И спустя немного я тоже услышал далекий гул самолета. «Интересно, пролетит ли он и над моим домом? — подумал я. — Интересно, где ее дом находится, в каком районе города?»
— Радио и самолеты чем-то очень близки, — сказала она, — Правда?
— Может быть, тем, что у них общее небо?
— Может быть, — сказала она и опять замолчала. Теперь в трубке не было гула самолета, лишь однообразно и назойливо звучали гаммы.
— Я все рассказываю, а вы молчите. Вы тоже мне что-нибудь расскажите.
И, чувствуя всю нелепость ситуации и тем не менее будучи не в силах уйти от вдруг появившегося желания, я выложил незнакомому мне человеку все свои неприятности по работе и то, как мне с каждым днем труднее находить общий язык со своим ближайшим другом Фирузом, и то, за что я не люблю своего научного руководителя, и все то, что я сказал ему сегодня на обсуждении, и еще многое другое.
Потом я как-то опомнился и быстро, быть может, даже слишком поспешно, распрощался с ней.
Я шел к себе домой и думал о том, что никто не поверит тому, что случилось. И в самом деле — нелепо делиться самыми сокровенными мыслями с человеком, о котором буквально ничего не знаешь. Разве только то, что она по ночам любит слушать радио, а ее соседка до глубокой ночи разучивает гаммы.
Один из персонажей этого рассказа — телефон. И мне хотелось бы набросать несколько штрихов к его образу.
В последнее время я часто думал о телефонах, они для меня стали каждый на свое лицо. В кабинете руководителя нашей лаборатории стоит черный телефон, и каждый раз, когда я смотрел на него (на телефон, а не на руководителя), я не мог освободиться от ощущения, что его шнур — это бикфордов шнур.
Когда я видел испуганные, вечно беспокойные глаза нашего руководителя, то, как он сидит на своем кресле, словно на иголках и вздрагивает от каждого звонка, я чувствовал, что для него этот черный аппарат — это мина, которую поставили в его кабинете на тумбочку. Она может в любую минуту взорваться дурным известием: могут позвонить и сообщить ему, что он снят с работы или что от него ушла жена.
А в канцелярии нашей стоял телефон без диска — с опечатанным диском, — как машина без колес, как письмо без адреса: он был беспомощен и казался мне символом зависимости и бессилия — тебе могут позвонить, но ты не можешь. И этому виду телефонов я противопоставлял телефоны-автоматы, которые олицетворяли, на мой взгляд, идею безнаказанности, безответственности — можешь позвонить и сказать все что угодно, тебе же не могут позвонить и ответить.
Но никогда я так горько не жалел, что у меня дома нет телефона, и я как скупой рыцарь откладывал все попадающиеся мне двухкопеечные в левый карман пиджака, отнимая их у знакомых, разменивая другие деньги на двухкопеечные во всех магазинах, будках и киосках.
Я звонил ей теперь почти каждую ночь и по какой-то установившейся традиции — в позднее время.
И эти разговоры с их нудным аккомпанементом разучиваемых гамм, с паузами, заполненными гулом самолетов и еле слышным дыханием приемника где-то в фоне, с ее чуть усталым, чуть ироничным голосом уже входили, как привычка и необходимость, в мою жизнь. И я узнавал о ней все больше, хотя все еще ничтожно мало.
Я узнал, что зовут ее Медина, что живет она одна, что у нее карие глаза и туфли 35-го размера. Вот и все, собственно, что я знал о ней.
— Сколько вам лет? — спросил я ее однажды.
— О, я глубокая старушка, у меня внуки и внучки, — сказала она.
И я прекрасно ощутил по ее молодому голосу, что она мистифицирует меня, понял и другое: ей не хочется говорить ни о своем возрасте, ни о своей работе, ни о своем, так сказать, семейном положении. Обо всем этом она не спрашивала и меня, хотя уже знала, что мне 29 лет, что я не женат, живу с мамой и работаю в научном учреждении. Не знала она только моего подлинного имени, так как, включившись в ее игру, я назвал совершенно другое имя — Рустам, а может быть, и ее звали не Мединой.
— Когда же мы с вами встретимся?
— А зачем? — сказала она. — Нам и так хорошо. Не знаю, как вы, а в мою жизнь эти звонки внесли что-то очень важное. Мне приятно, что я в какие-то часы жду звонка человека, с которым я могу делиться, потому что я совсем его не знаю, ни разу не видела и даже не могу представить себе, и он тоже может делиться со мной, так как тоже не имеет ни малейшего представления обо мне. Встретимся, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. И если даже не разочаруемся, это будет что-то совсем другое, банальное и обычное. Давайте сохраним наши отношения в такой форме. Уверяю вас, это будет гораздо интереснее. Расскажите лучше, как у вас там на работе. Все уладилось?
— Я подал заявление об уходе.
— А куда вы пойдете?
— Еще не знаю, а что вы посоветуете?
Она не ответила, и я услышал гул самолета.
Мы встречали Новый год у Фируза. Пришли и новобрачные Расим и Фарида. Без десяти двенадцать мы сели за стол, виртуозно накрытый женой Фируза при участии всех других жен. Я пришел позже всех. Было очень холодно, и после снежной и метельной улицы как-то особенно приятно было чувствовать свет и тепло домашнего очага.
Часы пробили двенадцать, мы все начали обниматься, и целоваться, и желать друг другу кучу радостей, а Фируз сказал, что это будет исторический год женитьбы Сеймура. Затем мы выпили еще, и Фируз увел меня в сторону. Мы сидели с ним с бокалами в руках, и он, уже изрядно пьяный, говорил мне одному тост:
— Я пью за тебя. Чтобы ты всегда был таким прямым, принципиальным, но к тому же еще немного трезвым реалистом. Я знаю, в душе ты, может, начинаешь презирать меня. Мол, я продался вот за эти деревяшки, — он показал на свою сверкающую мебель в новостаром-модном стиле, — или за норку Семаи. Нет, я никогда не скажу слова против своей совести, ты можешь быть уверен. Но надо где-нибудь и уступить, чтобы где-то отстоять. Чтобы удержать свои позиции, надо идти на компромиссы.
— Может, ты и прав. Только для меня эта бухгалтерия слишком сложна.
— Эх, — он махнул рукой, — давай лучше выпьем. Где ты будешь работать с нового года?
— В газете, — сказал я. — А наукой буду заниматься, так сказать, в порядке собственной инициативы. Я уже зачислен в штат.
— Ну что же, тебе лучше знать, хотя я совершенно не одобряю.
Он сел к роялю, а его жена спела последнюю новинку нашего радио, и я вдруг вспомнил про гаммы, а затем и про радио.
— Я хочу сказать тост.
Все удивленно повернулись ко мне, все знали, что я никогда не произношу тостов.
— Вот мы здесь все вместе, нас много, и нам всем вместе хорошо. Но давайте подумаем, что сейчас кто-то одинок. Например… стрелочники.
— Кто-кто? — хором переспросили меня.
— Стрелочники, — сказал я с вызовом, — да, стрелочники, которые знают расписание поездов, выходят из своих одиноких избушек в ночь и пургу, чтоб встречать поезда.
— Ты, кажется, уже малость… — сказал Расим, — того, хватил лишнего.
— Да нет, попросту виноват стрелочник, — сказал Фируз, и его жена громко расхохоталась. К ней присоединились и все другие. Фируз посмотрел на меня и сразу встал. — Тише. Он, кажется, вздумал обижаться. Прошу прекратить смех. Итак, за стрелочников.
Все подняли свои бокалы.
— Нет, — сказал я. — Я не за стрелочников хотел выпить. Меня перебили. Я хочу выпить за другого человека и предупреждаю, если кто-нибудь вздумает острить на этот счет, пусть на меня не обижается.
— Ух ты! Вот как? Ну-ну, давай…
— Я хочу выпить за одного человека, за одного одинокого человека, который сидит сейчас у своего приемника. Он знает расписание всех передач всех радиостанций мира и выходит к концертам, как стрелочник к поездам. В его комнате весь мир, и как он одинок со всем миром!
Я залпом осушил свой бокал.
Все выпили молча, недоумевая и теряясь в догадках, а потом опять загалдели совершенно о другом.
Я вышел в коридор, набрал номер и долго-долго ждал. Трубка молчала. «Вот тебе и стрелочник, — подумал я. — Она не теряется. Где-то встречает Новый год. Впрочем, что же здесь удивительного?»
Я звонил еще и еще. Я звонил ей в час ночи и хотел поздравить с Новым годом по московскому времени. Я позвонил еще через час, хотел поздравить ее с пражским Новым годом, еще через час — не знаю уже по какому времени, может быть, по Гринвичу. И только в половине шестого, когда я уже звонил с улицы, из автомата, я услышал ее голос.
— Поздравляю вас с Атлантическим Новым годом.