— Вот и надо попробовать, — неожиданно заключил Ползунов. — А то как же, — усмешливо глянул на мастера, — говоришь, сырые дрова непригодны, а выжиг из них не делал… А?
— Дак издавна ж так ведется, — буркнул Афсвальд, не находя иных доводов.
— Издавна, говоришь? Может быть. Но не все то верно, что издавна установлено, — возразил Ползунов. — А мне вот кажется: не могут сырые дрова давать меньше угля, чем сухие. Не могут! Склоняюсь даже к противному.
— Но, ваше благородие…
— А посему, — перебил его Ползунов, — посему, угольный мастер, следующий завал вели творить из сырых дров. Учиним пробу. И никаких отговорок, — заметив, что Афсвальд порывается еще что-то вставить, пресек разговор. — Сам проверю.
И слово сдержал. Однако из рапорта, на сей счет представленного в Канцелярию, видно, что перед тем, как пустить в оборот сырые дрова, Ползунов (скорее из «тактических» соображений) посоветовался с генералом и заручился его поддержкой; счел нужным и рапорт с того начать: «По приказу его превосходительства… из сырых дров для опыта проба чинена и на то дров сосновых… вызжено двадцать сажен, из которых угля явилось и на завод вывезено шестьдесят шесть коробов…»
Вот так! Шестьдесят шесть — стало быть, на два короба больше, чем из сухих. Да времени сэкономлено — не надо «отлеживаться» дровам целый год! Опыт явно удался. И отныне, с легкой руки Ползунова, менялась, можно сказать, не только система, но и сама технология выжигания древесного угля.
Старый угольный мастер признался однажды Ползунову:
— Посрамили вы меня, господин шихтмейстер.
— Ну, ну, — возразил Ползунов, — то наше совместное дело.
— Нет, ваше благородие, — стоял на своем Афсвальд, — посрамили. И поделом! Я ж полагал, что все познал и всех превзошел в угольном деле. А выходит, всего знать неможно. И как это, господин шихтмейстер, пришло вам такое в голову?
— Думать надо, Афсвальд, — засмеялся шихтмейстер. С тех пор угольный мастер души не чаял в Ползунове, ловил всякое слово его, внимал каждому замечанию. Да разве только он один!
И в Канцелярии много в то время велось разговоров — и все сходились в одном: хорош «лесник» Ползунов, на своем месте человек. Христиани же, как всегда, уместно к тому добавил: «А Ползунов, куда его ни поставь, всегда на своем месте».
И никто из них не догадывался, никому и в голову не приходило, что шихтмейстер Ползунов, столь славно управлявший лесными делами, вздел на себя и еще одну лямку — и тянул обе, не ослабляя, в полную силу. Но другая работа, в отличие от службы лесной, сокрыта была, вершилась тайно и в одиночку. Знала о том лишь Пелагея. Потому и тревожилась, глядя на мужа, сокрушалась, видя, как, намотавшись за день по лесным делянам и куреням, он и ночи прихватывал, сжигая уйму свечей и себя не щадя в работе… Ах, как тщилась она хоть чем-то помочь, угодить Ивану! Старалась так обиходить и содержать светлицу, чтобы никакая пылинка не помешала ему, и самая малая докука не отвлекала б его от главной задумки… Помочь в другом и хотела бы Пелагея — да не могла.
А Ползунов и не нуждался в другой помощи.
Зимними вечерами возвращался он потемну. Шумно являлся — не входил, а вваливался по-медвежьи, широко распахнув дверь и впуская за собой густое морозное облако, враз наполнявшее всю прихожую.
— Мир дому сему! — весело оглашал.
А рядом уже стоял Ермолай. И Пелагея, всплеснув руками, спешила навстречу из кутнего закоулка. Коротким движением он скидывал с плеч задубевший тулуп, весь в блестках трескучей изморози, и Ермолай, подхватив его налету, сердито ворчал и выговаривал:
— Скоко можно талдонить — отряхайте кожух в сенях. Опять натащили снегу.
— Ну, ну, кого учишь! — благодушно посмеивался шихтмейстер, обнимая жену. Пелагея замирала в его объятиях, прильнув к настывшей одеже.
— Ой, Ваня, какой ты студеный! Промерз, небось, до костей?
— Ничего, Пелагеша, оттаю подле тебя, — не скрывал он хорошего настроения. А Пелагея, отпрянув, уже носилась по приспешной комнатке, собирая на стол — красивая, ловкая, все горело в ее руках.
— Ужинать, ужинать, господа! — с улыбкой смотрела на мужа. — Проголодался, поди, на морозе?
— Аки зверь лесной! — шутливо он признавался, но голоден был не на шутку, и с удовольствием вдыхал запах любимых своих «колдунов», коими Пелагея в последнее время частенько его баловала. Пельмени млели в горячем пару, дразня мясным ароматом. — Ах, как приманчиво… — усаживался Иван за стол. И ел с аппетитом завидным, уплетая за обе щеки, ел да похваливал, зная, как это приятно жене: — Хороши, духовиты… Ну, Пелагея Ивановна, какая ж ты мастерица по колдунам! — а сам уже искоса на часы настенные поглядывал, думая о другом столе. И Пелагея, перехватив его взгляд, осторожно сказала:
— Поздно уже… отдохнул бы сегодня. Совсем извелся, не спишь.
— Отдохну… отосплюсь, Пелагеша, время придет. Вот измыслю машину, закончу дела, тогда и отдохну, — ласково обещал, поднимаясь из-за стола. — Ну, я пойду, Пелагеша, покумекаю малость со своими бумагами, — виновато и чуточку даже небрежно говорил о «своих бумагах», как о чем-то безличном и незатейливом, хотя уже горел нетерпением и мыслями был там, в своем закутке, где на столе по бокам, слева и справа, стопками высились книги, а в центре лежали вразброс оставленные с прошлой ночи листки, обрывки листков с какими-то беглыми записями, пометками и муравьиной разбежкою дробных цифр, схемы, расчеты и чертежи черновые, наспех сработанные на таких же листках и плотной картузной бумаге, в коих много еще неясного.
Ползунов оправил и вздул свечи в шандалах, поставив их так, чтобы свет падал ровно. И сел за стол. Прямо перед глазами, в простенке, висел небольшой барометр, «погодник», сделанный саморучно шихтмейстером еще в Колывани, — и стрелка острием своим касалась буквицы «ять», что значило — «ясно». Шихтмейстер, не будучи слишком суеверным, улыбнулся, подумав, что сие указание барометра — добрый знак, ибо ясность и в работе ныне нужна. Ну-с, господин шихтмейстер, доколе еще стоять? — подтолкнул он себя привычно, коснувшись рукою справа книги Ломоносова, лежавшей поверх стопки, на видном месте, но в руки не взял и не стал открывать без надобности — да и знал он ее наизусть. А слева, поверх такой же стопки, высилась книга Ивана Андреевича Шлаттера с казенно-сухим и непомерно длинным названием: «Обстоятельное наставление рудному делу, состоящее из четырех частей, в которых описаны рудокопные места, жилы и способы для прииску оных, також учреждение новых рудников, потребные к рудному произведению машины, и разобрание, толчение и промывание руд, с прибавлением о добывании каменного уголья».
Ползунов дух перевел, дочитав до конца, и улыбнулся: попробуй запомнить и произнесть вслух название — язык сломаешь! Но книга ценная, скорее бесценная в той части, где описаны «потребные к рудному произведению машины». Отсюда все и пошло для него, здесь он и зарядился мыслью (а не в Вулсторпском саду!) о создании огнедействующей машины. Он подержал в руках книгу и положил обратно, поверх стопки. Это был один из немногих экземпляров, привезенных генералом Порошиным из Петербурга. И Ползунов заполучил книгу без особых затрат (в виде исключения, поскольку на руки эту книгу никому не давали) у штаб-офицера Александра Гана, ведавшего обучением горному делу не только юных кадетских сержантов, вчерашних воспитанников Московского университета, приехавших на Алтай вместе с генералом, не только пробирных учеников из числа офицерских и подъяческих сынков, но и тех заводских офицеров, которые, по словам Порошина, «недостаточны в теории и практике».
Ползунов не входил в этот круг, не вписывался, будучи по своим знаниям на две головы выше многих офицеров и специалистов; был он сам по себе, со своею практикой и теорией, держался просто и независимо, последнее порождало тайную зависть иных неудачливых сослуживцев, а нередко — хулы и непонимание. Даже бергмейстер Ган, весьма строгий и осведомленный муж (сам учивший других), в разговоре с шихтмейстером несколько тушевался и вел себя осторожно. А рапортуя Канцелярии о первых успехах в преподавании горного дела кадетским сержантам и офицерам, «недостаточным» в знаниях, о Ползунове проговаривался как бы вскользь, мимоходом, с какою-то недомолвкой, похоже, и сам теряясь в догадках: «Шихтмейстер Иван Ползунов… более в доме своем книгу о рудокопном деле читал… А из другой книги о минералогии выписал экстракт, а что из оной вытвердил, мне неизвестно».
А кому было известно? Разве что самому Ползунову, «вытвердившему» в ту зиму немало прелюбопытных, а то и замечательных книг. Читал он их запоем, но не бездумно, скорее въедливо и придирчиво, с заостренным карандашиком в руке — и все, как говорится, раскладывал по полочкам.
Вот и эти две книги — сочинения Ломоносова и президента Берг-коллегии Шлаттера — не случайно лежали поверх столь внушительных стопок, слева и справа — будто два ценных груза на невидимых весах… Но с одной лишь разницей: книга Шлаттера, вдруг утратившая для шихтмейстера изначальный интерес, лежала этаким кирпичом, недвижно и молчаливо. Ползунов давно перестал ее замечать — и сейчас к ней не обращался, и потом, завтра и послезавтра, когда проект огненной машины будет готов, ни разу о ней не вспомнит и не обмолвится. Хотя именно эта книга — «Наставление» Шлаттера — подтолкнула его к мысли об огнедействующей машине, правда, более ничем не сумев заинтересовать и утолить жадного любопытства шихтмейстера.
Зато книга Ломоносова всегда под рукой, живая, подвижная, как и всякая мысль академика, готового в любой момент помочь, подсказать — и все это спокойным и благожелательным голосом самого Михайлы Васильевича. «Ну, друг мой, опять стояние у порога? — спрашивал академик, посмеиваясь. — А вспомни, о чем мы с тобой говорили наднесь. Огонь, который в умеренной силе теплотою называется, — почти без паузы продолжал, слегка окая и растягивая слова, распевно и мягко, будто вирши читал, — присутствием и действием своим толь широко распростирается, что нет ни единого места, где бы он не был… Вот здесь и начало всему! — не то Михайло Васильевич продолжал говорить, не то шихтмейстер вслух рассуждал, докапываясь до сути. — И здесь надо поставить рядом три вещи незаменимые: Воздух, Вода и Пары. Истинно! — поддержал его академик. — Целое есть то, что соединено из других вещей. И еще запомни: без огня питательная роса и благорастворенный дождь не может снисходить на нивы, без него заключатся источники, прекратится рек течение, огустевший воздух движении лишится, и великий океан в вечный лед затвердеет… Вот что такое огонь! Уразумел?»
— Да, Михайло Васильевич, уразумел, — вслух отозвался шихтмейстер. — Все с огня начинается. Как это у вас: то в огне их умягчает и паки скрепляет, то, разделив, на воздух поднимает и обратно из него собирает, то водою разводит и, в ней же сгустив, крепко соединяет… Зело точно сказано!
«Вот, вот! — польщенный столь верным цитированием его толкований о химии, ласково подбодрил академик молодого и ревностного любознателя. — Значит, искать надо способы соединения, — подсказал. — Тогда и машина твоя оживет, придет в движение… Дерзай, сударь, дерзай! — добавил с чувством. И, чуть подумав, добавил еще: — И знай: недреманное бдение талантливых русских мужей принесет великую пользу России…»
Ползунов потерял счет времени, забыв о том, что ночь на дворе глубокая. Он весь ушел в работу, запутавшись изрядно в сложных переплетениях и сплетениях еще не рожденного своего детища — огнедействующей машины. И бормотал про себя, как некое заклинание, повторяя слова Ломоносова: «Целое есть то, что соединено из других вещей…»
Но «другие вещи» никак не хотели соединяться! Шихтмейстер набросал скорый чертеж, пометив цифрами каждый «суставчик», придвинул ближе и стал изучать, вслух рассуждая и водя карандашом по четким и грифельно-строгим линиям: вот котел с топкой, отсюда пар пойдет по трубам в цилиндр, приводя поршень в движение… А далее что? — перо споткнулось, оставив на бумаге рваную точку. — Где тот способ соединения, о котором столь живо и настоятельно говорил Михайло Васильевич, как этот способ найти? Нет, нет, здесь что-то не сходится, — потерянно бормотал шихтмейстер, плутая мыслями в поисках выхода.
И странное совпадение: именно в этот момент Пелагее приснилось, будто идут они с Иваном через лес дремучий, сосны до неба, чаща кругом непролазная, тьма-тьмущая, а они все идут, идут и никак выйти не могут… Подхватилась Пелагея, открыла глаза — и вправду темь непроглядная. Только из дальней угловой комнаты, где Иван заседает, скудной полоской сочится свет. Господи, когда же он спать будет? — встревожилась Пелагея. Встала, прошлепав босыми ногами по крашеным половицам, замерла подле часов-ходиков, тикающих на стене, и ахнула, разглядев стрелки: без малого два! Подошла к двери, за которой скрывался Иван; тоненький ручеек света, вытекая снизу, дрожал на полу… Пелагея прислушалась, дыхание затаив, но ни один звук не нарушил ночной тишины. «Сморился, небось, и уснул», — подумала и дверь осторожненько приоткрыла.
Иван сидел за столом и быстро что-то писал, чертеж ли спешный набрасывал. Свечи в шандалах подтаяли и горели неровно, чадя и сухо потрескивая. Пелагея смотрела на мужа, неясный профиль которого как бы расплывался в этом чаду, и не знала, что делать — войти ли, окликнуть, отрывая от дел, притворить ли дверь и оставить его, не трогая, наедине со своими бумагами… И в этот миг Иван, должно быть, почувствовал на себе взгляд, оторвался от бумаг и удивленно вскинул голову:
— Пелагеша? Ты почему не спишь?
— Спала да проснулась. А ты еще долго будешь сидеть? Два часа ночи, — напомнила. — Может, хватит на сегодня? Всего сразу не сделаешь.
— То верно, — согласился Иван, и голос его звучал мягко и глухо, будто издалека. — Но мне тут надо еще покумекать… и кое-что соединить. А ты, Пелагеша, досматривай сны. Я скоро…
Пелагея вспомнила недавний сон, как плутали они и не могли выйти из леса, хотела рассказать Ивану, да передумала, решив, что втайне, сокрытый сон этот утратит вещую силу свою — и, даст Бог, не сбудется.
— А можно, я посижу подле тебя? — попросила. — Я не помешаю.
Иван промолчал, наверное, не расслышав либо и вовсе забыв о ней, и снова склонился над столом, уткнувшись глазами в чертеж. Пелагея прошла и села поодаль, в сторонке, на низенькую скамейку, замерла в ожидании. А чего ожидала, глядя на мужа, казалось, и вовсе никого и ничего не замечавшего около и вокруг себя? Время текло неслышно. И стрелка барометра, висевшего на стене, все так же касалась буквы «ять». Но ясности не было, не было и все еще не было…
— Что-то не сходится, — бормотал Иван, водя пером по аспидно-черным линиям чертежа, то и дело останавливаясь, будто натыкаясь на какое-то препятствие. — Что-то не сходится… И не соединяется.
— Что не сходится? — тихо спросила Пелагея, не выдержав напряженного ожидания. — Что не соединяется?
— А? — вскинул голову Иван и посмотрел так, словно только что увидел жену. — Пелагеша, а ты почему не спишь?
— Что не сходится? — переспросила она, поднялась и приблизилась к нему, заглядывая в лежащие на столе бумаги. Иван ощутил теплоту ее дыхания и тоже встал, будто очнувшись, легонько приобнял жену и привлек к себе:
— Тебе не холодно? — И вдруг спросил совсем о другом, казалось, и вовсе не к делу: — Скажи, Пелагеша, а на чем держится земля?