— Нет, нет, читайте вслух, я тоже хочу послушать, — как будто он еще не знал содержания «Резолюции». И Ползунов, повинуясь, выдержал паузу и начал читать внешне спокойно и сдержанно, хотя внутри уже весь горел нетерпением: «Высочайший Кабинет сим уведомляет, что Ее Императорское Величество не токмо им, Ползуновым, всемилостивейше довольна быть, но для вящего его и протчих по примеру его в таковых же полезных упражнениях поощрения, повелеть соизволила: пожаловать ево, Ползунова, в механикусы с чином и жалованьем инженерного капитана-поручика и выдать ему в награждение 400 рублев, так же буде он при заводах не надобен, то прислать ево сюда… — тут голос шихтмейстера (или уже капитана-поручика?) слегка сорвался и зазвенел, — дабы он для приобретения себе большего в механике искусства, — читал Ползунов, наконец, разогнавшись, все быстрее, поспешнее, словно желая знать наперед, что его ожидает, — здесь при Академии наук года два или три с оной с вящим наставлением прилежать и сродные его в том дарования и способности с лучшими успехами впредь для пользы… употребить», — пропустил впопыхах предпоследнее слово «заводской», но возвращаться не стал и замер с бумагой в руках, охваченный жарким волнением.
— Ну, каково? — смотрел на него Порошин.
— Благодарю, ваше превосходительство, за поддержку!
— Так меня-то за что — благодарите государыню.
— Государыне я премного благодарен, — подтвердил Ползунов. — Но вам, Андрей Иванович, в первую очередь!..
— Ну что ж, я тронут, — кивнул Порошин, заметив или не заметив того, что впервые назвал его Ползунов по имени-отчеству. И сам испытал к нему какое-то сродное, более глубокое и нежное чувство. — И я вас благодарю, Иван Иванович, за ваш труд, — сказал тихо и проникновенно. — И рад безмерно вашему успеху! Но, думаю, главная работа — еще впереди. А вы как находите?
— Полностью с вами согласен. Пока ведь все — только на бумаге. А проект — это еще не машина.
— Да, да. И как думаете продолжать? — выспрашивал не без умысла, осторожно подводя к главному. — Вам же, капитан-поручик, — с улыбкою говорил, — высочайше повелено ехать в Петербург и быть при Академии. Стало быть, скоро уедете? — как будто сие могло свершиться помимо его, генеральского, ведома. Хитрил генерал, конечно, как бы желая проверить встречный отклик своего собеседника. И Ползунов, не меньший стратег и тактик, подыграл генералу: — Уеду, но только с позволения вашего превосходительства. И не ранее, чем построю машину. Полагаю, сначала надо проект до ума довести, а потом и об Академии думать, — твердо определил свою линию. Хотя и об Академии он думал сейчас не в последнюю очередь, ибо из всех высочайше пожалованных званий и наград — это самая дорогая и важная для него награда. Он уже представил себе, как станет работать, науками заниматься рядом, а может, и вместе с самим первейшим российским академиком Михайлой Васильевичем Ломоносовым… О! Разве мог он мечтать об этом еще вчера? А сегодня сама государыня повелела: быть при Академии!
Но все же, отвечая на вопрос генерала, Ползунов отнюдь не кривил душой: никто, кроме него, инженерного капитана-поручика, не построит огненную машину. Никто! И выход, стало быть, только один: сначала машина, потом — Академия.
Впервые за годы своей горнозаводской службы Ползунов получил «вольную» — и, освобожденный от руководства лесным повытьем, всецело занялся машиной, проект которой вынашивал и создавал в немалых трудах и поисках, долгими зимними ночами и редкими днями отгульными, в промежутках между основными занятиями… А вышло на поверку — создание огненной машины и есть основное занятие, а может, и главное дело всей его жизни!..
Хотя вряд ли он думал тогда об этом — скорее чувствовал и сознавал подспудно. И, понимая всю значимость предстоящей работы, времени попусту не терял на «стояние у порога», а тотчас, как только решение Канцелярии о строительстве огнедействующей машины было принято, с головой окунулся в дела, полные каждодневных забот, хлопот, новых расчетов, перерасчетов (что даст повод будущим биографам назвать эту корректировку «вторым проектом») и многих досадных ошибок и неясностей… да, да и неясностей! — ведь машины подобной нигде еще не было, ни в России, ни в Европе, и приходилось все начинать с нуля.
Начал же Ползунов с подбора учеников и помощников, первыми указав в своей «росписи» опытных унтер-шихтмейстеров Дмитрия Левзина и Петра Овчинникова, позже приплюсовав к ним Ивана Черницына и молодого Вятченина… Однако для столь громадной работы — как постройка огненной машины — надобилось немалое число мастеров и умельцев разного толка: и кузнецов, обжигальщиков, и столяров, слесарей да паяльщиков, коих Ползунов называл не скопом, общими цифрами, а каждого поименно и пофамильно, все досконально продумав и семь раз, как говорится, отмерив… Ибо знал: многое будет зависеть в работе от выучки этих людей, многое! Потому и подбирал столь тщательно и лишь тех, кого считал нужным: «К литейному делу из шмельцеров Иван Шевангин, Сергей Трусов, Федор Кирсанов; к расковке меди Филат Медведев, Семен Корнеев, Козьма Девкин…» — а меди той (не простой, а первосортной) только для отливки цилиндров и насосов машины требовалось пятьсот пудов! Да столько же для изготовления самого котла и паропроводных труб. Последние он предложит делать из свинца. И начальство тому не препятствовало, не стесняло его в подборе нужных работников. Да и в других запросах не ущемляло. Впрочем, ничего лишнего он и не запрашивал. А что надо — то надо!..
«Сколько потребно механикусу Ползунову к делу… ремесленных людей, инструментов, а тако ж и для возки припасов лошадей, дать немедленно, — строго указывал управляющий Барнаульским заводом Христиани, — дабы не было в производстве работ какой остановки». И для пущей надежности уточнял, что-де исполнять сей приказ надлежит с завтрашнего дня, то есть с 3 марта (суббота) 1764 года.
А четвертого марта Ползунов подает рапорт в Канцелярию и ту самую «Роспись», где названо и перечислено все на первых порах необходимое для строительства. И чего там только не значилось! И гвозди пятивершковые, и железо полосовое, крышечное и буровое, и проволока разной толщины, пенька, медь гармахерская, и сало говяжье топленое… А сало-то зачем да еще топленое? Оказывается, для формовки, вернее, для изготовления литейных форм… Так что «остановок в производстве работ», чего опасался Христиани, отнюдь не случалось, а механикус Ползунов и в дни выходные не знал отдышки.
И то сказать: постройка огненной машины, рассчитанной (и перерассчитанной) Ползуновым не на одну печь, как это было изначально, а на пять-шесть или семь, а то и на все восемь-девять плавильных печей, сулила горному промыслу громадные выгоды. И Канцелярия Колывано-Воскресенских заводов во главе с генералом Порошиным, понимая это и придавая этому особое значение, пыталась всячески отодвинуть, задержать — для пользы делу! — отъезд Ползунова в Санкт-Петербург. Направили рапорт в высочайший Кабинет и просили «посылку его в Академию наук на некоторое время отменить, ибо в нем здесь для произведения парами действуемой машины… состоит всекрайняя надобность».
Так ведь и то верно. Ползунов и сам признавал: сначала машина, потом — Академия. Но генерал Порошин вынашивал и более дальние планы, коих и не скрывал. Говорил Ползунову: «Нам бы, Иван Иванович, еще и при новосысканных рудниках свинцовых, Семеновском и Ново-Лазурном, соорудить хотя бы по одной плавильной печи да снабдить их «огненными» машинами… Свинец, батенька, свинец нужен заводам! Вот вам сколько свинца понадобится для отливки паропроводных труб?» — вдруг спросил, зная наверняка все запросы механикуса. «Шестьсот пудов», — ответил Ползунов. «Вот видите! А свинца не хватает. Ну, что скажете?»
А что мог сказать Ползунов, когда и первая машина была далека еще от готовности. Да и Петербург молчал. Ждали рескрипта из Кабинета Ее Величества. Что скажет сама государыня?
Ответ пришел только в конце весны, 31 мая, и был краток и ясен: «Механика Ползунова для показанных потребностей при заводе оставить, а по исправлении оных отправить сюда».
Екатерина с пониманием отнеслась к «всекрайней надобности» завода (кто ж без механика машину построит!), но и своего решения не отменила: а «по исправлении оного» Ползунову быть в Санкт-Петербурге!
Неправдой было бы утверждать, что Ползунов, занятый в то время по горло, к велению государыни глух оказался и вовсе не думал о завтрашнем дне, когда он (построив «огненную» машину и на практике испытав) отправится, наконец, в столицу и станет работать, науками заниматься при Академии, рядом, а даст Бог, и вместе, рука об руку, с Михайлой Васильевичем, под высоким его опекунством… О! то было бы славно! — мечтал Ползунов. И жил отныне этой надеждой.
И тут возникает вопрос: а Ломоносов знал, был ли осведомлен об изобретателе первой в мире пароатмосферной машины непрерывного действия — сибирском механикусе Иване Ползунове? Документальных подтверждений тому нет. Но и нет в том сомнений — знал Михайло Васильевич, не мог не знать! И не только потому, что земля слухом полнится — и трудно представить, чтобы новость такая, из которой никто и не делал секрета, могла не дойти до ученых кругов… А еще потому, что президент Берг-коллегии Иван Андреевич Шлаттер вряд ли умолчал бы при встрече (а был он «вхож» к Ломоносову) и не сказал бы о ползуновском проекте, который «должно почесть за изобретение».
Наконец, и сама государыня Екатерина Алексеевна в ту пору не однажды навещала первейшего российского академика — и в загородном его поместье, верстах в семидесяти от Санкт-Петербурга, на мызе Коровалдай, подаренной в свое время Елизаветой Петровной, и в петербургском доме на Мойке, где жил в последние годы Михайло Васильевич. Иные придворные, не одобряя столь частых визитов императрицы, шушукались между собой: чего это она заладила к академику и эрмиту своему? Рисуется государыня.
Однако упреки были несправедливы. Екатерина делала это не из желания перед кем-то «порисоваться», науками она интересовалась всерьез и считала, что через них — величие и крепость России. И Ломоносов тут — первая скрипка! Об этом однажды в письме к ней обмолвился и Вольтер, мнением которого она дорожила. Так как же могла она Ломоносова обойти!
Государыня запросто наведывалась к нему. А последняя встреча и вовсе вышла нечаянной. Прознав о том, что академик сильно переболел, Екатерина решила попроведать его и ободрить, коли понадобится. Нагрянула без доклада и упреждения — да не одна, а с молодой княгинею Катенькой Дашковой. И застали его врасплох.
Подкатили к дому со стороны Мойки и карета встала напротив крыльца, затененного старыми березами. Дворня опешила. А царский лакей уже рысил через двор, сверкая золотом шитой ливреи, и шипел, как гусак, на оторопевшую челядь: ш-шторонись, ш-шторонись!..
Следом прошествовали обе Екатерины. Государыня чуть впереди, красивая и статная, как гусар, на синей бархатной шубейке, подбитой соболем, андреевская звезда… Вошли в дом, переполошив и жену академика Лизавету Андреевну, одарили улыбкой их малую дочку Леночку, поднялись на второй этаж — и прямиком в кабинет, уже знакомый Екатерине. Двери настежь — и через порог:
— Ну, здравствуйте, Михайло Васильевич! Не ждали гостей? — искрились в улыбке глаза императрицы. — А мы вот без доклада… ничего?
Ломоносов поднялся и вышел из-за стола, голову чуть наклонил для приветствия и смутился слегка — нет, вовсе не потому, что государыня перед ним, а потому, что он перед нею, можно сказать, в неглиже, без парика, в старом «китайчатом» халате, стол завален бумагами…
— Ничего… ничего, всемилостивая, рад вас видеть! — спокойно сказал, не проявляя и малой суетливости. — А дверь моя всегда открыта.
— Вот на то мы и надеялись, — улыбнулась опять Екатерина и подошла ближе. Озаботилась вдруг и построжела. — Ну, как вы, Михайло Васильевич? Сказывают, переболели и чуточку закручинились? Вот мы и решили вас навестить.
— Тому я рад, ваше величество! И тронут премного. А болезни что… болезни природой назначены, осенью всякая травинка, былинка вянет и усыхает, — заметил многозначительно. — А я, слава Богу, оклемался. Меня Лизавета Андреевна молоком отпоила, — добавил, оживляясь и хитро щуря глаза. — У нас же корова своя, красно-белая, голландская…
— Слыхали, слыхали, — искрилась улыбкой императрица.
— И тут вы, Михайло Васильевич, преуспеваете! — вставила юная Катерина Дашкова. — А еще говорят, что вы грядку вскопали в своем саду и дикий хлопчатник на ней выращиваете. И как удается?
— Ну, хлопчатник более игра, чем дело, — уклончиво отвечал Ломоносов. И Екатерина, будто не желая снижать разговора, круто его повернула:
— А мы вот, Михайло Васильевич, наднесь кружком сбирались в Петергофе и слушали пиесу Фонвизина «Корион», кою сам он и прочитал. Жаль не было вас на этом рауте. Недурно вышло, очень даже недурно! А главное, — доверительно поделилась, — главное, Михайло Васильевич, Фонвизин признался, что вы первым его поддержали и подвигнули к этой теме. Так ли это? — смотрела внимательно и ласково. Ломоносов был тронут, но от прямого ответа уклонился:
— Коли он так считает, ему виднее. Молодое вино перебродит и еще крепче станет, — прибегнул к метафоре. — Читал я сатирствующие писания Дениса Фонвизина. И «Кориона» его читал. Весьма, весьма талантливый юноша! И я ему говорил: ныне такие горячие и способные молодые люди край как нужны России!..
— Нужны, — подтвердила Екатерина. Помедлила, как бы что-то припоминая, и еще новость сообщила: — А знаете, Михайло Васильевич, теперь вот и в Сибири объявился не только поклонник ваш, но и строгий последователь. Очень даровитый механик. Иван Ползунов. Изобрел паросиловую машину и, как уверяет Шлаттер, совершенно свою, ничуть не похожую на ту, что придумал когда-то англичанин Ньюкомен…
— Вот это славно! — кивнул Михайло Васильевич. — Мне говорил господин Шлаттер. И что же теперь? — глянул на государыню. — Как обернется?
— Надеюсь, хорошо обернется. Как это у вас:
— Так вы сказали, Михайло Васильевич, ничего я не напутала?
— Нет, ваше величество, все в точности передали, — отозвался он горячо и продолжил не без волнения:
— Вот, вот! — подхватила Екатерина, не сводя искристого взгляда с академика. — Надеюсь, хорошо обернется. Вот построит Ползунов машину, испытает в деле — и тотчас явится в Петербург, будет приставлен к Академии наук. Так что вам и карты в руки, Михайло Васильевич! Берите его под свое крепкое крыло — и опекайте. Возьмете?
— Почту за честь! Пусть приезжает. Стало быть, из Сибири? — переспросил и от нахлынувшего чувства едва не прослезился. — Ах, всемилостивейшая… ваше величество, так ведь я говорил и еще скажу: Россия прирастать будет Сибирью! Пусть приезжает поскорее тот даровитый механик. Вместе будем служить России!..
На столь высокой ноте и оборвался разговор. Государыня попрощалась, пожелав своему эрмиту всяческого добра, и вышла. Михайло Васильевич, глядя в окно, проводил глазами карету, покатившую вдоль Мойки, в сторону Синего моста… Звенело в ушах от волнения. Михайло Васильевич постоял, отдыхая, потом подошел к почти совсем прогоревшему камину, подложил несколько полешков, оживляя огонь, выпрямился и задумался о чем-то, голову вскинул и вслух сказал: «Multa tacui, multa pertuli, multa concessi… — печально насупился и повторил, но уже по-русски: — Многое принял молча, многое снес, во многом уступил…»
Что он имел в виду? Позже эта фраза обнаружится в его записке — плане, составленном перед новою встречей с императрицей, которой, как видно из «плана», хотел он многое высказать. «Чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство…» — может, эта пометка и содержала в себе главную мысль предстоящей беседы с Екатериной? Встреча должна была состояться в конце февраля или начале марта. Но этот промежуток надо было еще прожить.
«Ах, жизнь, жизнь!» — протяжно вздохнул Михайло Васильевич и вернулся к письменному столу, подумав опять о неведомом сибирском механике, создавшем огненную машину. Шлаттер говорил, что, работая над своим проектом, Ползунов опирался на его, ломоносовские, труды… Что ж, значит, не зря жизнь пройдена! — потеплело в душе. — Науки юношей питают, отраду старым подают…
Михайло Васильевич попытался представить себе, каков он, этот сибирский механик: молодой, энергичный, полный сил…
Но далее мысли пошли в другом направлении.
Они могли встретиться, Ломоносов и Ползунов. Но не встретились — так угодно было судьбе.