Вскоре болезнь опять свалила Михайлу Васильевича, он уже не смог одолеть ее и четвертого апреля скончался.
Ползунов рассчитывал построить машину к осени, может, и до покрова поспеть, в худшем разе управиться к рождеству, чтобы новый, 1765 год, встречать в Петербурге… Пелагея, слушая мужа, тихонько посмеивалась и, ероша густую розвязь пшеничных его волос, говорила распевно-мягким и низким голосом: «Ох, Ваня, торопыга ты мой, да когда можно поспеть к новому-то году, коли машину свою ты не ранее рождества испытаешь?»
Он соглашался, что при таком повороте действительно к новому году мудрено поспеть; но уж в начале-то года, когда наладят обоз с блик-зильбером в Санкт-Петербург, они с тем обозом в свой новый путь беспременно отправятся…
Однако и эти расчеты не оправдались.
Излишне затянулись подготовительные работы. Хотя Ползунов и не сидел сложа руки. Весной, перебравшись на правый берег Барнаулки, к стекольному заводу, начали класть печь из горнового камня, коя предназначалась для выплавки меди с присадом свинца — из этого сплава и собирались делать цилиндры для огненной машины.
Имея горький опыт с глинобитным горном в старом (сгоревшем позднее) доме на Красноярской пристани, Ползунов смотрел теперь в оба. Мало того, что нынешняя печь — размерами, конечно же, несравнимая с красноярской! — делалась из прочного камня, так он еще и корпус железный измыслил, и мехи воздуходувные для нее сотворил…
И только в конце июля приступили к пробной отливке малых труб — да и то неудачно. Расплавленный металл не пошел, а разом захряс, застыл в желобах… Стали доискиваться — почему? Бывшие здесь, при опытной плавке, Порошин и Христиани вместе со всеми пытались найти причины. И генерал Порошин, опытный инженер, первым их углядел, указав отмычку: «Желоба слишком узки, надо их заменить. И печь лучше просушивать».
Вскоре дело поправили — и отлили первый цилиндр. Но тут Ползунов, найдя какой-то изъян, остался недоволен. И, сделав паузу в два или три дня, принял решение твердое: «Не годится».
— Да почему не годится, Иван Иванович? — удивился Дмитрий Левзин. — Сплав же хорош.
— Может, и хорош, но не для наших цилиндров. Слишком тяжел.
— И что же теперь?
— А что теперь? Будем творить новый сплав, — спокойно ответил Ползунов, улыбнулся, глянув на растерявшегося помощника, и дружески похлопал его по плечу. — Ничего, Митя, сделаем все, как надо. А присад из свинца не годится, будем делать из олова.
И никто не смог (да и не пытался) поколебать его, даже генерал Порошин, ибо главным ответчиком за постройку машины был он, механикус Ползунов, и не только по указу Канцелярии, но и по велению самой государыни — за ним и последнее слово оставалось. Он его и сказал: не годится, тяжеловато.
Время опять затягивалось. И цилиндры из нового сплава были отлиты лишь в октябре, ближе к дню покрова. Первый зазимок уже лег, притрусив землю белым снежком. Холодов натянуло, но реки еще не стали.
Тем временем дел прибавлялось. И Ползунов, по обыкновению, вздел на себя не одну или две, а даже три лямки и тянул в полную силу. Приходилось не только расчеты вести, на ходу изменяя, а то и меняя иные узлы и детали машины, всеми работами управлять, но и самому нередко, засучив рукава, работать по-черному. И то сказать: занятые на постройке машины умельцы в чертежах путались, не могли разобраться, и Ползунов удумал и саморучно сделал для них модели, чтобы те могли копировать, а случалось, и сам вставал к ручному станку и показывал, как надо вытачивать.
«Художников же, знающих медное искусство, как литейщиков и паяльщиков, так токарей и шлифовальщиков… что вздуманное могли их рукоделием окончить… совсем нет», — запишет он позже. Ползунов хотел, чтобы каждый работник, всякий специалист был не просто умельцем и мастером, но искусником и художником в своем деле, ибо сам он дело свое почитал за искусство. Но искусников таковых, как он сам, инженерный капитан-поручик, было столь мало, что и по пальцам не надо считать — единицы. Потому и приходилось многое взваливать на себя.
Вечерами он часто задерживался. Приходил домой уже затемно, усталый и голодный, «аки зверь лесной». Но дом, как всегда, встречал его теплом и уютом. Пелагея скоренько накрывала стол, певуче и ласково приговаривая:
— Да, любый ты мой, ненаглядный, садись поскорее, проголодался небось, накормлю я тебя и утешу… — А на столе уже румянился свежий рыбный пирог, млели в горячем пару любимые колдуны. — Да, любый ты мой, — шутливо и ласково продолжала она причитывать, — измаялся со своею работой… И когда ей настанет конец? — смотрела с пытливой дотошливостью. Он ел с аппетитом и не спеша, изредка вскидывал глаза на жену. И вдруг сказал, впервые признавшись:
— Конец нашей работы, Пелагеша, еще далеко. — И вздохнул, отодвинув блюдо с недоеденным пирогом. — Похоже, я тебя обманул: не только к нынешнему рождеству, но и, дай Бог, к будущей бы весне управиться. И половина того, что надо, не сделана.
— Господи, Ваня, — шагнула к нему Пелагея, обе ладони свои на плечи ему положив, и утешительно мягко сказала, округляя слова, будто журчливой водой камушки окатывая, — да какой же то обман? Это ж работа. И не думай о том, не казнись. Разве я не понимаю? Главное, чтобы все хорошо обошлось да удачею обернулось. А я верю, — еще тише и мягче проговорила и прижалась горячей щекой к его колючей небритой щеке, — верю, что построишь ты машину, обротаешь к весне. Или ты сам не веришь?
— Верю, — улыбнулся он, благодарный жене за ее участливость. — Обротаем, Пелагеша, — пообещал, с удовольствием повторяя это крепкое и округлое словцо, — обротаем всенепременно! Куда ж мы денемся?..
Но построить, «обротать» машину ни к весне, ни даже к лету будущего, 1765 года, не удалось. Наверное, никто, в том числе и сам изобретатель, не предвидел столь затянувшихся, продолжительных сроков. И в какой-то момент многими, кто был в той машине заинтересован, овладело понятное беспокойство и нетерпение. Справлялись о том уральские рудознатцы из Екатеринбурга: ну, каково там наш земляк, Иван Ползунов, орудует со своею машиной, может, помощь нужна? Даже Нерчинская горная канцелярия — эвон откуда! — запрашивала: когда же огненная машина будет готова?
Напомнил и Петербург о себе. Пришла депеша из Кабинета. Да еще и с весьма значительною припиской Адама Олсуфьева: «Еще же повелеть изволила е.и.в. — истребовать от Канцелярии горного начальства немедленной присылки в Кабинет обстоятельного известия о успехах делания изобретенной механиком Ползуновым огнедействующей машины, окончена ли она, а буде еще нет, то когда отделается и каково в самой практике действо ее будет».
Казалось, вся Россия, затаив дыхание, ждала того мига, когда огненная машина «в самой практике действо» свое покажет.
И сама государыня равнодушной не оставалась, помнила, беспокоилась и как бы подталкивала Ползунова ускорить работу. А его и подталкивать не надо, он и без того тянет в три лямки. «Он и на малое время не перестает мыслить о приведении той машины к окончанию», — скажет о Ползунове в ответном рапорте Кабинету генерал Порошин. И не было в том ни малейшего преувеличения.
Лето выдалось в том году сухое, но не жаркое, и вода в заводском пруду, в верховьях которого, чуть на отшибе, и находился стекольный завод, не падала, а в прочие дни и выше нужного уровня поднималась. Вот Ползунов и придумал все детали, узлы и другое оборудование для сборки машины переправлять на плотах — лучшего транспорта и не надо! Тем же путем и материалы для постройки машинного здания доставлялись — брус деревянный, горбыльные доски, деготь, канат пеньковый.
Так и пошло равнобежно — сборка машины и строительство здания. И к зиме его возвели. Однако бревенчатым срублен был только первый этаж, остальные три этажа сколотили из досок, завершив столь громадное и причудливое строение шатровою крышей. Иные биографы и знатоки считали и поныне уверены в том, что-де Ползунов сделал бревенчатым не все здание лишь «из экономии материала». Но делал он так, «экономя» не материалы, а время — иначе строительство растянулось бы и до следующей весны.
Получилось же машинное здание и в самом деле весьма причудливым — каждый последующий этаж, начиная со второго, меньших размеров, чем нижний — и внушительным: этакая пирамида Хеопса! Таких сооружений Барнаульский завод не видывал! Четыре этажа снабжены шестью дверями, семь лестниц позволяли свободно перемещаться и перемещать грузы вверх и вниз, семнадцать застекленных окон, иные и железной решеткою забраны… И ни одной печки для обогрева. Ни одной! Зимой — хоть волков морозь. Там, на воле, холод не меньший, но воздух мягче и снег под ногами, а здесь, в машинном склепе, железо, железо и только железо, тяжелое, обжигающе-стылое, рукой прикоснешься — и кожа на нем остается.
Однако махину эту «железную», стиснув зубы, надо монтировать, сбирать по «крупицам», вздымая цилиндры на уровень второго этажа и ставя строго по вертикали — тут глаз Ползунова особенно нужен. И трубы паропроводные так подгонять, чтобы и комар носа не подточил, соединяя вверху с цилиндрами, а внизу, на первом этаже, с насосною установкой… А холод, холод, леденящий, жгучий — никуда от него не деться! Пока работает человек — и холод как будто бы отступает, а встал да замешкался, разгоряченный и потный — и знобью всего насквозь прохватывает. Брр! Рятуйте, братцы! — смеются сборщики, похлопывая стылыми верхонками друг друга по спинам.
Случалось, Ползунов и домой заявлялся с этим стыло-раскатистым «брр!», продрогший, одеревеневший от долгой стужи, с лицом потемневшим, серо-лиловым, как, наверное, и то «железо» в машинном зале. И первое время это «брр» не вызывало каких-либо опасений, звучало бодро и даже вызывающе: ничего, мол, стерпится, переможется! Но время шло — и это бодрое и веселое «брр» незаметно поникло, исчезло и вовсе, будто растворившись в студеном воздухе и уступив место надсадно-глубокому, затяжному кашлю… Теперь Пелагея по этому кашлю и узнавала еще издалека, что муж ее, инженерный капитан-поручик Иван Ползунов, со службы своей возвращается. Идти же неблизко — от стекольного завода до Тобольской улицы не рукой подать. Раньше-то Ползунов этого расстояния и не замечал — ходок он был искушенный. Однако с тех пор, как начал душить его кашель, изнурительный и неотступный, казалось, внутри все разрывающий, ходить становилось все тяжелее… И ночью кашель не давал ему спать. А утром чуть свет Иван поднимался — и снова спешил к своей машине.
Обеспокоенная Пелагея сама разыскала штаб-лекаря Якова Кизинга и обо всем ему рассказала.
— Что же он-то сам, страстотерпец наш, не появится? — удивился штаб-лекарь.
— А он, страстотерпец-то наш, — слезно молвила Пелагея, — от работы своей не может оторваться.
Кизинг не замедлил, а в тот же вечер явился на Тобольскую, застав дома и самого хозяина.
— Ну-с, дорогой Иван Иванович, докладывайте, что случилось? — поинтересовался Кизинг, пожимая влажно-горячую руку Ползунова. А тому и отвечать не надо — раздирающий кашель сам за себя сказал. — Э, батенька, так не годится! — покачал головой Кизинг. Велел снять рубашку, достал из баульчика деревянную трубочку-стетоскоп, долго выслушивал грудь, потом спину больного, простукал со всех сторон и сделал весьма осторожное и уклончивое заключение: — Что ж, простуда у вас, конечно, глубокая… И, надо сказать, запущенная. Советую вам, Иван Иванович, недельки две полежать, полечиться в гошпитале. Там вас и понаблюдаем, как следует.
— Не могу! — взмолился Ползунов. — Поверьте, доктор, и делайте, что хотите, — снадобья, лекарства любые, все буду принимать… Но лежать не могу. Работы в самом разгаре. Установка, отладка машины… Кто за меня будет делать?
Кизинг, неспешно застегивая свой баульчик, хмуро переспросил:
— Отладка машины, говорите? Знаем, знаем мы вашу машину, — буркнул не то одобряюще, не то осуждающе и глянул строго из-под очков. — А кто же, батенька, вас будет отлаживать?
Позже, сама не своя, Пелагея умоляла мужа:
— Ваня, любый мой, послушайся лекаря, он прав. Надо тебе в гошпиталь, надо! — настойчиво повторила. — Полечись, отдохни… Неужто машина дороже здоровья?
— Дороже, — сказал он тихо и раздумчиво после долгой паузы. — Да она мне, эта машина, дороже не только здоровья, но и самой жизни! — вырвалось у него вместе с трескучим кашлем, он зашелся в нем, багровея лицом досиня, а когда отпустило, вытер губы, поспешно скомкав и спрятав платок, и продолжал как ни в чем не бывало: — А я, Пелагеша, хотел поговорить с тобой о другом. Послушай, — взял ее за руку, глядя прямо в глаза. — Несподручно ходить мне от нашей светлицы до завода стекольного. А там, на стекольном, есть домики…
— И один из них пустует, — перебив его, подсказала Пелагея.
— Откуда ты знаешь? — удивился он.
— Знаю. Земля слухом полнится. А еще знаю, — чуть помешкав, добавила, — если переедем туда, на стекольный завод, будет тебе ходить до машины своей не далее тридцати шагов.
— Ну, Пелагеша, провидлива ты у меня! — восхитился он, весь как-то вскинувшись и воспылав. — Я только подумал, а ты уже все высказала. Да, да, об этом я и хотел с тобой поговорить. И ты согласна? — пристально посмотрел. — Там ведь домишко спроть нашей светлицы куда как мал, не разбежишься, — решил и припугнуть малость, сгустив краски, — всего одна комнатка да кухонный закуток… И баня по-черному топится.
— Так ведь и мы, надеюсь, не навечно туда переедем? — спокойно ответила Пелагея, как бы тем самым и готовность свою выражая хоть сейчас это сделать. И Ползунов, благодарный жене за столь решительную отзывчивость, поспешно заверил:
— Конечно, Пелагеша, не навечно, а только на то время, покуда машину строим. А потом… потом, полагаю, нам и в эти хоромы, — повел глазами по светлой просторной горнице, словно загодя с нею прощаясь, — не придется возвращаться. Испытаем, запустим в работу машину — и в Петербург! К весне, даст Бог, управимся и уедем.
И два дня спустя с этой надеждой покинули они свою «офицерскую» светлицу, оставив там добрую половину вещей, и перебрались на стекольный завод, в «крестьянский» домишко, поближе к той огненной машине, ради которой Иван и жизнь положить готов. И зажили тут, по старой присказке, в тесноте, да не в обиде.
Иногда забегал Эрик Лаксман, веселый и добрый чухонец, молодой ученый (будущий академик российский), три года назад приехавший «покорять» Сибирь — и теперь на стекольном заводе какие-то чудеса творил, придумав новый способ варки стекла… Ползунова Лаксман боготворил, считал его своим учителем в рудознатных делах, восхищался невиданной ползуновской машиной, извещая о том своих знакомых и друзей в Европе, писал крупнейшему шведскому ученому и почетному члену Петербургской Академии наук Карлу Линнею о чудесной сибирской природе, о достопримечательностях Барнаульского завода, но главной «достопримечательностью» считал своего друга. «…Есть тут горный механик Иван Ползунов, муж, делающий истинную честь своему Отечеству, — не скрывал восхищения. — Он строит теперь огненную машину, совсем отличную от Венгерской и Английской. Машина сия будет приводить в действие меха или цилиндры в плавильнях посредством огня: какая от того последует выгода! — восклицал, предвидя небывалый успех. — Со временем в России, если потребует надобность, можно будет строить заводы на высоких горах, — рисовал перспективы, — и в самых даже шахтах. От сей машины будет действовать 15 печей…»