Начались преобразования.
Никогда ранее Куова не имел проблем с законом. Он наблюдал за вынесением приговоров, несколько раз был судией — внутренние дела Круга порой требовали вмешательства верховного мага. Но никогда ему не приходилось быть в роли судимого: на запястьях не защёлкивались металлические браслеты, на спину не опускался жезл жандарма, чужой голос не выносил решение.
Однако не обошлось без приятных удивлений. Вместо того, чтобы заковывать осуждённых в кандалы или бросать в яму, их запирали в небольших камерах. Несмотря на сырость и прохладу, Куова счёл камеры более пригодными в качестве келий для медитации и размышлений. Чем он и занимался чуть менее трёх отведённых ему недель, продумывая дальнейшие шаги. Аскетичная обстановка пришлась ему по душе.
Конечно же, в будущем этим можно воспользоваться.
Освобождение пришло морозным весенним утром — площади и улицы покрывал тонкий слой снега, хотя обычно в такое время года в Алулиме наступал сезон таяния. Храмы для Куовы теперь были закрыты, так что он проводил время на площади зиккурата в обществе Гольяса, Ионы и знакомых с проповедей, которые успел навестить до ареста. Наиболее частым гостем оказался мясник Гафур, при каждой встрече не перестававший восхищаться оригинальным мировоззрением Куовы. Были и другие, но чаще всего они часок-другой стояли молча рядом и уходили, чтобы спустя день вернуться снова.
Куова решил подразнить их интерес.
Одним вечером, спустя несколько дней после выхода на свободу, Куова сидел под деревянным навесом и терпеливо объяснял мяснику правила невша, «царской игры». Иона сидел рядом и с любопытством наблюдал, как белые и чёрные фишки движутся по треугольникам, а затем наконец набрался смелости спросить, за что «дядюшку» осудили на заключение.
— Понятно, за что, — сказал Гольяс. — Первосвященник очень ревнив.
— Как к женщине?
Куова схватил пальцами белую фишку и поднял её так, будто это была некая реликвия.
— Они были подобны отрокам, не поделившим прекрасную деву, — сказал он, напустив на себя почти гротескную серьёзность. — Жандарм и жрец.
Иона весело расхохотался. Остальные замерли от удивления и склонились поближе. Они хотели яркой и увлекательной истории в то время, как действительность, обусловленная невежеством и мелкими страхами, была скучна. Однако комичный лад уже задан.
Куова вспомнил жреца с последней проповеди, нахмурил брови и слегка надул щёки. Он картинно упёр левую руку в бок, а правую выставил вперёд, оттопырив указательный палец, и грозно произнёс:
— Ты, нечестивый бродяга, как осмеливаешься ты являться в Храм Первосвященника и вещать о своих порядках?
— Но ведь этот гражданин, наоборот, грубейшим образом их нарушает, — запротестовал Куова, подражая несообразительному жандарму.
Гольяс сразу прыснул, прикрыв лицо ладонью.
— О горе мне, ещё один глупец на мою голову! — взмолился Куова, потрясая спичкой-жрецом. — Как коварный змей, укусивший смиренную руку, он залазит в черепа моей паствы. Хочет сделать из них послушных овец!
— Я не согласен! Налицо подстрекательство к бунту и неповиновению.
Куова вцепился в собственные волосы.
— Дурак! Ты уже заплутал в сетях его лжи, словно паук в чреве непривередливого ирбиса. Прозрей и узри, как из-за подобных ему оспаривается высочайшая власть…
— Самого президента?! Мы обязаны обвинить этого паука в государственной измене!
— А можно я уже пойду? — неумело сдерживая озорную улыбку, спросил Иона.
Смех прокатился по всем собравшимся вокруг столика. Гольяс, как всегда, робко посмеивался, прикрывая рот кулаком и стараясь не шуметь. Иона ни в чём себя не ограничивал и громко хохотал, стуча кулачками по бёдрам. Будто желая с ним посоревноваться, мясник Гафур запрокинул голову и разразился звонким смехом. Другие гости или широко улыбались, или негромко посмеивались.
Куова поджал губы, приподнял брови и начал оглядывать всех, делая вид, что не понимает, откуда взялось всеобщее веселье.
Когда позади вдруг послышались ленивые, но звучные шаги, все тут же настороженно смолкли. Мимо прошли трое жандармов, на несколько секунд задержались возле столика, перекинулись друг с другом парой слов и побрели дальше.
Гафур проводил их презрительным взглядом.
— Я несколько лун уж не видел того паренька, Тубала, — задумчиво произнёс он. — Кто знает, что у него сейчас.
В груди у Куовы кольнуло холодком. Что, если лучшая фигура в его игре… Нет, вряд ли такое возможно. Но пусть даже произошло худшее, замысел оставался превыше всего — партия должна продолжаться. Куова легонько бросил зар и уставился на него, то и дело косясь на остальных.
Восьмигранник закрутился на доске.
Некоторые из гостей приоткрыли рты — очевидно, им что-то было известно.
— А я знаю! — воскликнул Иона. — Большие жандармы отхлестали его, как негодного мальчишку! Поставили к стене и…
Куова строго посмотрел на него.
— Это не смешно, Иона, — сказал он. — Не смешно.
Иона потрясённо распахнул глаза, его щёки и уши налились краской. Как правило, выговорами занимался Гольяс, так что мальчик никак не мог ожидать такого. Должно быть, ему казалось, будто он остался без защиты.
— Тубал пострадал за свою смелость, — смягчив голос, добавил Куова.
Губы Ионы задрожали, и он шмыгнул носом. Дети, как бы ни старались казаться независимыми, весьма податливы к мнению старших… И вот — не успевшая сформироваться обида сменилась чувством раскаяния.
«Но как добиться такого от загрубевшей души?..»
— Прости меня, дитя, — сказал он, демонстрируя собственную вину. — Я столько раз хотел увлечь тебя историями о мире, что забывал рассказать о том, когда жизнь выходит за грани игры.
Иона вытер нос рукавом. Осторожно улыбнулся. И тотчас же посерьёзнел.
— Ты прав, дядюшка, — тихо сказал он, опуская голову. — Нельзя смеяться над чужим горем.
Куова подозвал его и обнял, заботливо прижимая к себе. Простой жест, но дающий обещание доверия и безопасности, от которого Иона окончательно расслабился и положил голову на плечо своего учителя.
— Оба мы хороши.
Куова внезапно ощутил момент откровения — иногда достаточно дать человеку прощение, чтобы тот сам захотел подойти ближе.
— А можно я уже пойду? — умоляюще спросил Гафур.
Мясник превосходно разрядил драматичную обстановку. Гольяс звонко рассмеялся, совершенно позабыв о придуманных для себя же приличиях, и его смех подхватили остальные. Куова внезапно обнаружил, что ему хочется смеяться вместе со всеми.
Все они были разными, совершенно непохожими один на одного. Уже не молодой, но по-детски наивный и любознательный Гольяс, который в пылу споров поднимал самые острые темы и тут же боязливо оглядывался. Мясник Гафур — мужчина в самом расцвете лет — открытый и честный, который отчаянно хотел, чтобы кто-то более мудрый указал ему путь. Старый аптекарь Ширван разочаровался в жизни и находил мимолётные смыслы в поучении кого бы то ни было. Отставной солдат Ростам, ни на минуту не расстающийся с военным медиком Дарвешем. Наконец, Иона — дитя, которое впитывало новые знания как губка. У каждого были свои потаённые желания, постыдные страхи и обиды на несправедливый мир. Объединить же предстояло не просто скромный круг знакомых, а целый народ…
Куова счёл это испытанием. Математика власти и в прошлой жизни ускользала от него, но он умудрился познать мир через поэзию отношений и аналогии. В жизни новой всё осталось по-прежнему. Гольяс признавал в нём друга — так же, не видя причины противиться, поступили и его знакомцы. Куове оставалось лишь вести себя скромно, не чураясь сострадания и неуверенности, и неизменно привлекать наблюдательностью и живым разумом, способными обратить любое событие в притчу или урок. Он быстро добился превосходства, которое не бросается в глаза, но ощущается в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом ненароком выброшенном слове.
Гольяс как-то раз обмолвился, что запутался в своём восприятии Куовы: то он казался воплощением сурового отца-защитника, то виделся добрым и терпеливым учителем, то всё заслонял образ остроумного приятеля-собутыльника.
Вероятно, остальные чувствовали то же самое.
Вскоре за их играми в невш и непринуждёнными беседами стало наблюдать больше людей; узнавал из них Куова в лучшем случае треть. Иона не преминул воспользоваться возможностью попрактиковаться в арифметике и с довольным видом сообщил, что собравшихся теперь достаточно, чтобы проводить школьные лекции. Торговцы пловом и холодными напитками, почуяв прибыль, начали разворачивать свои шатры ближе к заветному углу. И даже немного снизили цены.
Три вечера Куова упорно притворялся, что не замечает незнакомцев, желая проверить, как скоро им надоест смотреть. Однако если раньше их упорства хватало на пару часов, теперь они могли прийти раньше и терпеливо стояли до конца, точно дети, жаждущие добиться внимания занятых родителей. Но, что самое поразительное, они приводили своих друзей.
Куова окинул взглядом тех, кто вновь пришёл поглазеть на игру. Он увидел крохотный кусочек кашадфанского общества: люди стояли каждый сам по себе, молчаливо и лишь некоторые чуть слышно о чём-то переговаривались. По его просьбе Гольяс пригласил одного из них сыграть.
— Что привело вас сюда? — поинтересовался Куова у своего соперника, сутулого мужчины с толстыми усами и в выглаженном бежевом пиджаке.
— Хочу получить ответы, — отозвался тот, сосредоточившись на застывшем восьмиграннике.
— На что?
— На всё.
— Вы уверены, что пришли туда, куда хотели?
Только тогда усач поднял голову и ошеломлённо уставился на Куову.
— Нет, то есть да, то есть… — он запнулся и потупил взор. — Но вы ведь сами сказали!
— Что сказал? — спросил Куова.
Предчувствие взбудоражило его душу.
— В день, когда вас арестовали, — начал объяснять усач. — Вы пришли на проповедь в лазурный храм и поспорили со жрецом. Вы сказали, что свобода — это возможность самому выбрать себе господина.
Куова доброжелательно усмехнулся.
— Но ведь я не в точности это имел ввиду. Это всего лишь шутливая фраза, изобличающая несовершенство души человека.
— Не понимаю, — покачал головой усач.
Куова вдруг осознал, что его соперник действительно сбит с толку.
Он вздохнул и попытался успокоить гостя, положив руку ему на плечо.
— Это афоризм, причём очень старый. Если не ошибаюсь, впервые его вывел ещё Уруг-Михр в письме шаху. Смысл в том, что люди боятся делать самостоятельные шаги в жизни.
— Нет-нет-нет, — залепетал усач. — Я не верю в это.
Куова заинтересованно приподнял брови.
— А во что вы верите?
Вместо ответа усач принялся нервно катать зар по доске. Куова подождал несколько секунд, подмечая его тревожность и беззащитность; он призадумался. Неужели под обёрткой технического и культурного прогресса живёт тот же народ, что и тысячу, две тысячи лет назад?
Он аккуратно забрал восьмигранник.
— Я верю в то, — сказал усач, оторвав взгляд от доски, — что ваши слова прокладывают дорогу к царству праведности и справедливости.
Куова покачал головой — вместо веры в словах этого человека звучал фанатизм. На миг ему захотелось выбранить усача, укорить в лености ума. Но он только слегка прищурился и продолжил смотреть на него, не говоря ни слова. Под его взглядом усач засуетился, бросил восьмигранник и начал спешно двигать чёрные фишки. В этих действиях не было ни тактики, ни расчёта — одно желание как можно скорее довести дело до конца.
«А если всё осталось прежним? — подумал Куова, представляя сотню копий его соперника, зачарованно ждущих новую порцию мудрости. — Они и впрямь как дети…»
Подобные люди принципиально не хотели утруждать себя поисками ответов. Куова понял это.
Их умы занимало другое: цены на хлеб с мясом, продолжительность смен на фабриках, возможность выпить горящей воды в конце рабочего дня. Кто-то думал о взятках для чиновников, о запланированном походе в храм или о надуманных достижениях чужих детей. Сильнее прочего их беспокоила неопределённость.
Они ожидали, что явится всемогущий чародей и покажет им, как жить.
В очередной раз замерев, зар показал заветную семёрку. Куова, тихо насвистывая услышанную по радио песню, мельком взглянул на гостей, затем взял одинокую белую фишку и провёл её к центру доски. Построение завершилось.
Раздались восторженные хлопки.
Подобное повторялось каждый вечер. Некогда ничем не примечательный уголок превратился в своего рода клуб под открытым небом. Люди приходили за ароматным ужином, свежими новостями и отдыхом, но прежде всего им хотелось подслушать очередной откровенный разговор. Они находили некое невинное удовольствие в том, чтобы, не вступая в игру самим, узнать, что кто-то живёт со схожими мыслями и проблемами. Это объединяло их вокруг Куовы.
Один раз Гольяс не выдержал и, как обычно, замаскировав своё волнение за легкомысленным весельем, сказал:
— Знаешь, Калех, — мне кажется, что ещё немного — и они начнут воспринимать тебя как бога.
Наступила неловкая тишина. Словно на сцене театра поймали самозванца, но никак не могли решить, что с ним делать — слишком хорошо он справлялся с украденной ролью. Даже Иона замер, раскрыв рот, и только переводил взгляд с одного взрослого на другого.
— Полагаешь, — послав другу лукавую усмешку, отозвался наконец Куова, — мне пора прекратить играть с ними?
«Пожалуй, я и правда заигрался», — подумал он. Вне всякого сомнения, Гольяс озвучил мысли большинства. То, как они смотрели, как перешёптывались между собой, как раз за разом приходили на встречи…
— Да, — кивнул Гольяс.
Несмотря на робость, он был проницательным человеком и, зная Куову не один год, мог говорить прямо.
— Они готовы услышать тебя.
Куова оглядел тех, кто находился рядом с ним, пригладил бороду и кивнул. Затем, не говоря ни слова, поднялся и вышел из-под навеса.
Несколько минут он бродил от одного места к другому, но всякий раз возвращался к единственной точке — к подножию Белого зиккурата. Люди безмолвно следовали за Куовой, останавливались вместо с ним и продолжали путь. Вновь вернувшись к руинам древнего святилища, он сделал несколько шагов по лестнице и обернулся. Люди смотрели на него с ожиданием.
— Я боялся, что за подобную наглость боги лишат меня дара речи, — сказал он и тут же услышал тихие смешки.
Куова присел на полуразбитые ступени, не думая о том, что его светлые одежды могут запачкаться. На миг он почувствовал себя так, словно вот-вот начнётся очередная, уже привычная, партия в невш.
Он улыбнулся. Вдруг раздался звук, будто кто-то уронил пригоршню монет.
— Иона! — недовольно шикнул Гольяс.
Куова поднял правую руку, прерывая нарастающие шёпотки, и обвёл взглядом присутствующих. Его внимание привлёк один человек — молодой монах в потёртом охряном балахоне. Волосы монаха были очень коротко подстрижены, а лицо — гладко выбрито. Сам он выглядел сильно уставшим и опечаленным.
— Я вижу, что у вас есть, чем поделиться, — мягко сказал Куова.
Монах приложил ладонь к груди; его глаза потускнели, как от недавно пережитой скорби.
— Да… Да. На прошлой неделе, — начал свой рассказ монах, — я вместе с жрецом-наставником был на суде. Человек, почти старик, украл из лавки две буханки хлеба, чтобы накормить внуков… Мой наставник вдруг разъярился и начал сулить несчастному, что в посмертии его душу будет клевать Ашхрема…
Куова покачал головой.
— Но обеспокоило вас не только это.
— Не только. На следующую ночь мне приснился сон: Спаситель — я не видел лица, но почему-то знал, что это именно он — обнимал того старика, утешал его…
— Вы рассказали кому-нибудь об этом?
Монах вздохнул. Ответить он решился не сразу.
— Это был не первый мой сон, и всякий раз я делился увиденным с другими монахами, но они только отмахивались от меня. Тогда я решился пойти к наставнику…
— И что он сказал?
— Он отругал меня… сказал, что Спаситель отвернётся и от меня, если я не обуздаю свою строптивость, если не перестану донимать братьев…
Монах сложил дрожащие ладони вместе и беззвучно зашевелил губами.
— Вас терзают противоречия, — сказал Куова. — Ночами вы видите сны о милосердии Спасителя. А днём вы слышите, как жрецы грозят вечными муками.
Монах приоткрыл рот и тут же закрыл. Этот человек сомневался в каждом моменте своей жизни, понял Куова.
— Но… — Глаза монаха вдруг потухли. — Что, если я ошибаюсь?
— А вы ошибаетесь?
— Мой наставник сказал, что заблудшие избегают храмов и не могут насладиться красотой, посвящённой Спасителю. Поэтому они совершают злодеяния.
— Мне не раз доводилось видеть эту красоту. Сомневаюсь, что она способна утолить их голод.
— И я тоже! — оживлённо воскликнул монах. — Но я не знаю…
— Не знаете? Или вам непросто признать, что на самом деле ошибается ваш наставник?
— О чём вы?
— Некогда люди, чтобы обратиться с молитвой к богам, собирались у зиккурата. Вы бы поразились, будь у вас возможность узреть это воочию. Как можно возносить хвалу богам, когда над головой солнце вместо роскошного хрусталя? Разве могут боги услышать нас, когда смотрят сквозь облака, а не сквозь фрагменты величественных мозаик? Пожалуй, такую обитель веры вы сочли бы бедняцкой. И всё же каждому из нас там были бы рады.
Куова провёл пальцами по воздуху, мысленно касаясь каждого из присутствующих.
— Не человек должен служить Храму, а Храм — человеку. Но теперь он превратился в бездну алчности и коррупции, в которой царствуют первосвященник и его приспешники.
Он остановил взгляд на расстроенном монахе. На лицо легла маска сострадания.
— И вы это знаете.
— Я… знаю. Но мои братья этого не замечают.
— Они привыкли жить так, как им диктуют свыше. Покажите своим примером, что есть иная тропа.
— Но как? Как, если они предпочтут остаться незрячими?
— Природа наделила человека не одними лишь глазами. Прежде всех чувств лежит душа, форму которой придаёт пережитый опыт. Вот что отличает нас от холодных механизмов.
Куова отодвинулся к краю ступеньки, жестом приглашая монаха сесть рядом, а затем обратил взор в сторону толпы.
— Прислушайтесь к себе, — почти шёпотом обратился он к собравшимся. — Разве вам не близка мысль, что истинное величие не в золоте и мраморе? Оно в красоте душ тех, кто стоит бок о бок со своим ближним.
— А как же фларелонские гоплиеры? — насмешливо спросил кто-то из толпы. — Они, говорят, способны запоминать важные события.
Куова улыбнулся и развёл руками.
— Стало быть, из них выйдут превосходные супруги.
Люди ответили дружелюбным хохотом.
— Не путайте запоминание и переживание. Потому нам и трудно учиться на чужих ошибках, что недостаточно услышать историю — нужно пережить её. И если ближний не слышит вас, спросите себя, а слышите ли его вы?
— Но как… как же мне поступить? — с мольбой в голосе спросил монах. — Прошу, скажите мне! Ведь я…
Куова повернулся к нему и осторожно коснулся ладонью его плеча.
— Вы не должны отворачиваться от своих братьев, — сказал Куова. — Пусть даже ваши пути к Спасителю разнятся.
«Ответ внутри тебя».
Момент тишины. Безутешные глаза монаха наполнились слезами. Внезапно он встал со ступеньки и приложил пальцы к своей груди.
— У нас забрали… — Он с трудом удерживался от рыданий. — Наша вера искажена…
— Вера бывает разная, — произнёс Куова наполненным теплотой и участием голосом. — Если прямая дорога к Спасителю закрыта, надо научиться верить в души тех, кто рядом.
«И тогда… вы станете одним целым».
***
Стоя на крыльце жандармского плаца и цепко держась за холодные перила, Абрихель провёл более получаса, бесстрастно наблюдая за истязанием плетьми молодого жандарма. Артахшасса Тубал в очередной раз вывел из себя начальство бреднями о чистоте веры, и где-то в тёмных глубинах разума Абрихель подозревал, что впечатлительного юнца либо ненамеренно одурманил, либо использовал в своей игре бродяга, который притворяется мессией. И всё же Абрихеля не могла не восхитить выдержка жандарма. За всё время, отведённое на наказание, Артахшасса ни разу не вскрикнул. Такая же редкость, как и ясное небо в середине зимы.
Ещё почти час ему понадобился на то, чтобы строго выверенной комбинацией лечебных мазей и магического искусства привести спину Артахшассы в надлежащий вид. Она уже превратилась в сплошную сетку из тонкий длинных шрамов, такой и останется до конца жизни. Но даже так колдун ощутил приступ зависти: он бы без колебаний променял гладкую кожу на ровный позвоночник. Ценнее только колдовской дар.
Обычно после экзекуции наказанных запирали на пару часов в одиночной камере, однако он решил проявить великодушие и поговорить с Артахшассой. Несмотря на причуды последних недель, тот по-прежнему был компетентным и исполнительным жандармом. Каждый может сбиться с пути. И каждый заслуживает второго шанса.
Но превыше всего стоял личный интерес. Хотя Абрихель получил чёткие указания от курсора адептов образумить жандарма, как любил говорить покойный отец, уголь ценен, но под ним может лежать золото. Тайны, которые мог скрывать бродяга, не давали покоя.
Колдун прислонился спиной к вымощенной серым камнем стене и посмотрел в противоположный конец камеры, где обессиленно повис на цепях голубоглазый жандарм. Взгляд Абрихеля задержался на подтянутом теле юноши, золотистом в тусклом свете коридорных ламп, — на плечах и боках виднелись пятна засохшей крови. Отчего-то в памяти всплыл образ из старых мифов о воине-герое Заале, прикованном к скале на растерзание дивам и драконам. Подобные сцены всегда привлекали внимание.
— Неужели тебе совсем не больно, Тубал? — поинтересовался колдун.
На миг выражение лица жандарма стало таким, будто он почивал на пуховой кровати, но тотчас же вернулась гримаса страдания. Но даже это не умаляло его достоинства.
— Больно, — охрипшим голосом ответил Артахшасса.
Абрихель мрачно хмыкнул. Подобные признания особенно забавляли: когда одни с напыщенным видом прятали свои слабости в дальние уголки, другие выталкивали их на поверхность, придавали особую значимость… Как ни странно, но у вторых воля сдавала позже. Тем интереснее.
— Тогда почему? — спросил он. — Почему ты продолжаешь упрямиться?
Жандарм приподнял голову.
— Спаситель завещал, что боль проходит… А служение продолжается.
— Громкие слова для простого жандарма. Ты хоть видел-то эти заветы?
На лице Артахшассы появилось подобие улыбки.
— Я хорошо помню заветы. Как и всё Писание.
— Неужели? — усмехнулся Абрихель. Сам он читал Писание уже очень давно. — Откуда?
— Настоятель приюта, в котором я вырос, подарил мне его, когда мне исполнилось десять. Простая, но красивая книга. Это был единственный подарок, на который могли рассчитывать дети. И каждую неделю потом настоятель заставлял нас учить наизусть главы из Писания.
— Вот как? И каково тебе было?
Жандарм опустил глаза и поёжился, как от холода.
— Я боялся его… Мы все боялись.
— Боялись?
— Нас постоянно наказывали за ошибки и забывчивость. Поощряли насмешки над другими. Хотели, чтобы мы жили в страхе перед священной книгой… Настоятель говорил, что только так можно взрастить праведность. Особенно в таком ублюдке как я.
Жандарм посмотрел в лицо Абрихеля, точно хотел продемонстрировать, что именно имел ввиду настоятель.
— Он был строгим человеком, иногда даже жестоким… Но я усвоил урок — мир несправедлив, — поэтому и решил защищать от несправедливости тех, кто слабее.
Абрихель, не скрывая скуки, потёр пальцами горло.
— Защищать слабых, значит…
Он подошёл ближе. Много лет назад ему хотелось быть похожим на таких сильных и прекрасных героев, как Заал или Хушроб. Сейчас колдун находил изумительную иронию в том, что судьба даровала ему власть над аспектными потоками и — точно в насмешку — слабое, измученное постоянными судорогами тело. Словно в ответ на его мысли, правую щёку на секунду стянул спазм. А прямо напротив — Арташхасса, ладно сложенный, но такой уязвимый и нерешительный внутри… Абрихель бесцеремонно взял его за подбородок и заставил посмотреть на себя.
— Ответь-ка мне, Тубал, ты бы преступил закон, если бы на кону стояла жизнь невинного человека?
— Я… — заколебался жандарм. — Жизнь важнее! Тем более невинного…
— Да ну?
Жандарм в растерянности распахнул глаза.
— Так завещал нам Спаситель.
От этих слов Абрихель искренне и широко улыбнулся. Другого ответа он и не ждал. Спаситель. Просто превосходно.
«Такая предсказуемость. Как этим не воспользоваться?»
Колдун сделал шаг назад и после недолгих раздумий спросил:
— А расскажи мне об этом человеке… Люди называют его Калехом.
Артахшасса вздрогнул, попытался приподняться на цепях. Знал ли бродяга степень собственного влияния на людей? При одном только упоминании его имени они оживлялись, делали всё, чтобы казаться смелее и величественнее, будто речь заходила об их отце или старшем брате. Тщетная попытка Артахшассы в своей трогательности превзошла всё.
— Я не так много знаю, — вновь опустив взгляд сказал жандарм. — Он кажется… хорошим человеком. Умным и искренним.
Медленно выпустив воздух через рот, Абрихель снисходительно посмотрел на юношу. На Артахшассе были лишь серые, выпачканные в пыли, подштанники, и он вздрагивал от каждого залетавшего в камеру сквозняка, сжимался от каждого слова. При этом его бросало от испуга к уверенности, и обратно. «Весь будто на ладони? Как бы не так…» Снисходительность уступила место сдержанному уважению.
— О, он и правда умён, Тубал, тут ты не ошибся. Но что до остального, то, думаю, ты путаешь реальность с отражением.
— Что… что вы имеете ввиду?
— Тебя, как и других, одурачили его речи. Они такие приятные и простые… даже слишком. Сперва я думал, что твой Калех опасно наивен, но теперь вижу, что он опасно умён. — Абрихель сцепил пальцы в замок. — Ты бы посмотрел на его публику со стороны. Кто-то, безусловно, приходит, чтобы покритиковать его, кто-то — из любопытства. Но они приходят. Они слышат его слова, живут с ними и разносят по всему городу.
Несмотря на прохладу в камере, на лбу Артахшассы выступил пот. Несколько секунд жандарм не знал, что ответить. В голубых глазах один за одним мелькали вопросы и сомнения.
— Что в этом дурного?
Колдун фальшиво хохотнул.
— А то, Тубал, что несколько дней назад твои приятели из жандармерии арестовали сумасшедшего, собиравшегося устроить пожар в храме… Хочешь скажу, что он повторял из раза в раз на допросе? Он говорил, что храм старой веры должен рухнуть.
— Но причём тут Калех?
Абрихель закатил глаза, чувствуя себя так, как будто ему приходилось в десятый раз объяснять очевидные вещи.
— Додумай сам.
Как любит говорить этот Калех, ответы внутри.
— Хотите сказать, что Калех подначивает людей к восстанию против Храма?
— Мне пока неясны его цели. Однако точно могу сказать, что он не тот, за кого себя выдаёт.
Робость вдруг сошла с лица жандарма, сменившись обещанием гнева.
— Вы просто пытаетесь очернить честного человека.
— Честного человека? Избавь меня от этой патетики, Тубал. Эти недоумки-жрецы могут сколько угодно брызгать слюной, жалуясь, что какой-то бродяга уводит их паству. Но мы, адепты, знаем, что проблема гораздо глубже, а скоро узнает и первосвященник…
— Конечно же, — пробормотал Артахшасса. — Наверняка, вы уже успели всё разнюхать… И что?
Совершенно неискреннее безразличие.
— Что ж, мне удалось найти людей, которые время от времени наведываются в кишлаки у южных предгорий — Анш, Казедраг, Сукут… Никто там не почитает Спасителя, только духов. Хорошее прикрытие, если учесть, что на юге сейчас неспокойно. Но даже если Калех действительно родился среди духопоклонников, откуда у него такие познания о Спасителе? Поначалу я думал, что ради этих знаний он пристроился жить у моего знакомого библиотекаря. Но нет, старому дураку нечего ему дать, это просто ещё одно прикрытие… О нет, разгадка таится в том, где был Калех в промежутке между своим отрочеством и приходом в Алулим… И это точно не был долгий и утомительный путь отшельника.
— Откуда мне знать, что это не преувеличение ваших же выдумок?! — воскликнул Артахшасса и замотал головой: — Нет-нет! Я вам не верю.
Абрихель пожал плечами:
— Ты ещё увидишь…
Он шагнул вперёд, и Артахшасса буквально вжался в стену.
— Я могу продолжить.
— Мне всё равно.
— Я считаю, что Калех — адепт какого-то храма, не подчиняющегося первосвященнику. Это объяснило бы неплохие познания о Спасителе и его наследии. Вопрос только, изгнанник он либо его прислали намеренно…
Артахшасса раскрыл рот и встряхнул головой.
— Но Калех ведь не маг!
Абрихель нехотя кивнул.
— Я тоже так думал. Однако я наблюдал за ним. В нём есть какая-то сила, но её природа для меня пока — загадка… И я ловил его взгляды. Он явно неравнодушен к моей силе, он хорошо чувствует её.
Взгляд Артахшассы сделался подозрительным.
— Чего вы добиваетесь, рассказывая мне всё это?
— Вот теперь ты начинаешь прозревать. Ты желаешь видеть и задаёшь правильные вопросы.
— Пожалуйста… — устало произнёс жандарм.
Артахшасса далеко не был тем пугливым ребёнком, которого пытался из себя строить. Абрихель медленно прошёлся от одной стены к другой и снова остановился напротив юноши.
— У тебя практически безупречная репутация, Тубал, и портят её лишь твои глупые заблуждения об этом Калехе. Поэтому тебе дали шанс. Я даю тебе шанс. Открой глаза, прикрой сердце — и ты сам поймёшь, что он за человек.
Из груди Артахшассы вырвался полный страдания вздох.
— А если нет?
— Тогда, — вздохнул Абрихель, потерев пальцами переносицу, — твоё будущее окажется под большим вопросом.
— Что если Калех — и есть будущее?
«Чему я удивляюсь?» Роль фанатичного идиота Артахшассе удавалась блестяще, но очень скоро посеянные сомнения принесут урожай.
Колдун покачал головой и направился к выходу из неуютной камеры. От холода и сырости суставы разболелись, и понадобилось немало усилий, чтобы держать спину ровно и не начать кряхтеть как немощный старик. Он снова взглянул на жандарма.
— Ты увидишь, — сказал Абрихель. — Даже если окажется слишком поздно.