Артахшасса Тубал никогда не считал себя сильным человеком. Он беспрекословно исполнял то, что наказывали старшие по иерархии и старался не попадаться на глаза тем, кто мог навредить. С раннего детства он был одиночкой, к тому же унаследовал совершенно нетипичные для кашадфанцев голубые глаза, и потому часто становился объектом травли. Ему приходилось прятаться от обидчиков по тёмным углам, выжидать, пока те пройдут мимо, а затем бросаться вперёд, к другому островку безопасности. Мир — это бескрайний полигон для игр в прятки и догонялки с судьбой.
Он прятался. Выжидал. И бросался вперёд.
Таковым был весь его жизненный путь. Оказалось, что и в стенах жандармерии действовали схожие порядки.
Приторные похвалы, завистливый шёпот за спиной и снисходительные взгляды — вот награда за верную службу. Вовсе не это представляешь себе, когда поступаешь на службу с целью сделать мир лучше. Неоднократно Тубал просил дать ему шанс проявить себя, пусть даже в сопровождении.
Ничего не выходило. Начальство безразлично разводило руками и в очередной раз отправляло юного жандарма присматривать за навещавшими храм бедняками.
В тяжёлые моменты Тубал не уставал проклинать своё, несомненно порочное происхождение. Было очевидно, что именно перед ним закрывались двери возможностей, в то время как особо проворные знакомые из академии дослужились до видных чинов и растрачивали своё достоинство на братание с контрабандистами. Никаких сомнений не вызывало то, что именно жандармы, которым покровительствовала влиятельная родня, сумели найти своё место в президентской гвардии. И уж точно ни у кого из пробившихся наверх не было голубых глаз. Из всего этого следовал неутешительный вывод, что Тубал — наименее любимый пасынок удачи.
Впрочем, несправедливости со стороны мира со временем перестали восприниматься чем-то необычным. Тубал находил утешение в священном тексте Писания, сравнивая себя с человеком праведным, и засыпал, нашёптывая заветы Спасителя.
Всё переменилось в один, на первый взгляд ничем не примечательный, день. Он нёс службу в храме, где даже ночью не стихала ложь, и стал свидетелем того, как некий человек в пух и прах разбил тезисы заносчивого проповедника. Сперва Тубал не знал, что и думать…
Озарение явилось, точно ведро холодный воды — прерванный наркотический сон. Тубал, несмотря на насмешки, ценил своё положение жандарма. «Это то, чего я добился. Сам», — часто напоминал сам себе он. Однако впервые на пути повстречался человек, который не просто понимал Тубала, но мыслил с ним в одном направлении. Чувство было подобно тому, как ручей сливался с бурной рекой.
Возможно ли такое?.. Пожалуй, обладай он большей решимостью, сам мог бы стать рекой.
Противоречивые мысли разрывали измождённый разум Тубала, пока он осторожно протискивался сквозь толпу пахнущих обработанной кожей, машинным маслом, дешёвыми духами и алкоголем людей, собравшихся возле Белого зиккурата на очередную беседу с Калехом. Древняя постройка, хоть и казалась уничтоженной временем, всё ещё притягивала внимание, а ныне стала новой колыбелью веры и благочестия. Солнце пряталось за серыми облаками, дул промозглый ветер, но люди всё равно приходили на площадь.
Тубал засмотрелся на престарелую пару, весело обсуждающую что-то, смеющуюся. Когда они заметили его взгляд, то поспешили переместиться подальше. Он понял, что его избегают из-за синей жандармской униформы, с которой уже давно не связывали ничего хорошего. Почти минуту Тубал переводил взгляд от одного человека к другому, решив завести с кем-нибудь непринуждённый разговор и убедить, что он — один из них. Но так и не сумел подобрать слов, чтобы заговорить.
Он снова почувствовал себя одиноким. Перед глазами всплыла мрачная ухмылка Абрихеля.
Наконец Тубал увидел стоящего на белокаменных ступенях Калеха — почти у самого подножия зиккурата. Он ощутил нарастающее в груди ликование, словно из дальнего странствия вернулся его неизвестный отец.
«Он словно пророк», — подумал Тубал.
Калех носил старое, но чистое и ухоженное облачение кремового цвета, стянутое на поясе широким ремнём из светлой кожи. Голосом и жестами он обнимал собравшихся, точно своих любимых детей. Тубалу вдруг почудилось, что в медно-рыжих волосах и в заплетённой бороде этого человека играет свет. Весь его облик окутывала аура святости.
Наконец наступил покой.
***
— Сердце Спасителя, — продолжал свою историю Куова, — охватила горькая печаль.
Он сделал паузу, мысленно накладывая события давних лет на мифологию кашадфанцев, проводя аналогии. Голоса в толпе умолкли; только издалека доносились звуки живущего города.
— Ашхрема — злой дух и олицетворение тьмы — послал в наш мир скользкого и жестокого, как змея, демона по имени Захак, чтобы тот совращал сердца людей посулами всемогущества и власти над ближним. Долго коварный Захак блуждал по земле, нашёптывая лживые обещания, пока не оказался пред троном царя одной холодной и суровой страны. Помня о воле своего создателя, жестокого Ашхремы, демон выкупил душу честолюбивого царя и убедил его помочь нанести удар прямо в сердце Богини-матери…
Лицо Куовы приняло скорбный вид.
— К сожалению, Писание в нынешнем виде упускает тот факт, что Спаситель искренне пытался образумить ослеплённого алчностью царя.
Кто-то в толпе взволнованно ахнул. Возникло ощущение, что даже небо слегка потемнело.
— «Изгони демона из своего царства, верни своим обманутым людям доброе имя, не дай пролиться крови нашей матери», так говорил он царю. Но царь отвечал: «Когда прольётся кровь Богини, когда солнце в небе погаснет, когда все ветра сольются в едином танце, я буду повелевать бурями — и все люди лягут у моих ног. Ты не предложишь мне большего, уходи». Раздосадованный, Спаситель ушёл на великую битву Света и Тьмы, в которой пали последние из его верных братьев…
Куова помолчал.
— И, как сказано в Писании — на этот раз безошибочно, — Спаситель истратил остатки своих сил, чтобы защитить человечество от злобы Ашхремы.
Собственные слова сдавили ему сердце. Как бы Куова не пытался отпустить боль от утраты Круга — это произошло много сотен лет назад, — воспоминания об обратившихся золой магах никогда не покидали его надолго.
Луга, Нигсумму, Римуш… Братья. «Я помню. Помню».
— Спаситель, — продолжал он, — и перед лицом зла сохранил в себе огонь…
К голосу вернулась интонация воодушевления. Сквозь тело вновь хлынуло тепло.
— Вера, — сказал Куова негромко, но так, что в воцарившейся тишине его все услышали. — Вера в будущее, которое у нас отняли и заменили картиной всеобщего послушания…
Послышалось приглушённое бормотание.
— Иногда мне кажется, что я слышу голоса. Когда тихие и практически незаметные, если не прислушаться, а когда оглушительно громкие, так что нигде от них не укрыться. Я и сейчас слышу голос. — Куова встретился взглядом с чумазым рабочим, резко прервавшим разговор со своим товарищем. — Это ты, друг мой? Что ты там шепчешь? «Открылась ли уже рюмочная?»
Люди в толпе громко расхохотались.
— Неужели легенды о том, что было прежде, так быстро наскучивают? — Он помолчал. — И правда. Это происходило много-много лет назад. Так почему нам должно быть дело до того, о чём спорил Спаситель с демоном Захаком?
Куова взмахнул руками и с негромким хлопком свёл ладони вместе.
— Потому что время — круг. Потому что всё повторяется…
Он медленно опустил руки.
— «Сколько угодно ты можешь останавливать меня, но зерна моего господина уже посеяны в душах людей». Зло может долго ждать своей возможности — вот что хотел сказать демон Захак, — провозгласил Куова и с улыбкой посмотрел на смутившегося рабочего: — Не бойся, друг мой, я уже почти дошёл до сути, так что скоро ты сможешь напиться.
Снова смех.
— Должно быть, вы напуганы?
Среди множества пришедших на лекцию людей Куова заметил Артахшассу и каким-то сторонним чувством ощутил его тревогу.
«Да, эти слова и для тебя. Будь их свидетелем».
— И я понимаю вас, — сказал он, вложив в голос заботу и тревогу отца за своих детей. — Ашхрема с его порождениями — Захаком и ему подобными — дали обещание до конца времён не давать покоя роду человеческому. Они желали, чтобы люди смирились со своей участью. Чтобы они отвергли мысли о равенстве. Чтобы они склонились перед злобной волей высшего господина.
Испуг. Злой дух из легенд на миг стал столь же реален, как президент или первосвященник.
— Теперь ваши души озарило понимание. Да, верно. С чем-то подобным мы уже не раз сталкивались, причём далеко не только на страницах старинных книг. А кто-то из вас наверняка уже задался вопросом: «Как мы позволили случиться такому? Как Спаситель позволил?»
Простые вопросы, которые рано или поздно задавал себе каждый в моменты отчаяния. Потерявшийся в буре сомнений жандарм. Раздосадованный мясник. Беспокойный библиотекарь. Даже он сам, когда встречал на улицах Алулима адептов нечестивой магии.
— Прикройте глаза, — негромко произнёс Куова, — и распахните сердца.
Куова сошёл со ступенек.
«И вот снова на одном уровне…»
Он затаил дыхание и на секунду прикрыл глаза, зная, что многие повторят за ним.
— Я встречусь с этим страхом вместе с вами.
В голове пронеслась мысль: «Вот она, точка подъёма! Лишь слегка преукрасить…»
— Потому как ответил Спаситель нечестивому Захаку: «Пусть ты не уйдёшь, пусть ты ударишь, но щит наш всегда будет крепок!» Спаситель узрел, что даже слабые способны бороться со злым духом. Не сталью и не огнём, а иначе.
Он взглянул в глаза старухе-торговке, заставив ту от оказанной чести приоткрыть беззубый рот, и продолжил говорить, обращаясь через неё к каждому.
— Открытость и жертвенность — вот оружие Спасителя. Так он пожертвовал собой ради нас. Так и нам стоит научиться идти на жертвы друг ради друга. Храбрый встанет рядом с напуганным, здоровый — рядом с немощным, чуткий — рядом с ослепшим и оглохшим.
Старуха первой упала на колени и вытянула ладони перед собой. Остальные, один за одним, последовали её примеру.
Призрачная улыбка. Покачивание головы.
— Вы опустились на колени, но не передо мной, — изрёк Куова, широко раскинув руки. — Вы преклонили колени перед пламенем веры, дарованным нам Спасителем!
Несмотря на современные одежды, механическую музыку в дальних уголках площади, шум машин вдалеке и тысячелетний опыт, впитанный на школьных уроках, на короткое время люди вернулись к истокам — ко временам царства Киэнги. Точно также когда-то тысячные толпы собирались вокруг Белого зиккурата и падали на колени, свидетельствуя посвящению верховного мага Круга в божественные тайны. И Куова вспомнил, как он оказался здесь впервые.
«Это было очень давно».
Воспоминания поблекли.
Не существовало больше ничего, кроме него и коленопреклонённой толпы.
Наконец-то пришло время оставить позади образ странника, читающего проникновенные лекции, и стать чем-то большим. Куова шагнул вперёд, поднял лицо к небу и, смежив веки, опустился на колени.
Время застыло.
Он втянул пересохшими губами прохладный воздух. Сердце наполнило волнительное чувство перерождения. Новая глава. Касание далёкого тепла.
Глаза медленно открылись.
Весь мир озарило пробившимся сквозь облако солнечным светом.
— И я преклоняюсь вместе с вами.
Такими были завершающие слова — слова, которые приоткрыли двери в царство человеческих душ. Сотни и тысячи душ.
Куова молчал, и люди хранили тишину вместе с ним. Он вытянул руки в сторону солнца, надеясь, что то отзовётся, и некоторые пытались повторять то же самое. Другие же тянули руки к самому Куове, словно в их мире он был источником тепла и света.
Он потерял счёт времени. Душу терзали бессчётные мысли и вопросы о том, что некогда произошло, и о том, чему ещё суждено произойти. «Теперь люди хотят слышать мои слова, но готовы ли они идти следом? Захотят ли они шагнуть в горнило ради будущего? Подхватят ли они падающего брата? Меня?» Было сказано много слов, Куова одарял свой новый народ идеями и откровениями, но даже собственное воодушевление не позволяло укрыться от понимания, что впереди лежит путь огня. Путь жертвенности и жертв. Огонь есть огонь, сколь бы священен он ни был.
Когда Куова поднялся на ноги, люди обступили его со всех сторон, пытались коснуться или хотя бы перехватить взгляд, а он шёл среди них, растворяясь, — улыбался, жал руки, шутил и хлопал по спинам. Через людской поток он дошёл до Артахшассы, который так и не сдвинулся с места, глядя на Куову ясными голубыми глазами.
— Тубал. Хорошо, что ты здесь.
Жандарм стоял и не мог сказать ни слова, как будто лишился дара речи, и только взгляд заметно повлажнел. Всё кругом стихло, сделалось далёким и незначительным.
— Я чувствую, как ты страдаешь. И ты колеблешься.
Куова печально покачал головой.
Тубал казался совершенно беззащитным, готовым исполнить любую просьбу, однако ему была уготована не роль прислужника.
— Ты не знаешь, как поступить правильно?
Звуки вокруг вновь вернулись — крики и насмешки людей. Куова обернулся и увидел, как несколько мужчин грозно потрясают кулаками и топают вслед быстро удаляющимся адептам в тёмно-серых плащах.
«Начинается», — отстранённо подумал Куова.
Толпа явно не намеревалась никого преследовать. Пока в них по-прежнему больше страха, чем пылающей злости — и Куова понимал это. Нет, время ещё придёт…
Куова посмотрел в глаза жандарма.
— Я не могу избрать путь за тебя, — сказал он. — Но навести меня в час нужды — и я облегчу твою боль.
***
«Каким путём я должен их повести?»
Множество вариантов. Возможности и неопределённости.
Гафур перехватил Куову, когда тот раздумывал, попробовать дождаться трамвая или пойти домой пешком. Они без слов поприветствовали друг друга и, с сомнением покосившись на пустые пути, сошли на тротуар и побрели вдоль проспекта. К вечеру ветер усилился и облака над городом разошлись. В окнах по обеим сторонам Шегеша зажигались огни. Из некоторых уже доносились оживлённые споры, плавно перетекающие в ругань, как и многие споры, вдохновлённые излишками спиртного.
— Это была хорошая лекция, — сказал наконец Гафур и, немного помолчав, добавил: — А как по-твоему, рискнуть свободой — тоже ведь жертва, коль скоро ради благого дела?
Куова окинул молодого человека изучающим взглядом. Мясник не знал куда деть руки — то ли засунуть в карманы, то ли занять их чем-нибудь незамысловатым. На его лбу проступили складки.
«Ему уже хочется начать действовать».
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что торговая инспекция уже посадила на рога нескольких лавочников. Потому, что скоро терять будет нечего.
Мясник никогда не отличался ни выдержкой, ни терпением. Он учился прилежно, даже освоил основы игры в невш, однако всё ещё ставил действие превыше мысли.
— Ты хочешь поддержать стачку, — догадался Куова.
Гафур скрестил руки на груди.
— Прошёл не один год, — твёрдо сказал он, — но ты всё осторожничаешь.
Конечно же, его беспокоило, что на десятки рассуждений о равенстве и справедливости Куова не озвучил ни единой идеи, как этого добиться. И всё же, несмотря на пыл, Гафур нуждался в наставничестве, так что его гнев быстро испарился. Куова это чувствовал.
— Но чего ты от меня ожидаешь?
— Я хочу, чтобы… ну, в смысле — ты говорил, что храбрые должны помогать несмелым… Не все готовы решиться, но я покажу им!
За долгое время наблюдений Куова понял, что Гафур относится к людям, которые склонны искать возможности, а не дожидаться их. С малых лет его окружали требовательные воспитатели, наставники и даже друзья, непременно ожидающие прыжков выше головы. Теперь, рядом с Куовой, он терялся, точно всю жизнь сидел на грубых табуретах и вдруг пересел на мягкую подушку. «Откажись я пить с ним хлебное вино, он и вовсе решил бы, что я святой».
— Ты хочешь моего совета? Я мало знаю о забастовках.
Хотя Гафур сам считал себя человеком приземлённым, он также обладал тягой к высоким материям. Только путь его к Богине пролегал извилистыми маршрутами между мягкостью веры и превосходством силы. Не исключено, что Гафур не раз посвящал Спасителю победы в кулачных потасовках и алкогольных состязаниях. И каждый раз тщился убедить себя, что был прав…
«Ему не хватает отца. Человека, который одобрял его упорство».
— Мне нужно благословение! — выпалил мясник. — Я уж всё сделаю. Мелкие торговцы вроде меня уже сыты инспекцией по горло. Они меня послушают.
— Разумно ли это? — спросил Куова. — Мы работаем с сердцами людей как с глиной, но не как с камнем. И всё равно жандармерия не спускает с нас глаз. А адепты перво…
Гафур отмахнулся.
— Мы готовимся уже больше месяца и успели всё продумать. В верхах сейчас неспокойно. С одной стороны поджимают жрецы, недовольные, что у них уводят паству, но Собрание пытается это замять, потому как с другой стороны давят военные, которых раздражают повстанцы на юге. Подумай, Калех, это ведь мой шанс! Наш шанс! Я ведь знаю, ты тоже этого хочешь. Так мы — плевать на результат! — пощупаем правительство за брюхо. Готов поспорить, их внимание к тебе даже поутихнет на время!
Доводы мясника звучали здраво, но хватит ли ему воли, чтобы удержать огонь, который он собирается разжечь? Гафур был достаточно твёрдым и напористым, чтобы заставить себя слушать. В то же время Гольяс, несмотря на искреннее уважение, сомневался в его талантах управленца. И потеря лавки — далеко не самое тяжёлое, что ему грозит.
Варианты мелькали перед глазами. Исходы плавали от недурного к ужасному. Пожалуй, в условиях невозможности сформировать порядок хаос — лучший выход из тупика. Или нет?
«Нельзя потерять контроль. Слишком много я вложил…»
— Вероятно и обратное, — сказал Куова. — Если прольётся кровь…
— Не прольётся! Обычная стачка и демонстрация.
— Ты уверен в этом? Не думаю, что ты готов поручиться, что другие разделяют твои убеждения…
Огонь в глазах.
— Мне только одно нужно. Благослови нас! Больше ничего.
Голос мясника сорвался. Плечи вздымались в такт дыханию. К лицу прилила кровь.
«Я по-прежнему держу тебя».
— Ты втягиваешь меня в политику, — усмехнулся Куова.
— Вся наша жизнь — политика!
Куова ответил терпеливой улыбкой.
— Я рассказываю людям о равенстве перед Спасителем и друг перед другом. Иногда об огне, что жжёт изнутри…
Он немного помолчал, задумчиво глядя на застроенную возвышенность вдалеке, на розовеющий в лучах солнца президентский дворец.
— Иногда лишь о том, что вижу.
Гафур помрачнел.
— Ты не веришь в меня? Прошу, скажи честно!
«Честно, значит? Сказать тебе, что ты — часть большого плана, подстегнуть твоё честолюбие? Или же…»
Куова бросил короткий взгляд на понурое лицо мясника.
«…обнажить твою душу перед тобой самим, будто перед зеркалом?»
— У меня нет привычки сомневаться в ком-либо, — сказал Куова, стараясь говорить так, чтобы голос звучал мудро и проникновенно. — Ты хороший человек, Гафур… Открытый и правдивый. Но ещё в тебе живёт жажда — жажда совершить поступок, который запомнят люди.
Куова смотрел по сторонам, ловя лениво любопытствующие взгляды прохожих, и ощутил себя спутанным паутиной обстоятельств. Никто из этих людей с одинаковыми эмоциями на лицах не был предназначен для первого шага, в отличие от…
Гафур, точно уязвлённый вол, помотал головой.
— Мы все хотим, чтобы нас запомнили! Оставить память после себя…
— Это так. Но желание в тебе другого рода — плевать на результат — как ты сам сказал… Ты бы с радостью стал мучеником, зная, что это отзовётся в сердцах тысяч. Даже если бы в конечном счёт это ничего не принесло.
Куова остановился напротив мясника; на лице того читалось ошеломление, близкое к признанию поражения.
— Такой честности ты хотел?
— Жестоко, но честно… — пробормотал Гафур, словно пристыженный подросток. — Но что же…
Но что же делать? Гафур стремился проявить себя в том, что умел лучше многих. Так зачем его ограничивать? Это далеко не наибольший риск, который поджидает на пути. И даже выбор обернётся неудачей…
«Я найду способ всё исправить, найду».
— Порой приходится просто делать то, что должно, — негромко произнёс Куова, бросив усталый взгляд на Гафура.
Мясник отшатнулся, едва не врезавшись в фонарный столб.
— Так ты благословляешь нас?
Сколько надежды в одном возгласе.
Куова глубоко вздохнул.
— Спаситель уже благословил вас, — ответил Куова, обхватив Гафура за плечи. — Он так же желал равенства и справедливости… Но не позволь праведной злости обратиться в ярость!
«Какова вероятность, что вы поступите с точностью до наоборот?» — подумал он, впившись взглядом в распахнутые глаза мясника.
Возвращение Куовы в этот мир было предопределено. А значит, все дороги рано или поздно сведутся к одному. Такова воля Солнца.
— Попроси — и ты всё получишь. Я благословляю вас.
***
Отчаявшиеся и обозлённые нескончаемыми притеснениями, лавочники собрались на главной площади Алулима. Поначалу они не решались сплотиться в одной точке, выжидали в отдалении, но, замечая знакомые лица, начинали кучковаться и привлекать к себе остальных. Зарождающееся единство приподняло протестный дух — лавочники развернули плакаты, исписанные размашистыми клиньями лозунгов, и принялись несмело, но недвусмысленно скандировать требования.
Появившийся спустя полчаса небольшой наряд жандармов оказался бессилен против бастующих.
Собравшиеся на небольшую демонстрацию торговцы вскоре обнаружили, что оказались в меньшинстве. К ним присоединились рабочие с фабрик, недовольные условиями труда. Они не взяли с собой ни плакатов, ни транспарантов, но тем громче звучал хор их голосов. Нисколько не желающие упускать свой шанс высказаться, на площадь начали стекаться студенты; молодым людям была не по душе политико-культурная стагнация. Когда эта пёстрая компания превратилась в полноценный митинг, а число жандармов пополнилось подкреплениями, стало ясно, что ночь не выдастся тихой.
К толпе вышел командир жандармов, полковник Хирмани. На обусловленной нейтральной полосе его встретил самопровозглашённый лидер бастующих, мясник Сурани Гафур. Седовласый жандарм, держа гордую осанку, поставленным голосом продекламировал «возможные неприятные последствия нежелательной акции» и предложил разойтись добровольно, пообещав закрыть глаза на уже свершившиеся нарушения. Мясник рассмеялся ему в лицо и ответил, что теперь ещё больше убеждён в правильности избранного пути.
Первое время на площади зиккурата царило относительное спокойствие. Жандармы стояли плотным строем, исподлобья глядя на протестующих; сами же протестующие почувствовали себя расслабленно: кто-то зажёг свечи и посвятил несколько минут молитве, другие весело переговаривались, лишь изредка отвлекаясь на скандирование. А затем раздался звук разбитого стекла, чей-то крик — и это послужило сигналом к действию.
Рабочие начали крушить скамьи и навесы. Они вооружались обломками досок и распихивали по широким карманам мелкие железки и гравий. Студенты из платков и обрывков старых рубах соорудили пращи. Долгое время дремавший гнев пробудился. В головах поселились слова уличного проповедника о равенстве и вере в ближнего. Полковник Хирмани снова попытался воззвать к разуму протестующих. В сторону жандармов полетели первые камни. Воздух наполнился свистом с одной стороны и твёрдыми командами — с другой.
Началось прощупывание обороны друг друга. Всё это напоминало игру, участники которой не решались всерьёз поранить друг друга: толчком было больше, чем ударов, камни летели на упреждение, а деревянные дубинки рассекали пустоту. Однако жандармы шаг за шагом отступали с площади на проспект, где новой жертвой ярости протестующих стали витрины и фонари.
В ответ на беспорядки по всему городу отключили электричество — свет в домах и на улицах потух, но тут же огнём вспыхнули факелы.
К середине ночи, когда протестующие вытеснили жандармов с Шегеша, лозунги о сокращении рабочего дня и об усмирении торговой инспекции постепенно сменились призывами к свержению власти. Отступление верных защитников было немедленно расценено как слабость, и вторжение в дворец президента и дом правительства перестало казаться чем-то невозможным.
— Сначала псы! — скандировали они, подразумевая Собрание. — Затем хозяин!
Бунт. Иначе всё происходящее называться уже не могло.
Несмотря на немыслимые старания, Сурани Гафур терпел поражение всякий раз, когда пытался успокоить толпу. Не желая быть обвинённым в предательстве идей восстания, он смирился. В конце концов, что как не произвол властей погубило его отца? Время для сомнений прошло. Вчера простой мясник унижался перед привередливыми клиентами; сегодня в его руках оказалось ни много, ни мало целое святое воинство, благословлённое истинным пророком.
Когда бунтовщики решили пойти приступом на президентский дворец, на их пути выстроился отряд конных жандармов. Около двух десятков человек из хвоста колонны растворились в темноте, решив не дожидаться исхода противостояния. Остальные продолжали идти вперёд, на ходу выстраиваясь в неровное подобие фаланги, но лишь за тем, чтобы конный строй за считанные минуты разбил их на мелкие отряды. Едва они попытались перегруппироваться, в дело вступили скрывавшиеся до сего момента адепты. Ослабленные заклятия сбивали с ног, наводили кошмарные видения и вызывали жгучую боль в конечностях. Всадники рысили взад-вперёд и ударами дубинок оглушали самых ретивых.
Началось бегство. За полчаса восстание было подавлено, зачинщики — схвачены.
Позже выяснилось, что при разгоне бунта погибли девушка. Её обнаружили рядом с молодым жандармом, который стоял над телом, словно каменный страж, сжимая в руке окровавленную дубинку. Его голубые глаза были подобны мутному стеклу.
***
Бессонница мучила Тубала несколько ночей.
Спустя два дня после подавления бунта сам полковник Хирмани вызвал его в свой кабинет. Тубал пошёл с готовностью понести заслуженное наказание. Которого не последовало. Вместо этого полковник спокойно выслушал сбивчивый доклад, сделал какие-то пометки в своём журнале и отдал распоряжение на месяц отстранить жандарма Артахшассу от службы. Тубал ушёл молча с осознанием безнаказанной несправедливости.
Он заперся в тесной комнатушке, оставшись наедине с роящимися в голове ужасными образами — рассекающие кожу удары плетьми, тёмная магия адепта, обвивающая тело подобно длинным скользким щупальцам, толпа с факелами, надвигающаяся, как лава, медленно и неотвратимо, и испуганное лицо молодой женщины. Он ожидал, что рано или поздно безумие настигнет его и укроет от терзающих обличений, но тщетно.
Когда чувство вины обжилось в сердце, а Алулим погрузился в холодные сумерки, Тубал вышел на улицу. Прошёлся вдоль шумных ресторанов и кабаре; никому не было до него дела. Он брёл по краю проезжей части, не думая о проезжающих мимо автомобилях, о пронизывающем до костей ветре. Остановился только у библиотеки, где нередко проводил вечера и ночи человек, который стоял над простаками и дёргал их за ниточки.
Тубал направлялся к пророку.
Исцарапанные двери библиотеки противно заскрипели. Рыжеватые огни ламп замерцали, будто факелы под порывом ветра.
Он вздрогнул. В памяти снова всплыла ночь восстания.
— Тубал? — прозвучал справа тёплый голос. — Я боялся, что ты не придёшь.
Тубал с трудом подавил желание развернуться и спрятаться, хотя чужой голос всё ещё нашёптывал: «Ты не найдёшь спасения! Беги!»
— Непростой выдался месяц, — сказал Калех. — Для всех нас.
В старом кресле под лампой сидел пророк. Его медные волосы и расчёсанная борода отливали огнём в искусственном свете. Тубал подошёл ближе и прикрыл рукой глаза. На мгновение ему показалось, что перед ним сидит не странник Калех, а живой царь из легендарных времён.
Будто на пороге невозможного испытания, силы и воля покинули Тубала, оставив в душе мёртвую пустыню.
— Как же так? — прошептал он.
Тубал сам не знал, какой ответ хотел получить на такой жалкий вопрос, будто надеялся, что Калех прочитает на лице его боль и смятение — и поймёт.
— Человек подобен тетиве лука, или пружине затвора. На него можно долго давить, но…
— Нет! — вскричал Тубал, рухнув на стул. — Зачем вы разжигаете в людях ненависть?
Поначалу Калех казался застигнутым врасплох и поражённым, но лишь на короткий миг. На губах появилась измученная улыбка, в глазах цвета шоколада блеснуло понимание.
Калех придвинулся к Тубалу и ласково, почти по-родительски, взял его за руку, сочувственно всматриваясь в глаза. Он заговорил, пытаясь проникнуть в разум непритворными сожалениями, неоспоримыми доводами и вселяющими надежду обещаниями, но Тубал не слушал. Каким-то образом исчезло очарование, влекущее его к этому человеку. Слова превратились в ложь.
«Почему все лгут?»
Разум поглотило болезненное и безжалостное ощущение, что Тубал живёт во сне внутри сна. Он раз за разом просыпался, чтобы обнаружить себя в очередной цитадели обмана. Но всему можно положить конец…
Тубал отдёрнул руку. Без злости или раздражения. Скорее, из холодной необходимости.
— Чего вы добиваетесь?
Калех вздохнул.
— Почему ты отворачиваешься, Тубал?
— Потому что вы играете с людьми, как с куклами!
Взгляд Калеха изменился почти неуловимо, но Тубалу хватило времени, чтобы заметить мелькнувшую на лице невыносимую горечь. Сердце пропустило удар. Пророк медленно покачал головой.
Затем прозвучал печальный, как песнь вдовы, голос:
— Это не так.
— Нет? — Тубал попытался перевести дыхание, но оно рвалось, словно угодившая в бурю паровая повозка. Трясущейся от накатившего страха рукой он выхватил из-за борта пальто короткий нож. — Довольно!
Холодный металл коснулся его горла. Запрокинув голову так, что свет от лампы вонзился ему в глаза, Тубал прижал лезвие ещё плотнее к натянутой коже.
— Отпусти своё отчаяние, — произнёс голос. Липкий и обжигающий, как горячий мёд.
По шее Тубала тоненькой нитью заструилась кровь.
— Отпусти. — Калех дотронулся до его руки так, что на глазах Тубала выступили слёзы.
— Я больше…
Нож выскользнул из руки и со звоном упал на пол. Бросив вниз остекленевший взгляд, Тубал понял, что проиграл. Он должен был разорвать нить. Он стал бы героем.
Но не смог.
— Я подарил людям то, чего они ждали больше всего. Истинную веру, которую от них так долго скрывали.
Тубал всхлипнул, вытер лицо шершавым рукавом и посмотрел на размытую фигуру перед ним.
— Но… — с трудом выдавил из себя он, поднимая взгляд на лицо пророка. — Заветы…
Горячая ладонь легла ему на лоб.
— Я раскрою тебе самую важную тайну, Тубал.
Он инстинктивно заслонил руками голову, когда в сознании прогремел голос настоятеля: «Грязное семя… бездарный мальчишка!»
— Нет никаких заветов Спасителя. Он просто дал людям шанс продолжить жить.
«Я всё выучу, правда! Пожалуйста, не нужно больше… я…»
Голос мгновенно умолк, когда до Тубала дошёл смысл сказанного пророком. Его слова были не просто ложью, а заражённой истиной. Той, которая на первый взгляд не отличается от чистой. А потом становится слишком поздно. Слишком поздно… Но только не для Тубала!
Он вскочил на ноги и, пошатываясь, отступил на три шага.
Обман.
«Вы лгали мне. Все вы…»
Общество человека, которого многие считали пророком, в одночасье стало ненавистным. Тубал развернулся и со всех ног помчался наружу.
— Тубал! — закричал ему вслед Калех, но его голос потонул в гуле кошмарного откровения, наполнившем уши.
Вылетев на улицу, Тубал, спотыкаясь, добрёл до ближайшей подворотни и свалился на четвереньки. Его скрутил приступ кашля. Придя в себя, он пополз вглубь какого-то тихого дворика и спрятался за первой попавшейся колонной. Поджал колени и обхватил их руками, пытаясь стать невидимым, незаметным, ненужным. Однако даже так Тубал чувствовал, что кто-то его преследует.
Он не мог убежать от самого себя. Не мог спрятаться от тяжести вины.
«Я даже не кукла… Я разменная фишка!»
Тубал ошибался насчёт Калеха… Как и целая толпа дураков.
Но разве его не предупреждали? Бездарный мальчишка…
Тубал упал на бок и разрыдался, свернувшись калачиком на грязной брусчатке. Одной рукой он вцепился в волосы. Перед глазами мелькали фальшивые лица. Совсем скоро рыдания притихли и плавно перетекли в хриплый приглушённый смех.
— Лжепророк, — прошептал он.