«Спаситель милосердный, укажи мне путь во тьме человеческой лжи».
Стоя на коленях и прислонившись лбом к нагретому солнцем камню, капитан Артахшасса Тубал мысленно читал давно придуманную им молитву. Раз за разом он повторял её, пока колотящееся сердце не успокоилось, а судорожное дыхание не выровнялось. Ощутив пьянящую лёгкость в голове, которую сам называл «откровением», Тубал поднялся с земли и стряхнул песок со штанов. Затем он вернулся из солнечного дворика на широкую улицу, где его уже ждал маленький отряд — все как один в тёмно-красных, точно от запёкшейся крови, куртках. Теперь он был готов. Он чувствовал себя очищенным.
Подав знак своим людям из Багровой десятки и хмурой женщине в маске, закрывавшей нижнюю половину лица, Тубал зашагал через притухшую толпу на базарной площади к сердцу Лазурного города, к дому колдуна. Он со снисхождением поглядывал на тех, кто спешил убраться с его пути; Тубалу льстило, что наконец-то к нему относятся всерьёз, без презрения… Если кто-то и смотрел с вызовом, он старался не обращать на них внимание. Всему своё время.
Сегодняшний день обещал стать для него знаменательным.
Из всех целей, указанный командованием, никто ещё не был столь опасной и столь желанной как Абрихель. Он обладал хладнокровием змеи, из его уст лился змеиный яд, при этом гордости хватило бы на целого дракона. Несомненно, именно гордость толкнула колдуна на сговор с другими адептами и, весьма возможно, первосвященником. Поэтому он должен был понести заслуженное наказание.
Что самое важное, он многое знал о лжепророке. Калех, когда несколько лет назад заявился в храм, своими речами ощутимо задел его самолюбие. Не в силах смириться с поражением, колдун непрестанно следил за Калехом, ища куда надёжнее ударить, бросил всех своих подручных разнюхивать любые белые пятна в жизни пришельца. Видимо, он сумел сделать какие-то выводы и попытался нанести удар, похитив мальчишку и заманив лжепророка в ловушку. Он недооценил Калеха и не подумал о том, что тот сможет дать ему отпор. Или то была очередная игра?
В любом случае он оставался единственной преградой к исполнению миссии Тубала.
Капитан жестом приказал женщине в маске с багроводесятниками выбить дверь и схватить колдуна, а сам остался ждать снаружи. Вскоре он услышал бессильные крики, звон стекла и звуки ломающейся мебели. Вокруг не было не души, и никто не мог бы увидеть его кулаки, стиснутые до белизны в пальцах, и высоко вздымающуюся от тревожного дыхания грудь. Наконец всё затихло.
Некоторое время Тубал не решался войти в дом. Хотя женщина в его отряде была одной из Пустых и могла блокировать любое колдовство, ему стоило больших усилий, чтобы не сорваться с места и не побежать прочь. Он заложил руки за спину и подставил лицо дневному ветру, ощущая, как возвращается спокойствие. В безоблачном небе завис ослепительно-яркий солнечный диск. Знак огня и света — хороший знак. Тубал медленно вздохнул и прошёл в жилище колдуна.
Внутри ждало зрелище, от которого захватило дух.
— Пошли прочь! — кричал колдун, тщетно пытаясь вырваться из хватки. — Дива вас раздери, что вам…
Он замолк. Два багроводесятника держали его, давя на плечи и принуждая сгорбиться, а женщина в маске со скучающим видом стояла позади. Абрихель поднял голову, и Тубал увидел искажённое болью лицо, наполовину скрытое за спутанными каштановыми прядями. Но даже так невозможно было скрыть его взгляд.
Взгляд подстреленного степного волка.
Абрихель дёрнулся вперёд, но безуспешно. Багроводесятники только сильнее вывернули ему руки.
— Так вот оно что! — воскликнул он, и его глаза ещё ярче засверкали от злобы. — Мне не следовало удивляться, что именно ты пошёл по моему следу, Тубал. Как пёс…
По его лицу стекали ручьи пота, чуть красноватые от кровоточащей раны на лбу. Одежда колдуна смялась и местами порвалась, на босых ногах виднелись свежие ссадины. Тубал глубоко вдохнул, медленно выдохнул и перевёл взгляд на лицо Абрихеля. Почему он казался хозяином положения? Это тяжёлое, но размеренное дыхание. Презрительный взгляд…
Ухмылка на губах.
Тубал в очередной раз задумался: «Как он заставляет бояться себя?»
— Ты ведь пёс, верно? Преданный хозяину, который его вечно колотит.
Старые кирзовые сапоги противно заскрипели по лакированным доскам. Тубал склонился над Абрихелем; тот задрал голову, и смуглая кожа блеснула от пробившегося снаружи луча солнца.
— Ты жалок.
Тубал отпрянул, оглядел своих людей, ища тени насмешки на их лицах.
— Снимите с него одежду, — приказал он.
Резкая подсечка выбила пол из-под ног Абрихеля, и он рухнул на зад, раскинув руки в стороны. Теперь стала заметна тонкая струйка крови возле его правого уха. Ублюдок пытался колдовать.
Тубал стоял над ним, дрожа от испуга и ликования.
«Ну и кто теперь жертва? А кто охотник?»
Он молчаливо смотрел, как с колдуна грубо срывают рубаху, стягивают штаны, оставляя в одном пыльно-кремовом исподнем. Как же повезло ему оказаться в своём доме, а не в сырой камере.
— Так вот до чего ты опустился! — противно засмеялся колдун.
Костлявое тело, покрытое светлыми пятнами на животе и лодыжках, вздрогнуло, точно от судороги.
Но Тубал не решался подойти.
— Ну, что скажешь? — ухмыльнулся Абрихель, глядя ему в глаза.
Он жадно втянул воздух через нос и поморщился, будто учуял вонь. Разочарованно покачал головой.
— Не нравится?
— Всю одежду, — сказал Тубал.
В приюте ему часто приходилось слышать, что даже самый могущественный человек, если его раздеть догола, становится ничтожным и униженным.
Униженным — возможно, но точно не ничтожным.
Тубал осмотрел колдуна. Сидящий на полу, удерживаемый под руки, нагой, со съёжившимся фаллосом в окружении густой тёмной поросли на лобке, Абрихель всё ещё выглядел грозным.
Проклятый адепт!
Усилием воли Тубал заставил себя наклониться, достаточно близко, чтобы слышать дыхание колдуна.
— Ты жалок, — процедил Абрихель и попытался плюнуть в него, но промахнулся.
А затем пнул Тубала в голень. Удар получился не сильный, но его хватило, чтобы капитан отскочил и инстинктивно потянулся за револьвером; его люди никак не отреагировали. Абрихель смотрел на него с издёвкой…
Тубал погладил кобуру на поясе. В порыве он едва не забыл, зачем пришёл.
Колдун снова дёрнулся вперёд, хищно оскалив окровавленные зубы.
— Я понял… — неожиданно спокойным, почти обречённым голосом произнёс он и выгнул спину, скривившись как от боли. — Ты хочешь отыграться за прошлое.
Тубал зло смотрел на него. Когда он узнает всё, что ему нужно о Калехе, стоит навсегда избавиться от мерзкой змеи.
Эта мысль придала сил, заставила улыбнуться.
Некоторое время он стоял, не говоря ни слова, и задумчиво глядел на повисшего на руках багроводесятников Абрихеля. Снаружи прогремел одинокий грузовик, оставив просачивающийся сквозь приоткрытые двери запах пыли и солярки. От дурманящей вони закружилась голова, и даже колдун, казалось, перестал осознавать что-либо, пока капитан не заговорил.
— Что, Абрихель, — спросил Тубал, — каково это, быть в роли скованного? Ведь теперь, когда первосвященник попал в опалу, адепты сделались виновными во всех смертных грехах. А всё — ваша непомерная гордыня! Вы могли спасти Кашадфан от яда лжепророка, но предпочли строить свои козни против президента. Есть в этом справедливость, не находишь?
Абрихель опустил голову.
— Справедливость? — прохрипел он.
Какой же сладкой может быть власть над своим злейшим врагом!
— Ну да… — продолжал Тубал, не сдерживая улыбки, глядя на обессиленного колдуна. — Такой безбожник как ты… Я ведь говорил, что чту заветы Спасителя? Наконец-то я смогу исполнить свой долг. Хотя и мне пришлось блуждать в потёмках, но это ты и сам знаешь.
Продолжительный булькающий кашель.
— Я знаю, да.
— Как всё замечательно складывается, — сказал Тубал, подавляя дрожь в руках, — ты не заметил, Абрихель? Ты знаешь, чем всё закончится. И наверняка знаешь, зачем тебя схватили.
— Шёл бы ты дальше углы сторожить.
— У меня нет никакого желания истязать тебя — я не палач. Но если ты ещё раз посмеешь дерзнуть мне…
Тубал ударил его наотмашь по лицу, и ещё раз, пока не убедился, что колдуну больше не до насмешек. Затем продолжил:
— Пару месяцев назад ты виделся с… Калехом.
Торжествующее настроение капитала улетучивалось, будто вода в раскалённом котле. В сердце кольнула внезапная вспышка беспокойства — похоже, колдун всё ещё вёл свою игру, и делал это очень умело.
— И что? — Абрихель опять закашлялся.
— Я хочу знать больше о вашей встрече. Хочу знать то, что узнал ты.
«Мерзость». Любое упоминание колдовства вызывало у Тубала отвращение. Ещё хуже было связывать нечистое искусство с человеком, которому он когда-то верил и считал своим проводником к истине. Много лет назад Калех выглядел для него оплотом покоя и справедливости. Тубал хотел бы тогда отказаться от всего, чтобы верить ему, следовать за ним…
Но теперь он видел ясно.
— Похоже, — продолжал Тубал, — ты был прав насчёт него. Он затуманил людям головы своим колдовством? Скажи мне!
Абрихель смотрел на него снизу вверх так, словно следил за забравшимся на вершину башни ребёнком. Тубал терпеливо стоял над ним, чувствуя, как начинает затекать спина.
— Какое мне до этого дело? — проскрипел Абрихель.
«Да как ты!..»
— Не пытайся сбить меня с толку своим лживым безразличием! — вспылил Тубал. — Думаешь, что ты лучше меня просто потому, что умеешь наводить морок? Или, может, в тебе кровь чище моей?!
Тубал коротко шикнул, возвращая контроль над эмоциями, и заговорил снова:
— Подобные тебе взбираются по головам и плюют сверху. Вот только я знаю, что есть кое-что, за что каждый из вас трясётся… Посмотрим, сколько равнодушия в тебе останется, если я лишу тебя этого.
Он взял у одного из багроводесятников нож, присел на колено и приставил сверкающее лезвие к паху Абрихеля.
— Ну что?! Что? Теперь тебе есть дело, Абрихель? Поверь, как много сейчас твоих силах! Этот Калех, он колдун? Всего один ответ, Абрихель — ты спасёшь и страну, и своего дружка…
— Я ещё увижу твой труп, — прошипел колдун. — Увижу.
Тубал раздражённо дёрнул рукой, оставив на коже небольшой порез. Абрихель сглотнул и закатил глаза.
— Да, Калех один из адептов! Решил задачку?
— Возможно… Конечно же! Никто из людей не встанет на сторону колдуна, тем более отвернувшегося от Храма. Но, хм… Как он это делает? Жесты, щелчки пальцев, взмахи рук?
— А разве можно как-то иначе? Вижу, ты так и не избавился от страха, Тубал.
Тубал раскрыл рот и, размахнувшись, ударил колдуна по щеке.
— Заткнись! Сегодняшний день изменит историю… Впрочем, довольно слов. Мне надоело смотреть на твою ничтожность. Пусть тобой занимается моя помощница.
Абрихель повис тряпичной куклой; вид у него был, точно он смотрел на Тубала с борта тонущего корабля. И всё равно умудрялся выглядеть победителем.
Тубалу начало становиться не по себе.
— Передавай привет Калеху, — безразлично произнёс колдун.
Да в чём же дело? Капитан недоумевал, что настолько униженный, беспомощный и избитый человек продолжает говорить с ним в снисходительной манере.
— Не сомневайся, — бросил Тубал, скрипнув зубами. — Он узнает обо всём, прежде чем получит то, что заслуживает.
Тубал развернулся и решительным шагом пошёл к выходу. Его люди, за исключением Пустой, поплелись следом. Дверь распахнулась, и солнечный свет залил тёмный коридор жилища колдуна; обернувшись, Тубал разглядел лицо Абрихеля. На миг ему показалось, будто увидел ухмылку на его губах.
В мыслях восстала картина идеального города, в котором не останется места для колдовской мерзости, а праведность и честность будут вознаграждаться по заслугам.
«Я очищу этот город ото лжи. Остался лишь один шаг…»
***
После случая на заброшенном складе он целый месяц практически не выходил из дома. Бывало, что Гольяс просил его сходить в лавку за продуктами — тогда он без возражений собирался, исчезал на некоторое время и возвращался с полной торбой. Вряд ли что-то задерживало его по пути. Почти все часы, за исключением сна и немногословных трапез, он проводил в своей комнате, сидя на полу и закрыв глаза в глубокой задумчивости. Вспоминая первые дни знакомства с ним, Гольяс ощущал себя родителем, ухаживавшим за большим ребёнком. Сейчас он словно заботился о древнем старике. Не раз, и не два задавал вопрос, что он, Гольяс, может сделать, чтобы помочь.
Тот же только отшучивался или многозначительно молчал.
Гольяс совершенно отчаялся и решил опустить руки, пока друг сам не попросит о помощи.
Однако этим утром он проснулся от голосов на кухне и сонно приплёлся на шум; Калех оживлённо беседовал с зашедшим в гости Гафуром.
— Гольяс, дружище, — широко зевнув, проговорил Гафур; из-за хрипоты его голос казался старческим. — Будь добр, налей мне ещё кружечку пива.
Время, проведённое в заключении, ужасно отразилось на мяснике. Бронзово-золотистые волосы сильно поредели и потускнели, кожа приобрела сероватый оттенок, щёки запали, а руки заметно подрагивали всякий раз, когда оказывались на весу. Даже прошедший на свободе месяц не исправил этого. «Только огонь упрямства в глазах всё прежний», — подумал Гольяс.
— И сегодня наконец, — сказал Калех, когда он вернулся с кувшином охлаждённого пива, — я выйду на Кедровую площадь, чтобы обратиться к народу…
Калех удовлетворённо кивнул.
— Это будет очень важная лекция.
Как всегда, он до последнего момент и слова не обронил о своих планах. И это при том, что они столько лет делили одно место под крышей!
Гольяс разлил пиво по кружкам, поставил кувшин на стол и, застыв посреди кухни, вдруг осознал, что именно сказал Калех.
— Лекция?! — воскликнул он. — Калех, ты с ума сошёл! На улицах не протолкнуться от багроводесятников!
— О чём это он, Калех? — удивился Гафур. — Он хочет сказать, что эти молодчики в кожаных шапках могут доставить нам неприятности?
— Я хочу сказать, что дразнить власти сейчас — это самоубийство! — выпалил Гольяс и посмотрел на Калеха: — Неужели ты не понимаешь?
— Я не узнаю тебя, дружище, — удивился Гафур. — Не ты ли первый уговаривал Калеха начать говорить?
— Да, уговаривал! Но всё зашло слишком далеко.
Гафур фыркнул — беззлобно, но с явным укором.
— Ох, Гольяс… — произнёс он так, будто разговаривал с глуповатым учеником.
Пошатываясь, он подошёл к Гольясу и стиснул его в объятиях.
— Грядут великие перемены! — сипло прокричал он. — Нам с тобой выпала честь возглавить крыло праведной революции!
Гольяс недовольно скрючился и опустил взгляд в пол. Больше всего на свете сейчас ему хотелось как следует стукнуть мясника по голове. Бестолковый упрямец! Неужели жизнь ничему так и не научила?
— Гольяс, — тихо позвал Калех.
В его голосе слышались извинения, и от этого душу Гольяса пронзило состраданием. Он поднял взгляд на Калеха, одними глазами пытаясь сказать: «Я же твой друг!»
И осознание только сильнее убедило его настоять на своём.
— Калех, одумайся, прошу тебя! Подумай о том, что может произойти!
«Подумай об Ионе!»
— Пойми, Гольяс, теперь уже ничего не изменишь. Ты прав, мы зашли слишком далеко, и нам нельзя отступать. Иначе багровый террор не закончится.
— Они просто убьют тебя! — выкрикнул Гольяс. — И некому тебя защитить — все слишком устали от хаоса. Прошу, уезжай из города, спрячься где-нибудь, но живи! Живи, Калех!
Яростный всплеск потонул в стыдливом молчании, и Гольяс почувствовал себя бессильным и опустошённым. В конце концов он действительно стал главным виновником событий последних лет. «Тогда у меня была мечта…»
— Подумай о последствиях! Разве ты не понимаешь, насколько это опасно? Даже если ты каким-то чудом преуспеешь, ничем, кроме гражданской войны это не закончится! Брат пойдёт на брата…
Калех посмотрел на него; тёмно-карие глаза потускнели от горечи.
— Значит, таков промысел Спасителя. Мне остаётся только совершить то, что должно.
Гольяс задумался об отстранённой сущности Спасителя, чьё неподдающееся осмыслению бездействие допускало творившееся в мире зло. Он задумался о творившихся с его безразличного дозволения беззаконии и коррупции, о войнах и бедствиях, произошедших задолго до нынешних дней. Выходит, его промысел в том, чтобы толкать добрых людей на смерть? Оставлять остальных в одиночестве?
«И если сам Спаситель так жесток…»
— Я не хочу в этом участвовать, — сказал Гольяс и сам вздрогнул от того, насколько холодно и обречённо прозвучал его голос.
Ответом на эти слова стала тёплая, обрамлённая медно-рыжей бородой улыбка.
— Не нужно, — мотнул головой Калех. — Просто позаботься об Ионе.
***
Кедровая площадь. Священное место магов старой эпохи.
Сотни жителей Алулима собрались на гранитном просторе, с нетерпением и опаской оглядываясь по сторонам. Они хотели услышать лекцию пророка. По пути на площадь Куова развлекал мясника Гафура никому не известными легендами: например, раз в тридцать три года в рассветном свете, когда встречаются луна и солнце, здесь можно увидеть тени отшельников и заблудившихся юношей. Гафур, позабыв, что время близилось к закату, начал недоверчиво озираться по сторонам.
Ещё во времена древнего царства Киэнги здесь возвышались разлапистые кедры, скрывавшие за собой волшебные поляны с журчащими ручьями. Куова знал, что для кашадфанцев это место не имело особого значения, но ему всё казалось, что призраки былой силы ещё витали в воздухе. Он будто наяву слышал плеск воды и ласкающий ветви шелест ветра. Но что ему в этих звуках? Всего лишь светлые воспоминания о прошлом.
Лес был вырублен давным-давно, и о нём напоминали только небольшие треугольные участки, на каждом из которых росли молодые кедровые деревца. В остальном всё выдавало привычную кашадфанскую расточительность, упрятанную за ложной скромностью: украшенные завитками кованные фонари и скамейки, волнообразные узоры из мрамора на плитах и четыре овальных фонтана по углам. В стороне нашлось место даже маленькому храму, закрывшемуся, однако, на ремонт два год назад. Создавалось впечатление, что люди приложили все усилия, избавляясь от того, что не могли победить.
Это ведь то самое место, где маги-учащиеся Алулима проходили обряд инициации? Куова хорошо помнил, как, будучи юным воспитанником Круга, отправился искать «сердце леса».
— Не вздумай витать в облаках и сомневаться, — говорил ему наставник, — иначе лес поглотит тебя. На свет выведет лишь решимость.
Куова шёл, стараясь сильно не отвлекаться на приветствия людей, тянувших к нему руки. Он легко ступал по живому коридору к обширному возвышению, разделённого с остальной частью площади пологой лестницей. Гафур шествовал рядом с гордым видом избранника и ничуть не уставал от внимания толпы, а в самом конце пути поднялся за Куовой на возвышение и встал позади него, точно верный страж. Куова обернулся, чтобы послать ему дружескую усмешку, но тут его взгляд упал на монументальную мраморную стелу. Основание стелы украшали рельефные сцены битвы, а на вершине красовался расправивший крылья орёл. Апофеоз тщеславия ушедших в прошлое шахов.
Вероятно, то было напоминание о победе в уже забытой всеми войне.
Люди разбрелись по широкой площади, держась поодиночке или маленькими группками возле крошечных клумб и фонарных столбов, которые негласно объявляли центрами личного пространства. Некоторые держали в руках горящие свечки. Поняв, что вот-вот начнётся лекция, они прижали ладони к сердцам и опустились на колени. Робко и нестройно. Куова набрал воздуха в грудь, чтобы произнести первые слова, и тут уловил мелькнувшую за спинами людей тёмно-красную фигуру. Он тихо выдохнул, нахмурился… Что это было?
Солдат из Багровой десятки?
— Вы пришли! — звучно провозгласил Куова и едва не закашлялся.
Он перевёл дыхание и поднял взгляд к солнцу. Светило не желало делиться и крупицами божественной силы, но и одно касание ярких слепящих лучей, греющих кожу и золотящих волосы и бороду, дарило умиротворение. Тепло сулило невероятное будущее.
Куова всмотрелся в толпу, но человека в красной куртке там уже не было.
— Вы пришли, — продолжил Куова, мягким жестом призвав всех подняться с колен, — потому что вы устали от лжи и страха!
Слова закружились в мыслях. С чего бы начать на этот раз? Горожане напуганы террором, и россказни про нескончаемые битвы между зурами и дивами — последнее, что им хотелось бы слушать. Наконец он решил обратиться к тому, что было прежде.
Куова оглянулся, потрепал зачарованно стоявшего Гафура по плечу и спустился со ступеней.
— Некогда здесь, среди кедровых лесов, — начал он свой рассказ, — собирались те юноши и девушки, что искали смелости и мудрости. На всех одно им было напутствие: «Перестроив свой ум, вы перестроите мир», — Куова обратил ладони к толпе, призывая задуматься. — Много веков назад сам Спаситель приходил сюда за вдохновением… Не за этим ли пришли сюда вы?
Как и обычно, Куова подбирал слов из историй древности и подавал их таким образом, чтобы они отзывались в душе современного человека. Так, чтобы стирались границы между эпохами. «История человечества — это круг, — сказал однажды наставник, — меняется покров, но не суть».
Люди начали невольно придвигаться ближе друг к другу.
— Мы с вами добрались до начала одного из начал. Мы желаем быть прямо как те юноши — идеалистами, мечтателями, верующими. — Сделав паузу, Куова явил собравшимся скорбь и разочарование. — Но что стало с нами? «Перестройте мир!» — призывали нас, однако умы наши на протяжении долгих лет стягивали цепями! И теперь вы удивлены… Вы не ждали, что страну настигнут насилие и коррупция? Удивлены, что даже первосвященнику нет дела до Спасителя? И всё же — братья! сёстры! — вы пришли! Потому что вы хотите узреть истину. Знаете, что истина не сгорит…
Он поднял перед собой правую руку, успокаивая взволнованных горожан.
Из толпы послышался шёпот молитвы.
— Я знаю: вы чувствуете то же, что и я, — сказал Куова и широким жестом обвёл публику. Голос его сделался тёплым и бархатным. — Завтрашний день сокрыт за песчаным облаком — не разглядеть. Но в сердцах пылает вера! Вера в то, что однажды люди по-настоящему станут равными перед Спасителем. Вера в то, что, стоя на корнях древнего кедрового леса, мы пишем нашу историю заново!
Лица стоявших в первых рядах людей — старых и молодых — озарило проблеском восторженного облегчения. Куова вспомнил об их энтузиазме на самой первой лекции. И что у них в душах теперь? Избавиться от страха не так уж просто…
— Несколько лет назад я встретил удивительных людей. — Куова широко улыбнулся. — Я узнал, что они, закрывая глаза на пороки реальности, продолжали втайне мечтать о праведности.
Он печально покачал головой. Прислушиваясь к его словам, собравшиеся метались в своих чувствах от безнадёжности к воодушевлению. И вот уже Куова смотрел, как на их лица снова ложится тревога. Люди хмурились и опускали головы.
— Многих из них мы потеряли! В этом сложном мире, рождённом среди голода, жажды и страха, многие расстались со своей мечтой! Они…
Он резко замолчал и прикрыл рот ладонью, словно хотел спрятать неуместный смешок.
— Впрочем, кому как не мне об этом знать? — смущённо произнёс он. — Я прибыл в город без единого агора в кармане. — На лицах пришедших отразилось недоумение. — Ради куска горячего хлеба и глотка пузырящейся воды готов был не то что с мечтой — с бородой расстаться! — Над толпой прокатилась волна смеха: сперва робкого, а затем всё более громкого и открытого. Впервые за несколько тёмных месяцев люди вновь ощутили каково это, стоять в свете своего пророка. Он позволил себе ещё одно тёплую усмешку и опять посерьёзнел. — Однако такова наша жизнь… Человек вынужден расстаться с мечтой, если идёт к ней один. Без ближнего, без веры. Что ещё хуже, он может сбиться с пути, считая, что творит благо, когда совершает зло. Такой человек губит не только себя, но и тех, кто его любит! Он искажает мир вокруг, следуя логике своего отравленного разума!
Негодующий ропот. Кажется, даже стоявший позади Гафур присоединил свой голос к общему недовольству. Вот она, вспышка страсти…
— Но сегодня я пришёл рассказать не о потерях, а о новых начинаниях. Я хочу предложить вам надежду.
Теперь кто-то восторженно ахнул.
— Перестройте свои умы, преобразите мир! — воскликнул Куова. — С верой в сердцах вы можете построить Царство Спасителя!
Вдруг все голоса стихли. Отбивая тяжёлый шаг по каменным плитам и расталкивая ошеломлённых горожан, приближался вооружённый карабинами отряд Багровой десятки. Лицо их предводителя накрыла тень, но из-под неё сверкали льдом голубые глаза.
***
— Калех, ты арестован! — громко объявил Артахшасса, срывающимся на крик голосом. — Ты обвиняешься в попрании священных законов Кашадфанской Республики, распространении лживых пророчеств и приговариваешься к очищению! Как капитан Багровой десятки, я беру исполнение приговора на себя.
Гафур хотел было вырваться вперёд и высказать в лицо голубоглазому выскочке всё, что о нём думает, но быстро отказался от этой затеи. Пророк внешне никак не отреагировал на тираду бывшего жандарма, а потому сам Гафур решил не спешить. Ничего не оставалось, кроме как обмениваться яростными взглядами с багроводесятниками.
— Долой ложного пророка! — проорал кто-то.
— Грабители! Насильники! Кто дал вам право судить?! Убирайтесь прочь! Багровые ублюдки! Да пожрёт пустота ваши души!
Воздух загудел от яростных криков. Отовсюду летели обвинения, угрозы, проклятия. Создавалось впечатление, что никто из людей не намеревался уходить, тем больше подливая масло в пламя давнего противостояния. Люди сбивались в кучи на нагретых солнцем чёрно-серых плитах. Некоторые из них умудрились принести с собой кроваво-алые транспаранты и теперь разворачивали их, выставляя на всеобщее обозрение лозунги против президента и первосвященника. Другие ограничивались энергичным потрясанием рук.
Стиснув пальцы в кулаки так, что ногти впились в кожу, Гафур оглядывался по сторонам. «Дойдёт дело до войны… Уж в этом ты, Гольяс, был прав». Он взглянул на Калеха, но тот продолжал с неестественным спокойствием наблюдать за галдящей толпой. Большинство людей явно поддерживали Пророка, и Багровой десятке явно не на что было рассчитывать.
— Скажи им, Калех! Скажи им! — непроизвольно воскликнул он.
Среди собравшихся начались перепалки, едва не доходящие до драк. В общей массе стала всё ярче выделяться группа недовольных, осуждающих Пророка.
«Неужто вы настолько слепы?»
Тем временем багроводесятникам, пришедшим за Артахшассой, в уверенности было далеко до их предводителя, не обращавшего ни малейшего внимания на происходящее за спиной. Они встревоженно оборачивались, точно опасались нападения. Кое-кто из людей начал недвусмысленно показывать пальцем на недавних погромщиков.
В беспокойном движении толпы Гафур слишком поздно заметил, как один из безумцев бросил что-то в Пророка…
…Камень угодил Калеху ниже левого глаза и рассёк скулу, однако тот даже не шелохнулся — стоял неподвижно, словно столп.
До того нараставший гомон моментально умолк; вскоре послышался короткий вскрик, а после — недолгие звуки борьбы. Затем десятки и сотни ошеломлённых взглядов оказались прикованы к невозмутимому лицу Пророка, истекавшему кровью. «Теперь вы видите? Теперь вы понимаете, почему с ним нельзя бороться?»
Калех выждал ещё несколько мгновений, а затем со свойственной лишь ему мягкой решимостью шагнул вперёд.
— Я служу людям, — сказал Пророк. — Не Собранию и не Храму.
Его голос звучал столь чисто и значительно, что, казалось, только совершенный невежда мог бы не внять ему.
Артахшасса принялся гневно озираться.
— Ты пользуешься ими! — выкрикнул он. — Каждое твоё слово — ложь!
— Я говорю лишь о том, что вижу, Тубал. — Твёрдый взгляд ясных глаз Калеха заставил бывшего жандарма отшатнуться. — Мне достаточно было приоткрыть завесу, чтобы люди увидели порочное сердце Республики. Моя ли вина, что теперь они хотят его вырезать? Я снова чувствую, как в твоей душе тлеет болезненный вопрос: «Правильно ли я поступаю?» Разве не должен ты защищать этих людей вместо того, чтобы запугивать? Одумайся! Ты не изменишь того, что произойдёт сегодня.
— Довольно! — взревел Артахшасса, рубанув рукой по воздуху.
— Ты можешь остановить меня, Тубал. Но как ты остановишь идею?
— Не тешь себя мыслью, будто понимаешь, что нужно народу, — процедил Артахшасса и повернулся к остальным: — Отвернитесь от его обмана!
— Обмана? Разве обманываю я, говоря о равенстве людей перед Спасителем?
Молчание. Никто не решался сказать ни слова, будто все они осознавали, что даже всего лишь усомнившись совершают чудовищную ошибку. Внутри Гафура всё клокотало от напряжения.
— Ты злишься, — печально произнёс Калех, — потому что господа требуют от тебя одного, а совесть велит другое. Задай себе вопрос: что заставляет тебя осуждать меня? Разве не оба мы желаем справедливости? Правитель республики следует воле народа, а не собственной свиты, давно позабывшей о мечте простого человека. Я молюсь, что ты найдёшь в себе сострадание и отступишь.
Поражённый силой этих слов, Артахшасса опустил голову. Гафур решил обратиться к нему:
— Мы были на одной стороне, Артахшасса! Ты помнишь?
Но тут капитан Багровой десятки поднял взгляд — в нём не осталось ни следа прежних колебаний — и ответил, вкладывая в голос истинно фанатичную страсть.
— Во тьме он блуждал и потому сбился с пути, предсказанным Им, — безошибочно процитировал он Писание, — но, боль познав, прозрел и отринул идолов к греху склоняющих.
Пророк удивлённо взглянул на него и ответил другой цитатой:
— Но не дай ярости стать проводником твоим, ибо не обретёшь с ней мир, но разрушишь.
Артахшасса продолжил с ещё большим запалом:
— Явится он, как посланник Его, увлекая за собой верных. Не приветствуйте его, ибо он — обольститель, что не чтит заветов, и ведёт паству свою на погибель.
Калех в ответ развёл руками.
— Чем лучше быть рабом кошмаров, Тубал?
Взгляд Пророка скользнул по публике, уделяя одинаковое внимание как верным, так и отступникам.
— Лучше ли быть рабом кошмаров? — повторил он, глядя в толпу. — Сердце человеческое не терпит оков… Лишь сбросив их вы построите царство, где единственным нашим правителем будет Спаситель!
— Я объявляю тебя, — закричал Артахшасса, — лжепророком!
В этот момент на другом конце площади раздался оружейный залп — кто-то пронзительно закричал, началась паника. Одна женщина упала на колени, зажимая обеими руками кровоточащую рану на ноге; двое мужчин поспешили оттащить её в сторону. Последовал ещё один залп, ещё один душераздирающий вопль, и люди бросились врассыпную.
Гафур бросился к краю возвышения и, пытаясь преодолеть всеобщий рёв, начал выкрикивать команды к порядку и построению. «Какое чудовище позволило произойти такому…»
Без толку. Спустя несколько секунд багроводесятники ворвались в толпу и стали растаскивать всех в разных стороны, избивая прикладами и стреляя над головами. Даже при разгоне предыдущего восстания Гафур не видел подобной жестокости: большие группы рассекали на малые и, принуждая встать на колени, держали их под прицелами карабинов. Тех, кто не желал подчиняться, вытаскивали и буквально втаптывали сапогами в плиты, словно это были куски мяса.
В нескольких метрах от него Артахшасса бегал и орал на своих людей, отдавая приказы.
Один из отступников прорвался через шеренги Багровой десятки, и Гафур увидел, как тот мчится прямо на Пророка. Гафур опередил его, встретил размашистым ударом в подбородок, а потом схватил за шею и швырнул на землю. Плечи свело болью, и он наклонился, чтобы восстановить дыхание.
Где же прежняя сила? Ведь ещё год назад…
Людей загнали на противоположный край площади, и только тогда Артахшасса отозвал своих псов. Горожанам позволили уйти. Багроводесятники вкусили свежей крови и теперь стояли, довольно глядя на командира. После них на площади то тут, то там виднелись красные пятна.
Мир вокруг словно накрыла пульсирующая пелена.
Тяжело дыша и обнажив стиснутые зубы, Артахшасса приблизился к Калеху, остановившись в десяти шагах от него, и мрачно взглянул исподлобья. В осунувшемся и жестоком лице капитана не было ничего общего с открытым лицом жандарма, служившего при храме.
— Калех! Калех, услышь меня. — Его голос охрип от криков. — Приговор касается тебя одного. Если ты действительно любишь этих людей…
Гафур за пару секунд преодолел отделявшее его от Калеха расстояние. Вытянув ладони вперёд, он посмотрел в глаза Пророка.
— Не слушай его! — взмолился он. — Они хотят унизить тебя перед всеми! Лишить тебя народа!
Гафур перехватил печально-насмешливый взгляд Калеха, увидел проблеск заходящего солнца в его медных волосах. Он вдруг подумал, что если бы отец видел в нём не просто продолжателя родового дела, а любимого сына, то его взгляд в моменты неудач был бы именно таким. Если бы Калех был его отцом…
Сердце врезалось в рёбра, словно таран.
— Гафур-Гафур, — с усмешкой произнёс Калех. — Неужели ты сомневаешься, что Спаситель защищает меня?
Гафур поднял руки, задержав их почти у самого лица.
— Ты — Пророк! — воскликнул Гафур, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Наша единственная надежда!
Он бросился к середине площади с глупой надеждой, что ему удастся вразумить понуро расходящихся людей. Им двигала какая-то необъяснимая боль. «Это не конец! Это не может быть концом!»
— Вы что, слепцы?! — заорал он во всю глотку. — Это же наш Пророк!
Некоторые обернулись, но лишь для того, чтобы затем, боязливо опустив взгляд, уйти вслед за остальными.
— Трусы!
За спиной раздался голос Пророка:
— Приговор только для меня?
Нет, это невозможно!
— Я держу своё слово, — ответил бывший жандарм.
— Что значит твоё слово? — раздался чей-то выкрик.
Гафур обернулся. Разве ещё остался здесь кто-то, способный противостоять Багровой десятке? Он не увидел никого, кроме равнодушных теней.
— Я отвечаю перед Спасителем, — неуверенно буркнул Артахшасса; его услышали лишь стоявшие рядом.
— Ты предал учителя!
«Кто кого предал? Какая разница…»
Неужели старик Гольяс всё же был прав? Революция праведности обречена?
— Смерть лжепророку!
В этом крике не было ни крупицы разума — одна безумная злоба.
Чувство опасности наполнило Гафура новыми силами. Нельзя смириться с поражением, пока сердце бьётся. Но если Пророк вдруг…
«Нет! Этого не должно случиться!»
Гафур помчался наперерез убийце со всех ног; ему казалось, что лёгкие вспыхнули огнём, а ноги вот-вот рассыплются в пыль.
Длинный прыжок. Широко раскрытые глаза Калеха. Столкновение. Нож убийцы. Острая боль в рёбрах.
Гафур почувствовал вкус собственной крови на губах. Он лежал на боку, заслоняя собой Пророка, а в тускнеющем разуме проносились воспоминания о совершённых ошибках. Где-то в стороне слышались брань и удары прикладов. Он с трудом повернул шею, встретившись со скорбным взглядом тёмных глаз.
— Калех, господин мой, я подвёл тебя…
— Это не так, Гафур. Это не так…
Сильные руки приподняли его и заботливо, придерживая голову, уложили на спину.
— Жить так, как ты жил, борясь за истину, и без страха отдать жизнь за неё… Мало у кого есть настолько великая душа.
На миг ему показалось, что розовеющее небо спустилось низко-низко, чтобы накрыть тёплым покрывалом и спеть последнюю колыбельную песнь.
— Под этим ветром и солнцем ты обрёл мир, Гафур.
Солнце ярко сверкнуло на горизонте и исчезло, оставив после себя бесконечную темноту. И покой.
«Отец, здесь так тепло…»
***
Спрятавшись среди массивных колонн на Музейной площади, Иона плакал, но оставался начеку, чтобы не попасться никому на глаза. Он обхватил себя руками, напрасно пытаясь избавиться от морозной дрожи. Потом он начал молиться. Так, как учил дядюшка. Перед мысленным взором снова и снова проносились картины бойни на Кедровой площади.
— Дядюшка Калех, ну как же так? Это неправильно! Так не должно быть!
Когда Калех сдался, багровники Артахшассы избили его так, что он не мог даже встать самостоятельно. Затем его, окровавленного, в изорванной одежде, связали ремнями и протащили через несколько кварталов, беспрестанно скандируя жуткими голосами: «Смерть колдунам!» На Музейной площади Калеха привязали цепями к высокому железному столбу и разложили рядом автомобильные покрышки. Иона, глядя на всё это, тихо рыдал от беспомощности.
Теперь дядюшка стоял у столба, бессильно склонив голову; борода с волосами растрепались и слиплись от крови. Побледневшую золотистую кожу, где она виднелась через рваные дыры в одежде, покрывали кровоподтёки. Глаза были закрыты.
Гафура убили. Его тело, наверное, так и осталось лежать на каменных плитах Кедровой площади. Калеха вот-вот казнят, и никакие молитвы не способы остановить это безумие…
— Ты можешь освободиться — я знаю, я видел! — всхлипывал Иона. — Скажи только слово!
Иона тайком наблюдал за его противостоянием с Абрихелем и точно знал, что дядюшка способен на многое. Почему же он позволяет так с собой обращаться?
Неспешно и робко, люди начали стекаться на Музейную площадь, чтобы самолично узреть казнь пророка. Багровники обступили Куову с Артахшассой со всех сторон, не давая подойти ближе, но и не прогоняли никого. Над головами горожан затянулась скорбная песнь.
Шажок за шажком. Иона осторожно вынырнул из своего укрытия и пошёл в сторону толпы. Если сегодня и суждено случиться чему-то ужасному, он должен это видеть.
***
Из всех виденных мест в Алулиме эта площадь меньше остальных отзывалась в памяти — сплошная равнина из камня и железа, окружённая бездушными ликами серых зданий с мелкими окнами и бесформенными рельефами. Если здесь и росли цветы, то многие годы назад.
«Невш — не из тех игр, к которым ты привык, — сказал он когда-то. — Люди одержимы одними лишь победами, причём здесь и сейчас. Но чтобы победить в невш, нужно мыслить иначе. Не лететь напролом, даже если путь впереди открыт. Помнить, что не все фишки должны дойти до конца».
Гафур ответил тогда: «Я понял. Я могу потерять одну фишку, и эта потеря станет мостом остальным».
Он никогда не стремился к сложным решениям. Но в его простоте таилась своя мудрость…
Куова стоял, плотно прикованный к холодному столбу, со связанными за спиной руками. Всё тело горело от боли, затмевая прочие чувства.
— Ты верный друг народа, — прошептал он в пустоту.
Уже очень давно он не произносил подобных слов.
— Ты не умрёшь, пока люди помнят о тебе и о твоей жертве.
Крохи солнечной энергии внутри пробудились на миг, но тут же потухли, унося за собой остатки сознания.
Он запрокинул голову.
…Куова стоял на морозной вершине, обдуваемый всеми ветрами.
Он стоял по колено в снегу.
Бескрайняя белизна.
Пик.
Чья-то громадная ладонь врезалась в спину, схватила за ноги и плашмя бросила в глубокий сугроб. Кожу обожгло морозом, но Куова всё же встал и обнаружил, что кругом лишь темнота. «Я должен видеть!»
Он попытался разомкнуть веки, но ничего не изменилось.
«Я ослеп? Больше не вижу дороги. Лес поглотил меня?»
— Прислушайся к сердцу. Только так ты выберешься из тьмы.
Холодная вершина, чёрные клыки гор.
«Где я… Где? Это место…»
Слепота ушла.
«Это… Охотничий пик? Что я здесь?.. Нет! Что со мной происходит?»
Силуэт впереди, тёмный в сравнении с яркими звёздами. Развевающиеся чёрные волосы. Направленный к небу взгляд.
«Архипредательство… Это свершается вновь. Я должен остановить это!»
Каренасс.
«Я — верховный маг Круга…»
Куова ощущал его душой — саму жестокую суть мятежного мага с огнём страсти к запретным знаниям в изумрудно-зелёных глазах.
«Я должен остановить его!»
Тяжело идти… Каждый шаг забирает столько сил! Каждый шаг забирает жизнь…
— Каренасс, стой! Ты не ведаешь, какую силу хочешь выпустить на волю! Ты… Ты не сможешь её контролировать!
Лицо такое бледное, излучающее холод, как будто принадлежащее мертвецу. Что может чувствовать такой человек?
— Глупец… Ты действительно думаешь, что дело в силе?
— О чём ты говоришь?!
— Я говорю о богах, Куова. О богах, которыми грезит человечество.
— И этим богом будешь…
— Страсти людские. То, что движет ими и даёт смысл существования.
— Нет… Ты осознаёшь, что собираешься натворить?
— Я открою врата в новую эпоху.
Мир вокруг рухнул, и Куова провалился в его глубины; пепел с золой закружились вихрем, облепили израненную кожу.
Вдали зажглись тусклые огни. Показался ландшафт погибшей цивилизации.
Древние руины, растянувшиеся вдоль горизонта, словно роскошный пояс на животе царя.
За ними — неистовая гроза, освещающая чёрное небо яркими всполохами.
Над разрушенными стенами поднялось светило, обрамлённое тёмным диском с оранжево-красными мигающими капиллярами.
Послышались звуки, словно стальные лопасти рассекали воздух — то были вращающиеся вокруг светила исполинские чёрные кольца.
На каждом кольце — жёлтые глаза, попеременно моргающие через секунду.
Куова смотрел на это порождение, но не мог пошевелиться. Словно всё зло, какое только могло родиться в смертной душе, уже столетиями произрастало в этой сущности.
Существо приблизилось, наполняя эфир шумом вращающихся колец, обдавая потусторонним холодом, и заговорило в сознании миллионом голосов…
«БОЛЬ… СКОРБЬ… СТРАДАНИЯ… СМЕРТЬ… ВОТ ВЕСЬ СМЫСЛ».
Капилляры вокруг светила зашевелились, словно тысяча пальцев.
«Я ЕДИН И НЕДЕЛИМ!»
Весь мир затрясся от чудовищной вибрации.
Куова зашатался, пытаясь устоять на ногах; вновь открывшиеся раны на теле кровоточили и горели.
Он нашёл в себе силы поднять глаза к светилу.
— Что ты такое? Бог? Но если я вижу тебя…
Тысячекратный смех. Каждый приступ срывал с него кожу и плоть, будто желал добраться до самой души.
«ТЫ ПРОИГРАЛ».