Неприятности всегда являются, когда их ждут меньше всего. Светловолосый человек средних лет, одетый в бежевый костюм-тройку, появился перед Уршанаби Немешиасом и преградил ему путь. Появившись совершенно внезапно, застал его врасплох.
— Сударь Уршанаби? — уточнил он дружелюбным, но твёрдым тоном. — Надеюсь, вы никуда не спешите. На пару слов буквально.
Уршанаби вздрогнул, его взгляд заскользил по светло-серым стенам придорожных зданий в поисках спасительного прохода. Безрезультатно.
Человек в костюме засунул руку за отворот пиджака и спустя миг достал на обозрение позолоченный значок в форме щита. На нём красовалась рельефная голова быка.
— Комиссар Фабрис, полиция Зефироса. — Теперь в голосе звучали нотки предостережения. — Всего лишь несколько вопросов, сударь. Обычная процедура для иностранцев.
— Я совсем недавно здесь, — несмотря на растущее беспокойство, на чистом фларелонском сказал Уршанаби. — Я совершил что-то дурное?
Ему тут же стало неловко за свои слова и чувство, будто он беспризорный мальчишка, пойманный на краже конфеты, вынужденный оправдываться за мелкий проступок. Поэтому он не стал противиться безальтернативному предложению проехаться в полицейский участок. Комиссар вёл себя подчёркнуто доброжелательно, так что Уршанаби начал сомневаться, что ему грозит нечто серьёзное. Возможно, и правда — обычная процедура. Однако подозрения не спешили покидать его разум.
— Я чту законы, — стоял на своём Уршанаби, когда они прошли по извилистому коридору и оказались в просторном кабинете. — Господин комиссар…
— Курсант Никалет! — выглянув в коридор, позвал комиссар. — По поводу того дела.
— Если я могу… — собирался продолжить Уршанаби, но умолк, когда в комнату вошёл курсант. Молодой человек в бледно-голубой униформе, прижимая к груди толстую тетрадь с авторучкой, бегло осмотрел помещение; его светлые глаза словно подмечали какие-то важные детали. Для своего возраста он был даже слишком серьёзен и присобран.
— Добрый день, сударь, — сказал курсант на удивление живым и звонким голосом. — А вы сударь Уршанаби? Человек из Кашадфана, к которому у нас есть некоторые вопросы.
— Отвечу на что смогу, — отозвался Уршанаби Немешиас с дрогнувшей улыбкой. — Мне нечего скрывать…
Комиссар откашлялся в кулак и устроился за широким письменным столом. Почесал пальцем висок.
— Присядьте, сударь, — наконец предложил он. — Не могу не отметить, что вы неплохо знаете наш язык. Интересно, где научились…
Уршанаби не стал отказываться от предложения.
Последовавшая минута тишины позволила получше рассмотреть и комиссара, и его молодого подопечного. Комиссар выглядел не особо примечательно среди другие фларелонцев: аккуратно подстриженный, гладко выбритый и с ровным загаром. В то же время курсант притягивал взгляд как манерой держаться, так и платиновыми волосами и блеском в ясно-голубых глазах.
Комиссар взял со стола зажигалку и запалил сигарету.
— Прежде всего, — начал он, — нас интересует цель вашего визита во Фларелон. Что-то подсказывает мне, что не на отдых вы приехали.
— Нет, — ответил Уршанаби, решив, что нет смысла скрывать очевидное. — Я ищу место для лучшей жизни. Понимаете, господин комиссар, меня мучают некоторые болезни. Мне просто нужно место поспокойнее.
— Поспокойнее, — повторил курсант, — просматривая что-то в своей тетради. — Махатлан вам, так понимаю, не понравился.
— Мне бы тоже не понравился, — усмехнулся комиссар, а Уршанаби воспользовался моментом, чтобы вытереть о штаны вспотевшие ладони. — Странные люди, странная пища, странные культы… Уж точно не то место, где я бы хотел встретить старость.
— Да, сударь.
— А ещё дожди круглый год.
— Уж лучше наше солнце.
— Зефирос — красивый город, — встрял Уршанаби Немешиас, надеясь поддержать тему. — Действительно, очень здесь солнечно. Много парков, много птиц, которых я никогда не видел раньше, много ароматной выпечки. А эти башни, упирающиеся в самое небо! Кажется, мне к ним ещё предстоит привыкнуть.
— К косым взглядом тоже стоит привыкнуть, — отметил курсант. — Есть люди, которые не слишком жалуют чужаков.
— Вы очень напряжены, сударь, — протяжно сказал комиссар, пристально глядя на Уршанаби. — Если спросите меня, я бы сказал, что вы от кого-то скрываетесь.
Уршанаби не ответил. В глазах потемнело, дыхание сбилось и конечности перестали слушаться, отчего тело начало безвольно сползать с кресла. Неимоверные усилия потребовались, чтобы вернуть контроль над собой. И всё равно лёгкие словно покрылись инеем. В ушах звенело.
— Сударь, всё хорошо? — обеспокоенно спросил комиссар, вскакивая с места. — Я могу позвать доктора.
Его голосу словно приходилось прорываться через плотный пузырь. Даром, что зрение уже прояснилось, а дыхание выровнялось. Некоторое время понадобилось на то, чтобы рассеялся металлический звон, напоминающий о событиях, которые ещё не успели как следует зажить в памяти.
Уршанаби выставил ладонь вперёд.
— Не нужно, — сказал он, массируя горло кончиками пальцев и ища взглядом точку опоры в комнате — любой крупный и выделяющийся на фоне других предмет. — Это всё мой недуг. Оно проходит само, благодарю вас.
— Смотрите сами, — пожал плечами курсант и вернулся к своей тетради. — Хотя выглядите вы ужасно.
Комиссар многозначительно вскинул бровь. То ли он усомнился, что Уршанаби обойдётся без помощи, то ли его задела вопиющая для фларелонцев неучтивость курсанта. Сам Уршанаби, однако, ничуть не оскорбился. Наоборот, в душе промелькнуло чуть ощутимое чувство благодарности за правдивые слова. За месяцы проведённые в махатланской лечебнице он неоднократно имел возможность убедиться, как влияет на людей панический паралич. Так что, когда комиссар приказал своему подопечному принести воды, отказываться не стал. К тому же горло страшно пересохло…
Стакан с водой, любезно поданный курсантом, был опустошён за несколько глотков. Мысли пришли в порядок. Случайные опасения, что полицейские могут быть в сговоре с кем-то из Кашадфана, показались нелепыми.
— А позвольте поинтересоваться, — задумчиво произнёс комиссар после недолгой паузы, — сколько времени вы провели в Махатлане?
— Четыре месяца, — не задумываясь ответил Уршанаби. — Всё это время я был на лечении, с того самого дня, как покинул Кашадфан.
— Месяц брюмер, — словно в никуда бросил курсант, однако комиссара это насторожило:
— Не лучшее время для путешествий. В брюмер бури на границах особенно сильны. Это настоящее чудо, что вы пересекли рифт, оставшись невредимым.
Уршанаби сцепил руки в замок, прогоняя неприятные воспоминания о дне перехода. На миг он даже удивился, когда же успел стать таким нервным и боязливым, хотя всю жизнь помнил себя благородным и отважным человеком. Неужели близость к смерти так надломила его?
— Я так вижу, сударь, — продолжил комиссар, — что вам просто жизненно необходимо было оставить родной дом. Не поймите меня неправильно, но чтобы… не ошибиться в суждениях, я бы предпочёл узнать больше.
Повисла тягучая тишина, отозвавшаяся прохладой между лопаток. С коридора доносились неразборчивые звуки радио. Возможно, музыка.
— Есть один любопытный нюанс, — вкрадчиво заметил курсант. — Из ваших слов я сделал бы вывод, что вы покинул Кашадфан аккурат под окончание гражданской войны. Не хочу делать преждевременных предположений, но вопрос не даёт мне покоя. Кто вы, сударь Уршанаби, на самом деле?
— Это долгая история, — ответил Уршанаби, отводя взгляд в сторону. — Но правда в том, что на месте Кашадфана, который я знал, возникло нечто совершенно новое. И это нечто не пришлось мне по душе.
На этот раз молчание продлилось дольше. По радио однозначно транслировали чью-то песню.
— Что тут скажешь, — вздохнул он, почувствовал, что полицейские терпеливо ждут его следующих слов, — мало кто из нас всерьёз воспринял уличного проповедника, вещающего о любви к ближнему и свободе от оков… Мы слушали слова, а нужно было слушать между слов. Никто не был готов к революции, и когда она вдруг вспыхнула…
— Алулим. — Комиссар выбил пальцами дробь по столешнице. — Насколько я помню, первой пала столица?
— Именно так, — кивнул Уршанаби. — Отсекли стране голову.
***
Фардад Бабилим заперся ото всех в кабинете для приёмов и теперь считал шаги, неровной походкой прохаживаясь от одной стены к другой. Жена с дочерьми закрылись в личных покоях, слуги и клерки разбежались, гвардейцы выстроились во дворе резиденции, охраняя подступы. Ещё один день для бессмысленных смертей и кровопролития.
За годы власти президент располнел, а ввиду последних дней его лицо отекло и покраснело от алкоголя. Его каштановые волосы растрепались и лоснились от жира, а щёки заросли щетиной. В таком виде он был противен даже самому себе, пока оставался трезв, поэтому целыми днями потягивал вино из своих запасов, спасаясь от самоненависти и страха.
Президент надеялся переждать бунт в своём дворце. Но даже сквозь стены, как ему казалось, доносились шумы уличной бойни и крики разъярённой толпы.
Бабилим не считал себя идеальным человеком — он часто поступал нечестно и эгоистично, однако лозунги бунтовщиков повергали его в недоумение. Больше всего в жизни президент мечтал жить в согласии с народом, а народ сейчас явно желал его смерти. Разве это справедливо? Если кто и виноват в страданиях простых людей, так это Собрание и покойный первосвященник.
«Почему это происходит? Что я сделал не так?»
Он задумался о том, что мог бы сделать лучше для всех. Задвинуть подальше первосвященника с его неуёмной жаждой власти. Распустить Собрание и созвать заново, даже пригласить представителей из рабочих, мелких лавочников и крестьян — да учтены будут нужды всех. Снизить налоги. Провести какие-нибудь полезные реформы. А затем наладить отношения с другими странами, пригласить учёных мужей и инженеров со всего света, чтобы основать первый в мире бесплатный университет.
Как тогда расцвёл бы Кашадфан…
Это больше не имело смысла, ибо всё пошло прахом. И кто всему виной?
Конечно же, Пророк.
Чужак, принесший с собой хаос. Мошенник, перевравший все существующие и несуществующие священные тексты.
Бабилим остановился напротив книжного стеллажа из сандалового дерева и невольно потянулся за Писанием, украшенным золотым тиснением и лазуритовой крошкой. Он никогда не открывал его, полностью погрузившись в мирские дела, но теперь, когда город восстал под знаменем веры, подумал, что может найти в строках ответы на все вопросы. Президент пригубил вина и начал судорожно листать страницы, блуждая пьяным взором по расплывающимся клиньям священных слов. Пытался узреть ту же истину, которая каким-то образом открылась проклятому фанатику Калеху.
Уличный проповедник. Духовный лидер черни.
Бабилим закрыл книгу. Большая часть написанного не поддавалась чёткому осмыслению. Быть может, в этом и заключалась вся суть.
Президент положил книгу на краю стола и окинул её печальным взглядом. Провёл дрожащим пальцем по роскошному переплёту. Потом подошёл к окну и, прислонившись лбом к стеклу, выглянул наружу.
На Алулим спустилась ночь, и повсюду зажглись фонари.
«И из густых сумерек вышло пламенеющее воинство, и дано ему было лишить мир покоя…»
Фраза из Писания. Одна из немногих, отложившихся в памяти.
Тут президент осознал, что на улице горели не фонари, а факелы бунтовщиков. Вновь послышались выстрелы, крики раненых и умирающих. На этот раз они звучали совсем близко.
Они пришли за ним, понял президент. Бежать некуда. Вот — какие-то фигуры уже появились во дворе.
Бабилим выпил остатки вина прямо из бутылки. Из-за двери раздавался топот. Женский визг. Видимо, люди Пророка добрались до кого-то из его дочерей.
«Как это всё неверно, неправильно… — подумал президент. — Я пропал».
Застыв посреди кабинета, Бабилим на дрожащих ногах ожидал, когда двери, отделяющие его от гибели, рухнут. У него не было оружия, и он успел только схватить со стола Писание. Плотно прижимая его к груди, Бабилим встретил ворвавшихся в кабинет вооружённых бунтовщиков.
Он не успел раскрыть рот, чтобы просить о пощаде, как распалённые пролитой кровью люди набросились на него с ножами и топорами.
По коридорам дворца разнёсся крик.
***
За окном раздались отрывистые выкрики и топот десятков сапог. Не сразу Уршанаби понял, что это полицейские тренировались на плацу.
— До нас доходили известия, — сказал комиссар, выдохнув облако густого дыма. — Разъярённая толпа буквально растерзала президента живьём. Ему даже не дали возможности защититься в суде.
— Я думаю, — ответил Уршанаби, пытаясь казаться спокойным, — что людям намеренно развязали руки. Важно было показать, что старый мир рушится, а значит и его законы и порядки больше ничего не значат. — Он помолчал. — Волею судьбы я оказался на востоке страны, когда об этом стало известно. Я видел страх на лицах людей. В глазах тех, кто не утратил рассудок, читались одни и те же вопросы. Как подобное могло произойти? Что нам делать теперь?
Курсант прекратил расчерчивать лист тетради линиями и искоса взглянул на Уршанаби.
— Худой порядок лучше доброй разрухи, — сказал он, чуть прищурившись. — Я так слышал. И знаю историю: когда в государстве воцаряется хаос, сколь бы не был плох предыдущий правитель, у него находится немало сторонников. Как минимум, сторонников времён, что были при нём.
— Конечно, — кивнул Уршанаби, ненадолго усомнившись, стоит ли ему продолжать. — Страх неизвестности пересилил страх смерти. Так что в сторонниках недостатка не было.
***
Ровно в полдень на городской площади Дур-Казреша собрались несколько сотен солдат-добровольцев, изнурённых длительными маршами из разных городов и военных лагерей. Зафран, сжимая в пальцах карабин и кутаясь в плащ от промозглого ветра, разглядел поверх голов офицера в элегантной оливковой форме, украшенной золотыми эполетами. Наряд, осанка и подкрученные старомодные усы выдавали в нём выходца из аристократии.
— Верные защитники Кашадфана!
В ответ над шеренгами прокатился нестройный гул приветствия.
— На сердце каждого из нас — тяжёлая боль, — провозгласил командующий, остановившись и повернувшись лицом к строю. — Наш президент и вся его семья жестоко убиты в собственном доме. Алулим стал оплотом кровожадности и невежества!
За спиной послышался опасливый шёпот. Офицер двинулся вдоль строя и, заложив укрытые белыми перчатками руки за спину, продолжил:
— Но здесь, на неосквернённых кострами ненависти землях, всё иначе! Да, настал час испытаний. Кто-то оказался слаб, отринул то, чему учили отцы, о чём пели матери; поддался лживым посулам. Но не вы! Ибо ведомо вам, что такое честь, верность народу и правителю, благословлённому Богиней. Когда я смотрю на вас, господа, моё сердце переполняется гордостью и надеждой!
Прижав к себе винтовку, Зафран стал озираться. Хотя офицер и казался недосягаемым, словно вершина храмовой башни, его речь, несмотря на высокопарность, звучала искренне, увлекала за собой, однако другие солдаты восприняли её неоднозначно. Прямо перед Зафраном стоял Камъяр, хмурый седеющий ветеран, служивший с ним в одном лагере, и тихо сыпал нелестной бранью. Слева дрожал и постанывал то ли от страха, то ли от холода новобранец Жальдиз.
Командующий развернулся к солдатам, развёл руки в стороны.
— Вы гневаетесь! — воскликнул он. — Равно как и я, равно как и я.
В шеренгах снова зашептались: одни поминали недобрым словом Пророка и его последователей, другие — свергнутое и бросившее всех на произвол судьбы правительство. Зафран не знал, кому сочувствует больше.
— Нам неоткуда ждать подмоги. — Командующий рассёк ладонью воздух, точно саблей. — Враг не станет нас щадить! Поэтому будьте сильными! Будьте бдительными! Будьте надёжной опорой Кашадфана.
Добровольцы обеспокоенно загудели. Честность офицера обеспокоила Зафрана, но в то же время приятно поразила и заставила проникнуться симпатией. Даже ворчливый Камъяр приумолк; сейчас он стоял, уперев приклад винтовки в брусчатку, а свободной рукой теребил седые кончики усов. Жальдиз же наоборот принялся неразборчиво бормотать и хлюпать носом, то и дело повторяя про ошибки, семью и глупую смерть.
Где-то вдалеке затрубил рог.
— Обернитесь: позади нас нет ничего, кроме Казрешского разлома! — воскликнул офицер. — Впереди — наша родная земля. Земля, которая рассчитывает на нас. Слышите, господа, как она зовёт нас? Я не герой. Не прославленный полководец. Но мой долг, как верного сына, — откликнуться на зов! Здесь…
Его слова потонули в грохоте прибывшего в Дур-Казреш поезда. Оставалось лишь гадать, были ли то припасы для добровольцев или новый поток бегущих от кровавой революции Пророка. Совсем скоро шум утих.
— Офицеры и солдаты кашадфанской армии! — обратился командующий со всем своим пылом. — Перед богами, Спасителем и зурами я клянусь в верности Республике! Обещаю, ведя вас к войне и к миру, не оставить вас в забытьи и все тяготы разделить с вами. Вместе мы встанем плечом к плечу, господа!
Зафран обернулся. В глазах многих добровольцев читалось если и не желание ринуться с места в бой, навстречу славе, то, безусловно, готовность принять реальность и защитить то, что ещё можно было защитить. Кому-то же, по-видимому, до конца жизни придётся нести на плечах груз сомнений.
— Ишь ты, — пробурчал Камъяр, сплёвывая, — благородный!..
— Спаситель, защити нас, — дрожащими губами повторял молитву Жальдиз.
Спаситель? Зафран задумался, насколько уместно поминать Спасителя сейчас, когда именем Его прикрывается лжец и манипулятор. Мир сделался слишком сложным.
— На этом месте, — провозгласил командующий, выхватывая саблю, — я объявляю о рождении Добровольческой Освободительной армии! Забудьте страх и сомнения! На юге уже собираются полки генерала Сазвара! Соединившись с ним, мы плотными рядами двинемся на Алулим. Наше время настаёт, господа! Возродим единый и великий Кашадфан!
— Кашадфан! — хором откликнулись солдаты. — Хузза! Хузза! Хузза!
Зафран кричал, не боясь сорвать голос. Едкий туман неизвестности щипал душу, но триумфальный клич создавал тёплую иллюзию уверенности. Солдаты-добровольцы вскидывали кулаки к небу, плавно становясь одним целым. И Зафран отчего-то поверил, что командующий приведёт всех их к победе.
***
— Вы весьма справедливо подметили, господин, — со вздохом произнёс Уршанаби, глядя на прикрывшего глаза курсанта. — Худой порядок лучше доброй разрухи. Поэтому, едва появилась Добровольческая армия, её солдаты недолго ждали, чтобы проявить себя в бою.
— Даже когда некоторым приходилось идти в бой против собственных братьев, — не открывая глаз завершил мысль курсант.
***
Кавалерийский полк добровольцев настиг крупное войско культистов, когда солнце клонилось к горизонту, и налетел на них, словно буря. На землю пролилась кровь. Вооружённые одними лишь старыми винтовками и одетые в поношенную форму вчерашние крестьяне и рабочие мало что могли противопоставить профессиональным солдатам, которые обстреливали их из пистолетов, рубили саблями и топтали копытами коней. Потомки степных налётчиков проявили себя во всей своей жестокой красе. Разбив и без того неровный строй, кавалерия вырвалась из моря людских тел и поскакала прочь, но лишь затем, чтобы вернуться снова.
Лейтенант Хузари Гулмаш испытывал смешанные чувства. Он сражался за правое дело, за будущее страны, за мирную жизнь для своей семьи. Но много ли чести в том, чтобы резать, как безвольный скот, едва способную сопротивляться крестьянскую пехоту? Культистам удалось сразить отчаянными выстрелами нескольких конников, но каждого из них пришлось заплатить грудой из десятков тел. Лейтенант старался не думать о том, что среди этой груды мог лежать его брат — вспыльчивый дурак, вбивший себе в голову, будто Пророк действительно изменит всё к лучшему. В такие минуты лучше ни о чём не думать. Приказ есть приказ, Кашадфан должен быть освобождён.
— За свободу! — что было мочи закричал Гулмаш, пытаясь преодолеть рёв, звуки выстрелов, и визги лошадей. — Кашадфа-ан! Да здравствует Республика!
Конница развернулась для нового удара. Укрытые стеной пыли, в оглушительном оркестре стучащих копыт и яростных воплей налётчики являли завораживающе-ужасное зрелище.
— За свободу!
На этот раз культисты сумели подготовиться. Прореженные и окровавленные, они встретили добровольцев уверенным залпом, практически смели одну из ударных групп. Там, где кавалеристы ворвались в строй, началась мясорубка. Некоторых солдат стаскивали вниз штыками, а затем безжалостно избивали прикладами и рубили топорами на земле. Кое-кто наловчился забрасывать арканы на отступающих конников и одним могучим движением вырывать их из сёдел. Теперь эти люди, ещё недавно казавшиеся беззащитными оборванцами, разбегающимися от одного только конского топота, скорее напоминали грозное живое оружие, которым так усердно пугали командиры и городские ораторы.
— Вперёд, братья! Именем Пророка! Хузза!
Однако воинство культистов было обречено. На стороне кавалерии по-прежнему оставались опыт и скорость. При очередном налёте Гулмаш с жестоким удовлетворением отметил, что враг почти разбит.
Раздался выстрел, и конник, скакавший по правую руку от лейтенанта, коротко вскрикнул и соскользнул с седла, свесился на бок. Нога застряла в стремени, и испуганное животное помчалось подальше от битвы, волоча тело по земле.
Культист, которому на вид не было и двадцати лет, принялся неумело перезаряжать винтовку. Гулмаш кинулся к нему и страшным ударом сабли рассёк его от ключицы до середины груди. Остатки пехоты бросились врассыпную, крича, спотыкаясь и роняя оружие на землю.
«Видать, крепко мы согрешили, раз боги допустили такое, — подумал Хузари Гулмаш, когда выстрелом в грудь прикончил последнего стоявшего на ногах культиста. — Сын отвернулся от отца, сосед пошёл против соседа. Значит, и я… — Поле вокруг было усеяно трупами людей и коней. — Где же ты, братец?»
***
По радио заиграла новая мелодия, лиричная и печальная. Полицейские в кабинете сидели безмолвно.
— Я так понимаю, сударь Уршанаби, вы тоже состояли в рядах Добровольческой армии, — нарушил тишину курсант. — Это не имеет отношения к делу, поэтому прошу простить мне моё любопытство. Однако же. Вы почти год медленно, но успешно продвигались к Алулиму. И вдруг всё остановилось. Точно волна о скалу. Неужели у уличного проповедника нашлось что-то, что сумело сдержать наступление небольшой, но всё-таки регулярной армии?
— Нашлось. Не могло не найтись, — горько усмехнулся Уршанаби. — Если одних хаос страшит, то другим он — путь возможностей. Более того, в этом хаосе начали проступать черты нового порядка, и кому-то он оказался ближе порядка старого. Но главным оружием Пророка всегда было слово, и он не терял времени зря. Пока мы с боем пробивались через ряды ополчения, он убедил нескольких видных персон выступить на его стороне. А эта сила уже серьёзнее сотни доверчивых крестьян.
***
В сырой и холодной камере он провёл уже несколько недель, а может, и месяцев. Едва толпа расправилась с обезумевшим жандармом, Абрихеля привели на суд Пророка, и решение его было скорым. Сперва он сидел в каком-то подвале, затем оказался в тюрьме, где бывал нередко, но лишь с другой стороны решётки. С тех пор наступило затишье. Изредка удавалось подслушать разговоры охранников о разгоревшейся гражданской войне и о тяжёлых боях с «добровольцами». Гораздо чаще приходилось слышать звуки выстрелов во дворе тюрьмы — незавидная участь врагов праведной революции.
Кого-то расстреляли на следующий день после его заключения. Несколько чиновников, офицеров и служителей первосвященника, по всей видимости, осмелились выступить против Пророка. Были среди них и адепты, но, к сомнительной радости Абрихеля, никого из его людей.
Временами Абрихелю казалось, что про него все забыли: каждый день молчаливый охранник со скучающим лицом приносил пресную еду, реже — ведро с водой, и на этом всё.
Рядом с камерой, похоже, установили магические поглотители, так что ему не оставалось ничего, кроме как в полной мере вкушать своё болезненное бессилие.
Поневоле колдун задумывался, правильный ли выбор сделал, решив помогать Пророку. И всякий раз приходил к выводу, что другие варианты обернулись бы гораздо худшими последствиями. Его собственная судьба по-прежнему висела на ниточке.
Абрихель, как обычно, лежал на колючей подстилке и страдал от ломоты в теле, когда в коридоре раздались шаги. Не такие, к которым он привык. Однако сил в теле хватило только для того, чтобы повернуть голову в сторону отворившейся двери и увидеть человека, скованного с ним цепями хаоса и смерти. В сопровождении личной гвардии.
Некоторое время он смотрел на Пророка, не зная, радоваться ему или скорбеть. Внешне тот выглядел так же скромно, как многие месяцы и годы до этого, но теперь в нём ощущалась непомерная властность. Пропал куда-то любопытственно-сомневающийся взгляд. На вытянутом бородатом лице отразилось бремя знания. Некогда Абрихель считал, что подобен Калеху, однако увиденное заставило его уверенность поколебаться.
— Сам Пророк пришёл навестить меня. — Он хотел усмехнуться, но правую скулу свело судорогой. — Завершил, что хотел?
— Я едва начал.
— О как… За чем же дело стало?
Ответа не последовало. Один из гвардейцев вошёл в камеру и приблизился к Абрихелю. С неожиданной деликатностью он помог колдуну подняться и вывел его в коридор. Колдун оказался лицом к лицу с высокой красноволосой женщиной и почувствовал невыразимое облегчение, но ограничился сдержанным кивком и повернулся к Пророку.
— А, некто осмелился бросить вызов тебе, Калех?
— Осмелился, — ответил Пророк. — С востока надвигается крупная армия.
— С востока, — протянул Абрихель, вспоминая. — Если я не ошибаюсь, кто у них командир… Талантливый политик, но не полководец. — От этих мыслей он испытал смутное удовольствие, будто в мозгу ожил долго дремавший механизм.
Пророк посмотрел на него сверкающими карими глазами так, словно Абрихель утаивал некий важный секрет. Ему очень не хватало этой игры поведений. Колдун решил дождаться ответа.
— Мне тоже нужна армия.
— Нужна, — согласился он и тут же встрепенулся: — Да только и я не полководец, и даже…
— Ты знаешь нужных людей.
Он прикрыл рот.
— А, ага. — Замешкался колдун. — Допустим, я знаю.
— Тогда ты будешь свободен.
— Сомневаюсь, что тебе от меня нужны только имена.
Пророк кивнул.
— Ты возглавишь крыло адептов, но подчиняться вы будете мне. Во всём. В том числе и в вопросах расширения круга.
Абрихель сдавленно рассмеялся.
— И как же я сразу не подумал? Ты знаешь, что не сможешь одолеть весь круг в одиночку. Зато можешь подчинить. Свободен, говоришь? — Он покачал головой. — Думаю, что на цепи тебе подойдёт кто угодно.
— Я не просил бы от тебя ничего, подходи мне кто угодно другой. Мне нужен тот, кто понимает цену магии. — Один из гвардейцев подал Калеху фокусирующий жезл. Пророк протянул его Абрихелю, но пальцы разжал не сразу. — Тот, кто ценит знание.
— Знание, — повторил Абрихель, наконец забрав свой жезл. — Или слово, которое несёшь ты.
Пророк ничего не ответил, впрочем и вопрос был, скорее, риторическим.
— А если я не захочу тебе помогать? — спросил колдун. — Что тогда?
— Можешь попытаться убежать, — беззаботно ответил Калех и повернулся к лестнице.
«И оставить братство на твою милость?»
Абрихель проводил взглядом Пророка, пока тот не исчез, и тихо фыркнул.
— Ещё чего…
— Господин, — обратилась к нему Реха, учтиво склонив голову. — Как вы себя чувствуете?
Позвоночник отозвался жгучей болью, но колдун даже не поморщился.
— Ужасно. И всё же, — ухмыльнулся он, — сегодня на редкость замечательный день.
С трудом переставляя ноги, он поднялся по лестнице, прошёл по узкому, тускло освещённому коридору и наконец оказался на свободе. В лицо мягко ударил прохладный свежий воздух, наполнил ноздри масляно-дымным ароматом. Похоже, Абрихель всё же не прогадал. Он по-прежнему жив, да ещё и на воле. Братство в безопасности, по крайней мере, на время. А большая власть ему ни к чему — он готов подчиняться, и будет следовать за Пророком, пока тот способен вести. Но прежде всего Абрихель намеревался закончить свои дела.
Когда он вернётся домой, первым делом приведёт себя в порядок. Примет горячую ванну, вкусит хорошей еды… С отросшими на голове волосами тоже нужно что-то сделать.
Абрихель зашагал прочь от тюрьмы, по просторной улице, чувствуя, как конечности вновь наполняются колдовской силой.
Как же мало порой нужно человеку для счастья.
***
— Мы узнали об этом позже, чем хотелось бы, — продолжил Уршанаби, растирая пальцами ноющие виски. — К осени двадцать восьмого наша армия заняла линию в шестидесяти фарсангах от Алулима. Поначалу культисты попытались перейти в контрнаступление, но без особых успехов. Однако то, что произошло потом, обернулось для нас крахом.
— Вы немало знаете, — заметил курсант. — Сколько людей было в вашем подчинении, сударь? Батальон?
— Достаточно много, чтобы я не справился. — Уршанаби скрыл боль под маской апатичной отстранённости. — В конце концов, я политик, а не полководец.
***
Бригадир Ирай Рошан упёрся правой ногой в валун и несколько секунд изучал через бинокль поле боя.
— Ружья наготове, мужики! — приказал он взводам. — Пушки выкатить! Неверные хотят окружить наших братьев. Сейчас и проверим, на что годны наши новые игрушки.
— Очистим огнём неверных, — кровожадно засмеялся его вестовой, лысоватый ветеран с кривым от множества переломов носом.
Рошан глянул на него с кривой усмешкой.
— Стрелки, в наступление! — крикнул он, взмахнув саблей. — Рты сомкнуть до первого залпа. Чтоб и песчинка не залетела! Покажем благородным господам, что такое настоящая кара с небес.
***
Хузари Алдаз, командир праведной дивизии, сумел добиться многого с приходом войны, хотя отец проклял его, а старший брат отвернулся, когда он решил примкнуть к воинству Пророка. Но что значили их проклятия? Брат отдал армии десяток лет и до сих пор не прыгнул выше капитана, а он, Алдаз, решал судьбы тысяч в кровавых сражениях.
На этот раз Хузари оказался в тяжёлом положении, приняв на свою дивизию удар основных сил неверных, но тут он услышал долгожданные ружейные залпы.
— Никак бригадир Рошан… — расплылся в улыбке он, приподнявшись на стременах. — Братья, ко мне!
С южного склона рядами наступали стрелки, над ними реяло серое знамя со священными письменами, а с вершины холма на врага обрушивались пушечные снаряды.
— Пистолеты зарядить! — рявкнул Хузари. — Сабли поднять! Мы идём в бой!
Кое-как оправившись от натиска, конники добровольцев развернулись навстречу стрелкам и помчались прямо на них, намереваясь разбить их строй одним решительным налётом. Хузари не собирался давать им и шанса, и повёл свой эскадрон наперерез.
— Хузза! — прокричал командир, на скаку прострелив голову вражескому офицеру. — Бей неверных!
Столкновение двух кавалерий получилось сродни удару молота о наковальню. Над головами вознеслись страшные вопли и грохот. Как бы то ни было, продвижение неверных увязло в цепкой хватке праведного воинства.
Хузари Алдаз ворвался в сердце битвы, точно бог войны, и с безумными криками принялся рубить саблей во все стороны. Заметив очередного врага, он рванулся к нему и ударил наотмашь. Лезвие рассекло всаднику горло, но в тот же момент клинок неверного вошёл в грудь Хузари по самую рукоять. Командир свалился с седла и едва успел приподняться на локтях, как копыта лошади раздробили ему череп.
***
— Безумные фанатики, — процедил Уршанаби Немешиас, сминая в руках телеграфную ленту с донесением. — И кого Пророк на этот раз околдовал, что ему принесли артиллерию на блюдечке? Господин Шерзаи, отправьте ответ: «Ввести в бой резервы, точка. Удар по правому флангу, точка». И принесите воды, будьте любезны.
— Будет сделано! — энергично кивнул Шерзаи Гхазан и бросился к телеграфисту. Вскоре раздалось мерное постукивание. Сражение уже было проиграно, но командующий намеревался сделать всё возможное, чтобы свести потери к минимуму.
— Как вы думаете, господин Шерзаи, — спустя минуту задумчиво произнёс Уршанаби Немешиас, разглаживая карту кончиками пальцев, — каковы шансы у третьего полка?
— Трудно сказать, ваше превосходительство, — ответил адъютант, поставив на стол стакан с водой. — Наступление увязло, но фланг они удержат. Против них — корпус горцев, а они даже не солдаты…
***
Конный отряд летел галопом, и земля содрогалась от стука копыт.
— Вперёд, братья! — орал, срывая голос, командир крыла. — За Пророка!
«Я избран, — повторял про себя Джашар, прижавшись к шее лошади. — Я избран!»
— Гафур смотрит на нас!
«Где ты сейчас, Гафур? Ты и правда видишь? Я помню тебя в тот день, я был свидетелем! О Гафур, отец всех мучеников, взгляни на меня!»
Впереди показались укрепления неверных. Левой рукой Джашар нащупал за воротником упругую нить, протянувшуюся между двумя мирами.
— Именем Пророка! — прокричал он во весь голос, а следом прошептал: — Свидетельствую…
Джашар дёрнул за нить, приводя в действие священный механизм — и через миг посреди окровавленной степи одна за другой вспыхнули звёзды, отмечая жизни, посвящённые победе Пророка.
***
— Первый и четвёртый полк выбил культистов из Эруля, — доложил Шерзаи Гхазан. — Однако… на левом фланге катастрофа, ваше превосходительство. Третий полк понёс тяжёлые потери. Сообщают, что несколько фанатиков подорвали себя, чтобы разрушить укрепления.
— Этого я не предусмотрел, — печально констатировал Уршанаби Немешиас. — Впрочем, план по перегруппировке прежний. «Всем частям, точка. Отступить к Ишфану и перейти к обороне, точка. Ожидать подкрепления, точка». Прошу отправить.
— Будет исполнено, — ровным тоном ответил телеграфист.
— Велите приготовить штаб-вагон, господин Шерзаи, — поднял взгляд командующий. — В такой час я должен быть со своими людьми. Направляемся к Ишфану.
Секунду Шерзаи Гхазан выглядел так, словно у него закружилась голова, но быстро пришёл в себя.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — отчеканил он, прикладывая руку к голове. В глазах у него горел огонь.
***
Пение на радио сменилось выступлением диктора, обзором последних новостей. Впрочем, полицейских интересовали новости другого толка.
Закурив новую сигарету, комиссар поражённо покивал головой:
— Выходит, вы тот самый Уршанаби. Командующий Восточного Кашадфана.
— К сожалению, — ответил Уршанаби Немешиас, опустив голову. — За считанные месяцы мы потеряли результаты полутора лет. И всё ради того, чтобы в конце нам открылась ужасная истина.
— О какой истине вы говорите, сударь? — уточнил курсант.
— Всё это время мы боролись за обезглавленный труп.
Курсант хотел было сделать остроумное замечание, но лишь вздохнул.
— Мне жаль.
***
— Ваше превосходительство, вам пора отступать, — гулко произнёс Овадьяс, крупный, точно скала, кадровый колдун. — Полки Пророка уже на подходе.
— Эвакуация ещё не закончена, — покачал головой Уршанаби Немешиас. — Я офицер кашадфанской армии. Я не могу бросить своих людей и бежать.
— Верные Республике адепты прикроют ваш отход, дадут вам время, — флегматично добавил колдун. — Если поспешите сейчас, большая часть ваших людей успеет выйти к перевалу, а там уже — Махатлан.
— Но как же вы, господин Овадьяс? — нахмурился Уршанаби, с сомнением косясь на броневагон. — У вас не будет и такого шанса.
— Кашадфан — мой дом, — проворчал Овадьяс. — Если я тут погибну, так тому и быть.
— Значит, решено.
— Решено, ваше превосходительство, — кивнул колдун. — Да здравствует Республика!
— Да здравствует…
Уршанаби поднялся в защищённый вагон поезда. Стоя на самой высокой ступеньке, он окидывал взглядом город и никак не мог насытиться его видами. Он никак не мог поверить в то, что всё кончено и прежний Кашадфан умер навсегда. Серые мундиры адептов растворились в серости мёртвых зданий и улиц. Всё стало золой.
Уршанаби долго не решался отдать последний приказ, пока не услышал дрожащие перешёптывания за спиной. Командующий повернулся, поправил пуговицы на кителе и скомандовал:
— Пора.
Состав ехал в скорбном молчании. На конечной станции, где обрывались железнодорожные пути, последние добровольцы собрали остатки оружия, выгрузили лошадей и дальше поехали верхом, оставив после себя заминированные вагоны. Прощальный подарок для культистов.
Вскоре маленькая конная группа Уршанаби нагнала тянущуюся вдаль колонну — эвакуирующихся солдат, офицеров и горожан из предыдущей волны — и соединилась с нею. Люди и кони устали, но продолжали двигаться к спасительному переходу. На появление в колонне командующего почти никто не отреагировал. Лишь несколько человек поприветствовали его, да и то без чувства, словно из досадной необходимости. Уршанаби не возражал, он уже отбросил последние крохи гордости.
Впереди лежал горный перевал, а за ним — казрешский разлом, который в этот день, судя по всему, был спокоен, точно озёрная гладь. Когда над вершинами гор стали различимы тёмные спектральные всполохи, многие вздохнули с облегчением.
Но радость длилась недолго.
Колонна взорвалась криками и всевозможными сигналами тревоги. На горизонте появилось громадное облако пыли, а в следующий миг дрожь земли сообщила о приближении эскадрона культистов.
Уршанаби пришпорил коня и поскакал к голове колонны. Повсюду метались испуганные предзнаменованием жестокой смерти люди, громко всхрапывали лошади. Тем временем, культисты неумолимо мчались на смешавшийся строй. Слишком поздно, чтобы бежать.
Загудел рог.
Выкрикивая бесполезные приказы, Уршанаби делал всё, чтобы выстроить солдат для обороны. Вставший на пути молодой капитан попытался что-то возразить, но вдруг рухнул на бок и захрипел; пуля культиста пробила ему шею. Жеребец под Уршанаби начал беситься, и с большим трудом удалось его усмирить. Командующий оглянулся и увидел тщетно старавшихся убежать от всадников людей, падающих от огнестрельных ран или под ударами сабель. «Это моя вина, — подумал он, глядя вслед поскакавшему прямо на культистов адъютанта Шерзаи. — Они все умирают… Из-за меня… Из-за меня».
Вокруг гремели выстрели, сверкали сабли, звенели гильзы и пронзительно ржали лошади. Повсюду лилась кровь. Уршанаби спешился и решительно двинулся вглубь степи: если они устроили эту погоню за ним, то пусть забирают. Бородатый всадник в выцветшей военной рубахе заметил его и навёл пистолет. «Покончим с этим», — мысленно произнёс командующий.
Справа что-то ярко вспыхнуло. Земля вздыбилась, вырвалась из-под ног и крепко ударила по затылку.
Будто находясь под водой, Уршанаби безучастно глядел, как мерцает и расплывается картина перед глазами, как ломаются человеческие силуэты. Кто-то схватил его под руки и потащил прочь. Он пытался протестовать, но язык не слушался. Стрельба не прекращалась ни на минуту, но отчего-то напоминала барабанный концерт. Сверху нависло чьё-то лицо. Губы зашевелились, но беззвучно, словно за толстым стеклом. Наблюдать за этим безумием было выше его сил, и командующий ненадолго смежил веки.
Уршанаби открыл глаза и ощутил непривычное спокойствие. В небе светило бледное осеннее солнце. Выстрелы и крики прекратились, стали слышны тихие разговоры.
Над ним склонилась молодая женщина-санитарка.
— Господин командующий! — удивилась она. — Вы живы!
— Жив… Я… Где мы? — пробормотал Уршанаби, морщась от боли и звона в ушах. — Куда… куда вы меня?..
— Культисты хотели обойти нас и отрезать от перевала, господин командующий. Но мы прорвались, прорвались!
— Прорвались… да…
— Скоро будем в безопасности.
Заскрипели оси повозки. Уршанаби хотел сесть, но тут же почувствовал, что его тело будто искололи десятком ножей, и обессиленно уставился в серое небо. Теперь спектральные всполохи танцевали над самой головой. Засмотревшись на это зрелище, командующий вдруг ощутил нечто, что ещё совсем недавно казалось чуждым. «Дива меня раздери, — подумал он, — я хочу жить!»
В ушах опять зазвенело, словно от затрещины, и, хотя раны пульсировали острой болью, он начал проваливаться в сон.
***
В глазах помутнело, и огонёк на конце сигареты комиссара на долю секунды почудился далёкой звездой. Уршанаби встряхнул головой.
— При эвакуации нам повезло проскочить между бурями в разломе. Я хотя тогда не сильно в это верил, да и не пытался после того, как на нас из ниоткуда обрушились культисты. Только потом мне рассказали, что офицер-адепт, на которого я оставил город, пропустил отряды Пророка в обмен на гарантии безопасности для жителей. — Он выпустил воздух через тонкую щель между губ. — Не могу его за это винить. Как знать, быть может, на его месте поступил бы так же.
— К слову о гарантиях, — неожиданно заговорил комиссар, — я слышал, якобы этот Пророк обещал людям справедливость и всеобщее равенство. Разве вы, сударь, как политик, не могли пообещать то же самое, чтобы было понятно, за что сражаться?
Вопрос застал Уршанаби врасплох, в нём было что-то… неправильное.
— Совершенно верно, — сказал он после продолжительного молчания. — Я, как вы, господин, отметили, политик. Однако род мой тесно связан с военной аристократией. Так позвольте спросить, как я могу обещать людям то, чего не могу им дать?
— Полагаю, Пророк теперь может дать людям многое, — произнёс курсант с грустной иронией. — В том числе и то, о чём они и помыслить не могли.
***
Куова опустился на стул возле кровати. Он аккуратно вытер платком пот со лба друга и покачал головой. Ему хорошо было известно, что последние месяцы Гольяс тяжело болел, но в этот день лекарь сказал, что время пришло.
Несколько минут они даже не смотрели друг на друга, словно оба опасались, к чему может привести возможный разговор. В желтоватом свете ламп лицо Гольяса казалось восковым. Он тяжело дышал и то и дело кашлял, иногда оставляя на ладони кровавые брызги. Воля в нём давно умерла, и сопротивлялось лишь тело.
— Зачем ты пришёл, Калех? — хрипло спросил Гольяс, обратив к нему измождённое лицо.
Куова опустил взгляд. Хоть глаза библиотекаря помутнели от жара, он сумел чётко прочитать в них обиду: «Если бы не ты, я бы прожил спокойную жизнь».
— Ты мой друг, и я не мог тебя оставить.
«Но уже ничего не могу для тебя сделать».
Гольяс хмыкнул. Со стороны это больше походило на стон.
— Иногда мне хочется злиться на тебя… Я ведь говорил. Говорил, что этим всё закончится. Столько крови, столько смертей… Все эти люди…
«Жертвы».
Гольяс мучительно закашлялся.
— Топливо для твоих костров.
«Однако это был их собственный выбор».
— Это война — трагедия, Гольяс. Но посмотри! Множество душ очистилось, множество людей познали, как надежда может вдохнуть в них жизнь. Отныне каждый рабочий, каждый солдат и каждый учёных муж знает, во что он верит.
Разум Куовы тотчас же ухватился за упоминание веры и вытолкнул из памяти подсказку. Некоторым людям стоит напоминать, ради чего они жили и боролись.
— Помнишь, ты говорил, что вера в Кашадфане умерла?
В глазах Гольяса отразилось страдание.
— Никто не просил…
«Так ли это? Разве не ты сетовал на несправедливость вокруг, обличая бесчестных чиновников и смеясь над отчаявшимися что-то изменить стариками? Как удивительно люди мыслят порой…»
— Я понимаю, какое отчаяние, Гольяс, охватило тебя. Ты боишься, что совершил ошибку, открыв передо мною дверь. Но пойми: нельзя освободиться от оков, не содрав кожу на руках.
— Но о том и речь, Калех! — воскликнул Гольяс и опять закашлялся. На ладони его появилась свежая кровь. — Теперь эти люди поклоняются тебе. Они будут рады, если ты закуёшь их.
Его лицо покрылось красноватыми пятнами. Куова будто почувствовал, какую боль испытывает его друг. «И всё же…»
— Они поклоняются слову, которое я несу. Истине, на которую я открыл им глаза. Больше не будет алчных жрецов и лживых проповедников. Все эти храмы — памятники тщеславия, и воля Спасителя на то, чтобы они были уничтожены. Взамен я отстрою заново разрушенный зиккурат, первый храм истинной веры.
На ореховых глазах библиотекаря выступила влага.
— Я не знаю, что ты за человек… И, стало быть, никогда не знал.
«…колдун из далёкой древности или переродившийся Спаситель?» — вспомнил он давнюю шутку, но уже без улыбки.
— Я не стану лгать тебе, утверждая, будто бы ничего не скрывал от тебя. Однако же я не утаивал от тебя самого важного. Я видел ужасные вещи, Гольяс. Узри ты это, и понял бы, почему мне никак не найти покоя. Поэтому мой долг — призвать народ Кашадфана к единству перед ликом той тьмы, что грядёт. Перестань мучить себя самообвинениями, ведь и благодаря тебе у этого мира появился шанс.
«Но и этого ты не просил, правда?»
— Этот мир так жесток… Заслуживает ли он спасения?
— Любая душа заслуживает спасения, Гольяс. А в мире душ… Неужели ты ничему не научился? Я столько раз говорил, как важно верить не в недосягаемую святость, а в опору ближнего. И сейчас ты отрицаешь эту веру?
«Зачем я продолжаю мучить его? Он и так готов признаться».
От этих слов Гольяс вздрогнул, его дыхание участилось. Он едва не задохнулся, но на удивление быстро оправился и глухо застонал.
— Я знаю, что моя слабость огорчает тебя. Прости меня за это.
— Это не твоя вина. Ты слишком сильно устал.
«Осознание этого ранит. Даже мои силы не вечны…»
— Спаситель милостивый, как же всё изменилось… — Библиотекарь глубоко вздохнул, а затем из последних сил подался вперёд. — Позаботься об Ионе, но молю тебя, Калех, огради его. Что бы ты ни задумал, огради его от этого.
— Я не могу тебе отказать. Обещаю, что исполню твою просьбу.
Словно ему мало было данного обещания, Гольяс вцепился в одежду Куовы и подтянулся к нему. Руки библиотекаря дрожали: силы стремительно покидали его тело. Он посмотрел на Куову — и широко распахнул глаза, как будто к нему снизошло величайшее откровение.
— Многих пророков настигла кара за то, что они решили занять места богов… Не поступай так. В конце концов истина выскользнет из пальцев… покинет сердце…
«Тогда придёт и мой черёд».
— Не тревожься об этом, друг мой, — тихо сказал Куова. — Я знаю, чего боги ждут от меня.
Гольяс разжал пальцы и опустился на подушку, прикрыл глаза. Затем еле слышно прошептал:
— Наверное, это очень приятное чувство…
Он тихо вздохнул, и тут его голова качнулась в сторону и застыла — словно заводной механизм, прошедший полный оборот ключа. Губы его сжались, грудь перестала вздыматься. Комнату наполнил стойкий запах целебных трав.
С неподдельным ошеломлением Куова смотрел на мёртвое лицо Урнунгаля Гольяса — человека, который успел стать ему другом в новом мире.
Он стёр большим пальцем покатившуюся по левой щеке слезу и медленно поднялся на ноги. И покинул дом.
***
На улице протяжно прозвучал клаксон, точно звонок в театре между антрактами.
В кабинете комиссара в очередной раз повисла тишина. Уршанаби и полицейские, словно сговорившись, молча смотрели куда-то в центр комнаты.
Тихо было и в коридоре. День близился к концу. Радио затихло, и до уха не доносились даже звуки шагов. Прогорела и последняя сигарета, зажатая в пальцах комиссара.
— Ходили слухи, что вы погибли при эвакуации, сударь Уршанаби, — сказал комиссар, сминая окурок о дно пепельницы. — Потому нам нужно было убедиться, что ваше появление во Фларелоне — не простое совпадение. В связи со всеми этими… событиями на вашей родине, приходится перепроверять любые сведения.
Он стукнул себя пальцами по лбу и растёр ладонью лицо. Уршанаби решил, что тот одёрнул себя из-за бессмысленных или нежеланных слов, однако он и сам не знал, какие слова хотел бы услышать.
— Вы многое пережили, сударь, — закончил комиссар уже менее формально. — Если хотите, можете остаться в Зефиросе. Возможно, кому-то захочется узнать вашу историю… подробнее. Но вы будете здесь в безопасности. Полиция Зефироса свято хранит покой города.
Уршанаби встал, выпрямился во весь рост и, не обращая внимания на потемнение в глазах, неспешно подошёл к нему. Курсант тоже поднялся. Уршанаби обменялся в полицейскими рукопожатиями.
— Я благодарю вас за эту возможность, — сказал он.
— Спасибо за беседу, сударь. — Когда пальцы молодого полицейского сомкнулись вокруг его ладони, на его лице появилось слабое подобие улыбки. — Да хранит вас Спаситель.
Уршанаби ошарашенно приоткрыл рот, но не нашёлся что ответить. На миг это показалось очередным саркастическим выпадом, однако же нет — курсант говорил искренне. Ничего не оставалось, кроме как вежливо усмехнуться и побрести к выходу.
Уже у самых дверей какой-то импульс в мозгу заставил его остановиться и обернуться.
— Боюсь, Спасителю нет до меня дела, — Уршанаби Немешиас покачал головой. — Впрочем, как и до всего рода человеческого.