А папаша Жожо по-прежнему ходил играть в шары, на своих костылях, с пожелтевшей сигаретой в зубах, только вид у него стал еще более мрачный…
В Южине поговаривали, что мсье Баччи перебрался на свою новую шестигранную родину с большими потерями. Тогдашние власти поинтересовались, не пора ли ему приобщиться к цивилизованному миру. Вновь прибывший ответил, что «да, канесна, с удавольствием, бальсое спасиба», – и был зачислен в парашютисты.
Чтобы стать новым сыном великой нации, иногда приходится выделывать рискованные трюки, например, быстро ползти по веревке на страшной высоте или, свернувшись в клубок, стремительно лететь вниз, на тренировочный мат, прижимая к груди автомат, словно первую свою любовь.
У себя на Сицилии мсье Баччи доил коз, поэтому язык Пластика Бертрана он знал весьма приблизительно, и, когда сержант заорал ему: «Прыгай, Баччи, мать твою, вот бордель, жопа, будешь ты прыгать, итальянец хренов?!», бедняга вцепился в шкив и затрясся от страха. Сержант уже готов был вмазать его физиономией в стену, но тот таки прыгнул, причем мимо мата, головой в асфальт, оружием по причиндалам.
Дальнейшая адаптация свежеиспеченного иммигранта проходила в отделении «скорой помощи» военного госпиталя. Главврач был в отлучке – отправился с особой миссией на «Ролан Гаррос», так что раненого забинтовал практикант, и забинтовал от души, ибо делал это впервые. Больше пациентом никто не занимался.
Иногда мсье Баччи робко интересовался, не желает ли кто из медперсонала взглянуть на парня, который через муки и боль надеялся стать французом, и все спрашивал:
– Сказите, а кагда миня выписут?
Но всем было на него наплевать.
По возвращении из секретной теннисной миссии главврач обнаружил в углу мумифицированного итальянца, чью нижнюю часть заклинило, как ржавые ножницы. В средневековье его бы, вероятно, посадили в ящик на колесиках, и передвигался бы он себе при помощи двух утюгов, но в наше цивилизованное время подобные проблемы решаются иначе: Баччи торжественно объявили, что отныне он настоящий француз, ему причитаются пенсия по инвалидности и особые поздравления приемной комиссии. И теперь, когда экзамен сдан, в каком же уголке своей новой прекрасной родины он желает поселиться?
От других сицилийцев мсье Баччи слыхал, что есть такой город Южин, вот он и ответил: «В Юззине, по-залуйста, а сказите, а кагда я смагу хадить? » Его заверили, что с интенсивной Божьей помощью, но без особых гарантий он сможет ходить в обозримом будущем, и на этой оптимистической ноте позвольте с вами расстаться. Как говорится, заходите еще. Костыли не забудьте! Это вам подарочек на вступление в гражданство…
Пока мсье Баччи обустраивался на новой земле, его суженая пасла в родном краю коз. Он позвонил ей по телефону: «Прриеззай, любовь мая, в Юззин, воздух здесь зивительный, здесь нас здет сястье, такое сине, бело, крр-асное», и будущая мадам Баччи с бьющимся сердцем, предвкушая радость встречи, сошла на альбервильский перрон, благоухая, как сицилийская коза.
Ее красавчик сильно изменился за время разлуки: краткое пребывание в отряде парашютистов не добавило ему привлекательности и сильно поубавило в нем радость жизни.
Но жизнь должна идти своим чередом, с костылями или без…
Мсье и мадам Баччи поженились, как и было договорено. По той же причине они произвели на свет Жожо, но он был им совершенно не нужен: люди к домашним животным лучше относятся, чем они к своему мальчику.
Когда мать давала Жожо список покупок, отец крестиком отмечал те продукты, которые следовало украсть, да и на остальные денег давал с большой натяжкой. Жожо отправлялся ночевать на велосипедный склад, бился там башкой об стенку и скулил. Мы с друзьями выворачивали карманы, но денег все равно не хватало. Желая помочь Жожо, мы бежали в бакалейную лавку мадам Пуэнсен, и в конце концов она перестала нас пускать, а Жожо боялся возвращаться домой, потому что отец избил бы его за нерасторопность…
Никогда не забуду тот вечер. Мы как раз играли «Кактусов» [32] на дудке, когда явился доктор по неблагополучным детям, обнаружил у Жожо багровые кровоподтеки и потом долго тестировал его по методике чернильных пятен, просил писать длинные фразы (а почерк у Жожо был своеобразный: тощенькая буква «е» льнула к соседним буквам, а жирная «о» разбухала, как пчелиное брюшко) и беседовал с ним о том, как он трогает свою штучку, писает в постель и какает в штаны.
Вскоре перед домом нарисовалась полицейская команда. Мадам Баччи запричитала на лестничной площадке: « Мамма миа, эта узасная асибка!», а ее супруг заревел, как поросенок: что это они себе позволяют, он инвалид войны, парашютист, да пошел этот психолог куда подальше, никто его сына не третирует, хорошая взбучка еще никому в семье Баччи не мешала, ничего кроме пользы, вот дерьмо, а его сынок и так растет избалованный, покруче рокфеллеровских наследников, кушает пасту аль денте, велосипед ему купили с тремя передачами, а на каникулы отправили за границу, к этим ихним фрицам, чертов бордель!
Мсье Баччи никак не давался полицейским, не позволяя запихнуть себя в обезьянник и орудуя своим костылем ловчее, чем Брюс Ли боевым цепом. Посмотреть на великолепную схватку сбежались все соседи, включая мадам Гарсиа, которая во всеуслышание провозгласила, что этого следовало ожидать, все итальяшки такие, мусорная нация, и именно в эту минуту мой папа с мсье Будуду вылезли из грузовичка мсье Эриссона, и папа громко поинтересовался, не без иронии в голосе, стоит ли слушать эту помесь шлюхи с кашалотом, ибо консьержка наша так страшна, что, когда она поутру выносит мусор, не сразу разберешь, где, собственно, мусор, а где консьержка.
Мадам Гарсиа в ответ стала размахивать руками и осыпать папу ругательствами, которые придумывала по ходу дела. Заодно досталось и папиной жене, и предкам, и потомкам. И тогда папа положил сумку, поплевал на руки и объявил, что чаша его терпения переполнилась – вспомним хотя бы Мариэль Гуашель, поэтому дискуссию он завершит по старинке, путем рукоприкладства, Бог свидетель, мадам Гарсиа трудно причислить к женскому роду, ибо он никогда не позволил бы себе поднять руку на женщину, на что консьержка отвечала: «Ну давай, свинья, поглядим, есть ли у вас, итальяшек, хрен в штанах». Она почему-то думала, что все итальянцы евнухи…
Мсье Китонунца попытался было их помирить: «Постойте, друзья, постойте, на заре нового тысячелетия нам следует терпимее относиться друг к другу, к тому же кругом дети», но в ответ получил: «Здрасьте, приехали, еще негритосы нас будут учить, если бы не мы, они бы до сих пор ползали на четвереньках», потом кто-то в толпе невзначай получил по шее, дал сдачи, и вскоре было уже непонятно кто, с кем и по какому поводу дерется.
Стражи порядка запихнули-таки мсье Баччи в машину и, увидев, какая неразбериха творится на улице, засунули туда же всех дерущихся. Машина буквально просела под тяжестью пассажиров, и звуки оттуда доносились похуже, чем из скотовоза.
Вернувшись из полицейского участка, папа узнал, что Жожо сел на свой трехскоростной велосипед и куда-то укатил. И где он сейчас, неизвестно. Его должны были отправить в специальное заведение для детей с психологическими проблемами, но как теперь это сделать, непонятно.
Я промолчал. Папа прикладывал кусок говядины к подбитому глазу, мама пыталась заставить его померить температуру, а я не стал спрашивать разрешения, просто сказал им «Чао!» и укатил с Азизом и Ноэлем на городскую свалку.
Жожо сидел в сторожевой будке и дрожал. Мы часто приходили играть на свалку: стреляли из рогатки болтами по помоечными крысам, усеянным клещами, разбирали сломанные будильники, чтобы строить из деталей моторы для самолетов, читали письма, чьи адресаты не подозревали, что кто-то, извлечет из груды мусора их выброшенные секреты. Многие писали про несчастную любовь, концовки часто не хватало, так что можно было надеяться, что теперь у этих людей все хорошо…
Сторож, волосатый крикливый дядька, который вечно валялся у печки в одном белье, а то и вовсе шлялся по кабакам, орал, что мы одна большая куча мусора и закончим на гильотине, а он потом придет плевать на наши могилы. Все это были пустые угрозы: на деле он сидел в своем гнилом кресле, пил алкогольные напитки и рыгал.
Мы заходили к нему в будку, когда его не было, листали порнографические журналы и делали вид, что прекрасно в этом предмете разбираемся, а потом писали на всю эту макулатуру и смеялись до колик.
Но сегодня нам было не до смеха.
– Не пойду я туда, – твердил Жожо, – не хочу в дурдом.
– Никто тебя не посылает в дурдом, – объяснил ему Азиз, – это вроде санатория, ты там отдохнешь, поправишься и вернешься к нам.
– Помнишь, когда у меня была операция на мозге, – добавил я, – я там прекрасно провел время с хорошенькими медсестрами…
– Не было у тебя никакой операции на мозге, тебе там яйца вправляли, – ответил Жожо, и я вдруг почувствовал, что его судьба стала меня меньше беспокоить. – И что я стану делать без своих предков? Я никого не просил вмешиваться. Других предков у меня все равно нет, и что мне делать, если теперь их засадят? Это из-за меня они пойдут под суд. Потому что я не так отвечал тому доктору. Не сумел соврать. Я все всегда делаю не так… Не пойду к психам! Хочу, чтобы все стало как раньше, будто ничего не произошло. Все было нормально, все путем. И, если они не вернут меня обратно, я знаю, что сделаю: выпрыгну из окошка, как Крампон, и тогда все оставят меня в покое…
Потом мы по упавшему дереву (с закрытыми глазами!) перешли речку, которая вовсю бурлила из-за схода снегов, и договорились построить летом шалаш, прямо у железной дороги.
Мы возвращались в Южин, толкая перед собой велосипеды. Вершины гор четко вырисовывались на ясном голубом небе. Была весна, но на Мон Шарвен еще оставались ледники. Воздух был такой чистый, что можно было все разглядеть на самом верху. Я своими глазами видел, как горная лань скачет по склонам Голе-де-ля-Труи…
Настали летние каникулы, и я остался совсем один.
Ноэль и Азиз отправились к себе на родину, а Мириам помогала родителям на ферме, косила траву.
Братец Жерар путешествовал автостопом по Греции со своим другом Деде, а сестренка Нана витала в облаках. Облака эти были сплошь розовые, маленькие и компактные, и плыли они по салону лимонного «багги». Мсье Бюффлие и Нана не сводили друг с друга влюбленных глаз, и вид у них был дебильный. Чтобы хоть как-то развеяться, я читал книги про альпинистов и мечтал о тех днях, когда сам смогу лазать по склонам, ни у кого не спрашивая разрешения.
Родители Жожо вернулись в Южин, но без Жожо, и мадам Баччи по-прежнему ездила отовариваться в Альбервиль, совершенно анонимно. Игроки в шары не желали больше знаться с мсье Баччи, и он целыми днями просиживал у телевизора. В любом случае на костылях по такой жаре особо не погуляешь…
По ущельям Арли прокатилась «Тур де Франс». Мне перепали две кепки «Рикар» и наклейки от жвачки «Голливуд». Еще я ходил в бассейн и подцепил там бородавки.
Жожо пока жил в секретном месте. Его должны были поместить в приемную семью (странное слово, так говорят про скучные книги: поместили книгу в библиотеку, на самую верхнюю полку, и никто ее не читает) . Почему-то считалось, что ребенок может полюбить свою новую семью, совсем как старую, но я не понимал, как такое возможно…
Сквозь летнюю жару проклевывался сентябрь. Каникулы выдались скучные. Я начал бегать трусцой и даже собрал гербарий.
В коллеже [33] я снова оказался в одиночестве, потому что все мои друзья выбрали немецкий, язык для самых умных, а я ведь тоже один из самых умных, но выбрал, понятно, итальянский.
В новой школе мы были самые мелкие, и верзилы-девятиклассники с удовольствием нас пихали, пока мы метались по коридорам в поисках нужного кабинета, а к списку предметов, которые мне не даются, добавились физика и химия. Мы с опаской входили в ворота школы. Старшие курили, сплевывали на землю, сидя на своих мопедах, и хватали девочек за шею, делая вид, что им самим это противно. Под их насмешливыми взглядами мы невольно втягивали головы в плечи: бремя смущения давило тяжелее рюкзаков…
Мириам все хорошела, и все парни пытались ее соблазнить. Ноэль меня даже предупредил, что один незнакомый второгодник повадился садиться с ней рядом на уроках швейного дела. И мне было немного досадно, что она проявляет меньше интереса ко мне и к Монблану и к звериным какашкам.
Среда по-прежнему была выходным днем, и это радовало. Мы строили шалаш среди каштанов, неподалеку от городской свалки. Про Жожо не говорили, но думали о нем постоянно: нам его не хватало.
Первый триместр пролетел незаметно, а потом дома начались проблемы: бабушка сдавала с каждым днем, а виной тому был Альцгеймер.
Альцгеймер – это такая пакость, которая норовит поселиться внутри у какого-нибудь престарелого человека и постепенно свести его на нет. Под конец остаются только глаза, наполненные слезами, и самое страшное в том, что человек не помнит, по какому поводу он плачет…
Альцгеймер и недержание зажали бабушку в свои кровожадные тиски. Родители покупали ей подгузники максимального размера, кости ее хрустели. Она вся пошла пятнами, кожа стала совсем прозрачной, волосы падали в суп. Это была уже не бабушка, а паззл из 1350 деталей, который никому не удастся собрать.
Однажды вечером я сидел на диване между бабушкой и Псом, который машинально продолжал вилять хвостом, хотя я закончил гладить его еще пять минут назад, и смотрел документальный фильм про зебр и львиц. И вдруг бабушка как закричит:
– Я уж и на улицу-то боюсь выходить! Того и гляди сожрут!