Проснулась Маша оттого, что её как-то очень ласково гладили по лицу. Ощущение было непривычным, давно не испытанным, потому глаза девочки сразу же раскрылись. Увидев Гришу в каком-то тёплом толстом свитере, Маша удивилась. Ещё больше девочка удивилась, услышав то, что ей говорил этот точно необыкновенный мальчик, заботившейся о ней, как никто и никогда. Наверное, прошлое девочки стёрлось, но теперь… Ничем ей не обязанный Гриша беспокоился о ней, как будто она была ему кем-то близким. Впрочем, положа руку на сердце, Маша думала, что уже согласна, пожалуй, на всё. Очень уж всё страшно.
– Я согрел воды, чтобы ты могла умыться, – сообщил Гриша, осторожно разбудив Машу. – И ещё у нас есть завтрак, правда, только на один раз… Но он есть!
– Чудо просто, – улыбнулась девочка, вылезая из-под одеял и разглядывая то, что ей протянул мальчик. – Спасибо… – смутилась она.
Такая забота казалась непривычной, даже очень. Маша, немного подумав, убежала в сторону удобств, каким-то шестым чувством их найдя. Впрочем, вариантов в квартире немного, вот девочка и не растерялась. Всё вокруг было каким-то несовременным, впрочем, сантехника от приютской отличалась мало. Еще её удивлял тот факт, что Гриша не пошёл за ней подглядывать, хотя, насколько она знала, это было бы нормальным.
Пока Маша умывалась, Гриша рассматривал найденную в почтовом ящике газету. Обычная, с привычной советской символикой, за последние годы слегка подзабывшейся, она привлекала взгляд не статьёй о Ленинграде, а датой. Даже если газета пролежала в почтовом ящике несколько недель, дела это не меняло. За окном действительно шла война, только совсем не та, о которой изначально думал Гришка. Он смотрел в газету, а перед глазами вставало Пискарёвское кладбище. Теперь он понимал и где они оказались, и когда, и что их обоих ждёт. Осознавать реальность было сложно, но Гриша уяснил для себя: детство кончилось, начинается жизнь, в которой он просто обязан сохранить Машку живой.
– Кушай, – налив в тарелку уже тепло одетой девочки получившуюся похлёбку, предложил Гриша. – Я ещё лепёшку сделал, её можно будет растянуть на подольше.
– Интересно, что происходит… – задумчиво протянула Маша, заметив какой-то очень тоскливый взгляд мальчика. – На ядерную войну не очень похоже.
– Да… – Гриша помолчал, не зная, как сказать о том, что он обнаружил.
– Рассказывай, – попросила девочка, понимая, что новости ей совсем не понравятся.
– Только не плачь, ладно? – вздохнул мальчик, все ещё чувствуя себя не очень хорошо от таких открытий. Он налил кипятка в чашки, потому что нужно было греться. По крайней мере, сам Гриша так считал. – Мы в Ленинграде. Сейчас ноябрь сорок первого года.
– Ты прикалываешься2? – с подозрением поинтересовалась Маша, а мальчик в ответ просто протянул ей обнаруженную газету.
Маша знала о Блокаде Ленинграда. Да все о ней знали! Девочка понимала, что их ждёт: голод, холод, возможно, смерть. Умирать очень не хотелось, и в таком настроении она, конечно же, вцепилась в Гришку. Читая газетные статьи, Маша понимала, что одна она просто не выживет, потому что не знает ничего о городе Ленина этих годов. Да и о Блокаде помнила только то, что им вдалбливали в школе. Становилось всё страшнее, но мальчик явно понимал, что происходит и что нужно делать, потому девочка решила просто ему довериться.
К вечеру есть хотелось уже сильно, но Гриша решил потерпеть, скормив треть лепёшки Маше. Ему не внове ложиться спать голодным, а девочке, по его мнению, это всё-таки вредно. Маше было очень стыдно, но отказаться она не могла. Просто не хватало моральных сил отказаться от еды. Ночью несколько раз выла сирена воздушной тревоги, но Грише было жалко будить Машу, а взрывы били далеко, поэтому он решил, что опасности нет.
Утро началось с понимания – если не раздобыть еды, они просто умрут с голода. По фильмам и мемориалу Гриша помнил, что нужны какое-то карточки, только не помнил, какие именно и где их взять. Съев маленький кусочек хлеба и отдав остаток Маше, он объяснил девочке создавшееся положение так, как понимал его сам.
– Нам нужно найти еды, а то от голода умрем, – Гриша совсем не хотел пугать Машу, но и обманывать её было неприятно.
– Пошли искать? – спросила девочка, одеваясь. О карточках и особенностях питания во время Блокады она и не вспомнила. Чужие вещи Маша восприняла безропотно, ничего не сказав по этому поводу.
– Давай поищем тут сначала, вдруг найдём что-нибудь? – предложил Гриша.
– Давай! – улыбнулась ему Маша, уже принявшая лидерство мальчика.
Маша начала с комнаты, Гриша с кухни. Оба искали очень внимательно, пытаясь обнаружить хоть что-нибудь, но ничего не находилось. Серый лист бумаги с цифрами и годом нашла Машка, но не стала вчитываться, а просто положила его на стол. Гриша же осматривал комнаты, так ничего и не обнаружив. Прилично утомившись, он вернулся туда, откуда всё началось, и увидел найденное девочкой. Буквально подбежав к столу, мальчик вчитался…
– Маша! Маша! Ты знаешь, что это? – радостно спросил он у девочки.
– Что-то важное? – заинтересовалась она.
– Это карточки! Карточки, Маша! Они очень-очень важные! – воскликнул Гришка. – Живём!
– Карточки… – Маша попыталась вспомнить, но не смогла, опять доверившись мальчику.
Выйдя из подъезда и запомнив его расположение по ориентирам, Гриша повлёк девочку дальше по улице, осматриваясь. По улицам ходили люди, не обращая на него с Машей никакого внимания, а мальчик искал хлебный магазин, даже не представляя себе, как он должен выглядеть. Только успев увидеть вывеску «Булочная», мальчик был вынужден опять бежать в бомбоубежище – завыла сирена, да громкий голос сказал о воздушной тревоге.
Мальчик понимал – окружающие его люди знают, где убежище, поэтому нужно держаться с ними. Так они добежали до очередного подвала, усевшись в тёмном углу. В этот раз были хорошо слышны бахи и бухи сверху, пару раз возникало ощущение, что трясётся вообще всё, даже сверху что-то посыпалось. Но вот окружавшие их люди о чём-то переговаривались, успокаивая пугавшихся детей. Маша, блестя глазами, но стараясь не плакать, прижалась к плечу Гриши, а он уже вполне привычно обнял её.
Бомбили долго, казалось, что почти вечность, но рядом с Гришей Маша чувствовала себя как-то очень спокойно, поэтому она просто прикрыла глаза, задрёмывая. Внезапно люди зашевелились, принявшись вставать, и Гриша девочку решил разбудить. Судя по всему, прозвучал отбой. Когда люди начали выходить, вышли на улицу и они вдвоём, двинувшись дальше, к уже замеченной булочной, у которой стояла длинная очередь. Не решившись лезть вперёд, Гриша дисциплинированно пристроился в самый конец. Судя по всему, предстояло долгое ожидание.
Прижавшись к Грише, Маша ощущала его руку, отчего становилось спокойнее на душе – всё-таки оказаться в самом, пожалуй, страшном времени… Очередь стояла молча, переминаясь с ноги на ногу, мальчик постоянно проверял карточки, понимая, что за драгоценность у него в кармане. Казалось, прошли даже не часы – годы, когда подошла и их очередь. Открывшаяся дверь показала не очень обыкновенный прилавок, за которым обнаружилась закутанная в платок женщина, требовательно протянувшая руку. Увидев такие же серые квадратики, как и та бумага, что была в кармане, Гриша протянул продавщице требуемое. Женщина что-то вырезала из бумаги, вернув остаток, и тщательно взвесила небольшой кусочек чёрного, выглядевшего не очень обычно хлеба, протянув его Грише. Все это она делала молча, ни о чём не спрашивая.
Спрятав в карман карточки и хлеб, контролируя его, Гриша двинулся в обратный путь, цепко держа за руку смотревшую круглыми глазами Машу. Он и сам удивлялся, но понимал, что себя выдавать нельзя, ведь, кроме всего прочего, в Советском Союзе того времени было энкаведе, про которое в их времени рассказывали всякие ужасы. А ну как кто-то поймёт, что карточки принадлежат не им?
Именно поэтому мальчик старался ничем не показать своё удивление, спокойно двигаясь к «их» дому. Идти предстояло долго, но отщипнувший кусочек хлеба от выданной им порции, Гриша протянул его сразу же повеселевшей девочке. До дома они не дошли – не было никакого дома, лишь дымящиеся руины. Что теперь делать, мальчик не знал, в первый момент растерявшись. Стоило однако Маше всхлипнуть, и Гриша взял себя в руки. Повернув девочку к себе, он взглянул ей в глаза и твёрдо произнёс:
– Всё будет хорошо!
– Я тебе верю, – ответила ему Машка. – Но что теперь?
– Теперь присядем, съедим чуть-чуть хлеба, – озвучил план мальчик. – И будем искать другой дом.
– Как скажешь, – согласно кивнула девочка.
Таких квартир, как первая, Маше и Грише больше не попадалось, но следующее место обитания они нашли довольно быстро. Брошенных квартир, зачастую «как есть», было достаточно. Не прошло и получаса, как они нашли очередной дом, в котором всё оказалось оставлено так, как будто хозяева готовы вернуться прямо сейчас, но, разумеется, никто не вернулся.
Потянулись дни. У них были карточки, значит, был и хлеб. Маша первое время находилась в перманентной истерике, но потом, конечно, начала привыкать. Человек ко всему привыкает… Вскоре выпал снег. Каждый день теперь начинался с того, что нужно принести хлеба и воды, потому что водопровод почему-то перестал работать. Ну и кипяток приходилось уже приносить. Хорошо хоть бидон для него нашёлся. Помыться уже было нечем, но этот факт обоих почему-то больше не беспокоил.
На улице стало холоднее, в очередях начались разные разговоры. От «город сдадут» до слухов о каннибалах. То, что город абсолютно точно не сдадут, Гриша знал, но вот что касается второй новости – удивился. Таких подробностей о Блокадном городе он не помнил. А ещё помогало Ленинградское радио. То злой, то уставший голос Ольги Берггольц заставлял жить и бороться. Жить, несмотря ни на что.
– Хотите конфетку, детки? – какой-то мужчина напугал обоих чуть ли не до мокрых штанов.
Он был действительно страшным, и теперь то, о чём говорили в очереди, просто прозвучало в ушах мальчика, с силой оттолкнувшего этого человека. Утащив за собой доверчиво потянувшуюся к сладости Машу, Гриша ещё несколько часов не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться.
– Гриша! Гриша! Зачем мы убежали, это же конфета! – возмутилась девочка.
Она как будто потеряла часть своих знаний, оказавшись в настолько незнакомой обстановке. Да и голод… Привычный к недокормленности Гриша отдавал большую часть добытого хлеба девочке, но и его не хватало – голод всё чаще прихватывал живот, отдаваясь в нём тянущей болью. Маша была на что угодно уже согласна ради кусочка хлеба, но Гриша как-то находил в себе силы подбодрить её.
– Это плохой человек. Вдруг конфета была с ядом, или же он хотел нас съесть… Или… – мальчик прошептал на ухо бледной Маше свою догадку, заставив девочку всхлипнуть. – Сама подумай: вокруг нет даже хлеба, а у него конфеты!
– Ты прав… Мы умрём? – как-то очень безнадёжно спросила девочка. – Не хочу… Я знаю, что многие умерли, но…
– «Осталась одна Таня»3, – процитировал Гриша.
– Не хочу умирать, не хочу, чтобы умер ты, – призналась Маша.
– Мы будем жить, – как мог уверенно ответил Гриша.
Он привык за последнее время обнимать Машу, которой оказались очень нужны эти объятья, это тепло. На улице выпал снег, и пришлось ходить очень осторожно, потому что можно было упасть на льду, а подняться совсем непросто. Если бы не найденные в той, первой, квартире детские вещи – пусть не совсем по размеру, но они спасали – то Маша и Гриша уже погибли бы, мальчик это очень хорошо понимал.
Человек ко всему привыкает, привыкли и они. Дозировать хлеб, держаться, чтобы не съесть его полностью – всю дневную норму за один раз. В новой квартире нашёлся примус и немного, как Гриша в первый раз подумал, керосина. Быстро разобравшись с устройством, он готовил кипяток. На помывку воды уже не было. Она-то была, но согреть её было нечем. Чувство голода стало постоянным. Маша иногда вела себя как пятилетняя – хныкала, просила хлебушка, но не смела притронуться к нему без разрешения Гриши, а вот мальчик… Откуда у него появились силы сдерживаться, укрывая девочку заботой, не мог понять и он сам. Просто мальчик знал – так правильно.
Маша вспоминала свою прежнюю жизнь, понимая теперь, что детдом был счастливой жизнью, ведь в ней не ощущалось этого тянущего чувства голода. Есть и там хотелось, но вот именно такого не было. Боясь оставаться одной, девочка всегда ходила с Гришей – и за хлебом, и за водой. Оскальзываясь, она помогала мальчику, взявшему на себя заботу о ней, спасавшему её каждый день и каждую ночь. От холода, от страха, от безнадёжности. Каким-то чудом Гриша находил слова, убеждая её жить дальше. А ещё было Ленинградское радио.
«Скрипят полозья в городе, скрипят…
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев»4
Однажды Гриша услышал крики и визги. Используя то, чему его научила жизнь, он скользнул в какую-то толпу. Оказалось, что бомба попала в столовую, и теперь люди дрались друг с другом, пытаясь добраться до продуктов. Гриша каким-то чудом увидел белый комочек и, вытащив его, умудрился убежать. Комочек оказался кусочком сыра, который мальчик отдал Маше, даже не попробовав. «Ей нужнее», – решил Гриша.
День за днём мальчик менялся, сам не замечая этого. Смыслом его жизни теперь стала Маша, как и он – её. Ведь больше у них никого не было, а вокруг дышало то самое время, которое потом назовут «смертным». Оно стонало сиренами воздушной тревоги, скрипело полозьями саночек, вскрикивало близкими взрывами. Время смотрело со стен домов надписями «…при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…»
Но, несмотря ни на что, голод подступал всё ближе… Он хватал за горло, бил по животу, заставлял дрожать при виде хлеба и стискивать зубы, не давая сдаваться. Когда хлеба начали выдавать меньше, Гриша понял, что они обречены, но не сказал Маше об этом. Мальчик жил для неё, для того чтобы девочка дышала и не сдавалась. А вот Маша очень хотела бы опустить руки, но Гриша не давал. Ему самому не позволяло опустить руки не только существование Маши, но и голос Ленинградского радио. И метроном, звучавший между передачами.
– Будешь плакать – по попе дам, – твёрдо пообещал похудевший мальчик, хотя куда там было-то… Девочка поверила – даст. По попе не хотелось, так что Маша не стала плакать.
– Не буду, – попробовала улыбнуться девочка, но почему-то не смогла.
На обледенелых улицах встречалось всё больше тел. Мужчины и женщины просто присаживались прямо в снег, чтобы не встать никогда. Но тут, когда силы, казалось, уже были готовы закончиться, у них появилась Надежда.
Шутишь (сленг).
Знаменитая фраза из Блокадного дневника Тани Савичевой.
Ольга Берггольц.