Музеон. Удивительный город, человеку не создать ничего подобного. Здесь бился Пегас с Великой Прорвой, здесь кипела земля и пузыри обращались в камень.
Мостики над небольшими речками, дороги, дома, улицы, площади, беседки — все мягкое, перетекающее, волнистое, словно вода и ветер гладили эти стены много веков.
Но до чего же запутанный город! Самый настоящий лабиринт.
Саша даже не пыталась запомнить дорогу — все равно не получится. Тем более, что Савва отлично ориентировался в сплетении переулков, а гулять здесь в одиночестве Саша не собиралась. Наконец они вынырнули на более-менее привычное ее глазу пространство — небольшая речушка, через нее переброшен изогнутый мостик.
— Перейдем через мост и мы на месте.
— Наконец-то! Но я думала, библиотека на площади Безобразова.
— Только та часть, которая выходит в Самородье.
А основное крыло — в Музеоне.
— Как это? Она сразу в двух местах?
— Просто запомни. Потом разберешься.
Можно было ожидать, что библиотека будет похожа на огромный дождевик, но внушительное здание выглядело вполне рукотворным. Саша втайне на это надеялась и теперь обрадовалась, будто домой попала.
Что-то родное чувствовалось в высоченной, тяжеленной двери с массивной бронзовой ручкой, в позеленевшем от времени хриплом колокольчике. А когда Саша вдохнула чудесный аромат старой бумаги, пыли, сухого дерева — библиотечный запах, для Саши почему-то всегда чуть отдающий шоколадом, то впечатления этого кошмарного утра почти рассеялись.
Все пространство первого этажа занимал читальный зал. Стены, до самого сводчатого потолка заняты стеллажами, высоченные окна открыты, ветер надувает лиловые шторы. Вместо привычных рядов столов с лампами, как в обычных библиотеках, здесь креслица со светильниками на спинках — изобретение Платона Леонардовича, как мимоходом заметил Савва. Ближе к стеллажам, по периметру зала — продавленные диваны, обитые потертой кожей, возле них длинные низкие столики. На столиках угрожающе кренятся стопки книг, кое-где они рассыпались и затихли беспорядочными кучами. На одном столике тоскует большая зеленая чашка с растрескавшейся от времени кофейной гущей и огрызок печенья на блюдечке.
Горы книг по углам, на подоконниках, на диванах, в самых неожиданных местах. А те, что на стеллажах — торчат как попало, вверх ногами, задом наперед, большие вперемешку с крошечными. Толстый слой пыли покрывает все это безобразие, как сахарная пудра воскресный кекс.
На стене два старинных темных портрета укоризненно смотрят на царящий вокруг хаос — остриженный в кружок седой черноглазый старик со страшным шрамом на щеке и молодая женщина в простой белой рубахе. Очень похожа на Сашину маму, только волосы темно-рыжие.
— Ну и ну… — выдохнула Саша. — Такого даже в моей комнате не бывает.
— Подумаешь, неубрано немножко… — беспечно ответил Савва. — Филибрум сам не может, ты же знаешь. Ладно уж, так и быть, помогу тебе.
— Поможешь? С чего вдруг? Это моя война.
— Клара попросила. Послезавтра здесь Декаденция встречается со своими подопечными. Поэтическими музами. — усмехнулся Савва, — Будет обучать их тонкостям ремесла.
— Ах вот как! А я — то думала… И что, неужели кто-то придет ее слушать?
— Не протолкнуться будет.
— У нее столько подопечных?
— Не в этом дело. Слух прошел, что в честь этого события гостей будут угощать инспирией… Поэтому придут все, кто сможет.
— Инспирией? — нахмурилась Саша, — и где она ее возьмет?
— Здесь, в подвалах, глубоко под землей есть тайный колодец. — объяснил Савва. Он существует с незапамятных времен. И там осталось немного. На дне. Ее берегут для особых случаев. И для Клары. Ей нельзя совсем без инспирии… — добавил он, будто оправдываясь, — А Декаденция решила заманить побольше публики, вот и упросила Клару.
— Как это гнусно!
— Совершенно согласен с вами! — послышалось из-за лиловых портьер в глубине зала. Опираясь на неизменную трость, вышел Филибрум. Наконец-то Саша смогла его как следует рассмотреть. Худой неимоверно, но спину держит прямо, как танцор, кудрявая голова белая, аж светится, а глаза черные и хитрые. Он улыбнулся Саше:
— Но если музы получат хоть глоток инспирии, то скажем Декаденции спасибо за эту невинную хитрость. Рад видеть вас здесь, ребятки! Видите, что творится — он обвел бледной рукой библиотечный разгром, — мне ни за что не справиться с этим одному… А Декаденция дама нежная, станет расстраиваться…
— Вон она! — Савва кивнул в окно и мрачно добавил, — давно ее не было…
Декаденция впорхнула в зал как райская птица, в чем-то легком и переливчатом. С плеча продуманно струился бирюзовый шелковый палантин.
— Добрый день, глубокоуважаемая, счастлив вас видеть! — склонил седые кудри Филибрум.
— Здравствуйте, мэтр! Как ваша нога? Все уже готово? — на одном дыхании, без пауз прощебетала Декаденция, не удостоив Сашу и Савву даже взглядом.
— Благодарю! Нога все так же, и это уже хорошо. Подготовкой же займется вот эта очаровательная барышня.
Поэтесса прищурилась на Сашу.
— Ах, эта… да, я припоминаю, она будет заниматься здесь… как это… полезным делом! Плохая идея. Вряд ли девочка способна осознать всю важность предстоящего события.
Саша собралась уже поставить на место нахалку, но Филибрум ее опередил.
— Уверяю вас, дорогая, она устроит все наилучшим образом! У нее бездна вкуса! Она не пожалеет сил для величайшей поэтессы!
Декаденция расстроилась.
— Мэтр, дорогой мой, сколько раз я просила не произносить это гадкое слово, когда речь идет обо мне! Я — поэт!
Филибрум изобразил ужас и зажал себе рот обеими руками, уронив палку. Потом прижал руки к сердцу.
— Тысяча извинений, но я позволил себе употребить феминитив лишь для того, чтобы подчеркнуть вашу принадлежность к прекрасному полу. Его и прекрасным стоит назвать за одно то, что вы к нему принадлежите.
Декаденция смягчилась.
— Вы бы меня еще тогда куратриссой назвали! — кокетничала она.
Сильный удар в окно заставил всех вздрогнуть. Уцепившись когтями за раму, бил крыльями о стекло здоровенный ворон.
— Невермор, старый бродяга! — обрадовалась Декаденция. — Сопровождает меня повсюду. Он так привязан ко мне!
— Это он вам так сказал? — хмуро спросил Савва, подавая Филибруму оброненную трость.
Декаденция оставила вызов без внимания.
— Мы встретились на берегу озера, и он последовал за мной. — продолжала она, делая загадочное лицо, — Так и не смог со мной расстаться! Я нарекла его Невермор, в память об одном моем подопечном — продолжала Декаденция, Но не будем называть имен… Это совершенно мистическая история, просто невероятная! Впрочем, — добавила она деловито, — пожалуй, я расскажу о ней послезавтра. Пусть ее услышат все!
Савва тихонько хрюкнул и на всякий случай кашлянул пару раз. Филибрум вежливо слушал, почесывая мочку уха.
— Однако, я с вами болтаю, а время не ждет! — поэтесса укоризненно взглянула на слушателей, будто именно они тратили попусту ее время, — Оно утекает сквозь пальцы и не вернуть его! Мне нужно готовиться — завтра Агафьин день! Милая Амалия упросила меня принять участие, и я не смогла отказать! Такая уж у меня натура. Я буду читать экспромт, приходите и вы! — бросила она через плечо в Сашину сторону. — Впрочем, лучше не надо — вы не успеете все здесь подготовить. Дорогой мэтр, умоляю, проследите, чтобы все было как надо!
Она тряхнула золотистой клумбой на голове, взмахнула палантином как крыльями и упорхнула.
Секунду стояло напряженное молчание. Саша, не выдержав, хихикнула, и, перехватив озорной взгляд Филибрума, расхохоталась. Мэтр укоризненно покачал головой, но больше для порядка. Он тоже улыбался. Савва мрачным взглядом в окно провожал Декаденцию.
— Что еще за история? При чем здесь ворон? Невермор… — Саша вытирала слезы, все еще похохатывая, — Она с Эдгаром По, что ли, встречалась? Сколько же ей тогда лет? — эта мысль вызвала новый приступ смеха. — Я думала, драгоценные так долго не живут…
— Врет она, как сивый мерин! — взорвался Савва.
Саша осеклась — что-то уж слишком его взволновала глупая болтовня поэтессы.
— Не знаю, куда она ездила и с кем встречалась, но… если Невермор и был к кому-то привязан, то к Кассандре! Это на его нашла. Она мне сама рассказывала. Он был болен, погибал от голода. Она его вылечила… А эта — он метнул в окно взгляд полный ненависти — пользуется тем, что Кассандры нет…
— Савва! — прикрикнул Филибрум, — так нельзя!
— А ей можно? — не унимался Савва, — Невермор ищет Кассандру, тоскует… Разве она может это понять? Называет себя поэтом, а сама не чувствует ничего…
— Савва! — тихо проговорил Филибрум, — Хватит. Тебе нельзя произносить такое вслух. Тебе даже думать об этом не положено.
Савва покраснел, как будто его поймали на чем-то непристойном, резко отвернулся. Притихшая Саша с изумлением наблюдала эту сцену. Филибрум повернулся к ней, улыбнулся.
— Не волнуйтесь, Сашенька, дело житейское. Народ у нас необычный. Мы все странные на первый взгляд. Но тому есть причины, поверьте. Декаденция живет в мире своих фантазий, — продолжал он без улыбки, — путает их с действительностью. Не судите ее строго. Когда-то она была великолепна… Итак, ребятки, — печальное лицо Филибрума посветлело, — времени у нас не то чтобы в обрез, но и не богато. От меня проку — сами видите. — он виновато развел руками, — Но обращайтесь ко мне с любыми вопросами. Савва, ты поможешь Саше?
Савва не ответил. Он смотрел в одну точку, а на его лице появилось то самое выражение, что поразило Сашу вчера, возле озера…
— Савва!
— Что? — он словно проснулся, — А… да, конечно. Помогу.
— Ну вот и хорошо. Все, что нужно для уборки, вы найдете там — длинный палец, похожий на кусок школьного мела указал на маленькую, в половину роста дверцу в углу под лестницей. Прихрамывая и морщась от боли, он ушагал за портьеру.
Савва внезапно оживился.
— Давай так, — живо начал он, сверкая глазами, — я принесу воды и покажу, где что лежит. Ты пока займись книгами и пылью, а я вернусь через часок, расставлю стулья, притащу кресла, если не хватит, ну и… доделаю все остальное. А потом мы вместе вытащим и сожжем мусор.
— Ты же сказал, что ничем не занят, — подозрительно прищурилась Саша.
— Я не так сказал. Всего час. Ну два! — он уже был будто где-то в другом месте.
— Помоешь пол. — отрезала Саша.
— Я?
— А кто?
— Договорились.
— Ладно уж. Иди.
Савва радостно бросился вон, грохнув дверью. Притащил откуда-то с заднего двора два помятых ведра с водой. Он вдруг переменился. Глаза его сияли, бледные щеки порозовели, даже тусклые темные волосы заблестели.
Саше эта перемена казалась подозрительной.
— Тряпки, щетки, стремянка — там. — он показал на дверцу в углу, — Все, я побежал.
— На свидание? — деланно-равнодушно бросила Саша
— На репетицию. — покраснел Савва.
— Ясно.
— Что тебе ясно? Просто Карл Иваныч… — бормотал Савва, безуспешно пряча улыбку до ушей.
— Конечно, я понимаю… — улыбнулась Саша. — Карл Иваныч.
Дверь за Саввой с грохотом захлопнулась.
— Врет. — вполголоса сказала Саша. — К этой своей побежал…
Саша не хотела признаваться самой себе, что мысль о Саввином свидании ее раздражает.
"Дело вовсе не в свидании, — убеждала она себя, — а в том, как резко он вдруг переменил свои планы. Да и что это за свидание! Все равно что с нотной тетрадью!"
— Ладно. Время не ждет. — она постучала ногой по ведру, полюбовалась кругами на воде. Вздохнула. — Где там у нас тряпки и щетки? Займемся уже полезным делом.
***
Савва выскочил из библиотеки, перелетел через мостик и помчался кривыми окольными тропами через город обратно. Можно было вернуться через библиотеку прямиком в Кларин сад, но ему не хотелось лишний раз там мелькать, давать возможность догадываться о том, куда и зачем он так спешит.
Через город — это, конечно, потеря времени. А когда речь идет о встрече с Цинциноллой, каждая минута стоит часа. Но он должен хранить свою тайну. Он не имеет права… он ни на что не имеет права. Но он вырвет, выхватит свое, ценой десяти бесценных минут, разбитой коленки и растянутого сухожилия.
Он знал город, как дырочки на собственной флейте, мог пересечь его любой дорогой даже с закрытыми глазами, ни высокие заборы, ни нагромождения каменных домов-пузырей не были для него препятствием. Только бы никто не догадался, лишь бы никто не увидел…
Через лес можно прямой дорогой попасть на их тайное место. Она придет туда, всегда приходит. Она чувствует его приближение, так же, как он ее.
Еще утром все было скучным, душным и ненужным.
И вдруг — это чувство золотистой пыльцы возле сердца! Это она вспомнила о нем, позвала! И он все бросил, сорвался, вызвав неудовольствие и подозрение у Саши. Да какое там подозрение — сразу догадалась! Соображает она, конечно, отлично, но недалекая, как все люди. А ее манера смотреть с насмешкой… как же бесит этот взгляд! Разве девчонка, выросшая у мамы под крылышком может понять… То, что дает ему Цинцинолла даже близко нельзя сравнить с той ерундой, о которой она думает. Да и не только она, никто не поймет — ни муза, ни человек, ни драгоценный.
” Для этого надо родиться мной… “ — с горечью думал Савва, — “надо быть выброшенным собственной матерью, как досадная помеха.”
Музы не бросают своих детей — никто не захочет по доброй воле избавиться от драгоценного. Драгоценный — сам по себе счастье, редкий, щедрый дар. Наверное с ним что-то не так, если его мать предпочла избавиться от него, подбросить в Музеон и остаться там, рядом с человеком. Гордый, самолюбивый мальчик читал это, как ему казалось, на лицах окружающих. С ними-то все было в порядке. Их матери-музы гордились ими, обожали их. А его никто не любил по-настоящему. Его игрой восхищались, его ценили, но всегда, как ему казалось, с оттенком высокомерия.
“ Что-то с этим мальчиком не так…” — так ему виделось, так он чувствовал. Стыд. Горечь. Печаль. С них началось его осознавание себя. И жизнь его была бы совсем невыносимой, если бы не Цинцинолла.
Когда тоска подступала угрожающе близко, уничтожала звуки, цвета и запахи, он переносился мыслями в их первый день, точку отсчета его настоящей жизни. Он был ярким, тот день, много ярче, чем сегодняшний.
Савва закрывал глаза — и слышал жужжание насекомых, похожее на настройку инструментов в оркестровой яме, вздохи ветра, шорох травы. Пыльца мазала ему пальцы и одежду, он чувствовал запах луга — свежий и душный одновременно. А на языке он ощущал нежно-сладкую точку — капельку меда из розовой трубочки клевера.
И себя он мог увидеть — вот он идет бродить, подальше от снисходительной, прохладной доброты. Идет на луг, на озеро, в лес, хотя Карл Иванович строго-настрого ему запрещает гулять в лесу и возле озера. Он бродит и слушает — шорох листьев, стрекотание кузнечиков, шуршание песка под ногами. Его крупные, чуть оттопыренные уши невероятно чутки — даже звук падения лепестка летним днем, или парения снежных хлопьев зимней ночью могут они уловить. Савва очень любил снежную музыку, она напоминала ему тихий, нестройный перезвон далеких колокольчиков.
Иногда он доставал из кармана пан-флейту — подарок Карла Ивановича. Он всегда носил ее в кармане, скрипку ведь не потащишь с собой! А флейта маленькая, легкая — то, что надо. Он пытался подыграть тому, что слышал. Вплести осторожный, тихий узор там, где это не нарушило бы гармонию. Иногда получалась мелодия. Вернувшись домой, он повторял эту мелодию для Карла Иваныча. Конечно, это было совсем не то. Все равно, что плоскими, непослушными словами пересказать чудесный сон. Но Карл Иваныч был серьезен, слушал внимательно, просил повторить то же самое на скрипке, на рояле… Савва повторял — ему было все равно на чем играть.
Карл Иваныч его хвалил, гордость светилась в его взгляде. Все вокруг знали, что Савва — гениальный музыкант. Ему это было немножко приятно, но даже восторг и признание не могли заглушить тоски. Она отравляла любую мысль, любое переживание, ничто приятное или веселое не захватывало его целиком. И улыбка не задерживалась дольше пары секунд на его бледном, непроницаемом лице, и темные, бархатные глаза оставались печальны.
И вот однажды, бродя по лугу, весь уйдя в звуки, он услышал нечто необычное — чье-то дыхание. Услышал так отчетливо, что вздрогнул и обернулся — ему показалось, кто-то подкрался и встал за спиной. Но он был один. Ветерок лениво пошевеливал траву и огромные белые маки, вдалеке темнел лес. Никого вокруг. И все же он слышал дыхание — легкое, ровное, нежное. Он пытался понять, откуда плывет звук, и не мог. Звук был повсюду. Казалось, дышит небо, земля, пространство.
Тихо, медленно, боясь спугнуть наваждение, он вытянул из кармана флейту, поднес к губам и отдал ей свое затаенное дыхание. Оно скользнуло сквозь флейту и сплелось с тем, неземным. Он снова вздохнул, и снова…
И с каждым вздохом отступала, таяла тоска. Ему казалось, он выдыхает свою печаль и вдыхает радость и свет.
Неподалеку заволновалась трава. Савва очнулся, опустил флейту. Бледноволосая девушка приподнялась среди цветов и травы и посмотрела на него. Конечно, это была муза — полупрозрачные локоны, особое свечение кожи, глаза, словно наполненные озерной водой — ни люди, ни драгоценные не бывают такими. Но Савва никогда не видел ее в городе. И ничего более прекрасного он не видел.
— Это ты играл?
— Я…
— Сыграй еще…
Он поднес к губам флейту и выдохнул в нее все, что переполняло его. Он слышал себя и понимал, что никогда еще его флейта не звучала так.
И муза запела в унисон с его флейтой, почти не размыкая губ. Казалось звук исходит от ее волос, глаз, даже от ее тени, и обвивается вокруг его мелодии.
Савва не мог бы сказать, сколько это продолжалось, но когда он, обессиленный, опустил флейту, и растаял последний отзвук волшебного голоса музы, он услышал то, чего не слышал никогда — абсолютную тишину. Ветер, трава, жуки, цветы и птицы — все замерло, затихло.
Он был оглушен тишиной. И незнакомым до этой минуты чувством — его душа была до краев наполнена радостью. Ни капли тоски не осталось в ней. Он улыбался.
— Кто ты? — спросила муза.
— Я… Савва. — он не знал, что еще сказать. И улыбка мешала. Муза провела рукой по его голове, растрепала волосы, слегка коснулась огромного уха.
— Шелковый… — чуть улыбнулась она и добавила тихо — драгоценный…
Он опустил глаза.
— Приходи еще. — она поднялась на ноги, светлые кудри закрыли ее до колен, их подхватил очнувшийся ветер, бросил легкую прядь ему в лицо.
— Я — Цинцинолла, — сказала она, обернувшись. Направилась к лесу и исчезла в его тени.
С тех пор он приходил каждый день на их место, и начинал играть, и появлялась Цинцинолла и пела вместе с его флейтой. Он жил ради этих минут.
Иногда она пропадала на несколько дней, и он томился неизвестностью, бродил по лугу, мучил свою флейту, злился — все было не то, все не так. И тоска возвращалась и душила его. Он понимал — только рядом с Цинциноллой живет его радость и расцветает его дар. Но настал день, когда он узнал, кто она такая, узнал ее историю.
Пария… Муза, помимо своей воли разрушающая таланты. Сначала он испугался. Потом свыкся с этой мыслью, сам удивляясь, насколько быстро. Впрочем, удивляться нечему.
Что проку в таланте, если он не приносит радости?
Значит ему нечего терять и бояться нечего. В этом он был уверен, так же, как и в том, что его жизнь лишена смысла без Цинциноллы. И он готов был на все, лишь бы не расставаться с ней никогда.
***
Вот и город позади. Савва приостановился перевести дух. Если забрать сейчас чуть вправо от дороги, можно будет обогнуть дом Клары и выскочить из леса совсем недалеко от их места. Тогда его точно никто не увидит. Нельзя, чтобы кто-то узнал. Малейшее подозрение может привести к катастрофе.
Он сошел с дорожки. Любой знает — в лесу, среди болотного мха ты в безопасности только на дорожке. Сошел с нее — все, что угодно может с тобой случиться. Но не было на свете силы, которая могла бы его сейчас удержать. Он ступил в мягкий пружинящий мох. “Не в первый раз, справлюсь, повезет!”
Он благополучно прошел пару десятков шагов, когда что-то стукнуло его по голове, и еловая шишка мягко плюхнулась ему под ноги. Он потер темечко, поднял голову.
Невермор. Сидит на ветке прямо над ним, смотрит пристально и хитро. Каркнул пару раз, растопыривая крылья и вытягивая шею. Савва обошел дерево стороной, не выпуская из вида ворона, но тот и не думал следовать за ним. Савва благополучно миновал дерево, опустил взгляд, и чуть не свалился в мох — перед ним стояло существо маленького роста, с чудовищно неправильной головой, поросшей серой шерстью вперемешку с древесным лишайником. Хухлик. Савва замер. Хухлики никогда не появляются просто так, без веской причины. Они трусливы и осторожны. И только если посулить им какую-нибудь мзду, хоть кусок засохшего сыра — они согласятся на что угодно.
И если перед ним хухлик, значит кому-то что-то очень нужно от него. Но кому? Драгоценные презирают хухликов, ни за что не станут иметь с ними дело. Хухлик сделал приглашающий жест кривой, короткой лапкой, пятясь при этом вглубь леса. Савва шагнул за ним. Хухлик пробежал несколько шагов, обернулся, чтобы убедиться, что Савва идет следом, сделал зигзаг, огибая обросшие мхом корни. Савва не отставал. Хухлик юркнул под арку из корней. Савва шел следом и понимал, что делает глупость. Идти за хухликом опасно, не говоря уже о том, что утекает время. Но Невермор… Неспроста он здесь. Это может означать только одно.
Он шагнул под арку из корней — где же он, этот маленький негодяй? Еще шаг — и с треском и чавканьем зеленый пышный ковер провалился под ним.