Савва выскочил из библиотеки, перелетел через мостик и помчался кривыми окольными тропами через город обратно. Можно было вернуться через библиотеку прямиком в Кларин сад, но ему не хотелось лишний раз там мелькать, давать возможность догадываться о том, куда и зачем он так спешит.
Через город — это, конечно, потеря времени. А когда речь идет о встрече с Цинциноллой, каждая минута стоит часа. Но он должен хранить свою тайну. Он не имеет права… он ни на что не имеет права. Но он вырвет, выхватит свое, ценой десяти бесценных минут, разбитой коленки и растянутого сухожилия.
Он знал город, как дырочки на собственной флейте, мог пересечь его любой дорогой даже с закрытыми глазами, ни высокие заборы, ни нагромождения каменных домов-пузырей не были для него препятствием. Только бы никто не догадался, лишь бы никто не увидел…
Через лес можно прямой дорогой попасть на их тайное место. Она придет туда, всегда приходит. Она чувствует его приближение, так же, как он ее.
Еще утром все было скучным, душным и ненужным.
И вдруг — это чувство золотистой пыльцы возле сердца! Это она вспомнила о нем, позвала! И он все бросил, сорвался, вызвав неудовольствие и подозрение у Саши. Да какое там подозрение — сразу догадалась! Соображает она, конечно, отлично, но недалекая, как все люди. А ее манера смотреть с насмешкой… как же бесит этот взгляд! Разве девчонка, выросшая у мамы под крылышком может понять… То, что дает ему Цинцинолла даже близко нельзя сравнить с той ерундой, о которой она думает. Да и не только она, никто не поймет — ни муза, ни человек, ни драгоценный.
” Для этого надо родиться мной… “ — с горечью думал Савва, — “надо быть выброшенным собственной матерью, как досадная помеха.”
Музы не бросают своих детей — никто не захочет по доброй воле избавиться от драгоценного. Драгоценный — сам по себе счастье, редкий, щедрый дар. Наверное с ним что-то не так, если его мать предпочла избавиться от него, подбросить в Музеон и остаться там, рядом с человеком. Гордый, самолюбивый мальчик читал это, как ему казалось, на лицах окружающих. С ними-то все было в порядке. Их матери-музы гордились ими, обожали их. А его никто не любил по-настоящему. Его игрой восхищались, его ценили, но всегда, как ему казалось, с оттенком высокомерия.
“ Что-то с этим мальчиком не так…” — так ему виделось, так он чувствовал. Стыд. Горечь. Печаль. С них началось его осознавание себя. И жизнь его была бы совсем невыносимой, если бы не Цинцинолла.
Когда тоска подступала угрожающе близко, уничтожала звуки, цвета и запахи, он переносился мыслями в их первый день, точку отсчета его настоящей жизни. Он был ярким, тот день, много ярче, чем сегодняшний.
Савва закрывал глаза — и слышал жужжание насекомых, похожее на настройку инструментов в оркестровой яме, вздохи ветра, шорох травы. Пыльца мазала ему пальцы и одежду, он чувствовал запах луга — свежий и душный одновременно. А на языке он ощущал нежно-сладкую точку — капельку меда из розовой трубочки клевера.
И себя он мог увидеть — вот он идет бродить, подальше от снисходительной, прохладной доброты. Идет на луг, на озеро, в лес, хотя Карл Иванович строго-настрого ему запрещает гулять в лесу и возле озера. Он бродит и слушает — шорох листьев, стрекотание кузнечиков, шуршание песка под ногами. Его крупные, чуть оттопыренные уши невероятно чутки — даже звук падения лепестка летним днем, или парения снежных хлопьев зимней ночью могут они уловить. Савва очень любил снежную музыку, она напоминала ему тихий, нестройный перезвон далеких колокольчиков.
Иногда он доставал из кармана пан-флейту — подарок Карла Ивановича. Он всегда носил ее в кармане, скрипку ведь не потащишь с собой! А флейта маленькая, легкая — то, что надо. Он пытался подыграть тому, что слышал. Вплести осторожный, тихий узор там, где это не нарушило бы гармонию. Иногда получалась мелодия. Вернувшись домой, он повторял эту мелодию для Карла Иваныча. Конечно, это было совсем не то. Все равно, что плоскими, непослушными словами пересказать чудесный сон. Но Карл Иваныч был серьезен, слушал внимательно, просил повторить то же самое на скрипке, на рояле… Савва повторял — ему было все равно на чем играть.
Карл Иваныч его хвалил, гордость светилась в его взгляде. Все вокруг знали, что Савва — гениальный музыкант. Ему это было немножко приятно, но даже восторг и признание не могли заглушить тоски. Она отравляла любую мысль, любое переживание, ничто приятное или веселое не захватывало его целиком. И улыбка не задерживалась дольше пары секунд на его бледном, непроницаемом лице, и темные, бархатные глаза оставались печальны.
И вот однажды, бродя по лугу, весь уйдя в звуки, он услышал нечто необычное — чье-то дыхание. Услышал так отчетливо, что вздрогнул и обернулся — ему показалось, кто-то подкрался и встал за спиной. Но он был один. Ветерок лениво пошевеливал траву и огромные белые маки, вдалеке темнел лес. Никого вокруг. И все же он слышал дыхание — легкое, ровное, нежное. Он пытался понять, откуда плывет звук, и не мог. Звук был повсюду. Казалось, дышит небо, земля, пространство.
Тихо, медленно, боясь спугнуть наваждение, он вытянул из кармана флейту, поднес к губам и отдал ей свое затаенное дыхание. Оно скользнуло сквозь флейту и сплелось с тем, неземным. Он снова вздохнул, и снова…
И с каждым вздохом отступала, таяла тоска. Ему казалось, он выдыхает свою печаль и вдыхает радость и свет.
Неподалеку заволновалась трава. Савва очнулся, опустил флейту. Бледноволосая девушка приподнялась среди цветов и травы и посмотрела на него. Конечно, это была муза — полупрозрачные локоны, особое свечение кожи, глаза, словно наполненные озерной водой — ни люди, ни драгоценные не бывают такими. Но Савва никогда не видел ее в городе. И ничего более прекрасного он не видел.
— Это ты играл?
— Я…
— Сыграй еще…
Он поднес к губам флейту и выдохнул в нее все, что переполняло его. Он слышал себя и понимал, что никогда еще его флейта не звучала так.
И муза запела в унисон с его флейтой, почти не размыкая губ. Казалось звук исходит от ее волос, глаз, даже от ее тени, и обвивается вокруг его мелодии.
Савва не мог бы сказать, сколько это продолжалось, но когда он, обессиленный, опустил флейту, и растаял последний отзвук волшебного голоса музы, он услышал то, чего не слышал никогда — абсолютную тишину. Ветер, трава, жуки, цветы и птицы — все замерло, затихло.
Он был оглушен тишиной. И незнакомым до этой минуты чувством — его душа была до краев наполнена радостью. Ни капли тоски не осталось в ней. Он улыбался.
— Кто ты? — спросила муза.
— Я… Савва. — он не знал, что еще сказать. И улыбка мешала. Муза провела рукой по его голове, растрепала волосы, слегка коснулась огромного уха.
— Шелковый… — чуть улыбнулась она и добавила тихо — драгоценный…
Он опустил глаза.
— Приходи еще. — она поднялась на ноги, светлые кудри закрыли ее до колен, их подхватил очнувшийся Савва выскочил из библиотеки, перелетел через мостик и помчался кривыми окольными тропами через город обратно. Можно было вернуться через библиотеку прямиком в Кларин сад, но ему не хотелось лишний раз там мелькать, давать возможность догадываться о том, куда и зачем он так спешит.
Через город — это, конечно, потеря времени. А когда речь идет о встрече с Цинциноллой, каждая минута стоит часа. Но он должен хранить свою тайну. Он не имеет права… он ни на что не имеет права. Но он вырвет, выхватит свое, ценой десяти бесценных минут, разбитой коленки и растянутого сухожилия.
Он знал город, как дырочки на собственной флейте, мог пересечь его любой дорогой даже с закрытыми глазами, ни высокие заборы, ни нагромождения каменных домов-пузырей не были для него препятствием. Только бы никто не догадался, лишь бы никто не увидел…
Через лес можно прямой дорогой попасть на их тайное место. Она придет туда, всегда приходит. Она чувствует его приближение, так же, как он ее.
Еще утром все было скучным, душным и ненужным.
И вдруг — это чувство золотистой пыльцы возле сердца! Это она вспомнила о нем, позвала! И он все бросил, сорвался, вызвав неудовольствие и подозрение у Саши. Да какое там подозрение — сразу догадалась! Соображает она, конечно, отлично, но недалекая, как все люди. А ее манера смотреть с насмешкой… как же бесит этот взгляд! Разве девчонка, выросшая у мамы под крылышком может понять… То, что дает ему Цинцинолла даже близко нельзя сравнить с той ерундой, о которой она думает. Да и не только она, никто не поймет — ни муза, ни человек, ни драгоценный.
” Для этого надо родиться мной… “ — с горечью думал Савва, — “надо быть выброшенным собственной матерью, как досадная помеха.”
Музы не бросают своих детей — никто не захочет по доброй воле избавиться от драгоценного. Драгоценный — сам по себе счастье, редкий, щедрый дар. Наверное с ним что-то не так, если его мать предпочла избавиться от него, подбросить в Музеон и остаться там, рядом с человеком. Гордый, самолюбивый мальчик читал это, как ему казалось, на лицах окружающих. С ними-то все было в порядке. Их матери-музы гордились ими, обожали их. А его никто не любил по-настоящему. Его игрой восхищались, его ценили, но всегда, как ему казалось, с оттенком высокомерия.
“ Что-то с этим мальчиком не так…” — так ему виделось, так он чувствовал. Стыд. Горечь. Печаль. С них началось его осознавание себя. И жизнь его была бы совсем невыносимой, если бы не Цинцинолла.
Когда тоска подступала угрожающе близко, уничтожала звуки, цвета и запахи, он переносился мыслями в их первый день, точку отсчета его настоящей жизни. Он был ярким, тот день, много ярче, чем сегодняшний.
Савва закрывал глаза — и слышал жужжание насекомых, похожее на настройку инструментов в оркестровой яме, вздохи ветра, шорох травы. Пыльца мазала ему пальцы и одежду, он чувствовал запах луга — свежий и душный одновременно. А на языке он ощущал нежно-сладкую точку — капельку меда из розовой трубочки клевера.
И себя он мог увидеть — вот он идет бродить, подальше от снисходительной, прохладной доброты. Идет на луг, на озеро, в лес, хотя Карл Иванович строго-настрого ему запрещает гулять в лесу и возле озера. Он бродит и слушает — шорох листьев, стрекотание кузнечиков, шуршание песка под ногами. Его крупные, чуть оттопыренные уши невероятно чутки — даже звук падения лепестка летним днем, или парения снежных хлопьев зимней ночью могут они уловить. Савва очень любил снежную музыку, она напоминала ему тихий, нестройный перезвон далеких колокольчиков.
Иногда он доставал из кармана пан-флейту — подарок Карла Ивановича. Он всегда носил ее в кармане, скрипку ведь не потащишь с собой! А флейта маленькая, легкая — то, что надо. Он пытался подыграть тому, что слышал. Вплести осторожный, тихий узор там, где это не нарушило бы гармонию. Иногда получалась мелодия. Вернувшись домой, он повторял эту мелодию для Карла Иваныча. Конечно, это было совсем не то. Все равно, что плоскими, непослушными словами пересказать чудесный сон. Но Карл Иваныч был серьезен, слушал внимательно, просил повторить то же самое на скрипке, на рояле… Савва повторял — ему было все равно на чем играть.
Карл Иваныч его хвалил, гордость светилась в его взгляде. Все вокруг знали, что Савва — гениальный музыкант. Ему это было немножко приятно, но даже восторг и признание не могли заглушить тоски. Она отравляла любую мысль, любое переживание, ничто приятное или веселое не захватывало его целиком. И улыбка не задерживалась дольше пары секунд на его бледном, непроницаемом лице, и темные, бархатные глаза оставались печальны.
И вот однажды, бродя по лугу, весь уйдя в звуки, он услышал нечто необычное — чье-то дыхание. Услышал так отчетливо, что вздрогнул и обернулся — ему показалось, кто-то подкрался и встал за спиной. Но он был один. Ветерок лениво пошевеливал траву и огромные белые маки, вдалеке темнел лес. Никого вокруг. И все же он слышал дыхание — легкое, ровное, нежное. Он пытался понять, откуда плывет звук, и не мог. Звук был повсюду. Казалось, дышит небо, земля, пространство.
Тихо, медленно, боясь спугнуть наваждение, он вытянул из кармана флейту, поднес к губам и отдал ей свое затаенное дыхание. Оно скользнуло сквозь флейту и сплелось с тем, неземным. Он снова вздохнул, и снова…
И с каждым вздохом отступала, таяла тоска. Ему казалось, он выдыхает свою печаль и вдыхает радость и свет.
Неподалеку заволновалась трава. Савва очнулся, опустил флейту. Бледноволосая девушка приподнялась среди цветов и травы и посмотрела на него. Конечно, это была муза — полупрозрачные локоны, особое свечение кожи, глаза, словно наполненные озерной водой — ни люди, ни драгоценные не бывают такими. Но Савва никогда не видел ее в городе. И ничего более прекрасного он не видел.
— Это ты играл?
— Я…
— Сыграй еще…
Он поднес к губам флейту и выдохнул в нее все, что переполняло его. Он слышал себя и понимал, что никогда еще его флейта не звучала так.
И муза запела в унисон с его флейтой, почти не размыкая губ. Казалось звук исходит от ее волос, глаз, даже от ее тени, и обвивается вокруг его мелодии.
Савва не мог бы сказать, сколько это продолжалось, но когда он, обессиленный, опустил флейту, и растаял последний отзвук волшебного голоса музы, он услышал то, чего не слышал никогда — абсолютную тишину. Ветер, трава, жуки, цветы и птицы — все замерло, затихло.
Он был оглушен тишиной. И незнакомым до этой минуты чувством — его душа была до краев наполнена радостью. Ни капли тоски не осталось в ней. Он улыбался.
— Кто ты? — спросила муза.
— Я… Савва. — он не знал, что еще сказать. И улыбка мешала. Муза провела рукой по его голове, растрепала волосы, слегка коснулась огромного уха.
ветер, бросил легкую прядь ему в лицо.
— Я — Цинцинолла, — сказала она, обернувшись. Направилась к лесу и исчезла в его тени.
С тех пор он приходил каждый день на их место, и начинал играть, и появлялась Цинцинолла и пела вместе с его флейтой. Он жил ради этих минут.
Иногда она пропадала на несколько дней, и он томился неизвестностью, бродил по лугу, мучил свою флейту, злился — все было не то, все не так. И тоска возвращалась и душила его. Он понимал — только рядом с Цинциноллой живет его радость и расцветает его дар. Но настал день, когда он узнал, кто она такая, узнал ее историю.
Пария… Муза, помимо своей воли разрушающая таланты. Сначала он испугался. Потом свыкся с этой мыслью, сам удивляясь, насколько быстро. Впрочем, удивляться нечему.
Что проку в таланте, если он не приносит радости?
Значит ему нечего терять и бояться нечего. В этом он был уверен, так же, как и в том, что его жизнь лишена смысла без Цинциноллы. И он готов был на все, лишь бы не расставаться с ней никогда.
***
Вот и город позади. Савва приостановился перевести дух. Если забрать сейчас чуть вправо от дороги, можно будет обогнуть дом Клары и выскочить из леса совсем недалеко от их места. Тогда его точно никто не увидит. Нельзя, чтобы кто-то узнал. Малейшее подозрение может привести к катастрофе.
Он сошел с дорожки. Любой знает — в лесу, среди болотного мха ты в безопасности только на дорожке. Сошел с нее — все, что угодно может с тобой случиться. Но не было на свете силы, которая могла бы его сейчас удержать. Он ступил в мягкий пружинящий мох. “Не в первый раз, справлюсь, повезет!”
Он благополучно прошел пару десятков шагов, когда что-то стукнуло его по голове, и еловая шишка мягко плюхнулась ему под ноги. Он потер темечко, поднял голову.
Невермор. Сидит на ветке прямо над ним, смотрит пристально и хитро. Каркнул пару раз, растопыривая крылья и вытягивая шею. Савва обошел дерево стороной, не выпуская из вида ворона, но тот и не думал следовать за ним. Савва благополучно миновал дерево, опустил взгляд, и чуть не свалился в мох — перед ним стояло существо маленького роста, с чудовищно неправильной головой, поросшей серой шерстью вперемешку с древесным лишайником. Хухлик. Савва замер. Хухлики никогда не появляются просто так, без веской причины. Они трусливы и осторожны. И только если посулить им какую-нибудь мзду, хоть кусок засохшего сыра — они согласятся на что угодно.
И если перед ним хухлик, значит кому-то что-то очень нужно от него. Но кому? Драгоценные презирают хухликов, ни за что не станут иметь с ними дело. Хухлик сделал приглашающий жест кривой, короткой лапкой, пятясь при этом вглубь леса. Савва шагнул за ним. Хухлик пробежал несколько шагов, обернулся, чтобы убедиться, что Савва идет следом, сделал зигзаг, огибая обросшие мхом корни. Савва не отставал. Хухлик юркнул под арку из корней. Савва шел следом и понимал, что делает глупость. Идти за хухликом опасно, не говоря уже о том, что утекает время. Но Невермор… Неспроста он здесь. Это может означать только одно.
Он шагнул под арку из корней — где же он, этот маленький негодяй? Еще шаг — и с треском и чавканьем зеленый пышный ковер провалился под ним.
Яма оказалась глубокой. Убедившись, что падать больше некуда, Савва осторожно пошевелил руками, ногами. Плечо ушиб сильно. Ерунда, главное — пальцы целы. Куда он попал? Осторожно вытянул руку, нащупал каменную кладку. Колодец? Едва ли. Будь это колодец, он бы не отделался ушибленным плечом.
Кромешная тьма. И ни спичек, ни фонарика с собой. Он безо всякой надежды поворошил листву на дне. Кольцо. Люк? Уже что-то. С трудом, морщась от боли в плече, он чуть сдвинул тяжелую крышку. Из-под нее сочился слабый свет, такой бывает в тех местах, где живут жуки-фонарщики. Он лег на край люка, заглянул поглубже — влажные каменные ступеньки уползают вниз, в темноту. Хватаясь за прибитую к каменной стене цепь, скользя и оступаясь, он сполз на самое дно.
Узкий мрачный коридор. Мокро, склизко. Пахнет грибами и дохлой рыбой. Жуки-фонарщики ползают по сырым стенам, по угрожающе низкому потолку. Что ж, вперед, больше некуда. Света от фонарщиков хватает только чтобы шею не свернуть. Савва осторожно двигался вперед, пытаясь понять, куда ведет этот коридор, и что его может ждать за ближайшим поворотом.
— Храбрый мальчик — шепнул кто-то прямо у него за спиной.
Он взвился как кот, развернулся. Раздался звук зажигаемой спички, запахло серой и вспыхнул фонарь, ослепив на мгновенье. Открыв глаза, Савва увидел, что он стоит посреди небольшого грота. Еще он разглядел дощатый стол и два старых кресла. На одном из них сидела женщина. В колеблющемся свете фонаря Савва разглядел только короткие светлые волосы и холодные, бесцветные глаза.
— Что за…
— Извини за эту маленькую предосторожность. Я хочу быть уверена, что нам никто не помешает. — она указала ему на пустое кресло. Он не двинулся с места.
— Вы кто такая?
— Кто я такая — тебе знать не обязательно. Достаточно того, что я знаю, кто такой ты. Впрочем, если хочешь, можешь называть меня Светланой.
— Что вам от меня надо?
— Рассказать тебе историю. — как ни в чем не бывало ответила она.
“ Ненормальная” — решил Савва.
— Мне некогда слушать истории. Я тороплюсь. Как мне отсюда выйти? — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. У него почти получилось.
— Торопиться тебе некуда. Она не придет. — нежно проворковала Светлана.
— Что вам надо? — повторил он. Ему вдруг стало холодно.
— Будешь слушать? — она снова кивнула на кресло.
Савва нахмурился и прислонился к стене, скрестив руки на груди. Светлана улыбнулась.
— Ну вот, другое дело.
Она закинула ногу на ногу, опустила руки на подлокотники. Неспешно заговорила.
— Есть музыкант. Он гениален. Он великолепен. Настолько великолепен, что находится под охраной Музеона. И есть муза в человеческом обличьи. Она могла бы получить тщедушное тельце старой бабки и помогать какому-нибудь ремесленнику расписывать посуду. Но она получила прекрасный человеческий облик. И отправилась вдохновлять гения.
Савва затаил дыхание.
— Не всякому гению выпадает такая удача и не всякой музе. Но им повезло — их союз был счастливым и плодотворным. И случилось так, что муза полюбила своего гения. И так велика была ее любовь, что вскоре на свет появился мальчик. Подобное случается редко. И уж если случается, то ликует Музеон, ибо драгоценный — дитя человека и музы — редчайший дар. Он наделен необыкновенными способностями. Он больше, чем человек и больше, чем муза. И по закону он должен вернуться в Музеон.
Светлана сделала паузу, пристально глядя на Савву.
Он так и стоял, привалившись к стене. Молчал. Лицо его было неподвижно. Казалось, он ее не слышит.
Она улыбнулась и продолжала сладким, усыпляющим голосом:
— Но привязанность музы к своему гению оказалась непреодолима. Она не пожелала покидать его. Решила не возвращаться в Музеон, а провести с ним обычную человеческую жизнь. Но если бы ее сын остался с ней, то рано или поздно в Музеоне узнали бы, что в мире людей живет драгоценное дитя. Скрыть такое невозможно. И тогда суровая кара ждала бы ее. Музы не должны нарушать кодекс.
И однажды темной ночью явилась она в Музеон, никем не замеченная, и оставила мальчика в корзине на пороге дома одного музыканта.
— Кто вы такая? — с трудом проговорил Савва.
— И снова неправильный вопрос. — поморщилась Светлана, — Слушай и не перебивай.
В корзину она положила записку с именем младенца и драгоценный камень — красный гранат на черном шелковом шнурке. И когда музыкант обнаружил младенца на своем пороге, то понял, что перед ним драгоценное дитя, и взял его к себе, и воспитывал как родного сына, и учил всему, что умел сам. А умел он немало — он тоже был драгоценным.
Мальчик рос. Он был прекрасен — унаследовал красоту своей матери… — Светлана поднялась с кресла, подошла к Савве,
— Кудри его были как шелк, глаза как бархат… — она потрепала его по волосам. Он дернул головой, сбросил ее руку. Она тихонько засмеялась, вернулась в свое кресло.
— Я увлекаюсь. Начинаю говорить штампами. Тем более, что это не так уж важно, правда? Ведь мальчик получил еще один дар, куда более щедрый. Музыкальный гений своего отца. Когда он играл, музы танцевали вокруг него, и, зачарованные, шли за ним куда угодно. Но мальчика это не радовало. Он страдал от того, что брошен собственной матерью, и ничто не могло исцелить его печаль…
Хочешь знать, что было дальше? — вкрадчиво спросила Светлана.
— Хватит! — не выдержал Савва, — Я знаю, что дальше! Зачем это все?
— Не торопись. Узнай сначала, что я хочу тебе предложить. — ее голос стал резким и холодным. Светлые глаза блеснули ледяным светом.
— Цинцинолла навек станет твоей музой. Не уйдет ни к кому и никогда. И я устрою так, что она будет жить в Музеоне, несмотря на свою… особенность. И никто ее не тронет. Это первое.
— А второе?
— Ты узнаешь своих родителей. — просто сказала Светлана, — И встретишься с ними. Если захочешь.
— И что же я должен сделать? — еле слышно спросил он.
— О! Совсем чепуху. Продать душу. — хихикнула Светлана, — Да не пугайся, дурачок! Шучу.
Улыбка сползла с ее лица и она проговорила, глядя ему в глаза:
— Ты должен сделать так, чтобы одна заблудшая овечка по доброй воле явилась в Поганую Яму.
— Подождите… Светлана, вы сказали? та самая Светлана…
— Да, я та самая Светлана. — просто ответила она.
С самого начала, едва увидев эту женщину, он смутно чувствовал, о чем пойдет речь и зачем его сюда заманили. Но предположить такого он не мог. Как просто!
На одной чаше весов Цинцинолла и его родители. На другой — Саша. Почти незнакомая, чужая. Какие здесь могут быть сомнения?
Надо послать подальше эту белобрысую дрянь и уйти, но холодный свет глаз пронизывает его насквозь, сковывает волю.
— Зачем она вам? — лишь на такой протест ему хватило сил.
— Все, что тебе нужно знать — ты узнал. От себя могу добавить, что моя хозяйка всегда держит слово.
— Хозяйка? А почему она не пришла сама?
— Она появится, когда сочтет нужным. Она хочет быть уверена, что не потратит на тебя время попусту.
— А я хочу знать, зачем вам Саша.
— Ну что ж. — задумчиво произнесла Светловолосая. — Ты прав. Родители — это такая скука!
Савва молчал.
— И помощь муз драгоценным не нужна. Тем более таких… особенных муз.
— Где здесь выход?
— Вперед и налево — спокойно ответила Светловолосая.
Савва, не сказав ни слова, пошел вперед, в темноту.
— Забыла упомянуть об одной мелочи! — услышал он за спиной и замедлил шаг, — Вместе с красотой мальчик унаследовал от матери склонность к сильным привязанностям. Опасное качество для драгоценного, ты не находишь? А уж если драгоценный привязался к парии… Страшно подумать, что будет, если кто-нибудь узнает.
Он остановился. Обернулся. Светловолосая улыбалась.
— Три дня тебе на раздумья. Цинциноллу можешь не искать. Не найдешь. — нежно произнесла она, — А хоть слово кому-нибудь скажешь… — светлые глаза вспыхнули. — Ты умный мальчик, сам догадайся, что будет. Как думаешь, твоей музе понравится Город Мертвых Талантов?