Саша почувствовала чью-то руку на своем плече. Карл Иваныч! В самый неподходящий момент! Его тяжелый взгляд не предвещал ничего хорошего. Сейчас начнуться каверзные вопросы. Саша мысленно выругала себя за легкомыслие. Она должна была это предвидеть и договориться с Саввой, чтобы врать одно и то же. Она забормотала что-то насчет библиотеки и попыталась улизнуть. Не тут-то было. Карл Иваныч догнал ее.
— Пожалуйста, не уходите! Мне очень нужно поговорить с вами.
— Я не могу, тороплюсь! там Клара… — мямлила она.
— О ней есть кому позаботиться. Я прошу вас.
Саша поняла — не отстанет. От разговора ей не отвертеться.
— Что случилось? — она решила для начала сделать вид, что ничего не знает. Дурацкая тактика, но что ей еще остается? Может Карл Иваныч поверит ей и отстанет. Но тот был настроен серьезно.
— Боюсь, это долгий разговор. Не хотелось бы привлекать внимание. Пойдемте к нам. Пожалуйста. Не беспокойтесь, это рядом.
Саша вгляделась в его расстроенное лицо и обреченно вздохнула.
— Ладно, пошли.
***
Дом Карла Иваныча действительно оказался буквально в двух шагах от площади. Он прятался в небольшом переулке, очень старый, когда-то покрашенный в голубой цвет, а сейчас поблекший и облезлый.
Карл Иваныч первым поднялся на крыльцо и рывком распахнул перед ней входную дверь.
Саша неохотно ступила на лестницу. На последней ступеньке она приостановилась. Под ногами валялась вишенка. Должно быть упала с дерева, растущего рядом с домом. Саша застыла на месте, не в силах отвести взгляд от блестящего, темно-красного шарика. Опять это навязчивое, мучительное, воспоминание!
“Вспомни то, не знаю что”… Она встряхнула головой, как назойливую муху отогнала размытую картинку и вошла в дом.
Она никогда не бывала у Саввы. Он не приглашал, а она не напрашивалась. Но ей было ужасно интересно — как он живет? И сейчас любопытство пересиливало волнение. Она запнулась, едва переступив порог. В комнате царил пугающий порядок. И ни пылинки — ни на полу, ни на стеллажах с книгами и нотами, ни на перилах лестницы, ведущей на второй этаж, ни на сияющем черным лаком рояле. Она скосила глаза на свои ботинки, перепачканные некрой и засохшей глиной. Карл Иваныч заметил ее смущение.
— Не беспокойтесь. Проходите и садитесь.
Он указал ей на кресло, стоящее напротив ряда высоких, от пола до потолка, окон. Кресло оказалось глубоким и мягким, Саша провалилась в него, как в кусок огромного пирога. И тут только сообразила, что Карл Иваныч неспроста усадил ее именно сюда, а себе взял венский стул и устроился напротив, спиной к яркому свету, льющемуся из окон.
— А Савва? он тоже придет? — осторожно спросила Саша
— Он не придет. — уверенно ответил Карл Иванович. — Будет бродить где-нибудь, пока не успокоится.
Саша с опаской поглядывала на Карла Иваныча, пытаясь понять, что он уже знает, а о чем, возможно, только догадывается. А тот нервно сжимал и разжимал пальцы, разминал кисти, потирал запястья, будто не разговаривать собирался, а играть на рояле. Видно было, что ему тоже нелегко. Но Саша решила не помогать ему. Сам затеял, пусть сам и выкручивается.
Наконец Карл иваныч решился.
— Вы можете мне сказать, что с ним происходит? — спросил он, как в воду бросился.
Саша растерялась.
— Ну-у-у… — протянула она, лихорадочно соображая, как бы половчее вывернуться. — Мы с Саввой всего несколько дней знакомы, а вы его знаете всю жизнь. Вам виднее. Наверное.
Карл Иваныч внимательно посмотрел на нее, усмехнулся.
— Это так. Но, возможно, вам известно что-то, чего не знаю я.
Саша сделала честные глаза, пожала плечами.
— Дело в том, — продолжал Карл Иваныч, — что Савва очень изменился за те несколько дней, что провел с вами.
— Изменился? — искренне удивилась Саша. — Как? В чем?
— Он улыбается. Даже смеется иногда. Понимаю, звучит странно, но в последний раз он смеялся лет пятнадцать назад, когда мне на нос сел колорадский жук. И впервые я вижу, чтобы он с кем-то дружил.
— Что же в этом плохого? — Саша продолжала делать вид, что не понимает, к чему он клонит. Голос ее звучал вполне естественно — год притворства не прошел даром. Но за лицом следить она так и не научилась. Еще этот предательский свет в окна!
— Это было бы прекрасно… — печально отозвался Карл Иваныч, — Но я замечаю, что в эти же несколько последних дней его что-то гнетет. Вы почти все время вместе, вот я и подумал, может вы знаете, в чем причина.
Это был вопрос. Саша выдержала пристальный, испытующий взгляд, продолжая изображать полнейшее неведение.
— Не знаю. — она кашлянула пару раз. Почесала нос. Чертово солнце.
— Тогда, уж простите, я прямо спрошу. Что происходит между вами? Он не пришел вчера домой, а сегодня я нахожу его у Клары.
— Карл Иваныч! — вскинулась Саша, чувствуя, как загорелись щеки.
— Не сердитесь, Сашенька, поймите! Вы — красивая девушка, и возможно он…
— Как вам не стыдно! Я здесь… Мы… Да что я оправдываюсь!
Она попыталась выбраться из кресла. Но это было не так-то просто.
— Простите! — Карл Иваныч прижал обе руки к сердцу, — Я никогда не позволил бы себе так грубо вмешиваться, если бы Савва был обычным человеком!
Саша нахмурилась, исподлобья глядя на Карла Иваныча, но осталась сидеть.
— Он — драгоценный. — понизив голос, будто великую тайну сообщил Карл Иваныч. — Ему запрещено иметь привязанности.
— Знаю. Но меня это не касается. И я не имею привычки совать нос не в свое дело. — отрезала Саша.
— Но может быть, как-нибудь случайно… может вы что-то видели, слышали?
— Даже если бы я что-нибудь знала… — надменно бросила она. — Савва мой друг. И я не собираюсь с вами его обсуждать. — ей наконец удалось выбраться из цепких объятий кресла и она решительно направилась к двери. Карл Иваныч преградил ей дорогу.
— Подождите! Ну послушайте же! — умолял он.
Саша остановилась, хмуро взглянула на него, скрестив руки на груди.
— Вы слышали, как он играл вчера? — быстро и взволнованно заговорил Карл Иваныч. — А сейчас на площади что он устроил? Кошмар! Я же вижу, вы что-то знаете! Вы можете помочь! Но почему-то не хотите.
Саше стало его жаль. Кляня свою мягкотелость, она вернулась, но обошла стороной коварное кресло и села на старинный рояльный табурет. Сердито повернувшись к Карлу Иванычу спиной, она внимательно рассматривала молоточки и струны под откинутой крышкой рояля.
Да, она все слышала и видела. И причина ей известна. Но как раз об этом она должна молчать.
— Почему вы решили, что я что-то знаю? — спросила она у молоточков.
— Деточка, у вас не получается врать. — извиняющимся тоном ответил Карл Иваныч. — Почему вы не хотите рассказать мне все? Я ведь желаю Савве только добра. Хочу помочь.
Услышав последние слова, Саша почувствовала непреодолимое желание грохнуть кулаком по клавиатуре. Она сцепила руки, сосчитала до трех, сделала глубокий вдох и крутанулась на табурете к Карлу Иванычу лицом.
— Знаете, что меня больше всего бесит в людях? — проговорила она вкрадчиво, — Они требуют правды, а сами врут. Учителя, родители… Не знаю, дураками вы нас считаете, или думаете, мы не чувствуем ничего? Вот и вы. Хотите, чтобы я перед вами наизнанку вывернулась, и про Савву все рассказала, а сами… Я же вижу, вы что-то скрываете. А это то же самое вранье! Это противно!
Для чего она это говорила? Она сама не знала. Но остановиться не могла.
— Знаете, я очень люблю свою маму, но… Я могла бы быть сейчас дома, сочинять свои сказки, рисовать птиц на стене, играть в шахматы с папой. Но я сижу здесь, и не знаю, что будет со мной завтра. Потому что мама не считала нужным говорить мне правду.
Саша запнулась. Никогда она не думала о маме так, и теперь осеклась, испугавшись собственных мыслей и слов.
— Иногда люди обманывают друг друга потому что берегут. — сказал Карл Иваныч.
— Очередное вранье! — отрезала Саша. — Вы, драгоценные, ничем не отличаетесь от людей. Вы не договариваете. Изворачиваетесь. Фальшивите. А от меня хотите правды?
— Вы правы. Это гадко. — искренне сказал Карл Иваныч. — Но попытайтесь понять — это не только моя тайна. Вернее, совсем не моя. А впрочем, это не тайна. — он безнадежно махнул рукой.
— Будь по-вашему! Савва… он не такой, как мы. Я хочу сказать — не похож на нас, драгоценных. Нам не положены привязанности, но нам они не нужны. Мы спокойно живем без любви. Дар заменяет нам ее. Мы самодостаточны. А он другой. Он нуждается в любви и страдает без нее. Ищет ее и не находит. Он притворяется холодным и бесчувственным, но я-то знаю, какой он.
— Но почему? Как так получилось?
Карл Иваныч пожал плечами, снова начал разминать пальцы.
— Все могло бы быть иначе, если бы… — он замолчал.
— Если бы что? — тихонько спросила Саша.
— Крошечным младенцем его подбросили на порог моего дома. — отвечал Карл Иваныч, задумчиво глядя в окно, будто с облаком разговаривал. — Оставили на крыльце в большой корзине.
Саша вздрогнула. Смазанная картинка, которую ей никак не удавалось ухватить и рассмотреть, встала перед глазами, обрела ясность и объем.
… Бледный свет луны пробивается сквозь облака, темная фигура на ступеньках. Вишенка на крыльце. Кровавый камень качается над корзиной с младенцем. Она вспомнила!
— Мы так и не узнали кто его мать. — продолжал между тем Карл Иваныч. — Но в первый же миг я понял, почувствовал, что он — один из нас. И нашел тому подтверждение. Камень. Музы вешают такие на шею своим детям.
— Гранат на черном шнурке. — прошептала Саша.
— Откуда вы знаете? Он вам его показывал?
Саша покачала головой, чуть улыбаясь.
— Нет. Мне это приснилось.
Она облегченно вздохнула. Сон. С него все началось. Его она пыталась вспомнить все это время. И получается, он привел ее в Музеон.
— Приснилось? Вам? — с сомнением в голосе уточнил Карл Иваныч. — Странно… Впрочем, чего не бывает на свете. Может вы и правда явились к нам неслучайно.
— Что же было дальше? — нетерпеливо прервала его Саша.
— Я сразу разглядел его дар. Поцелуй музы оставляет особый свет. Но… — он бессильно развел руками. — Мне тоже не полагаются привязанности. Я научил его всему, что умею, но никогда не мог дать ему той любви, в которой он так нуждался. Он это понимал. Становится все холоднее, отстраненнее, равнодушнее. Закрывался. А дар его расцветал. — В голосе Карла Иваныча послышалась неприкрытая гордость. Сашу покоробило.
— Это неправильно. Так не должно быть.
Карл Иваныч слегка нахмурился.
— Так есть. И не нам судить, правильно это или нет.
Пару секунд помолчав, он продолжал:
— Но тут появляетесь вы, и все меняется. Он словно оттаивает, но дар его угасает с каждым днем. В его глазах появилось сомнение. Беспокойство. Он мечется, будто никак не может сделать выбор. Вот я и подумал, может причина в вас…
Это был вопрос. Саша машинально царапала ногтем шершавый край табурета. Будто мышь скреблась в напряженной тишине. Она перехватила цепкий взгляд Карла Иваныча, отдернула руку, молча помотала головой.
— Что же тогда? Поверьте, я не стал бы вас мучить, если бы речь не шла об огромном даровании. Оно гибнет — я чувствую. И как только это случится, погибнет Савва. От него ничего не останется. Если вы что-то знаете — скажите! Я смогу ему помочь.
Саша внимательно разглядывала грязные носы своих ботинок. Ну и влипла же она! Савва рассказал ей такое, чего не знает ни одна живая душа. И она обещала молчать. Все рассказать — значит потерять его доверие. Он отвернется от нее и будет прав. А если не скажет — Савва лишится единственно ценного, что у него есть. Ведь его дар — это он сам.
А тут еще Карл Иваныч! Он рассказал ей всю правду. Он по-настоящему волнуется за Савву. У нее подлости не хватит ему врать.
Она молчала в нелепой надежде, что пока она будет тянут время все как-нибудь решиться само, без ее участия. Но минуты тянулись, Карл Иваныч ждал, а спасение не приходило.
— Карл Иваныч… — медленно проговорила она, все еще надеясь на чудо, — Почему вы думаете, что его привязанность — это я? Он ведь не только со мной видится. Клара, Филибрум, Бэлла… спросите их.
Ее жалкая попытка не увенчалась успехом.
— Мне их спрашивать незачем. — твердо ответил Карл Иваныч.
— Только сильные привязанности разрушают драгоценных. И не говорите мне, что в последние три дня он влюбился в Бэллу или Филибрума!
— Да не влюбился он! — с неожиданной горечью вскрикнула Саша. И будто эхо, где-то в недрах рояля, в самом его сердце, едва слышным гулом отозвалась струна. “Это знак. “ — решила Саша и добавила с мрачной уверенностью:
— Я здесь не при чем.
— Кто же тогда?
Как трудно решиться! Еще вчера ей стало ясно, как далеко все зашло. Еще вчера она уговаривала Савву рассказать обо всем Карлу Иванычу! Еще немного — и все откроется и без их участия. И это будет еще хуже. Но как рассказать? Савва ей этого не простит. Она бы не простила. Но его дар будет спасен. Что важнее? Что лучше для него самого? Как было бы просто, будь он всего-навсего влюблен.
— Цинцинолла. — тихо сказала она, ненавидя себя.
***
Через полчаса она вышла от Карла Иваныча и поплелась по Музеону.
Гроза обошла город стороной. Вместо освежающего ливня с неба сыпалась невесомая водяная пыль. Площадь уже отмыли от некры, но сырые камни источали удушливый запах, и ему некуда было деться в плотном, неподвижном воздухе.
Еще вчера Саше казалось, что хуже быть не может. Одна, в чужом городе, под подозрением, в полной неизвестности — куда хуже, казалось бы? Оказывается, есть куда. Еще вчера все было не так плохо. У нее был друг. А сегодня она одна. И поделом ей!
Можно сколько угодно твердить, что хотела как лучше. Ей нет оправдания. Гадость, совершенная из лучших побуждений, все равно остается гадостью.
“ Дура, какая же я дура! Надо было мне молчать, а потом поговорить с Саввой, убедить его все рассказать самому. Почему же я не догадалась! Вот как теперь быть? Надо найти Савву и предупредить его, пока он не вернулся домой!”
Но где его сейчас найдешь? В Музеоне ему делать нечего, а искать его по полям и лесам бессмысленно. Остается слабая надежда, что он сам захочет ее разыскать. Она человек предсказуемый, и найти ее легко. Саша поплелась в библиотеку.
Филибрум обрадовался ей.
— Сашенька! Как хорошо, что вы зашли! Я вас ждал.
— Вы Савву не видели? — устало спросила Саша.
— Нет, он не заходил. А что случилось?
Саша тяжело вздохнула — такое разве расскажешь? Она рухнула на диван, запрокинув голову на спинку.
— Филипп Брунович! Все не так.
Филибрум подошел, опустился в кресло напротив.
— Я запуталась. — призналась Саша. — Я потеряла маму. Дом. Талант. Нормальную жизнь. Я пытаюсь все исправить, — продолжала она после небольшой паузы, преодолевая дрожь в голосе, — но от моих стараний только хуже становится. И если бы только мне! Я и другим все порчу. Теперь вот теряю друга. Что мне делать?
— Вам становится труднее. Это не значит хуже, — ответил Филибрум. — А что делать… — он полез в карман пиджака, — Вот у меня здесь кое-что есть. Может это и будет вам ответом.
Он вытащил из кармана сложенный листок бумаги. Саша, не меняя позы, скосила на него глаза.
— Я несколько раз прослушал экспромт Декаденции. И мне показалось, есть в нем кое-что, о чем мы должны поговорить. Ведь это не вы его сочинили?
Саша равнодушно пожала плечами.
— Нет. Ну и что? Может, Декаденция. Она же все-таки поэт.
Филибрум с сомнением покачал головой.
— Экспромт написан гекзаметром. А Декаденция не любит этот стихотворный размер, считает его грубым. Вот я и задумался. Если не вы и не она — то кто же автор этого странного опуса? Когда его передали Декаденции? А главное — зачем? Я даже не поленился, переписал его. Несколько раз прочел. — он посмотрел на Сашу с видом фокусника, готового достать кролика из шляпы и многозначительно произнес:
— Мне кажется, это послание адресовано вам. Взгляните.
Он протянул ей листок.
— Мне? Я, честно говоря, не очень-то вслушивалась вчера. — Саша рассеянно пробежала глазами экспромт.
— Бред какой-то! — она бросила бумажку рядом с собой на диван.
Филибрум не обиделся, терпеливо вернул ей в руки листок.
— Не спешите. Прочтите еще раз.
***
Уже почти стемнело, когда тихонько скрипнула входная дверь и в комнату бесшумно вошел Савва.
Карл Иваныч встретил его грозным взглядом.
Савва, не взглянув в его сторону и не говоря ни слова, направился к себе.
— Подожди! Сядь. — отрывисто произнес Карл Иваныч.
Он кивнул на кресло, то самое, на котором утром сидела Саша.
Савва замер на полпути, вернулся, присел на рояльный табурет спиной к инструменту, и, сгорбившись, уронив руки между колен, уставился в пол. Карл Иваныч, с трудом подавил желание погладить беспомощно склоненную голову.
— Ты понимаешь, что натворил? — спросил со всей суровостью, на какую был способен.
— Я предупреждал. — заторможенно ответил Савва. — Я сказал, что не смогу. Я не хотел, чтобы так вышло.
— Я не об этом.
Савва поднял голову. Он все понял. Карлу Иванычу хорошо был знаком этот взгляд — виноватый и мятежный. Когда он смотрит так, с ним ничего нельзя поделать. Даже понимая, что кругом неправ, он будет защищаться. Бледный до зелени, Савва усмехнулся.
— Все-таки сдала меня! А ведь обещала молчать!
— А что ей оставалось? Девочка держалась до последнего, не хотела тебя выдавать. Я из нее правду буквально клещами вытянул!
Савва, казалось, не услышал.
— А я, дурак, еще… Впрочем, какая теперь разница? Ладно, я с ней разберусь.
— С собой разберись! — повысил голос Карл Иваныч. — Как ты посмел привязаться к музе? Да еще к какой? К Цинцинолле! Не знаешь, что такое пария?
— Знаю. — спокойно ответил Савва. — И что?
— Не прикидывайся идиотом! Она опасна! Особенно для таких, как ты.
— Для каких — “таких”?
Карл Иваныч опустил глаза, не ответил.
— Я не виноват, что таким родился. — глухо сказал Савва.
Это было похоже на крик о помощи. Видно, ему по-настоящему плохо, раз он уже не способен защищаться.
— Не виноват. Но тебе с этим жить. — ответил Карл Иваныч почти мягко.
— Жить? — переспросил Савва.
Он резко поднялся, подошел к окну, за которым уже сгустились сумерки и какое-то время смотрел в темноту.
— Какой в этом смысл, если не будет Цинциноллы? — задумчиво спросил он. Повернулся к учителю и спокойно добавил:
— Без нее нет радости. Нет моего дара. Нет меня.
Карл Иваныч испугался. Если Савва говорит правду, то он даже не на краю пропасти. Он уже в ней. Но нельзя показать мальчику ни страха ни жалости.
— Что ты несешь!? — воскликнул он возмущенно. — “Нет меня”… Избалованный мальчишка! Носишься со своей драмой, как курица с яйцом! Думаешь ты один такой? Думаешь не бывает хуже?
— Вы не понимаете.
— Нет, это ты не понимаешь! Твоего дара хватило бы на десятерых. А ты его уничтожил.
— Мой дар — имею право. — огрызнулся Савва.
— Нет, не имеешь. У тебя одно право — играть. Пока кровь из-под ногтей не выступит! Вытереть руки и снова играть. А ты о чем мечтаешь? О душевном комфорте?
Савва снова отвернулся к темному окну.
— Вы не можете понять. Мне больно… все время больно. — дрогнувшим голосом признался Савва.
Сердце учителя сжалось. Савва мог говорить с ним о чем угодно, но ни словом не касался того, что творилось у него в душе. Никогда. И вот заговорил.
А он? Что он может ответить?
“Знаю, мой мальчик, знаю! Если бы я только мог забрать себе твою боль! Но я не могу. Твоя боль — плата за твой дар. Это твое благословение и твое проклятье. Тебе его нести. А я не имею права даже облегчить твою ношу. ” — так он сказал бы. Но ему нельзя. Драгоценным запрещено обнаруживать свои чувства.
Карл Иваныч сделал над собой усилие и холодно ответил:
— И что? Подумаешь — больно! Радуйся, что есть чему болеть. Это значит — ты жив. И можешь делать живыми других.
— Почему я должен страдать, чтобы сделать кого-то счастливым?
— По праву рождения! Ты драгоценный! Ты должен рвать душу в клочки и превращать в музыку! А ты ищешь покоя и топишь себя в болоте. И других тащишь за собой. Ты показываешь, что так можно. А так нельзя!
Карл Иваныч перевел дух.
Савва сидел неестественно прямо, глядя невидящим взглядом в темное окно. Его лицо снова стало непроницаемым. Но Карл Иваныч понимал чего ему стоит это спокойствие и что оно означает. Сердце учителя сжалось. Но показать ему жалость, значит погубить его окончательно.
— В общем, я решил. — твердо сказал Карл иванович. — Поедешь в Италию. У меня там друг — великолепный скрипач. Он слышал тебя и будет рад такому ученику. А здесь тебе делать нечего.
Савва не ответил.
И Карл Иванович подошел к нему и положил ему руку на плечо.
— Откуда мы знаем, — сказал он тихо, — почему с тобой случилось… то, что случилось? Может быть, так было нужно, чтобы в мире стало одним чудом больше.
И ушел к себе.
Савва остался сидеть, не сводя глаз с темноты за окном, будто в ней можно было увидеть ответ.
***
…Он бродил по темным закоулкам, избегая встретить живую душу. Он больше не выйдет на улицу при свете дня! После позора двух последних дней ему не остается ничего другого. Несколько раз он порывался пойти на их с Цинциноллой место, но поворачивал назад. Понимал — она не придет. Светловолосая держит слово.
Саша! Зачем она все так запутала! И почему он не может перешагнуть через нее, даже сейчас, когда она испортила все, что могла? Как было бы просто, не будь ее! Если он скажет ей правду, уведет от ловушки, она просто исчезнет, оставив его как есть, без всего. Без дара, без Цинциноллы, без себя. Плевать ей на него! Почему он должен рушить свою жизнь из-за человека, которому нет до него дела?
А Светловолосая ждет. И времени почти не осталось. Пора принимать решение.
Он вошел в лес. На тропинку, прямо перед ним мягко опустился Невермор. Блеснул в свете луны сине-черной спиной. Скосил блестящий глаз. Бесшумно взмыл и улетел в глубь леса.
А вот кто-то маленький ковыляет, переваливается с боку на бок. Ну конечно, тот самый хухлик. Вышел, остановился на безопасном расстоянии. Смотрит исподлобья. Боится подойти.
— Привет. — тихо сказал ему Савва. — Где твоя хозяйка?
Хухлик поманил его короткой лапкой и заковылял вглубь леса, оглядываясь с опаской. Савва двинулся следом.
***
…Огромное дерево, наполовину вывернутое из земли. Замшелые корни вздыбились, изогнулись причудливой аркой. А вот и она. Стоит, растворенная темнотой, едва различимая. Ждет его.
Он подошел ближе.
— Здравствуй, мой мальчик. — произнес с детства знакомый голос.
Ему мерещится. Это невозможно. Этого просто не может быть!
— Не называй меня по имени. — тихо продолжала она, — Возможно, не ты один бродишь ночью по лесу.
— Вы? Но как? Почему? Я не понимаю…
— Тс-с-с! Успокойся. Потом расскажу. А сейчас не будем тратить время попусту. Ты пришел. Значит ты согласен.
Ее голос… Когда-то мягкий и сладкий, он стал холодным, жестким, звенящим. Режет уши, сковывает льдом.
Еще можно развернуться и уйти. Оставить все как есть. Как сказал ему учитель? Рвать душу в клочки и превращать ее в музыку. Смириться с болью, чтобы делать счастливыми других. А можно остаться. Превратиться в чудовище, но обрести покой и радость. Счастливое чудовище.
Если бы опасность не грозила Цинцинолле, выбор был бы очевиден. Впрочем, он и так очевиден. Его нет.
Савва молча склонил голову.
— Во избежании недопониманий, я бы хотела, чтобы ты высказал свое намерение вслух. А то будешь потом отказываться. Я слушаю.
— Я согласен. Верните мне ее. — попросил он.
— Что? Говори громче!
— Верни мне Цинциноллу! — потребовал Савва и добавил чуть слышно:
— Я сделаю все, что скажете.
— Умница. Это правильный выбор. Теперь слушай и запоминай. Но сначала я хочу, чтобы ты твердо усвоил — девочка должна прийти к нам сама. Добровольно.
— Знаю.
— Отлично. Завтра ее выгонят из Музеона. Она прибежит к тебе — куда ей еще деваться? Предложи ей помощь. Она согласится.
— А если нет?
Собеседница тихо рассмеялась.
— Она не просто согласится. Она тебя об этом попросит. Завтра сам увидишь.
— Допустим. Что дальше?
— Приведешь ее прямо сюда. — длинная рука небрежным жестом указала на арку из вывернутых корней. — Вот и все.
— Что с ней будет? — угрюмо спросил Савва.
— Какая тебе разница? А впрочем… она ведь тебе не совсем безразлична? Ты имеешь право знать. Она попадет в Поганую Яму. Там ее встретят и проводят.
— Куда?
— На кудыкину гору. — усмехнулась собеседница. — Черную. Там она распрощается со своим малюсеньким талантишкой. Вот и все. А дальше пусть сама решает, что ей делать. Что с тобой? Ты такой бледный… Расстроился?
— Зачем она вам? Если ее талант ничтожен… Для чего столько усилий?
— А вот это тебя не касается. Это наше дело, семейное. Да ты не волнуйся. Ты не отнимаешь у нее ничего серьезного. Так, маленькое ничего. Ей же будет легче жить. От таланта одни неприятности. Тебе это должно быть хорошо известно.
Да, ему это известно. Есть ли что-нибудь, чего эта гадина о нем не знает?
— Что будет со мной?
— С тобой все будет прекрасно. Ты пойдешь к своей музе. Вернешь себе свой дар. Вкус к жизни. Радость.
Ее голос снова звучал сладко, убаюкивающе. Как раньше, в детстве. Она всегда была добра к нему.
Савва едва нашел в себе силы задать вопрос:
— А мои родители?
— Что — твои родители?
— Ваша… ассистентка обещала, что я их увижу.
— И ты ей поверил? Да она понятия о них не имеет. — Собеседница рассмеялась мягким смехом. — Дело было так. Саше приснился сон. Она его зачем-то записала. Светлана прочла. Остальное выдумала. По-моему очень остроумно. Да ты не расстраивайся! Ты взрослый мальчик, зачем тебе родители? Свою награду ты получишь. Ты же этого хотел? Ну и все.
Она подошла совсем близко и тихо проговорила, глядя ему прямо в глаза:
— Так-то, мой дорогой. Никому нельзя верить — ни человеку, ни музе, ни азуме. Запомни это на всю жизнь. Пригодится.
Он это знает. Но продолжает верить и расплачиваться за свою доверчивость.
“Надо развернуться и уйти. И рассказать обо всем Саше. Всем рассказать. Давай. Сейчас.”
Холодный голос пригвоздил его к месту.
— Вижу, о чем ты думаешь. Даже не пытайся. Накажу всерьез. Не тебя. Цинциноллу. Ты ведь знаешь, что есть места пострашнее Города Мертвых талантов.