Марать бумагу и рассказывать истории — мое естественное состояние, но за Гонкуровской премией[1] следует период, напоминающий разъезды «мисс Франции» в разгар избирательной кампании, так что в течение нескольких месяцев я не написал ни строчки. С тем большей радостью я принял предложение газеты «Монд». Речь шла о том, чтобы сочинить своего рода роман с ежедневно публикуемым продолжением о событиях мая 1968 года, тридцать лет спустя воссоздав их атмосферу и перипетии. Идея показалась мне очень соблазнительной. Я бы согласился написать нечто подобное и об охоте на тигра в Малайзии, и о проделках юного Моцарта, и об отмене Нантского эдикта[2]. Когда с головой погружаешься в какую-либо историческую эпоху и вписываешь туда своих персонажей, к ней привязываешься и проникаешься симпатией. Всплывает множество забытых или неизвестных подробностей, и всегда выясняется что-нибудь, достойное удивления.
Роман в эпизодах или роман с продолжением лежит у истоков современной прессы. Он был изобретен в начале 30-х годов XIX века, при Луи-Филиппе[3], когда два издателя одновременно попытались найти ответ на одни и те же вопросы. Дютак из газеты «Сьекпь» и Жирарден из «Ла Пресс» задумались и подсчитали: если увеличить тираж, издательские расходы останутся почти прежними, значит, можно будет продавать газеты по более низкой цене и повысить плату за короткие объявления, раз теперь они будут попадаться на глаза большему числу людей. Нужно привлечь новых читателей? Почему бы не начать публиковать романы, разделенные на главы, романы с продолжением, призванные приучить к газете читателей, которые станут покупать следующие номера, желая узнать, что будет дальше? И вот Александр Дюма и Эжен Сю начали публиковать свои сочинения в газетах, перед зданием редакции с раннего утра стали выстраиваться очереди из желающих узнать, как Флер де Мари[4] или д’Артаньян вышли из затруднительного положения, в котором читатель оставил их накануне. Вместо восьмидесяти франков подписка теперь стоила сорок, подписчиков становилось все больше, дела газет шли в гору. То же самое произошло и в Англии, где в 1845 году Диккенс вместе со своим другом Дайлком основал «Дейли ньюс», вызвав всеобщее снижение цен. Спустя десять лет «Дейли телеграф» стоил уже всего один пенни, в шесть раз меньше, чем «Таймс» или «Морнинг пост».
Роман с продолжением — это прежде всего роман. Дюма получал восемьдесят сантимов за строчку, но контракт предусматривал еще и публикацию книги в одном томе. На тех же условиях работал и Теофиль Готье[5], когда писал своего «Капитана Фракасса». Рассыльный являлся к нему, чтобы выхватить из рук писателя свеженаписанные страницы и спешно доставить их в типографию газеты, а Готье торопился, склонившись над столом Эжена Фаскеля, своего издателя, тем самым столом, на котором в наши дни в доме 61 по улице Сен-Пер кладовщики издательства Грассе запечатывают пакеты с книгами. Позже роман из газет и журналов вытеснили репортажи, а романистов сменили Альбер Лондр[6], Кессель[7] и Бодар[8]; идея романа с продолжением перекочевала в кино, в комиксы, наконец на телевидение. Литература от этого проиграла, ведь требования жанра шли на пользу повествованию, придавали ему силу, более быстрый и четкий ритм.
Роман с продолжением подчиняется четко сформулированным правилам: ежедневно публикуются отрывки одинаковой длины, в моем случае это было примерно десять страниц в день на протяжении четырех недель, итого двадцать четыре главы. Отсюда вытекали и другие условия: должны были совпадать даты, нынешние и тридцатилетней давности — четвертое мая соответствовало четвертому мая. Однако понедельник 1998 года приходится на субботу 1968-го; а поскольку газета выходит всего шесть, а не семь раз в неделю, я быстро понял, что не смогу описывать пятницы 1968 года, когда происходило столько важных событий. Тем хуже для меня, придется изворачиваться. С другой стороны, пустым дням и дням тем, что были переполнены событиями, отводился одинаковый объем. Тем лучше для меня: это позволяло вымышленным персонажам жить своей жизнью и переводить дух в промежутках между ключевыми датами. Каждый день приходилось описывать целиком, поэтому нельзя было оборвать сцену на самом интересном месте, оставляя читателя в томительном неведении, вроде: «Подоспеет ли Блейк, чтобы спасти профессора Мортимера[9]?» Помимо всего прочего, я не мог сам собирать материал — не было времени. «Монд» предоставил мне объемистые, очень подробные подборки документов по каждому дню: газетные публикации, сводки погоды, фотографии, выдержки из книг, исследований или мемуаров, и все это помогло мне вдохнуть жизнь в образы студентов, полицейских, профсоюзных лидеров и депутатов. Я хотел, чтобы все они выглядели как можно реалистичнее.
Я благодарю Жана-Франсуа Фогеля и Эдви Пленель за то, что предложили мне попробовать себя в этом жанре; потомка Эжена Фаскеля — за то, что он превратил этот опыт в книгу; Дидье Риу и Мари-Элен дю Паскье — за множество точных и умно подобранных документальных материалов; и благодарю Тье Хонга, сопровождавшего меня в этом путешествии в прошлое, в весну 68-го, когда нам обоим было по двадцать лет.
— Хорошенькое дело — прямо как гражданская война, — сказал Порталье и зажег сигарету от окурка предыдущей.
— Я в этом ничего не понимаю, но похоже на то, — ответил его друг Корбьер.
Это было в Париже в первую субботу мая, около десяти утра. Двое молодых людей шли с Правого берега[10] по бульвару Пале; на углу набережной Сен-Мишель они остановились на красный свет. Им было по двадцать лет, и они мало чем отличались от остальных студентов: короткая стрижка, спадающая на глаза челка, серые или коричневые вельветовые брюки в мелкий рубчик, неизменно нечищеные ботинки. На Корбьере был длинный развевающийся плащ и полуразвязанный шотландский галстук. Порталье, желая придать себе более стильный вид, поднял воротник куртки. Они никак не могли прийти в себя, узнав, как жестко правительство ответило студентам: вчера вечером полиция осадила Сорбонну; теперь полицейскими был запружен весь Латинский квартал. Вдоль тротуаров выстроились в сплошную линию темно-синие машины с длинными, как звериные морды, капотами и зарешеченными стеклами. Повсюду были видны полицейские в капюшонах, их черные плащ-палатки топорщились, выдавая спрятанные дубинки и каски. Отряд военных в боевом порядке шагал по направлению к перекрестку Клюни — наверняка это были жандармы, вооруженные щитами.
Порталье и Корбьер пришли сюда из любопытства, подобно многим парижанам, которые узнали обо всем из газет или по телефону. Они не участвовали во вчерашних событиях, немного жалели об этом и хотели взглянуть на разрушения своими глазами. Полицейские ограничивались тем, что наблюдали за прохожими, довольные возможностью продемонстрировать свою мощь или, вернее, свою численность. Никто не шевелился. Зеваки, не произнося ни слова, изучали обломки, разбросанные по мостовой, которая была разобрана во многих местах. Они ступали по осколкам разбитых витрин и по чьим-то очкам. Вырванные платаны, сваленные в кучу наподобие баррикад, покореженный дорожный знак, полуобгоревший рекламный щит, черные следы от недолго пылавшего огня, несколько обгоревших консервных банок, которые, судя по всему, пошли в ход для приготовления зажигательной смеси. Дальше на подступах к Сорбонне и Люксембургскому саду виднелись перевернутые машины, поваленные заграждения с соседней стройки, тачки, груды булыжников. Бригада рабочих из префектуры забрасывала строительный мусор в кузов грузовика. Жандармское оцепление с карабинами наперевес не позволяло приблизиться к тем местам, где произошли особенно ожесточенные столкновения, но у Корбьера и Порталье и так не было ни малейшего желания там задерживаться, хотя среди прогуливающихся прохожих в платьях и пиджаках они чувствовали себя в безопасности. В задумчивости, засунув руки в карманы и опустив головы, они вернулись назад по бульвару Сен-Мишель.
Они познакомились в 1966 году в лицее Кондорсе, когда вместе распространяли опубликованную в журнале «Ар э Луазир» петицию в защиту запрещенной «Монахини», безобидного фильма Жака Ривета[11] по роману Дидро, как-никак, классика из школьной программы. Потом они протестовали против исключения ученика, чья прическа — слишком длинные волосы на затылке — не понравилась директору лицея. Молодые люди считали, что живут в крахмально-благообразные и занудные времена конформизма и ханжества. В частной жизни царил «моральный порядок»[12]. Министр информации появлялся на черно-белом государственном телевизионном канале, чтобы представить новую женщину-диктора в назидание той, что дерзнула обнажить колено. Издатели, публикуя Сада или Миллера, рисковали лишиться лицензии. Это тяготило многих. Ни Корбьер, ни Порталье не были политическими активистами, но их бесило такое количество ежедневных запретов. Они не вдавались в теории, а просто возмущались, у них не было образцов для подражания, но были желания. Юноши без конца слушали пластинки Лео Ферре[13], подхватывая припев песен «Тяжелые времена» или «Франко ла муэрте»[14], а Порталье цитировал наизусть целые абзацы из «Аден Аравии» только что прочтенного Низана[15]: «Куда же подевался человек? Мы задыхаемся. Нас калечат с самого детства: кругом одни чудовища!» Оставаясь неразлучны, они вместе поступили на филологический факультет, чтобы слушать лекции в Сорбонне и, главное, покупать билеты в кино со скидкой, но поскольку оба друга жили у своих родителей в красивых западных кварталах, по территориальному принципу они, к своему возмущению, оказались приписаны к университету в Нантере, у черта на куличках.
Проходя мимо фонтана Сен-Мишель, загороженного полицейскими машинами, они украдкой, с заговорщицким видом переглянулись. В прошлом феврале над Сорбонной развевались два вьетнамских флага, а на краю этого самого фонтана сожгли куклу, завернутую в ткань со звездочками и изображавшую президента Джонсона. Таблички «Бульвар Сен-Мишель» ненадолго сменились надписями «Улица героического Вьетнама». Далекая колониальная война вызывала у них не меньшее возмущение, чем недавние убийства Че Гевары и Мартина Лютера Кинга. Кадры, снятые Йорисом Ивенсом[16], переносили их из кинотеатра Жит-ле-Кер в деревню Винь-Линь. Они выходили из кинозала, полные решимости, перед глазами у них стояла воронка от бомбы, приспособленная под пруд для разведения рыбы, и железки, оторванные от кабины боинга, сбитого из ружья, теперь служившие велосипедными болтами. «Вот это настоящий урок!» — говорили друзья. А за три месяца до этого они побывали на шестичасовом митинге «За победу Вьетнама», вдобавок приуроченном к «неделе Че Гевары», в переполненном актовом зале общества взаимопомощи. На сцене кубинская делегация соседствовала с американским леваком Диллинджером, однофамильцем известного бандита, и Стокпи Кармайклом из «Черных пантер»[17], который прибыл инкогнито, поскольку въезд во Францию ему был запрещен. Защищая Кармайкла от возможного покушения или ареста, его чернокожие телохранители держали зал под прицелом крупнокалиберных револьверов. В тот же вечер Порталье и Корбьер вступили в Национальный вьетнамский комитет — чистейшая формальность, поскольку перейти к делу они так и не сподобились. «Как вытеснить буржуазию с Елисейских Полей?» — размышляли они, но ответа не находили.
Полицейский Миссон стоял на улице Эколь в ожидании смены. Он едва держался на ногах от усталости после двух тяжелых дней, о которых ему еще долго было суждено вспоминать. Он не привык носить каску, ремень от нее врезался в подбородок, а как прикажете держать полицейскую дубинку, чтобы не выглядеть при этом угрожающе? Вот уже несколько часов досужие парижане, прогуливаясь среди обломков, подходили, разглядывали его, изучали с близкого расстояния. Вот черт! Он для них как зверь в зоопарке, они пришли на него поглазеть, показывают его детям! Конечно, вчера здесь была заваруха, но и сейчас некоторые поглядывали на него подозрительно. Накануне вечером коллеги явно перестарались: в комиссариате рассказывали, что при входе на станцию «Люксембург» были избиты дубинками служащие метрополитена и получили серьезные повреждения посетители летнего кафе, расположенного слишком близко к месту событий. Но надо же понимать: когда на тебя нападают обезумевшие юнцы со штырями и железными прутьями в руках, тут уж приходится защищаться не разбираясь, прорываться и отбиваться.
Сначала операция шла, как предполагалось. Миссон, уже в каске, но все еще в повседневной голубой форме, расположился вместе с товарищами перед входом в университет. В 16:45 полицейские, вслед за возглавлявшим их комиссаром округа, вошли в центральный двор. У постаментов статуй и на ступенях часовни разглагольствовали, распаляясь, сотни молодых людей. Комиссар объявил им, что ректор вызвал полицию, опасаясь серьезных инцидентов. Потом он стал вести переговоры с самыми политизированными студентами, с теми, у кого в руках были рупоры: «Если вы разойдетесь спокойно, мы сопроводим вас к ближайшей станции метро». Стороны пришли к соглашению, чтобы избежать столкновения. Первыми покинули Сорбонну девушки, слившись с толпой на улице. Молодых людей затолкали в машины, Миссон раздавал тумаки, загоняя упорствующих, которые орали: «Сорбонну — студентам!» Видя эту возню и слыша крики, скопившаяся снаружи толпа хлынула к зданиям. Миссон услышал: «Свободу нашим товарищам!»
Разъяренные студенты барабанили кулаками по отъезжающим полицейским фургонам: «Жандармы — эсэсовцы!» Он повернулся к полицейскому, который помогал ему запихивать еще одного не в меру разгоряченного юнца в последний фургон:
— Они нас приняли за жандармов!
— Все-то они знают, только ничего не понимают.
— Маменькины сынки…
Громкий удар прервал его. В бампер фургона угодил булыжник. И вот один за другим последовали разряды, поджоги, слезоточивый газ — настоящая битва, которая к одиннадцати вечера стихла из-за дождя. Каким-то чудом Миссон избежал ранения, в отличие от множества своих коллег, которых, он видел, оттаскивали на носилках. Он подумал о бригадире: тому разнесли череп, и он все еще был в коме. А как было защищаться, когда, стараясь спасти тяжело раненного товарища, он вскочил в первый попавшийся фургон, не успев даже предупредить дежурного, и вот на улице Асса в ветровое стекло попал булыжник. Бригадир с головой, залитой кровью, упал лицом на руль. «Ну и вечерок!» — думал Миссон, скорее бы попасть к себе, в тихий домик возле бульвара Рошешуар, где у его жены была привратницкая квартирка. Он вывезет на улицу большие железные контейнеры для мусора, потом примет душ, и вот мсье и мадам Миссон в домашних халатах усядутся кушать суп из лука-порея и смотреть по первому каналу четвертую серию «Небесных рыцарей», сразу после вечерних новостей с Леоном Зитроном. Американскую борьбу будут показывать поздно. Тем хуже для нее, потому что Миссон сегодня собирается лечь пораньше.
Были арестованы пятьсот семьдесят четыре студента, триста из них — в самой Сорбонне. Большинство отправили в идентификационный центр в Божоне, в прошлом мрачного вида сиротский приют, потом больница, которую префектура перестроила перед войной, чтобы разместить полицейскую школу. Там устанавливали личность задержанных. Здание оказалось неудобным и мало приспособленным к тому, чтобы вмещать в себя такое количество подозреваемых. Девушек и тех, кому было меньше восемнадцати, быстро отпустили, но нескольких бунтовщиков, как выразился министр образования, собирались судить за ношение оружия шестой категории, представляющего потенциальную опасность в случае массовых выступлений. В субботу вечером семеро из них, застигнутые с поличным, предстали в парижском Дворце правосудия перед 10-й палатой исправительного суда. Первые шестеро были арестованы поблизости от университетского городка в Нантере. У них в багажниках полиция обнаружила топорик, рогатку, железный штырь на дне сумки, мотоциклетную каску. У седьмого была при себе полицейская дубинка, правда, его задержали недалеко от Сорбонны еще до начала беспорядков. Зачем им понадобилось это не слишком грозное оружие? Чтобы защищаться от нападений ребят из западных кварталов, поясняли обвиняемые. Уже несколько недель подряд группировка правых радикалов угрожала протестующим студентам, так что отряды студенческой самообороны запаслись рукоятками от заступов. А в ту роковую пятницу воинственная молодежь из западных кварталов, готовая перейти в рукопашную, промаршировала вдоль бульвара Сен-Мишель в строительных касках и пятнистых куртках. Возглавлял шествие юный Ален Мадлен со сломанным носом, в шарфе, повязанным на манер шейного платка, и в длинном светлом пальто. О своих намерениях эти ребята объявили в ли-ставках, напечатанных несколькими днями раньше: они грозили раздавить большевистскую гадину.
Суд хотел преподать урок, но излишней строгости не проявил, ограничившись условными сроками и штрафами. Задержанные студенты покидали Дворец правосудия, свободные и безмятежные, в окружении адвокатов и родителей. Марианне дали месяц условно и приговорили к штрафу в 200 франков.
— Ого! — сказал Порталье. — Это же двести литров бензина, десяток поплиновых рубашек…
— Как вы узнали, что меня замели?
— Конечно от Родриго! Он нам только что сказал. Мы сидели в кафе напротив Дворца правосудия и ждали, когда ты выйдешь.
— Вот это оптимизм! — рассмеялась она.
У Марианны были длинные, прямые черные волосы и зеленые глаза, она была одета в джемпер с короткими рукавами, а на плече висела большая бесформенная сумка. На филфаке все были влюблены в Марианну, даже студенты с параллельных потоков, но она всем предпочитала Мао.
— А что у тебя было за оружие? — спросил Корбьер.
— Твоя рогатка.
— Ну и ну!
— Если хочешь, — предложил Порталье, — приходи ночевать ко мне, стариков нет дома, комната сестры свободна.
— Спасибо, Ролан, — сказала Марианна, — я лучше вернусь в Нантер. По крайней мере, общежитие не закрыли?
— Если закроют общежитие, — ответил Порталье, изобразив театральный жест, — все выйдут на улицы!
— Это уже и так случилось, — пошутил Корбьер.
Ролан Порталье довольно рано вышел из своей квартиры на бульваре Османн, мимоходом предупредив Амалию, служанку родителей, которая убиралась в доме и готовила еду, что не придет обедать. Та очень расстроилась, потому что как раз собиралась приготовить омлет с грибами. По воскресеньям № 43 автобус не ходил, так что Порталье прошагал добрых двадцать минут, прежде чем сесть на поезд до Нантера. Даже в будни он больше часа добирался из центра Парижа до этого чертова факультета. Он или шел по улице Вашингтон, садился на метро на станции «Георг V», потом ехал в вечно переполненном автобусе до моста Нейи, а дальше пешком тащился по грязным улицам вдоль заводов и строек; или же доезжал на автобусе до вокзала и выходил в «Нантер-ла-Фоли». Эта станция была ближе всего к невыразительным, безжизненным длинным зданиям, состоявшим из одних прямых линий, безликим кварталам, возведенным на месте казарм. Коробки из стекла и бетона, окруженные грязью и тремя квадратными газонами, соседствовали с многочисленными трущобами, которые уродовали предместье. Нередко бывало, что одна лекция у Порталье начиналась в девять утра, а следующая — в шесть вечера. Из такой дали нечего было и думать возвращаться в Париж, весь день ушел бы на разъезды; так что, рискуя зациклиться на одном и том же, Порталье вместе с другими рассуждал о несчастной студенческой доле, спорил, возмущался системой. Это было настоящее гетто, где зрели озлобление и протест.
Сначала студенты ополчились против университетских смотрителей в серых рубашках, которые обращались с ними как с детьми; через год атмосфера накалилась; как в Лионе и Нанте, начались захваты аудиторий, ожесточенные стычки с фашистскими группировками и с полицией, которая не раз появлялась в студенческом городке, пытаясь найти зачинщиков и выдать их декану. Порталье прошел вдоль загороженных цепями стеклянных дверей, мимо женского общежития, мимо башни, нырнул в отверстие в заборе из небрежно сколоченных досок и оказался на пустыре. Пройдя между пристроившихся вдоль дороги низких домов, он вошел в арабское кафе, где обычно проводил время с друзьями. Те уже толпились в темном дальнем зале перед забитыми пепельницами. В тот день не хватало только Корбьера — ему нужно было до вечера успеть на поезд в Эвре. Он вовремя не позаботился об отсрочке от армии и угодил в солдаты на военную авиабазу. Хорошо еще, что почти каждые выходные Корбьер приезжал в увольнительную и хотя бы оставался в курсе дела, раз уж не мог во всем участвовать сам.
— Маркузе[18] — зануда? — говорил Родриго Марианне. — Ты что, дура?
Родриго в коричневой куртке и в своей вечной тенниске навыпуск с жаром объяснял, что «Одномерный человек» Маркузе, профессора из Сан-Диего, штат Калифорния, должен был открыть студентам глаза на их настоящую роль. Порталье уселся на скамью, потеснив остальных. Там были Марко, прозванный Кубинцем из-за того, что отпустил бороду и носил берет, уже знакомая нам Марианна, Теодора, которую для краткости называли Тео, как всегда в короткой юбке и на невысоких каблуках, с челкой и вся в веснушках. В своей среде друзья не признавали никакой иерархии, но когда брал слово Родриго, никто не решался его прервать. У него больше, чем у других, было поводов к негодованию, ведь он учился на психологическом факультете. «Чтобы стать кем? Полицейским агентом на службе у хозяев, собирать сведения о трудящихся?» Он призывал остальных задуматься над книгой Маркузе, в ней сказано, что пролетарии обуржуазились, а последние бунтари, способные противостоять обществу потребления, — это решительно настроенное меньшинство студентов: элита, наследники, отвергающие свое наследство.
— Чтобы в этом убедиться, — продолжал Родриго, — посмотрите только, с каким жаром «Юманите»[19] обзывает нас псевдореволюционерами и одержимыми! А сталинисты возмущаются, что мы берем на себя смелость поучать рабочее движение. Да, берем!
— Заметь, — сказал Марко, — на заводах тоже не сидят сложа руки, возьмем Сюд-Авиасьон или Родья-сета, да и такой первомайской демонстрации, что ни говори, никто не ожидал, над колоннами кое-где мелькали даже черные флаги.
— Не забывай, — сказала Тео, — что безработных становится все больше, еще семь тысяч за один месяц, всего их, наверное, наберется двести с чем-то тысяч…
— Именно поэтому, — подвел итог Родриго, — мы должны откликнуться на призыв Национального студенческого союза и прийти на завтрашнюю демонстрацию. Студенты и рабочие должны бороться вместе…
Заказав себе хот-догов, кофе и пива, они решили, что на этой демонстрации нельзя ничего пускать на самотек и подготовить ее нужно тщательно, профессионально. Марко подробно изучил брошюру, которую дали ему настоящие активисты, и теперь цитировал оттуда самое главное, делая вид, что импровизирует на ходу:
— Перейдем к делу. Легавые пускают в ход слезоточивый газ, мы это видели в пятницу, значит, надо взять с собой очки, как у мотоциклистов, чтобы защитить глаза…
— Я знаю в Париже одно место, — сказала Марианна, — где они стоят меньше пяти франков.
— Прекрасно. Нужно еще обзавестись маской, как у хирургов.
— Это будет посложнее добыть, — вздохнула Тео, накручивая прядь волос на палец.
— Достаточно взять кусок марли и вату, сделать из них маску и завязать на затылке.
— И каску, — сказал Родриго.
— Или любую алюминиевую емкость, все равно какую, а к ней приделать подбородный ремень.
— Хороши мы будем с кастрюлями на голове! — заметил Порталье.