8. Как я рад, что успел уснуть, не досочинив эпизод о состязании по достижению оргазма. Если в нем участвуют все мои героини, стоящие в ряд как перевернутые Y, и мерзкий Доктор с его лекарствами, трубкой и фенами, Макс, Страуд, Чарли, Холлис и команда официанток в узких атласных платьях со сквозными разрезами на кнопках, тогда совершенно очевидно, что этот эпизод будет финальным событием, к которому сегодня вечером устремляются все сюжеты в моей голове. Это должно произойти за секунду до последнего великого взрыва, который опустошит меня и лишит сознания. Во всяком случае, я надеюсь на это. Лишь однажды у меня хватило самообладания (помогла бессонница) свести все свои фантазии к высшей точке, и кончилось все это страшным приступом сенной лихорадки. Но в те дни наша организация была еще совсем маленькой – четыре нищих сотрудника да лачуга в горах.
Купидон, Хьюго и Большая Мамочка (одному богу известно, что свело вместе этих негодяев) совершили разбойное нападение на супермаркет, погрузились в красную машину с откидным верхом и направились в горы, собираясь залечь на дно, пока шум не утихнет. Купидон был ребенком. Хьюго пьянствовал, кое-как поддерживая себя в форме. Мамочка – пятидесятилетняя толстуха – руководила ими. В те дни я легко изъяснялся на их жаргоне. В те дни телевидение было не более чем бликом в глазу Джона Лоджи Бэйрда.[9] Книжка «Никаких орхидей для мисс Блэндиш»[10] была бестселлером во всех рейтингах. Но никто из этой тройки не читал книг, поэтому по пути в свою лачугу они, желая поразвлечься, прихватили с собой Жанин, которая ехала куда-то автостопом. Поскольку Большая Мамочка была лесбиянкой, Жанин на всех не хватило. Купидон с Хьюго объединили усилия и принудили Мамочку удовлетворять их самыми разными способами, в то время как Жанин крутилась поблизости голая, поднося им чай. Я хотел сказать, кофе. Американцы ведь не пьют чай.
Однако все это не могло удовлетворить мои амбиции. Ни Купидон, ни Хьюго понятия не имели, как управлять большой организацией, так что я их сместил. Недавно я узнал, что они работают дублерами в каких-то фильмах про голубых. Я оставил только Мамочку и Жанин и нашел себе бухгалтера, сообразительного адвоката и доктора, торговавшего наркотиками и делавшего аборты в высшем свете, а также продажного начальника полиции. Это был Макс. Вместе мы воровали жен и дочерей богатых бизнесменов и устраивали с ними оргии, которые длились неделями. Эх, где теперь моя молодецкая сила? Мы добивались денег, посылая мужьям и отцам жертв фотографии их крошек в крайне печальном виде, с подробным описанием того, что будет сделано с ними, если мы не получим денег. Как правило, мы получали деньги, а потом проделывали с ними все это. В конце концов дамы выходили на свободу, но во взгляде у них теперь читался жизненный опыт, а под скромными маленькими платьями было выжжено клеймо. Они не могли узнать нас впоследствии, поскольку, развлекаясь с ними, мы завязывали им глаза или сами надевали маски, затыкали им уши или сами говорили шепотом. Последнее время я часто бываю на вечеринках у знаменитостей. Порой хозяйка дома, кинозвезда или фотомодель, на чьем лице я читаю выражение неудовлетворенности, подходит ко мне и спрашивает: «Мы не могли с вами встречаться раньше?»
И я неизменно отвечаю: «Не думаю». Позже танцуя с ней, я ласково глажу ту часть ее спины, где выжег свои инициалы. Она бледнеет, чуть не падая в обморок, но я обнимаю ее покрепче и увлекаю ее тело в сложные лабиринты танго. (Что ты несешь, ты же даже танцевать не умеешь!) Она приходит в себя и шепчет:
– О боже, так это были вы!
Я улыбаюсь и мурлыкаю в ответ:
– Докажите.
Задыхаясь, она говорит:
– Послушайте, я… Мне нужно увидеться с вами, как можно скорее, в каком-нибудь укромном месте, где угодно… пожалуйста!
– Зачем?
– Я должна кое-что сказать вам, непременно должна, неужели вы не догадываетесь, что именно?
– К сожалению, я полностью занят работой в ближайшие дни. Вы знаете, что это за работа. Позвоните мне через месяц или два, может быть, я найду для вас время.
В сороковых и пятидесятых такой ответ не был кокетством – организация стремительно развивалась.
Я поймал себя на мысли, что соревнуюсь сам с собой. Академики/бухгалтеры/ архитекторы/рекламные директора/банкиры/брокеры/бизнесмены/конгрессмены/доктора/чиновники/владельцы заводов/представители власти/главы департаментов/импресарио/судьи/журналисты/адвокаты и работники СМИ, на чьих женщин и имущество я покушаюсь, имеют такие же пристрастия, как и я сам, если только они не гомосексуалисты или не помешаны на искусстве, или еще каком-нибудь безумном увлечении. Они нажили свое состояние тяжелой работой и социальным приспособленчеством, а что толку? Немного престижа, комфорта, эпизодические выезды в Акапулько. Нельзя сказать, чтобы их жены и дети были очень довольны, а их сексуальная жизнь оставляет желать лучшего. Всем им нужно то же, что и мне, – женские влагалища, и чем больше, тем лучше, которые в любой момент готовы были бы услужить в какой угодно позе. Эти мужчины – мои братья. Если бы мы объединили усилия, мы могли бы славно поразвлечься. У нас есть деньги, и ничего не стоит создать и протолкнуть на законодательном уровне мировую сеть вполне законных веселых салонов. Тюрьмы и дома для душевнобольных переполнены сексуально неудовлетворенными женщинами, попавшими туда потому, что они были чересчур ненасытны, активны, эксцентричны и глупы, чтобы подчиняться правилам общества или искусно обходить их. Моя организация отбирает этих женщин и использует их примерно как в кино, которое Страуд показал Хельге, но главная мысль состоит в следующем: мужчины-победители чертовски славно проводят время с женщинами-побежденными. Борцы за права женщин обвиняют меня в сексуальном шовинизме. На это я отвечаю, что если женщины-профессионалки будут работать бок о бок с богатыми наследницами, разведенными и вдовами (на свете больше вдов, чем вдовцов, – мужчины умирают раньше, даже в мирное время), то у них будет достаточно власти, чтобы превратить половину мужских тюрем в фермы для разведения племенных самцов со специальными лесбийскими резервациями для тех, кто не желает путаться с нами, мужчинами. Если мы внимательно разберемся, как победители третируют побежденных, сильные – слабых, а богатые – бедных, то любые обвинения в сексуальной дискриминации вообще потеряют смысл. Большинство мужчин – слабые бедные неудачники. А про многих женщин этого не скажешь.
Если эти слова кажутся вам немного грубоватыми, позвольте рассказать вам о тех оригинально оформленных зданиях с белыми стенами и застекленными крышами, которые появляются поблизости от всех больших и некоторых маленьких городков и расположены обычно в лесистой местности за высоким забором с электронной системой безопасности. Женщины, которых там содержат, – не только более счастливые и здоровые, чем обитательницы тюрем и сумасшедших домов (а больше им негде быть), но и чем большинство женщин во внешнем мире. Они спят в комфортных, просторных, богато отделанных будуарах, у них прекрасные гардеробы, есть возможность употреблять легкие наркотики, загорать, пользоваться сауной и бассейном, заказывать себе любые блюда, какие только душа пожелает. Мы не собираемся раскармливать их до ожирения, при первых же симптомах применяются специальные упражнения, которые быстро возвращают им оптимальную форму. Поскольку их в десять раз больше, чем мужчин, которые приходят их навещать, лесбийские отношения между ними не возбраняются. Такие отношения вызывают очаги напряжения, которые, вкупе с их социальным прошлым, создают внутренний социальный капитал. Структура этих взаимоотношений более сложная, чем описанная мной система королев и рабынь в арабском гареме. Здесь у нас есть фаворитки, артистки, официантки и велосипедистки. Фаворитки носят все, что им заблагорассудится, артистки – то, что прикажут фаворитки, официантки – атласные платья или юбки с разрезами на кнопках, а велосипедистки – тесные джинсы, рабочие комбинезоны или короткие-короткие шорты. Фаворитки получают достаточно высокую еженедельную зарплату, артистки вознаграждаются в зависимости от степени профессионализма, официанткам платят чаевые, а велосипедистки ничего не зарабатывают. Но никто не может быть принужден быть велосипедисткой в течение более чем трех недель в году, доктор запрещает это. Понижение и повышения происходят на основе случайного выбора. Некоторые годами остаются в фаворитках, некоторым удается пройти все позиции за месяц. Деньги выдаются на руки новенькими хрустящими банкнотами. Те, что поумнее, просят менеджеров класть деньги на их банковские счета, но некоторым необходимо видеть живые деньга, пачки которых копятся с годами, – у таких в будуарах стоят сейфы, код которых известен только им. Менее рассудительные барышни порой хотят поиграть, отсюда моя идея устроить этакий волнующий покер на раздевание, так, заткнись и вернись обратно. Менее рассудительные барышни порой хотят поиграть, что дает почву для некоторой коррупции. Самонадеянные фаворитки могут невзлюбить кого-нибудь из артисток или официанток, и тогда жизнь бедняжек становится сущим адом, но они могут снискать расположение фавориток, намеренно проигрывая им в карты. Впрочем, каждая комната находится под постоянным видеонаблюдением, записывающимся на пленку, так что затянувшаяся несправедливость всегда пресекается. Есть мнение, что в небольших дозах несправедливость стимулирует общение, но избыток ее делает женщин неопрятными, унылыми и непривлекательными. Все наши дамы знают, что к моменту выхода на пенсию они обеспечат себе своими сбережениями долгую безбедную старость.
Приведу еще один любопытный факт для критиков. Наши женщины ведут не только более разнообразную сексуальную жизнь, они живут ею гораздо дольше, чем женщины во внешнем мире. Известны очень привлекательные артистки в возрасте шестидесяти лет. Не удивительно, что они покидают нас со слезами на глазах. В конце концов, неужели им было плохо здесь? Подумаешь, подневольное состояние и изредка телесные наказания. Но ведь в любой жизни бывают пасмурные дни. Поразительно, что большинство наших клиентов – мазохисты.
Я почти уверен, что, если женщины средних и высших классов получат в свое распоряжение тюрьму-ферму по разведению самцов, обитателям ее будут заказывать крайне агрессивные программы. Существует закономерность: людям с высоким положением, достигшим большого успеха в социуме, иногда хочется быть униженными в своей супружеской спальне. Одна из великих трагедий нашего времени – то, что эти люди обычно вступают в брак друг с другом. Между тем теперь уже очевидно, что я превратился из мелкого жулика в общественного благодетеля. Зонтаг, конечно, заявила бы, что сначала я был мелким жуликом, обворовывающим маленьких людей, потом стал более крупным мошенником и взялся за больших людей, а теперь присоединился к большим людям, чтобы снова обирать маленьких людей, но в больших масштабах. Не сомневаюсь, что мистер Карл Маркс согласился бы с Зонтаг, однако я не марксист. Как я скажу, так и будет.
Возможно, сейчас вы уже готовы признать меня. Будучи главой гигантского транснационального Синдиката судебных взысканий и сексуального удовлетворения, я вездесущ и непобедим. Ни одно правительство мира не выступит против меня, потому что все правительства являются членами моего комитета. Лидеры всех крупных движений владеют акциями учредителей. Если бы широкой общественности стало известно, что вся эта сеть тянется, подобно паутине, из одной точки – моего мозга, – моя жизнь оказалась бы в серьезной опасности со стороны левых экстремистов. Но никто не сможет узнать меня под маской. Люди знают меня как скромного и рассудительного шотландского электрика, который порою останавливается в небольших семейных отелях в Тилликоултри, Грэнджмаусе или Нэрне. Самые близкие агенты знают еще меньше. Для них я просто голос в телефонной трубке.
ДЗЫНЬ. ДЗЫНЬ.
Вам звонят из Йоханнесбурга.
– Слушаю.
– Агент Ноль-ПРСТ докладывает из Йоханнесбурга, сэр.
– Говорите.
– Поступила свежая партия черной патоки, сэр.
– Сколько?
– Двадцать килограммов.
– Как насчет свежести?
– Четыре десятки, четыре двадцатки, четыре тридцатки, четыре сороковых, четыре пятидесятых.
– Четыре пятидесятых, Ноль-ПРСТ?
– Они спелые, сэр.
– Хорошо. Разделите всю партию на пять частей между Чикаго, Сиднеем, Берлином, Парижем и Гленротом.
– Гленротом, сэр?
– Вы меня хорошо слышите.
– Как распределить по свежести, сэр?
– Решите сами. Проконсультируйтесь с местными инспекторами.
– Так точно, сэр. Сэр, а где находится Гленрот?
– Посмотрите по карте. Ближайший порт – Метхил.
– Спасибо, сэр. Спокойной ночи, сэр.
Отбой.
Агент Ноль-ПРСТ, наверное, думает, что я старею и хватка моя все слабее.
Вообще-то нашему центру в Гленроте не нужны четыре новеньких, но нужны новые цвета, нужна сладость нежной черной патоки. Я еду в Гленрот на следующей неделе, якобы за тем, чтобы проверить установку продукта национальной компании в какой-то церкви – теперь даже церкви начали беспокоиться о своей безопасности. Черт, приятель моей матери родом из Гленрота! Могу я иногда позволить себе быть щедрым, могу я побаловать себя? Я добываю деньги тяжелым трудом, и акционеры не жалуются. (Перестань строить из себя дурачка.)
Лучше быть счастливым дураком, чем инспектором систем безопасности на грани самоубийства. (Ты не счастливый.)
Заткнись-ка, ты, тихий, еле слышный, вонючий голосок.
Глоток.
Вот тебе, глупый вонючий экскремент интеллигентского сознания.
Глоток. Еще глоток.
С такими темпами я тебя уничтожу, не пройдет и года.
Глоток. Еще глоток. И еще один.
Да, су-ударь, когда я оглядываюсь на пройденный путь, на десятки лет, отданные службе обществу, мне иногда кажется, что самыми счастливыми были дни, проведенные в сырой горной хижине, после того как мы с Купидоном объединились против Большой Мамочки. Там не было даже электричества, но моих скромных знаний хватило, чтобы переоборудовать старый велосипед в генератор. Когда он был готов, Мамочка захихикала и сказала Жанин:
– Тебе предстоит долгая дорога. Зато ночью будешь хорошо спать, крошка моя.
Я ухмыльнулся и покачал головой.
– Ты неправильно поняла, Мамочка. У этой девочки не хватит здоровья. А вот у тебя проблемы с лишним весом. Так что залазь в седло.
Она посмотрела на меня с надеждой, уверенная, что я шучу. И я действительно шутил, но шутил как раз над ней. Я медленно снял свой толстый кожаный ремень и несколько раз хорошенько хлестнул ее по заднице, пока она сама не попросилась в седло. Когда за окном стемнело, Мамочка генерировала электричество – светилась лампочка, а Купидон, Жанин и я долго с удовольствием играли в покер на раздевание. (Разве в покере должно быть не четыре игрока?) Заткнись. Здесь я устанавливаю правила. Жанин проигрывала медленно, мы специально давали ей это почувствовать. Следующий день выдался жарким и солнечным. Большая Мамочка была слишком утомлена, поэтому мы позволили ей отдохнуть на солнышке, чтобы с нее сошло еще несколько унций веса. Мы разложили ее голую в форме морской звезды и мучили на все лады, а в какой-то момент Купидон додумался натереть ей сиськи коричневым сахаром, нет, маслом, чтобы потешить комаров. Вот тогда она запела по-другому. (Разве в Америке есть комары?) Остолоп, комары есть ВЕЗДЕ, они неискоренимы, если их уничтожить, нарушится вся экологическая цепь, которая связывает птиц со зверями, цветы с фруктами, травы и мхи с деревьями и тундрой и со всеми, кто бродит по земле со времен потопа, комары НЕ МОГУТ быть уничтожены, ибо вместе с ними будет уничтожен и САМ ЧЕЛОВЕК, что это за бред я несу? Откуда у меня в голове эта научно-библейская галиматья? По радио услышал, что ли? Ничего не хочу, кроме, да…
Большая Мамочка, блестящая от масла и такая доступная, вся мокрая от слез, от пота, вся дрожит и стонет, потому что Купидон делает татуировки на ее заднице (мы ее перевернули), изображая вязь из всевозможных непристойностей и мерзостей, которые он отыскал в моем мозгу. Будучи Купидоном, я продолжаю уродовать ее зад, а будучи Хьюго, переворачиваю ее и затыкаю ей рот поцелуем, а манду – своим членом. На какое-то время я становлюсь для нее всем – единственным мужчиной во Вселенной. Я хочу и всегда хотел вообразить, что и ей гоже все это нравится. Но вот я кончил трижды, полностью освободив свои семенные железы в презерватив «Дюрекс», на который надет нейлоновый носок, а на него – шерстяной носок. Я никогда не оставлял пятен на пижаме или постельном белье, поэтому Хелен ни о чем не догадывалась. Слава богу, она всегда спала крепким здоровым сном. Тут у меня и случился приступ сенной лихорадки. Мое хрипение и бред разбудили ее, она сходила на кухню и приготовила мне чай с лимонным соком и коричневым сахаром. Я воспользовался ее отсутствием, чтобы избавиться от «Дюрекса» и сунуть слегка намокшие носки в корзину для стирки. Хелен всегда действовала безупречно в экстремальных ситуациях, делая все быстро и спокойно. Больше всего ее пугали банальности, а может, ей просто становилось скучно. Я так и не смог понять этого. Конечно, она испытывала постоянное напряжение. У нее было гораздо меньше реального секса, чем у меня, если только она не мастурбировала втихомолку. Хотя я сильно в этом сомневаюсь. Однажды я попытался завести с ней разговор на эту тему, но она тут же за ткнула уши. Мне до сих пор бывает жаль, что мы расстались. Забыть ее.
Большая Мамочка растянута и т. п., но она преображается на глазах, оковы падают с запястий и лодыжек, она стоит во весь рост, но выглядит теперь не такой толстой, как раньше, хотя по-прежнему очаровательно пухленькой. На ней джинсы, приятно обтягивающие зад, удобные, как раз по ее фигуре, простенькая, но сексуальная рубашка с короткими рукавами в тонкую красно-белую полоску, с двумя большими пуговицами. Трудно разглядеть ее лицо, но мне кажется, я хорошо ее знаю. Оно не печальное и не унылое, но и не слишком вдохновенное. Отлично. Слишком вдохновенное выражение лица всегда граничит с отчаянием. А это – просто лицо. Миллионы пятидесятилетних женщин выглядят так же. Она дружелюбно смотрит на меня, но я уверен, что никогда в жизни не разговаривал с ней.
Именно так выглядела бы сейчас Дэнни, если бы мы поженились тогда. Дэнни, надеюсь, ты все же была беременна.
ДЭННИ, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, УМОЛЯЮ, РОДИ НАМ РЕБЕНКА, ГОСПОДИ, СДЕЛАЙ ТАК, ЧТОБЫ ОНА РОДИЛА НАМ РЕБЕНКА, ПРОШУ ТЕБЯ хренов БОГ если ты, черт возьми, СУЩЕСТВУЕШЬ, едрить твою налево ПУСТЬ ДЭННИ РОДИТ НАШЕГО МАЛЫША, ПУСТЬ стоп ДЭННИ стоп РОДИТ прошу тебя, остановись МАЛЫША, ПОЖАЛУЙСТА. ПЕРЕСТАНЬ. БИТЬСЯ. ГОЛОВОЙ. ОБ. СТЕНУ. Дэнни, продолжай жить и роди нам малыша.
Не слишком ли я расшумелся?
Прислушаемся.
Звонков не слышно. За стенкой никто не ворчит. Может, в соседней комнате никого нет, сейчас у шотландских отелей мертвый сезон. Шагов не слышно. Никто сюда не идет, вряд ли я так уж громко орал и гремел. Так, голова разбита не очень сильно. Всего-то несколько красных пятен на стене. Бровь разбита, но кровь не течет. Завтра, наверное, будет небольшой синяк. Ложись. Не выпить ли еще? Вообще-то не стоит в таком состоянии. Вспомни, что было на прошлой неделе в пабе, после того как ты побывал под мостом. Я не могу вспомнить, что было на прошлой неделе в пабе, после того как ты побывал под мостом, но уверен, что скоро вспомню. Сегодня все, что я пытаюсь забыть, упорно возвращается. Я словно распадаюсь на куски. Больше всего в этом беспомощном одиночестве я боялся вспомнить Дэнни, носящую под сердцем нашего малыша. Единственное, что мешает мне сейчас достать пилюли из кармана плаща и проглотить их с остатками виски, – это мысль о том, что кусочек меня и Дэнни в эту минуту дышит и видит солнечный свет. Но почему? Не знаю, почему. И никогда не узнаю своего сына или дочь, хотя в такой маленькой стране путешественник вроде меня наверняка должен был встретить его или ее на улице хотя бы однажды. Если только я отец этого малыша. Но вероятность высока. Дэнни ведь никак не предохранялась. Я сам об этом заботился, но только до той памятной ночи, когда я приехал в Эдинбург. Тогда я был уверен, что у нее безопасный период. Жалкий лжец. Да я просто был пьян как свинья, не в состоянии о чем-либо думать. Спустя день, или неделю, или пару недель я подумал: «Может быть, эта маленькая сучка/шлюха/дрянь поймала момент и сделала меня отцом?» И, подумав так, я решил, что это достаточно веская причина, чтобы больше не встречаться с ней. Забыть ее. До сего момента Что там было дальше – трудно представить.
(Аборт?)
Маловероятно. Во-первых, незаконно. К тому же Дэнни жутко боялась любых физических вмешательств, банальный порез на пальце приводил ее в ужас. У нее не было никого, кто мог бы посоветовать сделать аборт, найти доктора, заплатить. Но во всем остальном Служба здравоохранения вполне на высоте. При нормальном течении беременности Дэнни вовремя уложили бы в больницу и обеспечили роды в прекрасных условиях.
(Усыновление?)
Возможно. У нее не было ни родителей, ни друзей, никого, кто мог бы помочь. Я испортил ей отношения с парой ребят, с которыми она дружила в общежитии. В ней было столько любви – и никого вокруг, кому ее можно было бы отдать. Поэтому не исключено, что она хотела воспитывать ребенка сама. Но какой-нибудь языкастый социальный работник мог запросто убедить ее, что у нее нет ни средств, ни условий, чтобы быть достойной матерью. И был бы, в принципе, прав. А Дэнни была из тех, кто легко поддавался влиянию образованных авторитетных людей. Так что, возможно, ребенка все-таки усыновили.
(Самоубийство?)
Никогда об этом не думал, о нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, не плакать, я не плачу, ха-ха, со времен старого несчастного Хизлопа и этой пьяной толпы, которая пела О ЦВЕТУУЩАЯАА ШОТЛАААААНДИЯАААА, КОГДА УВИДИИИМ МЫ ТЕБЯААА СНОВАААА? Когда мы снова увидим тебя?
Дэнни была маленькая, но крепкая духом, вовсе не склонная к мыслям о самоубийстве. Вот я склонен к таким мыслям, и к бутылке меня толкает вовсе не страдание, а бешеная ярость. Суицид – это форма выражения гнева, убийство, обращенное на себя самого. А Дэнни была вообще не способна злиться. Она никогда не превращала свои страдания в драму и не вела себя вызывающе, чтобы привлечь внимание. Детские неудачи оставили в ней прочную уверенность, что гнев бессмыслен, поэтому она проглатывала свои страдания, как прилежная малышка, не выплевывала наружу и не выдавливала сквозь зубы, кусая себя за кисть. Такие страдальцы не способны наложить на себя руки. Лжец. Даже на детей иногда обрушивается больше страданий, чем они могут вынести. Отец лишь однажды говорил со мной о Первой мировой войне, но он упоминал Лес самоубийц – рощу из деревьев, на которых не было листьев и почти не было веток, где-то в безлюдных топях в районе р. Сомма, так он, кажется, сказал, хотя не исключено, что таких лесов было несколько, ведь линия фронта была довольно длинной. Когда не было никакой надежды, оставшиеся в живых солдаты уходили туда и вешались. В траншеях их ожидал враг – такой же безнадежно неподвижный, как они сами. По обе стороны были суровые огрубевшие люди, вмерзшие заживо в кошмар смерти, от которого кровь стыла в жилах и т. п. Позади их ждали стрелки, которые должны были стрелять в каждого покинувшего линию фронта и направившегося назад, а еще дальше были их матери/отцы/сестры/невесты/газеты/британская промышленность/капиталисты/ лейбористы/Церковь/закон/правительство/Королева/ Империя, которые говорили: «Вперед, парень! Это твой долг! Только ты можешь защитить нас от насилия и грабежа немецких ублюдков, лежащих в траншее напротив». Но эти парни давно уже не были крепкими. Им не хватало мужества, чтобы сунуть руки в лицо безумному учителю, бьющему их плетью, и сказать: «Еще!» Поэтому они уходили и вешались. «Им было по семнадцать-восемнадцать лет, – говорил отец, – а некоторым – по шестнадцать, их забирали на фронт, подделывая возраст в документах». После паузы он добавил: «Все мы были просто детьми».
Дэнни было семнадцать, забудь ее. Она была мужественной. В состоянии выдержать. Готов поспорить, она отдала ребенка на усыновление, а сейчас состоит в счастливом браке с каким-нибудь представителем своего социального класса. Привлекательная же была девчонка, чего уж там.
Ну, раз уж я допустил мысль о том, что мог бы стать отцом, ура! Наполним стакан. Выпьем за… себя, конечно. Какие мы хорошие, с нами никто не сравнится! А все остальные пошли к черту.
Ну и дерьмо же я.
После кое-каких новостей из Вьетнама я перестал позволять своему сознанию вникать в увиденные/услышанные/прочитанные новости. Я не говорю о жертвах Мэй Лай.[11] И не испытываю солидарности с левыми радикалами, которые подняли крик по этому незначительному поводу. Подумаешь, вывести матерей с детьми из их домов и расстрелять всех вместе и одновременно! Да это акт милосердия по сравнению с убийством пяти миллионов евреев и еще большего количества мирных поляков, русских, гомосексуалистов и цыган во время Второй мировой войны. Население Шотландии составляет немногим более пяти миллионов. Чтобы вывести всех шотландских евреев из их домов, понадобились бы долгие месяцы мучительной работы полиции и гражданских служб. Если бы армия пришла на помощь, как в случае с Мэй Лай, то процесс можно было сделать значительно более быстрым и безболезненным, но в 1939–1944 гг. армия была занята другими делами, поэтому детям пришлось преодолеть последний этап этого страшного путешествия самостоятельно, без родителей. На ступенях парижского Дворца чего-то там – выставочного зала рядом с Лувром – сотни внезапно осиротевших детей – от грудных младенцев до трех– четырехлетних – сидели/стояли/лежали/ползали/ревели/ писались в штаны, и никто не подошел помочь им, только две обезумевших француженки-чиновницы набрали номер премьер-министра (или это был президент), чтобы узнать, что им делать с этими детьми. Но премьер-министр/президент был занят. Он даже не захотел узнать, что происходит. Если бы премьер-министры получали сведения о последствиях своих декретов, они не смогли бы выполнять свои обязанности. Единственный способ остаться вменяемыми и психически здоровыми – закрывать глаза и уши, не знать. Это Муссолини, Гитлер и Сталин с удовольствием наблюдали за плодами своих злодеяний, потому что получали от этого удовольствие, но Пьер Лаваль, Джеральд Форд, Гарольд Уилсон и Маргарет Тэтчер не были садистами, они вынуждены были игнорировать насмерть перепуганных детей на ступенях важного общественного здания, молодых юношей и девушек, запертых на стадионе солдатами, которые таким образом защищали избранное правительство, брошенную жену безработного шофера, которая в холодный зимний день не знает, что выбрать – то ли купить еды, то ли заплатить за электричество, и потому покупает себе бутылку и потом успокаивает своего кричащего от голода ребенка, размозжив ему голову об стену. Я вовсе не иронизирую. Правительства могут приносить общественную пользу только за счет причинения зла конкретным людям. Скажу больше. Правительства могут приносить благо обществу, только причиняя зло этому обществу. Возможно, звучит смешно, но я вовсе не иронизирую.
(Ну-ка, приведи пример общественного блага за счет причинения зла обществу.)
Запросто. Подчинившись Гитлеру, Лаваль сделал Францию более благополучной для большинства французов, чем это удавалось с помощью Сопротивления. Форд и Картер, развязав руки ЦРУ и фруктовой компании в Южной Америке, удержали цены на продукты в США на самом низком уровне. Наши замечательные Гарольд и Мэгги, играя на фондовой бирже, урезав налогообложение и расходы на общественное здравоохранение, обучение и службы спасения, обеспечили новой властью кое-кого в Британии, кое-кого, благодаря кому все продолжается таким же образом.
(Кого это кое-кого?)
Слушай, кто ты такой? Что ты пристал со своими вопросами? Не собираюсь отвечать, потому что ты – тихий, незаметный голосок, который хочет, чтобы я чувствовал себя виноватым и опять начал бредить, но несколько лет назад небольшая заметка мелким шрифтом в субботней газете доказала мне, что, хоть я и не премьер-министр, хоть я и живу в том социальном слое, где происходят основные мировые события, мне все же лучше не обращать внимания на политику, и на все, что не лежит у меня под носом. «Во Вьетнаме, – писала газета, – в зонах, находящихся под защитой вооруженных сил США, наблюдатели обеспокоены ростом смертности вследствие самоубийств. Примеры подросткового суицида случаются в большинстве культур мира, но такое явление, как самоубийства среди детей, не достигших возраста десяти-двенадцати лет, представляется совершенно новым феноменом». ПРОЧИТАЙ ЭТО ДО КОНЦА! НАБЛЮДАТЕЛИ ОБЕСПОКОЕНЫ РОСТОМ РАСПРОСТРАНЕННОГО ЯВЛЕНИЯ! Хахахахахахахахахахахахаха-хахахахахахахахахахахахахахахахахахахаха хахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахахаха хахахахахахахахихистерически смеюсь я. Так смешно, что живот свело. Аж земля трясется, вот как смешно.
Самоубийство нет, нет, нет Дэнни крепкая малышка достойные Службы здравоохранения Вьетнамская война не имеет к нам никакого отношения да мы продавали им оружие все это было бизнесом но это было другое время другая страна и все это давно прекратилось война кончилась люди с джонок да некоторые из них переехали в Британию многие американцы усыновляют вьетнамских сирот все забыто давно забыто забытые дети. Забытые дети. Забытые дети. Смилуйся, Господи. Господи, помилуй. Прошу Тебя, пожалуйста, пожалуйста, смилуйся надо мной.
Потный, слегка побитый, распятый, как морская звезда, на кровати в комнате в Пиблсе или Селкерке. Что мне нужно больше, чем милость Божья.
Глоток?
Нет.
Сон.
Шотландский изобретатель, в 1926 г. продемонстрировавший прототип телевизора, сделанный из умывальника, чайной коробки, линзы и противня для печенья, на котором размещалась прожекторная лампа.
Детектив Дж. X. Чейза.
16 марта 1968 г. американские солдаты расстреляли около 500 мирных жителей вьетнамской деревни Мэй Лай.