11. Вот так, очень хорошо. Не потею, никаких неприятных ощущений, ничего не беспокоит. Сердце стучит, затихая, как маленький сильный пони, бегущий галопом: дра-да-дум, дра-да-дум, нет, вру, скорее как граф в мчащейся карете, веселый и беспечный, спокойный и довольный, влюбленный в свою легкую смерть, собирающийся остановиться в полночь, тихо и безболезненно. На часах 5.52, спасибо тебе, Хизлоп, за то, что сейчас со мной происходит, а вообще-то все очень приятно и тонко. Едва ли это продлится долго. Сколько мне осталось до комы? Пятнадцать минут? Час? Интересно, таблетки должны полностью перевариться? Если да, то пройдет не меньше двух часов. Надо было, конечно, спросить у химика, ну да ладно, ничего страшного. Что-то я возбудился, черт возьми. Какая незадача. Как досадно-то. Надеюсь, это временный эффект? Последние всплески гаснущего сознания? Последнее Вставание Члена, как при повешении (нелепо, но, говорят, встает)? Почему бы и нет? Копай без всяких причин, копай, не ожидая ответа, копай, но правды не говори, как будто насилуешь, – наслаждайся, но чем?
Ах, эти красные бархатные диваны, восточная роскошь, эти ярко-красные диваны в «Гринз плейхаус», как принято считать – самом огромном кинотеатре Европы.
Ноябрьский туман немного ухудшает видимость – с верхних рядов почти не разглядеть экрана, но зато здесь есть маленькое укромное местечко для двоих, где сидим мы с Дэнни и смотрим «Судан». Арабские работорговцы захватывают дочь фараона – страстную голливудскую брюнетку сороковых годов, но вспыхивает любовь между ней и главарем, и в результате счастливейший конец – в древнем Египте отменяют работорговлю. Дэнни спросила удивленно:
– Неужели это было на самом деле?
Я засмеялся и обнял ее. А она сказала грустно:
– Зря ты смеешься. Что ж поделать, раз уж я такая невежда. Образование-то у меня было паршивое.
Обмяк. Сначала она сделала меня твердым, а теперь – слабым. Милая Дэнни, сильная и податливая маленькая пони, как чудно было ездить на тебе. Порадуюсь хоть тому, что она меня любила. Расплывается все. Тихонько дождись своего конца, просто расслабься и дождись конца. НЕ СТАНУ. Вот, мой член может подтвердить, в этой заднице все еще теплится желание, так воткни его, свой замечательный член! Как там было – раскаленная кочерга? Сердце, стучи посильнее, дра-да-дадум. Царство отдам за коня! Хизлоп, помоги мне. От души сейчас позабавлюсь над праздником урожая Ламмас.
Держитесь, парни, стойте насмерть. Тяжело, потеем? Напряжение перед концом? Отлично.
НО, пожалуйста, не забывай, что под ударами судьбы (дра-да-дум), в самом сердце бури и урагана, если можно так выразиться, в вихре твоего желания (дра-да-дум) только воздержание и умеренность помогут смягчить разрушительный эффект. Так что остынь, дружище.
Браво, Хизлоп. Похоже, ты знал свое дело. Наверное, все учителя стараются рассказать детям побольше всяких возвышенных вещей, чтобы память смогла воскресить эти знания, когда собственная их мысль будет не в состоянии справиться с ситуацией. Я опять стою напряженный на своей кровати-колеснице и крепко держу вожжи своего гнусного воображения, которое под моим пристальным контролем приведет меня в пылающую пучину наслаждения – в долину теней и смерти (а может, ты и не умираешь) ЗАТКНИСЬ, ЗАТКНИСЬ, только подумай, что ждет тебя завтра, если ты не умрешь сегодня ночью? У меня не будет сил встретиться с управляющим склада, банковским менеджером или сотрудником службы безопасности с полковничьими погонами. Я не смогу больше скрывать от них живущего во мне Хизлопа, сдерживать противное хихиканье по поводу мира, которым управляют бесстыжие скряги и трусы, уверенные, что их тихое помешательство – не что иное, как традиционный, правильный, честный и осмысленный бизнес. А они ведь именно такие, и, сознавая это, я чувствую, как лицо мое перекашивается в жестокой усмешке. За несколько мгновений до того, как я проглотил таблетки, что-то со мной произошло (что это было?), и я вдруг понял, что не способен больше выполнять свою работу, хотя это и звучит ужасно, ведь я не смогу жить без постоянных перемещений, без блаженных часов легкой дремоты в самолетах, поездах и такси, без анонимного уюта маленьких баров, спален и душевых, сменяющих друг друга каждые два-три дня. Но больше всего мне нужны сами поездки, тепло салонов, одинаково комфортное во все времена года, какая-нибудь книжка на коленях и неизменная Шотландия за окном – пейзаж, меняющийся каждые десять миль настолько же радикально, насколько в Англии он изменился бы через пятнадцать миль, в Европе через двадцать, а в Америке, Индии и России через сто. Если я перестану ездить и буду все время жить в каком-то одном месте, то скоро превращусь в жалкого («из жалости к вашему нынешнему состоянию я не стану предпринимать никаких мер») презренного алкаша, которого каждая собака будет узнавать на улице. Единственное, что мне остается, что позволит мне сохранить мою анонимность и достоинство, – это безболезненно умереть сегодня ночью. Химик был тучный и суровый, с лицом задумчивого херувима. «Эта штука действует волшебным образом», – с этими словами он вручил мне маленькую бутылочку. Газовый светильник тихонько сипел и издавал характерный сладковатый запах. Да, я не ошибся, его причудливая маленькая гостиная была освещена газовым светильником. А не могли таблетки потерять свою силу? Нет, вряд ли. Они явно действуют.
Они действуют. Сердце начинает побаливать, ленивое оцепенение сковывает мои чувства, словно… и т. п. Эта боль ритмична: дра-да-думба, дра-да-думба, очередная вариация привычного дра-да-дум. Меня всего трясет. Я покрылся холодным потом. Превосходно, мне даже нравится. В школе я завидовал всяким хлюпикам, которые то и дело болели гриппом, ломали ноги, ложились в больницу вырезать гланды или аппендицит, все это позволяло им периодически выпадать из привычного ритма. А я ни разу не болел. Даже похмельные синдромы, когда я стал отмечать их по утрам, не лишали мою руку твердости при работе с тонкими и сложными электронными соединениями. Сейчас мой указательный палец сильно трясется, в нем пульсирует боль. Твердый индикатор внизу живота тоже холодеет и дрожит. Во мне теснятся странные слова и мысли, что-то вроде: Чимборацо Котопакси Килиманджаро Канченъюнга Фудзияма Нагасаки Гора Везувий Озеро Лугано Портобелло Ба-лахулиш Корриеврехан Экклефехан Армагеддон Марсельеза Гильотина Ленинград Сталинград Рагнарёк Скагеннак Под мостом д'Авиньон Агинкур Баннокбурн Кавалерия Голгофа Калгари Раненный Колено Пасхальный Купол Часовни Мэрихилл Восточный Килбрайд Кастелмилк Мотэруэлл Хантерстон терминал мегаватт киловатт комбинезон чрезмерный киловатт соответствия одна тридцать четвертая лошадиная сила возвращаюсь в дра-да-дум, погружаюсь в хаос, я болен, полный череп резиновых пуль, полный череп тающего снега, полный череп маленьких затонувших кораблей, полный череп горящих Рейхстагов, голова забита механизмами, выполняющими разные задания с разной скоростью (не удается их контролировать) Я НЕ МОГУ ИХ КОНТРОЛИРОВАТЬ БЫСТРО ХВАТАЙ ПРЫГАЙ РАЗДВИНУТЫЙ РАССТАВЛЕННЫЙ РАЗДВИНУТЫЙ ОТ БЛИЖАЙШЕГО ПОХОЖЕГО НА БЕСПОЩАДНУЮ СМЕРТЬ К САМОМУ БОЛЬШОМУ БЫСТРОМУ ГРОМКОМУ ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬ МОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМОДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ДЕРЬМО ЧЕРЕЗ ДЕРЬМО ВСЕ ДЕРЬМО КАКМНОГОДЕРЬМА ВСЕДЕРЬМО ПОДДЕРЬМОМ КУВЫРКОМ ТРАМ-ПАМ-ПАМ ДИН-ДОН ДОРОГАЯ СРЕДИ ТАКИХ ЗЕЛЕНЫХ ЛИСТЬЕВ ОООООООООООООООО
сделать вас лучше, ведь я постоянно вливаю вам в уши самые чистые мелодии английской литературы, разве из этого не выходит ничего хорошего? Шотландцы из долин в принципе не способны произносить что-либо благозвучно, но разве это означает, что они должны отвергать то, что не в состоянии произвести сами? Я дам целый фунт, – воскликнул он, вытащил из бумажника фунтовую купюру и помахал ею в воздухе, – тому, кто сможет повторить за мной одну благозвучную фразу! Давайте! Двести сорок пенсов, восьмая часть недельной зарплаты вашего отца за три-четыре слова, которые вольются в уши и подарят покой сердцу. Вы понимаете, чего я от вас жду. Представьте лилию во всем ее великолепии. Голубой, ярко-зеленый, атласно-черный. Почувствуйте себя пловцами в очищающем, перехватывающем дыхание прыжке. О, Месопотамия! О багрянец! О пурпур! Одно лишь совершенное слово – и банкнота у вас в кармане, не может быть, чтобы ни один из вас не научился у меня хоть чему-то прекрасному!» Тут на лице его заиграло выражение жуткой пародии на патетический призыв, и мы застыли на своих местах, потому что уловили за всей этой комедией по-настоящему патетическое настроение.
Одна храбрая девочка подняла руку. Хизлоп. кивнул. Она тихо произнесла:
– «Но ты не птица», сэр.
– Отлично! – в голосе Хизлопа звучало удовлетворение. – «Но ты не птица». Кому-нибудь еще кажется, что это звучит хорошо?
Сначала руку подняла Хизер Синклер, подружка этой девочки, потом другие девочки, потом большая часть мальчиков. Только я и еще несколько крепких ребят остались сидеть, сложив руки на партах, – мы больше не боялись хизлопова ремня и его глупых игр. Он пошел между рядами, повторяя в такт своим шагам: «Птица Птица. Птица Птица». Остановившись у стола, он достал зажигалку и сказал: «Опустите руки. Разумеется, Агнесс помнит мои слова о том, что Перси Биши Шелли, воспевавший темноту в совершенном отшельничестве, один из самых благозвучных английских поэтов, но, на мой взгляд, «но ты не птица» звучит чудовищно, и ошибается тот, кто думает, что малыш Перси имел в виду жаворонка. Однако глас народа – глас Божий. Я все же должен хоть что-то дать Агнесс за попытку».
Он поджег один уголок банкноты, бросил ее на стол, а через некоторое время забил пламя ладонью. Потом церемонно прилепил обуглившийся кусочек фунта на лоб Агнесс и отправился к учительскому столу, издавая квакающие звуки, словно старенький грузовик с барахлящим мотором. Прекрасно себя чувствую. Определенно, эти таблетки оказались безвредными, ничего страшного со мной не происходит. Все эти изменения сердечного ритма и температуры, озноб и холодный пот, жар и ожогобжиг – полследтвия страхатраха и нее боллль таво (ты заговариваешься) ХОЛОДНЫЙ ПОТ БЫЛ ВЫЗВАН НЕ ЧЕМ ИНЫМ (Господи помоги), КАК ИСТЕРИЧНЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМЫМ СТРАХОМТРАХОМММММММММММММ ой, как рад вас видеть, ребята, а я думал, мы вас потеряли где-то там, позади, как только начало происходить что-то интересное. «Но видите ли, Мамочка, – говорит Доктор, – все члены комитета уверены, что новая роль пойдет вам на пользу. Скорее всего, поначалу она вам не понравится, но ведь никому это поначалу не нравится. Все довольно быстро проходит. Вам ведь пришлось уже многих девочек провести через это. Извольте делать то, что велит наш новый режиссер!»– «Вы, по-видимому, сума сошли, если ждете, что я последую вашим дерьмовым указаниям», – отвечает Мамочка, разворачивается и направляется к двери, но на пороге издает истошный вопль, потому что вдруг видит МЕНЯ, черного и голого, со здоровенной эрегированной штукой, я разматываю толстый черный хлыст и говорю: «Мамочка, сейчас я тебе помогу устроить стриптиз ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты ох ты
боа?
повсюду
одинаково болит
чувствую боль в каждой мышце, каждом нерве, каждой косточке
в каждой части тела кроме зубов
но я буду жить
и мне совсем не стыдно
И я совершенно очистился! Ни капли не осталось в мозгу.
Это чудо.
Спасибо, мама.
Спасибо, папа.
Тяжело в ученьи, легко в бою.
Открой краны, смой всю эту мерзость.
Жуткую мерзость.
Белые таблетки, зеленый горошек, рубленая морковь.
Остатки обеда даже и не думали перевариваться, все здесь.
Видно, сегодня вечером мой желудок заранее объявил забастовку.
Чувствовал, что произойдет что-то неприятное, еще до того, как я начал дурить.
Ах ты, мой старый мудрый желудок.
Больше никогда не буду с тобой так подло поступать.
Типичное человеческое проявление безумия: решаться отравить себя с отчаяния, только потому, что не можешь больше выносить работу, которая медленно убивает тебя!
Идиотизм.
Но очень по-человечески.
Что-то до сих пор воняет. А, на пальцах осталось. Надо отскрести эту дрянь и еще раз смыть. Вымой руки и высуши.
Так, теперь все чисто. Отлично. Закрывай кран.
В постель. Ложись. Залезай под одеяло.
Хорошо.
Ох. Больно. Больно. Ох. Уахаааахау. Больно. Попытаемся заснуть?
Да.
Проваливайся.
Проваливайся в сон.
горит? Да нет, обогреватель выключен, дыма не видно, ничего тут не горит. Значит, опять приснилось.
В открытой спортивной машине я мчался по лесистым холмам к востоку от Глазго, где-то между Твичером и Килзитом. Был холодный, но солнечный осенний день, все цвета казались неестественно яркими. Небо чистейшее холодное голубое голубое, листья на деревьях фантастически желтые, как не знаю что, как пылающие факелы, зажженные солнцем, нельзя сказать, что были они как золото, ибо были гораздо ярче, но вдалеке чуть темнели и тогда обретали золотой оттенок. Лучший желтый цвет, какой мне доводилось видеть в жизни. Под желтыми ветками среди оранжево-коричневых джунглей папоротника росла нежная светло-зеленая травка, пробиваясь сквозь красно-бурый и пурпурно-коричневый покров опавших листьев, сквозь темную зелень жухлой травы. Машина, ловко виляя между стволов деревьев, мчалась по бездорожью, но очень быстро и мягко. Она проносилась сквозь заросли папоротника, перемахивала через канавы и рытвины, но даже не вздрагивала при этом. Я был переполнен каким-то безрассудным ощущением счастья, полностью доверившись умелому водителю. Он вел машину виртуозно, но рискованно, и я уже представлял, как громко стану хохотать, если мы врежемся. Так и произошло. Мы на полном ходу воткнулись в ствол дерева, я пролетел сквозь несколько пологов желтой листвы и упал навзничь в огромном поле. Я лежал и смотрел на маленькое белое облачко в глубокой синеве, и вдруг откуда-то из подмышки раздался голос: «Его комната горит». На самом деле ничего не горит, но эти слова выглядели – и до сих пор выглядят – очень обнадеживающими. Не знаю почему.
Просыпаюсь опять; до рассвета меньше часа, до завтрака – часа два. Что же мне сейчас делать с моими мозгами? Что мне остается рассказывать теперь?
Каждому человеку приходится время от времени признаваться миру (да и себе тоже) в своей игре, и так было и будет всегда; если же у него нет своей собственной (опустил весла и его понес поток) игры и жизнь кажется ему бесцельной, то тем более, ему просто необходимо честно сказать самому себе, как он дошел до такого состояния, чтобы распрощаться с ним и начать куда-нибудь двигаться. Если ему нужны перемены. Как мне сейчас, например.
История о том, как я сбился с пути, называется «Из клетки в ловушку» и описывает события нескольких месяцев 1953 года – мне было тогда восемнадцать. Особенно важны те три месяца и три недели, когда я был богаче и счастливее всех королей, президентов и миллионеров в мире, потому что тогда впервые мой талант и вообще моя личность были признаны другими людьми, у меня был хороший друг, я делил постель с единственной своей женой, стал представителем уважаемого общества, которое зависело от моей гениальности и гордилось ею, к тому же осуществилась моя мечта – я познакомился с очаровательной и прекрасной актрисой. К несчастью, в это же время я совершил самые трусливые и жалкие поступки в своей жизни – те, что я впоследствии пытался забыть, хотя мне это не удавалось. Впрочем, мой друг сказал однажды: «Тот, кто забывает собственную историю, обречен повторять ее, но уже в виде фарса». Он цитировал Маркса, но это не имеет значения, какая разница, кто автор намека? Только социалисты отказываются учиться на своих ошибках. Я имею в виду не стандартных коррумпированных политиков-социалистов, а невинных и доверчивых простых людей, вроде моего отца. Чистый сердцем социалист свято верит, что ему нечему учиться у оппонентов, поскольку они НЕ ПРАВЫ, а посему принадлежат безвозвратно ушедшему прошлому. Чего это меня опять понесло в политику?
Опять страх. Я все оттягиваю момент, когда начну рассказывать свою историю в нелегкой старинной манере, излагая события в хронологической последовательности, например, сообщая, что я купил новый костюм до, а не после того, как познакомился в нем с Дэнни. Придется, наверное, выбрать именно такой способ, хоть он и труден. Когда мы не различаем своего пути в мире, то неизбежно кружимся, кружимся без всякой цели, пока вдруг не наткнемся на какой-нибудь участок своего пути, пусть Даже пройденный много лет назад, тогда все равно мы возвращаемся на свой путь и идем по нему вперед в ожидании перемен. Движение вперед, конечно, болезненно. Помню, как однажды руководитель Шотландского комитета но образованию сказал мне, когда я шел на ватных ногах к его столу, пытаясь понять, получу ли я сейчас ремня, много ли будет ударов и за что все это: «Ты знаешь, Джок, лучше долго путешествовать с надеждой, чем прибыть в какое-то место и остановиться». Но если мы кружим вокруг пункта, который был нашей целью, то надежда умирает от собственной бессмысленности. Обнаружив цель своих стремлений, мы, скорее всего, сможем справиться с разочарованием, но все равно останутся сожаление, радость и ожидание, связанные с отъездом. Однажды некий человек спросил меня, что дает мне работа, делающая мою жизнь такой интересной. «Командировочные», – ответил я ему.
Он засмеялся и сказал: «Думаю, вы знаете нашу страну гораздо лучше, чем любой другой шотландец, но неужели это все, что вы получаете от жизни?» «Это самое важное, – ответил я, – но, кроме того, работа дает мне чувство безопасности. Я ведь надежно застраховав от многих возможных проблем». Он был не много большевиком, потому спросил меня лукаво: «А застрахованы ли вы от краха системы страхования?» Я ответил: «Разумеется! Я же голосую за консерваторов, как и большинство шотландцев».
Опять я двигаюсь по кругу. Но все-таки верю, что способен рассказать историю с прямой последовательностью событий. Ведь я пытался делать это лет с двенадцати, а может и раньше.
Может быть, и раньше. Когда мне было тринадцать, или четырнадцать, или пятнадцать, мать спросила:
– Почему ты совсем перестал со мной говорить?
– О чем?
– О своих мыслях, о том, что тебя волнует…
Не мог же я сказать: «Невозможно рассказывать об этом, ведь добрая половина моих мыслей – грязные непристойности». И я ответил:
– Да я вроде бы говорю с тобой не меньше, чем обычно.
Она сделала еще несколько стежков, а потом сказала:
– Ты, видимо, все забыл.
– Что забыл?
– Истории, которые ты мне рассказывал. Ты придумал странный маленький народец, живший за камином и в мебели. В кухонной плите жили хозяева, которые следили, чтобы готовилась, как положено, – вкусно и в срок. А в тазу для стирки жили маленькие грязные человечки, и, рассказывая про них, ты вечно хихикал. Я не всегда понимала, о чем ты говоришь. Обитатели радиоприемника составляли сводки новостей и играли музыку, а житель часов крутил стрелки. Его звали Обби-Побли, и он был вроде начальника – говорил Другим, что и когда следует делать. Они тебе очень нравились, вот эти, – и она показала на электрические часы, стоящие на каминной полке, – ты любил их больше, чем кухонные, потому что эти не тикают, а ворчат, издавая звуки вроде «обббби-побли». Но, похоже, ты все это позабыл…
Мне нечего было ей возразить. Если я в тот момент и не забыл еще совершенно этого Обби-Побли, то очень старался забыть, потому что мысли мои были заняты историями о свободной, симпатичной и ненасытной женщине, уверенной в своем превосходстве; она ввязывалась в отчаянные приключения, но вскоре обнаруживала, что не так уж она и всесильна, что она очень даже зависит от окружающих. Я рос, и рассказы мои становились все более изощренными. Женщина отдавалась своим садо-мазохистским наклонностям и завлекала других в свои сети. Я даже не заметил, как история стала автобиографичной, превратилась в рассказ о моей собственной жизни. Я отказывался замечать это, настаивая на том, что главный герой – женщина. Больше всего меня возбуждали не те части истории, где описывались физическое насилие и унижение, а те моменты, когда ловушка начинала захлопываться и жертва испытывала страшные мучения от того, что сознание ее раздваивалось: видя происходящее, она хотела верить, боролась за веру в то, что происходящее нереально, что такое может происходить только с кем-то другим. И наверное, я был прав, возбуждаясь в эти моменты, ведь именно в такие моменты мы набираемся мужества, чтобы изменить ситуацию. Почему Жанин должна чувствовать себя беспомощной, когда к ней приходит осознание того, что Макс обманул ее и попросту похитил? Он ведет машину на огромной скорости, руки у него заняты, и если бы она всерьез захотела, то могла бы снять одну из босоножек и направив острый каблук Максу в глаз, заставить его остановиться или повернуть обратно. Он повиновался бы, увидев, что намерения ее серьезны. Но она не стала предпринимать решительных действий, она предпочла успокоить себя мыслью о том, что Макс – благородный и достойный доверия мужчина, и если она будет вести себя прилично, то все будет в порядке, а он тем временем везет ее в трясину. Я оживляю в своем воображении эти моменты мучений Жанин, потому что сам никогда не бывал в таких ситуациях, но вот опять – я двигаюсь по кругу.
Рассказывать историю в прямой последовательности – это все равно что готовить блюдо: трудно делать это добросовестно, если готовишь для себя одного. Значит, придется мне опять пофантазировать, выдумывая для себя подходящую аудиторию.
Бог?
Ты ушел слишком незаметно. Ты там давеча что-то доброе бормотал, но я был слишком увлечен другими вещами, не мог услышать Тебя, пока Ты не посоветовал мне засунуть два пальца в глотку, но я все равно узнал Твой слабый голос. Ты был здесь довольно долго, мешая моим сексуальным фантазиям, подсовывая памяти всякие уютные воспоминания из старого доброго прошлого, пытаясь разбить мои доводы неуклюжими вопросами, которые приходилось ограничивать скобками. Все это звучало скорее как советы Гручо Маркса или скептичной домохозяйки, но уж никак не походило на голос Творца Вселенной. Но мне это как раз понравилось. Терпеть не могу всяких Больших Папочек. Мне сейчас нужно то же, что и всем нам, – непредвзятый слушатель, достаточно мудрый, чтобы не удручаться моей злости и не вздыхать сентиментально над моими страданиями. Вообще-то злость и страдания – обычное дело для среднестатистического мужчины моего возраста. Так что если Тебе вздумается проклинать, прощать или благословлять меня, то все это будет крайне неуместно. Я просто хочу отчетливо увидеть сам себя. А чувства вины, самоудовлетворения или жалости к себе только помешают. В Твоей старой книге говорится, что Ты – источник света, так помоги мне стать менее загадочным для себя самого.
Я стал послушным инструментом в руках других по причине незнания своей собственно! природы. (Кого это – других?) Ну, прежде все го, моих работодателей. Вот еще что: один-единственный одинокий бог – это слишком мало для меня. Мне нужно больше. (Может быть, Святая Троица?) Слишком абстрактно и церковно. (Иисус, Мария и Иосиф?) Слишком посемейному и по-католически. Вряд ли я хотел бы, чтобы Ты превратился в Юпитера, Марса, Венеру или что-то подобное – все эти средиземноморские божества угнетающе действуют на меня. Почему Ты должен быть для меня меньше, чем все остальное человечество? Вот, наконец, это – именно та аудитория, которая заслуживает моих стараний. Я разорву свои путы чтобы начать свои последовательный рассказ, но только если Ты сможешь появиться передо мной в этом облике. (Я попробую.) Итак, я начинаю. (Прочисти горло.)
Кхм.
Ваше Величество, Ваши Королевские Высочества, Почтенные Лорды, Леди, Полномочные Чиновники, Неуполномоченные Чиновники, Мужчины и Женщины мира, а также и в особенности те, кто не попадает ни в одну из этих категорий, в частности шулеры к северу от Твида!
Помолитесь тихонько за единственного и неповторимого Джока Макльюиша, Лорда Лионского, Короля Шоков, Искр, Электрического Тока, Сигнализаций и Всего Остального, что вы можете вычитать из этой Фамилии, Барона Больших Винных Бутылок, Банков, Товарных Складов, Фаслэйна, Данрея, Хантерстона, Защитной Сети Шетланда, Домика для Львов в Эдинбургском зоопарке и Подвала Коллекции Бурела, Разных Винокурен и односолодового «Гленливет» в качестве любимого напитка, а также лондонского джина в качестве напитка для употребления в пабах Глазго, где это я остановился? Ах да. ПЕРЕЧЕНЬ, ПЕРЕЧЕНЬ, О ПЕРЕЧЕНЬ! Я поведаю такую повесть, что малейший звук вам душу взроет, кровь обдаст стужей, глаза, как звезды, вырвет из орбит, разъяст заплетшиеся кудри и каждый волос водрузит стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе!
Спасибо вам, мистер Шейкхи Злопспир, спокойной ночи. Не звоните, мы сами вам позвоним, если понадобится.
(Простите, сэр, вы только что допили остатки виски. Если вы действительно решили порадовать Нас трезвым и последовательным рассказом до того, как наступит рассвет, то советую вам для начала сходить в ванную и влить в себя по меньшей мере десять стаканов холодной воды из-под крана.)
Спасибо, Б. Плоть моя ослабла, но я постараюсь последовать этому совету.