12. В доме, где я родился, жизнь текла гладко, но скучно. Мы делили эту скуку поровну между собой, а потому почти не замечали ее. Один только раз слышал я, как мои родители смеются, и ни разу не замечал, чтобы кто-то из них повысил голос, гневаясь, жалуясь или рыдая. Единственным, кто позволял себе кричать в нашем доме, был Старый Красный. Он орал, обличая класс капиталистов и описывая свои утопии, поэтому мы с мамой недолюбливали его. Мы прекрасно знали, что в других семьях шумят гораздо чаще, но в то же время понимали, что шум – это ненормально и нездорово. Едва ли можно было найти в округе таких нормальных и здоровых людей, как мы.
И все-таки однажды я рассмешил их.
Мне было семнадцать, я как раз сдал вступительные экзамены в Королевский технический колледж Глазго. Я продолжал ходить в школу.
Это было нужно на тот случай, если бы выяснилось, что экзамен я провалил и придется сдавать его заново. Выходя утром из дому, я частенько встречал почтальона и спрашивал его: «Для меня ничего нет?» И вот однажды в ответ на мой вопрос он выудил из своей сумки толстый официальный конверт с моим именем – первое письмо в моей жизни, адресованное лично мне. Я бережно положил его в карман. Вместо того чтобы пойти в школу, я отправился по тропинке рудокопов, которая вела в обход города, к мосту через реку, а потом свернула в лес. Сердце билось медленно и гулко. Я был уверен, что экзамен сдал, но на какую оценку? День выдался пасмурный и теплый, небо затянули сплошные серые облака, однако дождя не было. Я сошел с тропинки и полез по склону холма сквозь заросли папоротников и полянки колокольчиков, пока не добрался до окруженной рябинами площадки под нависающей скалой. Говорили, что здесь прятался от англичан Уильям Уоллес,[14] впрочем, в большинстве шотландских городков найдется какое-нибудь укромное место, про которое рассказывают подобные легенды. А вообще эта площадка была больше известна как место сборищ местных рудокопов, которые по вечерам в воскресенье играли здесь в орлянку. Я уселся на валун, прочитал письмо и вздохнул с облегчением. Оказывается, я очень неплохо сдал экзамен. От волнения у меня подкашивались ноги. Я встал с камня и побрел вверх по холму, сквозь густой подлесок, тропинки здесь не было, и я шел напролом, с удовольствием чувствуя, как тело преодолевает естественные препятствия. Минут через пятнадцать я остановился, перевел дыхание и посмотрел наверх. Эта часть страны представляет собой девственное плато, по которому течет река, а вокруг раскинулась долина, так что само плато используется для пастбищ и кукурузных полей, а долина густо заросла лесом и кустарником. Прямо передо мной на краю долины лежал наш Длинный город: на востоке – терраса из традиционных двухкомнатных домов, в центре – двухэтажные постройки, где расположены магазины, кинематограф и кафе, на западе – ряд особняков, вилл и бунгало, утопающих в зелени садов. Все это, вместе с четырьмя школами, четырьмя церквями, железнодорожной станцией, чугунными качелями и овсяными лепешками в городском парке, должно было казаться мне привычным и родным, ведь я знал здесь каждый уголок, однако сейчас я смотрел на город и не узнавал его. Отчуждение и одиночество чувствовал я, глядя вниз, ибо знал, что очень скоро навсегда уеду отсюда.
Я все утро бродил по городу, в основном по каким-то закоулкам, иногда выходя на главную улицу, и все, что я видел, – будь то акация на лужайке перед домом пастора возле Шотландской церкви или толстый кот, развалившийся на подоконнике, – выглядело чужим и необычным. Долго разглядывал я рекламное объявление на лавке аптекаря. На плакате был изображен уходящий за горизонт ряд одинаковых белоснежных крепостей. На переднем плане стоял рыцарь в белых доспехах с мечом, на котором значилось: «ЗУБНАЯ ПАСТА ГИББС». Меч был торжественно занесен над головой крылатого дракона, отмеченного клеймом «Дракон Гнилой». Слоган гласил:
Я сто лет знал эту рекламу, даже странно. Сейчас компании постоянно меняют свои рекламные кампании, слоганы, упаковки и сами товары, на рекламу тратятся миллионы, только бы правительство не облагало эти суммы налогами. В мои семнадцать страна переживала не лучшие годы, бережливость была возведена в культ и рекламой занималось только само государство, призывая людей покупать как можно меньше вещей и только в случае крайней необходимости. ЧИНИТЕ И РЕМОНТИРУЙТЕ – призывала реклама, на которой улыбающаяся домохозяйка пришивала заплатку на куртку мужа. РОЙТЕ РАДИ ПОБЕДЫ – а на картинке мужчина сажал капусту на своем пригородном участке. ПРАЗДНИКИ ДОМА! ТАК ЛИ УЖ НУЖНА ВАМ ЭТА ПОЕЗДКА? Реклама зубной пасты с белыми крепостями висела в витрине магазина с 1940 года и была настолько привычной, что даже являлась мне в моих фантазиях. Я частенько воображал себя рыцарем в белых доспехах, спасающим Джейн Рассел от дракона, а когда видел ее неблагодарность, то заключал в одну из этих белых башен. В тот день я не фантазировал. Я просто стоял перед этой рекламой и спрашивал ее: «Буду ли я тебя помнить, когда уеду отсюда? Будешь ли ты меня помнить?» Я отвечал сам себе: «Едва ли…», и такой ответ немало удивлял меня, хотя я был слишком возбужден, чтобы расстраиваться по этому поводу. Потом я столько же простоял, разглядывая мраморную трехфутовую статую солдата в крагах, накидке и круглой каске, сжимающего винтовку, упертую прикладом в землю. Статуя помещалась на колонне, на которой было выгравировано около двухсот имен, – памятник горожанам, погибшим в Первую мировую. Недавно на ней появилась бронзовая табличка, на которой числились имена сорока жертв Второй мировой. «Их имена будут вечно жить в наших сердцах» – гласила надпись над этими двумя списками, а кончались они словами: «Чтобы помнить». Мне казалось, что надписи противоречат друг другу. Ни одна, ни вторая война меня не интересовала, но мне вдруг захотелось, чтобы солдаты, которые воевали, но остались живы, были тоже перечислены здесь, ведь тогда я смог бы прочитать в этом списке имя отца.
Я приехал домой к обеду к 12.30 пополудни, в это время я обычно возвращался из школы. Про письмо ничего не сказал. До самого вечера я хранил свой секрет, пока все мы не собрались за круглым столом на чаепитие. К чаю обыкновенно подавали мясо или рыбу с хлебом, бисквитами и пирогами. Отцу помимо прочего доставался суп или пудинг, которые мы с матерью ели за обедом. Как я и предполагал, через некоторое время отец сказал: «Интересно, когда же они пришлют ответ из колледжа?»
Я сказал буднично: «Я сегодня утром получил от них письмо».
Вилка с куском картошки на добрых пять секунд застыла перед раскрытым ртом отца, потом он аккуратно положил ее на тарелку и сказал:
– Ну?
– Меня взяли, – тихо ответил я, не переставая есть.
– Взяли, говоришь? Так это же прекрасно! А что случилось? Что-то ты не договариваешь.
– Ничего, вот, – я передал ему письмо.
Волнуясь, он внимательно прочитал его, а мама в это время переводила взгляд с него на меня и обратно. Наконец он положил письмо, откинул голову, и из горла его раздались сухие каркающие звуки вроде: АКХА! АКХА! АКХА! АКХА!
– Что случилось? – всполошилась мать.
– Случилось? – переспросил он. – Да он попал в первую шестерку из двухсот восьмидесяти двух конкурсантов! Он на шестом месте по всей западной Шотландии!
Мать тихо засмеялась, подошла ко мне и обняла, я тоже погладил ее по спине. Вдруг она сконфузилась и отстранилась. Если бы не эта неожиданная новость, я думаю, она никогда не обняла бы меня. А отец все ухмылялся, тряс кулаком в мою сторону и повторял: «Ну, жулик! Ну, ловкач! Ну и жулик!», так что я даже позволил себе слегка улыбнуться. Сообщи я ему новость на пороге, когда он вернулся с работы, и вся его реакция ограничилась бы легкой улыбкой и словами вроде: «Отлично! Пускай ты и не лучший, но уж во всяком случае не худший!» Как и большинство родителей, он не хотел, чтобы его ребенок открыто выражал гордость или радость по поводу своих успехов, поскольку от этого другие испытают зависть, которая может портить. Скрыв свои чувства, я спровоцировал его на бурное выражение эмоций и таким образом возвысился над ним.
Мои родители еженедельно вносили деньги в Шотландскую кооперативную систему страхования; страховка должна была вступить в силу после моего шестнадцатилетия. Она была задумана в качестве помощи детям рабочих, которые закончили школу, но еще не начали работать. Поскольку теперь мне нужна была одежда Для учебы в Техническом колледже, то решено было потратить всю сумму на мой гардероб, чтобы одежды мне хватило, пока я не обрету полную финансовую независимость. В то время это решение показалось мне совершенно правильным, хотя сейчас я вспоминаю о нем с удивлением. Мать с отцом вместе вели хозяйство и жили впритык на двенадцать фунтов в неделю. Непонятно, откуда у них взялось столько куража, чтобы потратить несколько сотен фунтов за десять дней? Они, должно быть, обезумели, подобно той женщине, слова которой я подслушал в Лондонском банке. На ней был кожаный брючный костюм в обтяжку, и она громко сказала подруге: «Он обошелся мне в 900 фунтов! Вообще-то я не могла себе этого позволить, но иногда нам всем стоит быть слегка экстравагантными, хотя бы для того, чтобы сохранять бодрость духа». И она спокойно купила себе этот костюм. Она подсознательно понимала, что стоимость костюма равняется недельной зарплате шести железнодорожников, работающих в две смены, или бюджету двадцати семей живущих на пособие, и потому ее удовлетворенность собственной экстравагантностью происходила из сознания того факта, что она стала чуть выше всего остального мира, чуть выше неумолимой судьбы. Думаю, родители чувствовали нечто подобное, когда обсуждали, как потратить почти половину их годового дохода на мой гардероб. Но даже если и так, они оправдывали это чувство, уверяя себя, что задумали нелегкое дело. Они ведь произвели на свет мозг, на котором теперь появилось клеймо шотландского Министерства образования: «Первый класс». Прежде чем отправить этот мозг в мир, необходимо было облачить его в достойную упаковку.
До тех пор одежду мне всегда выбирала мать, тут вдруг отец удивил всех, высказав весьма здравые и дельные предложения.
– Сшитый на заказ однобортный твидовый костюм – это… э… одежда, не подвластная времени и переменам моды. Этот стиль остается неизменным уже более половины столетия. Американские бизнесмены надевают такой костюм на конференции. Шотландские фермеры носят его в церковь. Английский труженик может надеть его куда угодно, не рискуя прослыть предателем своего класса.
– Костюм на заказ слишком дорого стоит, – возразила мать, – к тому же не так уж он необходим. Готовый костюм, может, и будет сидеть на Джоке похуже, но я достаточно хорошая портниха, чтобы без труда подогнать его по фигуре.
– Я все-таки тебе докажу, – сказал отец в своей типичной манере, тихо и членораздельно, из чего сразу стало ясно, что он сильно возбужден, – я докажу тебе, что твидовый заказной костюм, о котором я говорю, обойдется в итоге дешевле. В готовых костюмах брюки всегда снашиваются быстрее, чем пиджаки. И немудрено! Если человек не ползает целый День на коленях, как шахтер, и не таскает мешки на спине, как мусорщик, то больше всего он изнашивает ту часть костюма, на которой сидит. Я уверен, что срок жизни пиджака в готовом костюме почти вдвое превосходит жизнеспособность штанов. Если же человек заказывает костюм у хорошего портного, то он может сразу заказать несколько пар штанов, что означает заметную экономию в перспективе, хотя поначалу и может показаться излишне расточительным.
– Так ты хочешь, чтобы мы заказали парню пиджак и две пары штанов из одинаковой ткани?
– Нет! Я хочу, чтобы мы купили ему три пиджака, три плаща, семь пар брюк и три пальто из одинаковой ткани! Пусть меняет брюки каждый день. Ткань будет изнашиваться настолько незаметно, что все семь пар будут выглядеть, как новые, очень долгое время.
– В жизни не слышала более нелепого предложения, – жестко сказала мать. – К чему покупать столько одинаковой одежды? Джоку понадобится пара обычных костюмов на каждый день, один в серую клетку и один в бежевую. Кроме того, ему понадобится темный костюм для торжественных событий, блейзер, а также фланелевые рубашки для прогулок и выходных. Я согласна купить по две паре брюк к каждому пиджаку, но семь совершенно одинаковых брюк и три одинаковых пиджака – это безумие.
Отец заговорил ясным и упрямым тоном, каким обычно говорил на тему секса:
– Я понимаю, что разнообразие в одежде чисто биологически присуще женщинам, особенно молодым девушкам, поскольку они используют одежду, чтобы привлечь к себе внимание, и за это они нравятся мужчинам (молодым мужчинам).
Но вот что работодатель ценит в мужчине, что мужчина ценит в коллегах и что мужчина пенит в самом себе – это постоянство. Если мужчины Джок отправится в Глазго с таким гардеробом, как я предлагаю, то он поразит своих учителей, сокурсников и будущих работодателей своей опрятной и простой внешностью, постоянство которой будет казаться почти мистическим. Костюм должен быть сшит из ткани достаточно темной, чтобы пойти в ней на похороны, но не черной, чтобы не выглядеть траурно. С соответствующим галстуком такой костюм будет универсален для любого события. В повседневной рабочей обстановке придется, конечно же, надевать нарукавники. Согласен, что блейзер и фланелевые рубашки ему понадобятся.
Мать опять повторила непреклонным тоном:
– Все это звучит скорее курьезно. Над ним будут смеяться.
– Не думаю, – ответил отец.
Они никак не могли принять решение, поэтому пришлось мне выступить в качестве рефери. Как и всякий семнадцатилетний подросток, я имел довольно смутное представление о собственной индивидуальности, поэтому идея превратиться в таинственную личность, неизменно появляющуюся в одном и том же костюме среди пестрой суматохи Глазго, показалась мне очень удачной. Я остановил свой выбор на трех пиджаках, шести парах брюк, трех плащах и пальто из одной и той же ткани, помимо того был заказан черный вечерний костюм, блейзер и фланелевые рубашки.
Костюм сшили у портного в Килмарноке. После второй примерки мы отправились в галантерейную лавку, чтобы купить носки, рубашки и нижнее белье. Поскольку насчет костюмов был принят отцовский подход, то он согласился доверить матери выбор всего остального. Мои пожелания игнорировались, пока дело не дошло до покупки галстуков. Продавец разложил перед нами огромное количество шелковых, хлопчатобумажных и шерстяных галстуков всевозможных форм и расцветок. Мать пощупала их, перебрала и отложила несколько штук в сторону. Тут ей пришло в голову спросить меня:
– Джок, может, сам выберешь, какие тебе больше нравятся?
Я ткнул пальцем в несколько галстуков-ба бочек и сказал:
– Хочу эти.
Мать с отцом с удивлением посмотрели на меня, потом друг на друга. В глазах их я прочитал тревогу. Галстуки-бабочки носили в те дни только профессионалы разного рода маргинальных областей бизнеса, вроде скачек, искусства или журналистики. Иногда их надевали университетские лекторы, искавшие популярности слушателей.
– Ты уверен, что хочешь именно эти? – неуверенно спросила мать.
– Да, мне нравятся только эти.
– Скажи, а это действительно важно для тебя?
Я вскинулся:
– Поскольку деньги, которые вы тратите на одежду, не мои, то воля ваша, я буду носить то, что вы купите. Но меня спросили, что мне нравится. И я ответил.
Лицо матери выражало одновременно тревогу и беспомощность. Мне стало жаль ее.
– Какого цвета? – тихо спросила мать.
– А это уж на ваш вкус.
Если не считать всяких пестрых и аляповатых, в отделе нашлись только бордовые и темно-синие бабочки – они выбрали мне полдюжины темно-синих, потом мы вернулись в отдел рубашек и поменяли мои белые рубашки на светло-голубые, чтобы они подходили к галстукам. Мой отец по политическим соображениям настаивал на темно-красных галстуках, но они смотрелись бы слишком радикально на белых рубашках, а розовые рубашки были немыслимы. Это выглядело бы намеком на гомосексуализм, который в то время считался преступлением.
Я совершенно не помню, какая была погода в тот день, когда поезд увозил меня из нашего городка. Родители проводили меня на станцию, но мы почти не успели поговорить до отхода поезда. Сразу за станцией железнодорожное полотно описывало над долиной кривую по виадуку, поэтому пару минут спустя я мог видеть две маленькие фигурки на одном конце перрона и белое пятнышко над одной из них: кто-то – либо мать, либо отец – махал мне вслед платком. Пока я торопливо вытаскивал свой платок и открывал окно, между нами замелькали деревья. Тогда я закрыл окно, уселся, бережно положив ногу на ногу, чтобы не помять идеальную линию складки на брюках, скрестил руки поверх новенького плаща, опустил подбородок на галстук и обнаружил вдруг, что совершенно ничего не чувствую. Я понимал, что буду приезжать в гости в Длинный город, но понимал и то, что никогда уже не вернусь сюда жить, и меня это нисколько не волновало. Мне казалось возможным, что, затерянный среди миллионов жителей Глазго, я когда-нибудь вспомню рекламу зубной пасты или случайное лицо, мелькнувшее на улице, и воспоминание вернет меня в детство, окатит теплой волной ностальгии. Однако такого ни разу не случилось. Поначалу мне действительно было одиноко в Глазго, но я был даже рад этому. Одиночество казалось мне разновидностью свободы. И была в сердце странная уверенность, что оно обязательно приведет к какой-то встрече, к какому-то приключению, связанному с сексом. С легким чувством вины я пришел к выводу, что все мое детство, за исключением нескольких совсем уж младенческих воспоминаний, было невыносимо скучным, и лучше забыть его навсегда.
Родители нашли мне комнату на Пейсли-роуд-Уэст, в доме ответственной и внимательной женщины, которая должна была сообщать им обо всех моих проблемах. Очень скоро я переехал оттуда к студенту-юристу, которому было абсолютно наплевать на проблемы жильцов, главное, чтобы вовремя платили арендную плату и не били друг другу морды. В колледже мне было поначалу трудновато разобраться с чисто математическими выкладками, но как только я понял, что они напрямую связаны с практикой, все стало на свои места, и с тех пор у меня больше не было трудностей с экзаменами. В столовой я иногда ел за одним столом с Аланом. Однажды стол был весь занят, но Алан сказал: «Освободите место для Джока», качнулся на двух задних ножках своего стула, дотянулся до свободного стула за соседним столиком и подтащил его к себе. Так я узнал, что мы стали друзьями. А потом появилась Дэнни.
За стойкой в столовой работала женщина, которая обычно мило болтала со всеми студентами, но в один прекрасный день там появилась девушка, которая, казалось, испытывала ко мне острую неприязнь. Она была невысокая и круглолицая, с пухлыми щечками и недовольным лицом, которое она отворачивала в сторону всякий раз, обслуживая меня, а когда я протягивал ей деньги, она брала их с таким видом, словно я был самым ничтожным человечишкой на свете. Все это казалось мне странным, ведь я был предельно вежлив с ней. Когда я на следующий день подошел к стойке, ее напарница крикнула в глубину кухни: «Дэнни! Джок пришел».
Она обслужила меня точно так же, более того, не стала брать деньги, а быстренько начала обслуживать следующего посетителя. Я положил деньги на стойку и ушел, совершенно сбитый с толку. На третий день она опять обслуживала меня, отведя взгляд в сторону и медленно накладывая заказанное блюдо в тарелку. Прежде чем отдать мне ее, она секунду поколебалась с испуганным видом человека, который решается перепрыгнуть через пропасть, потом разлепила губы и прошептала: «Ужасная погода сегодня».
Я сказал: «Да, действительно» – и полез за деньгами. Она чуть заметно кивнула мне и поспешила обслужить следующего. Другие работницы на раздаче с улыбками переглядывались, а я вдруг почувствовал, что выгляжу полным идиотом. Теперь я понимал, что я ей нравился, но вот она мне не понравилась вовсе. Мои представления о женской привлекательности основывались на образе Джейн Рассел и тощих фотомоделей. Я был совершенно безграмотен в этом вопросе.
Но, шагая в тот вечер к себе на Хиллхед, я почувствовал кое-что другое. Меня вдруг посетила ошеломительная мысль о том, что Дэнни может позволить мне делать с собой все что угодно. Я никогда, никогда, никогда в жизни даже помыслить не мог, что женщина способна желать мужчину. Да, всемирно утвержденный обычай вступать в брак доказывал, что женщины нуждаются в мужчинах, но ведь люди, как правило, нуждаются в том, чего не хотят, а хотят того, что не является для них необходимым. Мои сексуальные грезы были полны всяких садомазохистских приспособлений потому, что я не представлял себе иных способов овладеть женщиной, которая мне приглянулась. Для Дэнни в моих фантазиях не находилось места, но я неожиданно почувствовал, что иду быстрее, даже почти бегу, а домой я примчался с твердым решением – завтра во время нашей короткой встречи пригласить ее куда-нибудь. Но прошла целая неделя, прежде чем я сделал это. Я бродил по улицам, глядя на парочки, стоящие в очередях в кинотеатры, на девушек, спешащих в танцевальные клубы, и меня переполняло ощущение того, что приближается какое-то хорошее светлое время, и ощущение это было связано с Дэнни. Но на следующий день я взглянул на нее в столовой и полностью охладел. Она была слишком маленькой и заурядной, чтобы соответствовать мечтам о бурной страсти и наслаждении, хотя, сказать по правде, она была такого же точно роста, как я сам. Не то чтобы она была дурнушкой. Когда она не замечала, что я рядом, она очень остроумно шутила с другими студентами, которые были увлечены ею, и в такие моменты казалась очень даже симпатичной. Но как только я оказывался рядом, все очарование слетало с нее, и она выглядела как юная ученица перед жестоким директором школы. Это мне совсем не нравилось. Я отчаянно мечтал познакомиться с какой-нибудь другой женщиной.
Алан сказал:
– Надо тебе быть повнимательнее к Дэнни. Она – превосходный экземпляр. Если ты сделаешь ее счастливой, то она будет фантастически покладиста. К тому же тебе нужна женщина.
– Мне не нравится ее голос, – ответил я. – Невзрачный и какой-то холодный.
Алан вздохнул:
– Что ж, тогда взгляни на нее с экономической точки зрения. Она не только тебе позволяет не платить за обед, но уже перестала брать деньги даже с твоих друзей. Это не может продолжаться вечно, если ты ее не приободришь как-нибудь. Она любит тебя.
В конце концов некая сила толкнула меня к Дэнни, и этой силой была самая обыкновенная сексуальная неудовлетворенность. Ночью я лежал в постели и обнаруживал, что мои фантазии стали скудными и робкими. Я больше не мог всерьез воспринимать Джейн Рассел. Поэтому, когда однажды Дэнни сказала своим нависшим-над-пропастью голосом: «Что вы делаете по вечерам?», я тут же ответил:
– Вы не могли бы встретиться со мной сегодня?
– Угу, – кивнула она.
– Удобно ли вам в семь у центрального входа?
– Да, вполне.
Не могу сказать, что она стала выглядеть веселее после этого разговора, скорее стала действовать чуть более взволнованно и покорно, чем обычно.
«Вот сучка, – подумал я, отходя от стойки. – Вовсе я ей не нравлюсь, просто ей это нужно. Ну что же, она это получит». Вряд ли я мог бы внятно объяснить, какое именно «это» я ей дам; все, что приходило в голову, – короткая вспышка объятий и поцелуев, а потом короткое совокупление и конец. Как же я ошибался! Дэнни. конечно, хотела меня, а не «этого», и допускала «это» только потому, что считала необходимой ценой, которую ей придется заплатить за близость со мной.
Когда я увидел ее в тот вечер, у меня упало сердце. Дешевое платье совсем не шло ей, и, хотя она явно долго провозилась со своей прической и макияжем, результат был плачевным. Но она выглядела сияющей и готовой к переменам, а когда мы отправились гулять, сунула свою ладошку в мою руку, и вдруг всей моей правой половине тела тут же стало тепло и уютно. И только голова моя продолжала испытывать досаду по поводу ее внешнего вида, поэтому я завел ее в темноту кинематографа, и мы целовались и обнимались там, на заднем ряду, среди еще нескольких парочек. Но это нас не удовлетворило. Я тискал ее потихоньку, но это были далеко не те порывы страсти, которые проплывали перед нами на экране. Когда мы вышли, я спросил ее:
– Пойдем ко мне?
– Я бы очень хотела, но, боюсь, у меня будут проблемы, – сказала она грустно.
– Дэнни, я же не дурачок какой-нибудь, знаю, как предохраняться.
– Да я не об этом. Я просто живу в общежитии, где в десять вечера запирают входную дверь. Если я не вернусь до десяти, у меня будут проблемы.
– Значит, на этом наш вечер закончится? – жестко спросил я.
С укоризной смотрел я на нее, пока не услышал тихий шепот:
– Может, я смогу сказать, что опоздала на электричку и переночевала у подруги…
– Вот и отлично! – бодро воскликнул я, схватил ее за руку и потащил к метро.
Однако когда мы вошли в мою комнату на Хиндланд-роуд, я был страшно скован от волнения, ведь впервые в жизни я остался с женщиной наедине. Стараясь скрыть свое состояние, я принялся вести себя так, словно был дома один. Приготовил ужин из тостов с сыром и какао (только на сей раз – на две персоны), съел свою порцию, потом почистил зубы, завел часы, мед ленно разделся, аккуратно сложив одежду. Она сидела и наблюдала за мной, разглаживая подо;] платья. Пижаму я надевать не стал. Вынул из пачки презерватив и бросил его на кровать со словами:
– Ну же, Дэнни, мы ведь не собираемся делать ничего необычного!
– Можно погасить свет? – спросила она дрожащим голосом.
– Пожалуйста…
Она выключила свет и разделась. Тем временем я старательно натянул резинку на свой обмякший пенис. Потом почувствовал ее холодное тело, скользнувшее ко мне под одеяло. Мы долго пролежали неподвижно. Я ждал, когда же меня охватит демон желания, повинуясь которому я схвачу ее и войду в нее. Этого не происходило, а между тем ее тело согрелось под одеялом. Не импотент ли я, мелькнула мысль, но тут я вспомнил про свои регулярные мастурбации. Я лежал и пытался понять – то ли Дэнни фригидна, то ли я латентный гомосексуалист. Интересно, расскажет она завтра женщинам в столовой, какое я ничтожество в постели? Она вздохнула и легонько прижалась ко мне. Через минуту я понял, что она спит. С великим облегчением я стянул с себя презерватив и тоже уснул.
Проснулся я засветло, тела наши крепко прижимались друг к дружке, хотя Дэнни по-прежнему спала. Полчаса пролежал я с ощущением полного комфорта и умиротворения, хотя и чувствовал легкую досаду по поводу того, что это удовлетворение не было сексуальным. Я ничего не мог поделать со своим невежеством. Все мои знания по поводу секса происходили из фильмов, книг и похабных шуточек, в которых любовь выглядела как короткая вспышка, все они описывали ее гораздо короче, чем у людей происходит на самом деле. Зазвонил будильник, мы вскочили и быстро оделись, не глядя друг на друга – каждый на своем краю кровати. Я услышал, как она произнесла задумчиво:
– В любом случае ничего страшного не случилось.
Я промолчал. Я просто не знал, что уместно было в тот момент думать или чувствовать по поводу того, что произошло или не произошло.
– Между прочим, мне придется сегодня проплакать до самого вечера.
– Это еще почему?
– Хозяйка общежития, в котором я живу, все воспринимает очень серьезно. Если какая-нибудь девочка не пришла вовремя домой, она может извиняться до посинения, хозяйка не успокоится, пока та не заревет.
Мне тут же вспомнился Хизлоп, который тоже всегда старался довести провинившегося ученика до слез. Мир вдруг показался мне странным и необъяснимым. Я приготовил завтрак из бекона, яиц, тостов и чая, и мы немного поболтали за едой.
– Мой отец частенько третировал маму, хотя я думаю, что сейчас его уже нет в живых. Мы не видели его много лет. Хорошо, что удается избавиться от всякого дрянного мусора, я так это называю. У мамы все в порядке, но иногда бывают и у нее завихрения. А когда у нее завихрения, она должна ложиться в больницу, а я отправляюсь в общежитие.
– А у тебя нет каких-нибудь родственников, у которых ты могла бы жить?
– До черта. Но не хочется жить среди противных зануд.
Потом выяснилось, что у нас с ней дни рождения приходятся на одну и ту же неделю – ей этот факт показался почти чудесным. Я узнал, что ей шестнадцать. А мне-то казалось, что она гораздо старше и опытнее меня. Еще раз я порадовался, что не стал соблазнять ее ночью, оказалось, что у нее было в жизни много всяких проблем. Не хотелось идти с ней вместе в колледж, поэтому я соврал, что у меня сегодня лекции начинаются в 11.00. Расстались мы без каких-либо определенных планов на будущее.
В следующие дни она уже совсем иначе реагировала на мое появление перед стойкой столовой. Она была мила и приветлива. Видимо, ей казалось, что теперь между нами существует связь. Алану я ничего не сказал о том, что приглашал ее погулять, но ему достаточно было взглянуть на нее, чтобы довольно прошептать мне на ухо: «Превосходно!»
Между нами появилась связь. Я не мог забыть мягкое, уютное тепло ее тела, которое ощутил, проснувшись рядом с ней. Ночью я лежал один в своей кровати и не мог заснуть, потому что мне хотелось вновь ощутить это тепло. Ох, и сердился же я на себя. «Идиот! – бормотал я. – Разве комфорт тебе нужен? Тебе нужно…» Тут я задумался, отмел «экстаз» и решительно сформулировал: «Тебе нужно развлечься», помастурбировал, но без толку. Мастурбация могла заменить экстаз, но никак не тепло и ласку льнущего к тебе тела. Вот почему в пятницу я подошел к ней и сказал: «Я встречу тебя завтра в час». «Угум», – кивнула она в ответ.
Увидев ее на улице, я испытал такое же разочарование, как и в первый раз. Я сразу отвел ее к себе и, едва мы вошли в комнату, попросил: «Дэнни, пожалуйста, ляг со мной в кровать». К моему удивлению, голос мой прозвучал неуверенно и жалко. Дэнни тоже удивилась. «Конечно, Джок, – сказала она озадаченно, – ты не волнуйся».
Мы разделись, легли в постель и целый час обнимались. А может, два часа. Невозможно представить себе кожу более мягкую и гладкую, чем у Дэнни, тела наши легко скользили друг о друга, я оказывался то сверху, то сбоку, то снизу, лишь изредка приходилось останавливаться, чтобы разровнять белье на кровати. Ладонь моя до сих пор помнит очертания ее ступни – маленький мягкий шарик, слившийся с квадратным шариком побольше (разве бывают квадратные шарики? конечно, у Дэнни же были), мягкий шарик, слившийся с квадратным шариком, а на краю его – пять маленьких фасолинок. Все ее тело состояло из мягких тугих гладких округлостей (как тугое могло казаться мягким? но именно так и было), мягкие гладкие тугие округлости, похожие на шелковые яблоки, слившиеся между собой на лодыжках, коленях, локтях, грудях, бедрах, талии, соединившиеся в единое целое чудными складками, в которые так удобно ложились мои пальцы. Иногда я спрашивал: «Ты не устала?» – и слышал в ответ: «Нет, совсем нет».
Я сводил ее пообедать, и меня больше не волновало, что ее платье выглядело бедно, а помада была не самой удачной. Мысль о том, что я знаю ее тело, ошеломила меня, я не мог смотреть ей в глаза и все время отводил взгляд в сторону или в пол. После обеда я собирался сводить ее в кино, но неожиданно для самого себя прошептал: «Дэнни, давай опять пойдем ко мне и ляжем в постель». «Не волнуйся так, Джок, все в порядке», – торопливо ответила она.
«Может быть, я изобрел новый безболезненный способ любви, который можно практиковать бесконечно, поскольку он никогда не принесет окончательного удовлетворения?» – думал я. Когда вечером я проводил ее на электричку, направлявшуюся в южную часть города, где было ее общежитие, я чувствовал себя приятно возбужденным. «До понедельника!» – крикнул я и помахал рукой, и поезд тронулся, и я повернулся, чтобы отправиться домой и
и был совершенно потрясен небывалой, невероятно долгой эрекцией, каких со мной никогда раньше не случалось. Она возникла внезапно и никак не проходила. Идти было трудно, но я ничего не мог поделать. Я не думал в тот момент ни о Дэнни, ни о других женщинах, я вообще ни о чем не думал. Вдруг оказалось, что мое тело обладает собственной памятью и волей, о которой я ничего не знаю. Эта эрекция продолжалась с небольшими перерывами до самого понедельника. Я испытывал боль, но боль эта была приятной, и если бы я знал телефон Дэнни, то, не задумываясь, позвонил бы ей. чтобы разделить с ней свои сладкие мучения. Увидев ее в понедельник, я сказал: «Мы должны увидеться сегодня вечером». И она ответила: «Конечно», но в ее облике я уловил какие-то следы прежнего беспокойства. Когда мы оказались в кровати, я быстренько натянул резинку, мы обнялись, и я скользнул в нее легко и безболезненно. Мне так понравилось быть внутри нее, что я замер, наслаждаясь ощущением. Наконец она сама начала двигаться, и тогда я поддержал ее. В моменты наивысшего возбуждения я останавливался, потому что боялся кончить, обмякнуть и выскользнуть из нее. С двенадцати лет я кончал регулярно по нескольку раз в неделю и убедился, что после этого все прекращается. Но в конце концов эякуляция все же состоялась, мы уснули, потом проснулись и опять занялись любовью, опять уснули, проснулись, занялись любовью и уснули. Потом я услышал, как затрещал будильник, Дэнни села на кровати и грустно заметила:
– Опять мне сегодня придется плакать.
– Почему бы тебе самой не снять комнату? – спросил я.
– Да разве я справлюсь! – ответила она. Некоторое время я напряженно думал.
Спросил, сколько она зарабатывает. 24 фунта в неделю. Не густо… Хватит только на скромное питание и комнату с компаньоном, при этом ничего не останется на одежду, транспорт, развлечения. В сфере обслуживания работодатели по-прежнему платят такие вот нищенские зарплаты женщинам любого возраста, поскольку предполагают, что они живут с родителями, мужьями или в общежитиях, как Дэнни, и не имеют никакого отношения к профсоюзам.
– Вообще-то в общежитии не так уж плохо. Там довольно чисто, много девушек – таких же необразованных, как я, но с ними весело.
– У тебя есть родственники, – напомнил я.
– И что?
– Если бы ты захотела у них жить, они бы тебя взяли?
– Конечно, но я не хочу жить с занудами.
– Ты могла бы просто сделать вид, что живешь у них, а сама приходила бы и оставалась здесь.
– А так разве можно?
– Хозяин проводит выходные у родителей. Если ты тут не будешь сильно светиться – не будешь расхаживать как у себя дома, станешь держаться подальше от кухни и подольше оставаться в комнате, то он не будет нас трогать. А мы сможем оставаться вместе сколько пожелаем.
Дэнни выглядела озабоченной, потом улыбнулась, потом снова на лице ее проступило беспокойство, и вдруг я осознал, что фактически предлагаю ей пожениться. Мы отправились в колледж вместе, сидя в метро бок о бок и держась за руки. Когда мы расстались, я опять почувствовал, как пенис мой твердеет, а на самом кончике ощутил волны тепла, как будто я по-прежнему был внутри Дэнни. Это невидимое и теплое обручальное колечко оставалось там весь день. С тех пор я больше никогда его не чувствовал.
Была ли Дэнни девственницей до встречи со мной? Я вошел в нее очень легко, уверен, никакой боли она не почувствовала, но ведь известно, что разрыв девственной плевы не всегда сопровождается болезненными ощущениями. Была ли кровь на простынях? Не знаю, может, и была. Мои простыни часто были в крови, потому что Дэнни была не против заниматься любовью и во время месячных, а мне ее кровь не казалась чем-то грязным или неприятным. Осталась ли на простынях кровь после нашего первого раза – я не обратил внимания, слишком был занят другими вещами. Мне необычайно повезло. Ведь я мог познакомиться с девушкой, чьи представления о занятиях любовью оказались бы такими же путаными, как мои собственные, которая подгоняла бы себя и меня к скорой развязке и экстазу. И скорее всего, ей бы это удалось. Но тогда я на всю жизнь воспринял бы такой, без сомнения, приятный, но не имеющий ничего общего с настоящей любовью способ секса. Может быть, сексуальная раскованность Дэнни была связана с прошлым опытом, а может, она просто вела себя естественно поскольку раньше не забивала себе голову всякими фантазиями и секс не успел стать для нее проблемой. Бывают такие женщины. Нельзя сказать, что они особенно очаровательны или умны, но в то же время они не слишком требовательны и выходят замуж за самодостаточных мужчин, которые даже не замечают, как им повезло, и, хотя немногие умеют по-настоящему оценить этих женщин, с ними всегда приятно бывает познакомиться. Они уверены, что не бывает любви без боли и страданий, и именно им чаще всего не везет в жизни.
Некоторое время спустя Дэнни вновь провела у меня ночь, а потом и вовсе перебралась ко мне жить на тех условиях, которые я предложил ей. У нее был ключ от квартиры, но ни хозяин, ни другие постояльцы этого не знали. Она всегда звонила в звонок, прежде чем открыть дверь своим ключом. Если вдруг открывал кто-то из жильцов, она спрашивала, дома ли я. Услышав отрицательный ответ, проходила в мою комнату, объясняя: «Ничего, я его подожду».
Выглядело это довольно забавно, потому что получалось, что она проводила в моей комнате больше времени, чем я сам. Мне гораздо больше нравилось проводить время с ней, чем с кем-либо еще, но я боялся, что окружающие заметят это и решат, что я впал в зависимость от женщины. Я также боялся, что Дэнни начнет так думать, поэтому, уходя вечером из дому, говорил: «Вернусь к девяти» – и обычно возвращался к девяти, но иногда специально задерживался на час-полтора; в эти вечера она встречала меня с такой радостью, словно вообще не надеялась меня больше увидеть. Наверное, ей было одиноко в этой комнате на пару с радиоприемником, но я стеснялся гулять с ней по улицам. На лицах у встречных я часто читал слегка удивленное и ироничное выражение, которое мне казалось досадно снисходительным. Однажды, когда мы вышли из кинотеатра, за нами увязалась толпа довольно взрослых ребят, которые шли за нами чуть ли не до самого дома, выкрикивая: «Волосатый пончик! Волосатый пончик! Кто хочет попробовать волосатый пончик?»
Дэнни сжала мою руку и все шептала мне в ухо: «Не обращай внимания! Просто не обращай внимания!» Видно, боялась, что я развернусь и брошусь на них.
Разумеется, случались у нас и ссоры. Я обожал порядок, она вечно устраивала бардак. Она и часа не могла усидеть на месте – непременно создавала вокруг себя волны беспорядка, рассыпая повсюду волосы, заколки, английские булавки, футляры от помады… Несмотря на то что работала она в столовой, хорошей поварихой ее никак нельзя было назвать, поэтому готовил обычно я сам, предполагая, что она будет убирать со стола и мыть посуду. Грязных тарелок было немного, но она почему-то по полчаса кружила вокруг стола с озабоченным лицом, а когда садилась передохнуть, где-нибудь под стулом обязательно обнаруживался нож с налипшим джемом или яичная скорлупа Временами это сильно злило меня, и тогда я переставал с ней разговаривать. Она не могла выносить моего молчания – боялась. Как-то вечером, когда я просидел молча минут пятнадцать, она не выдержала и воскликнула: «Ну хорошо! Если ты так сильно ненавидишь меня, то почему бы тебе меня не ударить?»
– Я никогда не бью людей.
– Но тебе же хочется этого! Так сделай это! Ударь меня!
Она набросилась на меня. Я оказался загнанным в угол дивана, краснея, извиваясь и бормоча: «Я не хочу тебя бить!», в то время как она всерьез лупила и кусала меня. Один из ее ударов пришелся прямо мне по гениталиям, он был не слишком сильным, но возбуждающим, и тогда я схватил ее в охапку, повалил, раздел и т. п. Кончилось все нежно и медленно – оба мы насладились друг другом до самой глубины. Впоследствии она пользовалась этим способом всякий раз, когда я бывал в дурном расположении духа, впрочем, такое со мной случалось не часто. Она была неряхой, а я – слишком опрятным, но ей моя опрятность даже нравилась. Однажды, когда мы занимались любовью, она вдруг расплакалась, должно быть, от счастья и прошептала: «Боже, до чего ты чистый и опрятный! Такой чистый и опрятный!»
Ей нравилась моя одежда, особенно шесть одинаковых костюмов, которые она научилась гладить с изумительной тщательностью. Иногда я думаю, что она воспринимала меня как дорогую куклу, о которой мечтала все свое детство.
Я считал Дэнни глупой, поскольку у нее не было четко очерченной картины мира. У меня-то самого эта картина была более чем определенной: мир представлялся мне бардаком, но проблему можно было решить с помощью современных технологий; когда мы с Аланом закончим колледж, мы сразу возьмемся за исправление мира. Я был непроходимым невеждой. Когда возникали вопросы, на которые невозможно было подобрать ответ из готовой стопки благих идей, Дэнни оказывалась значительно сообразительнее меня. Как-то раз я увидел, что она сидит, нахмурившись, и что-то бормочет себе под нос. Я погладил ее по затылку и спросил: «Что здесь происходит?»
– Джок, какое знание самое важное?
– О чем это ты?
– О том, что образование у меня паршивое, я так ничему и не научилась в школе. А чему должна была научиться?
– Неплохо было бы, если бы тебя научили прилично зарабатывать.
– Да нет, я не об этом… Видимо, все дело в географии. Наверняка география – самое важное знание.
– Почему?
– Потому что, если не знаешь географии, то не понимаешь, где ты находишься, и все, что ты думаешь, оказывается чепухой. Раньше я думала, что Англия и Шотландия расположены на разных островах. Допустим, теперь я знаю, что это один и тот же остров, но все равно, когда я слышу в новостях о всяких странах вроде Кореи, Берлина, Германии, Венгрии, то не могу понять, насколько для меня вообще важно, что в них происходит, – ведь я не знаю, далеко они или близко. Образованные люди с жестяными кружками останавливают меня на улицах с просьбой помочь голодающим детям Кореи, и я всегда подаю что-нибудь, когда есть, потому что дети голодать не должны, это неправильно. А потом начинаю соображать: а где это – Корея? Не слишком ли дорого будет стоить переслать мои жалкие деньги в Корею? Может, мой грош принес бы больше пользы моему маленькому племяннику в Шеттелстоне, который живет в комнате с вечно мокрым полом?
Я не обращал внимания на эти вопросы, считая их слишком наивными, но теперь я смог бы ответить на некоторые из них. Я сказал бы ей: «Дэнни, милая, география уже не имеет никакого значения, потому что больше нет понятия далеко или близко: денежный чехол, натянутый на земной шар, отменил географию и расстояния. Компания «Лонро» добывает платину в Южной Африке, страхует жизнь на Бермудских островах, издает чуть ли не половину шотландских газет и владеет собственностью повсюду. Польская коммунистическая партия уничтожает профсоюзы, чтобы понизить зарплаты, накопить денег и вернуть долг капиталистическому Западу. Все силы и власти планеты находятся в неразрывном взаимодействии, смысл существования которого в том, чтобы люди вроде тебя, милая Дэнни, получали как можно меньше знаний, зарплаты и жизненного пространства. Ты родилась в западне, Дэнни, и будешь жить там всю жизнь и умрешь в этой западне, а если ты выносишь и родишь ребенка, то западня сожмет вас обоих еще крепче, поскольку она становится теснее с каждым днем. Я родился в Длинном городе – западне для шахтеров. Как только закроют шахты, город превратится в западню для безработных. Моя мать, искусно используя мой гардероб и прибегая к эмоциональному шантажу, поймала меня в другую ловушку: заставила делать домашние задания, чтобы освободить из западни Длинного города, что у нее прекрасно получилось. Я стал свободным человеком, вольным выбирать себе работу по своему усмотрению, и я сделал свой выбор – работаю на тех, кто изготавливает ловушки для людей. Современные технологии не спасут мир и не решат его проблем, поскольку во всех обществах технологии используются не для распространения благосостояния, а для накопления его в руках хозяев. Страны-банкиры одобряют бунты в странах коммунистического блока, коммунисты мечтают о революции в капиталистическом блоке, но восточные коммунисты обеспечивают себя такими же социальными привилегиями, как у нашего среднего класса, и, если они когда-нибудь заметят тебя, Дэнни, твое стремление осмыслить западню, в которой ты находишься, покажется им наивным, очаровательно патетическим и трогательным. Но если ты отправишься на демонстрацию или на митинг за повышение зарплаты (ты вряд ли сможешь сделать это, ведь ты не член профсоюза, но мало ли что бывает), тогда министры начнут выступать по телевизору, объясняя громкими и убедительными словами, что денег в стране мало и что именно ты своей эгоистичной жадностью довела страну до нынешнего печального состояния. А если тебе предложат сказать что-нибудь в свое оправдание, то слова твои будут звучать глупо и смешно, ведь ты не умеешь выступать публично. В школе тебя не научили ни думать, ни говорить, а научили только сидеть за своей партой – тихо на уроках строгих учителей и шумно на всех остальных. Люди, которые тобой управляют, были специально обучены искусству произносить убедительные речи, это ГОРАЗДО важнее, чем география, технологии и все прочее, потому что РИТОРИКА ПРАВИТ МИРОМ, ПОНИМАЕШЬ? (Держись подальше от политики.) Спасибо за напоминание, Господи. Буду держаться подальше от политики.
Я не хотел, чтобы Дэнни сидела дома совсем одна, и предложил ей сходить вместе со мной к Алану, который восхищался ею, но она отказалась:
– Никогда в жизни не пойду к нему в гости.
– Почему же?
– Ненавижу этого чванливого Алана.
– Почему?
– Он считает, что может делать все, что ему заблагорассудится.
Она была права. С Аланом мне всегда казалось, что все задуманное нами – осуществимо.
– Но это же не повод для ненависти. Он никогда не делает никаких гадостей.
– Он может делать все, что ему хочется, а вот люди вроде нас с тобой не могут делать всего, что им хочется.
Тут до меня дошло, что Дэнни, выросшая в неблагополучной семье, не получившая образования и даже не способная одеться как следует, равняет меня с собой, а не с Аланом. Настроение у меня сразу испортилось, но на этот раз я не позволил ей снять напряжение веселой возней в постели. Я молча сел и положил руки на колени, а она набросилась на меня и стала бить и щипать, но я терпеливо игнорировал все это, она расплакалась, потом стала умолять меня простить ее; тогда я встал и вышел из дому, не сказав ни слова.
Был теплый летний вечер. Алан открыл мне дверь, и я сразу предложил прогуляться и выпить где-нибудь по кружечке. На нем были брюки с лампасами, заправленные в велингтоновские ботинки, и какая-то бесцветная рубаха с закатанными рукавами.
– Отличная мысль, Джок! – сказал он. – Пойдем, только мне нужно закончить тут одно дельце.
Я прошел за ним в гостиную. Он счищал краску со столика, найденного на помойке.
– Ценный антиквариат? – спросил я, улыбаясь. На мой взгляд, ничего интересного этот столик собою не представлял.
– Пока нет, – ответил Алан. – Но если я его отчищу и отполирую, то лет через шестьдесят восемь он станет антиквариатом.
Круглая столешница была фута два диаметром, держалась она на одной ножке, которая заканчивалась книзу треногой. И тренога, безусловно, выглядела весьма элегантно. Алан показал мне, что углы и способ подгонки соединений придает всей конструкции дополнительную прочность.
– Он, конечно, не вечный. Рано или поздно вот сюда, в стороне от центра столешницы, положат большой груз, и тогда столик переломится вот здесь. – И он показал на линии древесных волокон.
– А ты не можешь укрепить его в этом месте?
– Нет, – ответил Алан. – Он слишком хорошо сделан. Любые дополнения лишь ослабят конструкцию в целом.
Два часа возился он с этим столиком, скобля его наждачной бумагой и мелкими рашпилями. Я не возражал и не торопил его. Мы болтали о том о сем, я листал старые технические журналы, слушал голубиное воркование, доносившееся сквозь дымоход. В конце концов он сказал:
– Пожалуй, уже поздновато идти пить пиво. К тому же у меня денег нет. А у тебя?
Я показал ему несколько монет.
– Знаешь, столик выглядит очень по-парижски, давай-ка лучше устроим дома что-нибудь вроде континентального ужина. Твоих денег хватит на бутылку «Олд Торна» – отличного шотландского вина, любимого гурманами. На сдачу купи пару сигар самого высокого качества. С меня стаканы, спички и, понятное дело, столик.
Пока я ходил за вином и сигарами, он принарядился – надел свой армейский мундир и повязал на шею белый шарф. Отчищенный столик стоял у открытого окна, к нему были придвинуты три кресла, а на столешнице стояли три стакана, подсвечник и маленький поднос со спичками и гильотиной для сигар. Алан развернул сигары, положил их на поднос и сказал:
– Зажигать еще рано.
Он налил понемногу вина в два стакана, а остатки перелил в граненый графин, который поместил в центр столика. Как опытный официант, он отодвинул от стола одно кресло и ловко подсунул его под меня, потом уселся напротив. Мы сделали по глотку.
– Ты еще кого-то ждешь? – спросил я.
– Кэрол может зайти.
Так звали его девушку, художницу.
– Почему ты никогда не приходишь вместе с Дэнни? – поинтересовался Алан.
Я пересказал ему наш разговор с Дэнни. Он вздохнул и сказал:
– Она понимает меня. Она удивительно проницательный человек. Женился бы ты на ней.
– Мне еще только восемнадцать. Дэнни – моя первая женщина, и вышло так, что она меня выбрала, а не я ее. Я не стану жениться, пока не начну зарабатывать достаточно, чтобы содержать двоих, и не обзаведусь собственным домом.
– Да, – сказал Алан. – Очень жаль.
– А ты женишься на Кэрол?
– Не-ет, нет, нет. Ты когда-нибудь замечал, как она обращается с вещами? Она обожает книги по искусству и действительно изучает все эти картины и читает про них, а поскольку фигура у нее что надо, да и одевается со вкусом, за ней ходят стаи влюбленных болванов и снабжают ее всеми этими книжками. Как только ей в руки попадает очередной том, она тут же умудряется заляпать его краской и перегнуть корешок так, что книга разваливается. Она и со мной будет так же обращаться, если я на ней женюсь. Так что я не стану этого делать. Но мне кажется, что мы будем вместе до самой смерти. У Кэрол железная хватка. Повезло тебе с Дэнни, можно только позавидовать.
– Ни слову не верю, – заметил я мягко.
– Жаль…
Улицы окрасились розовым светом заходящего солнца. Мы смотрели на них, попивая вино, обсуждали прохожих и то, что происходило в окнах дома напротив. Появилась Кэрол – тоненькая девушка с очаровательно одиноким и потерянным выражением лица. Мне показалось, что она не слишком обрадовалась, увидев меня у Алана, но не смогу объяснить, по каким внешним проявлениям я понял это. Она была мила и дружелюбна. На ней были джинсы, заляпанный краской свитер и сандалии; волосы стянуты в хвостик резинкой.
– Кэрол, ты не очень удачно одета для континентального ужина. Пойди в ванную, сними с себя все и надень вот это. И сними эту резинку. Парижанки не носят резинки, а если и носят, то уж во всяком случае не на этом месте. Он выдал ей черное платье, видимо принадлежавшее когда-то его матери. Когда Кэрол надела его и вышла к нам, стало ясно, что мать Алана была крупной женщиной – платье доходило девушке до лодыжек и все время сползало с одного плеча. Выглядела она просто великолепно. Я еще подумал, что она, наверное, будет великолепно выглядеть в любой одежде. Алан поднял ее волосы и аккуратно уложил их на ее обнаженном плече, потом заложил ей за ухо белый цветок, который в мгновение ока изготовил из бумаги. Он церемонно подвел Кэрол к креслу, усадил и разлил в стаканы остатки вина. На улице засветились фонари. Алан зажег свечу, обрезал сигары и дал мне прикурить первому. Полчаса мы сидели, окутанные ароматным дымом, прихлебывая дивное вино и глядя, как на улицу опускается летний вечер, как темнеет небо над домом напротив, как зажигается в окнах электрический свет. Я представлял, что окно, которое для нас обрамляет пейзаж улицы, для прохожих тоже является рамой, в которой они видят освещенную свечой девушку, сидящую между своим любовником – высоким худощавым юношей – и его низкорослым другом.
Я чувствовал себя – и уверен, они тоже это чувствовали, – таким же прекрасным, интересным, цивилизованным и вечным, как персонажи на полотнах Ренуара. Все это придумал Алан, но мое ощущение полноты чувств происходило, главным образом, из осознания, что дома, в миле к востоку отсюда, меня ждет Дэнни. Я уже чувствовал в теле ту умиротворяющую радость, которую мы оба скоро испытаем, насладившись друг другом.
Я вернулся позже, чем обычно, и очень обрадовался, увидев, что Дэнни сидит на кухне и болтает с нашим хозяином, которому ее общество явно по душе. Вообще-то я советовал ей держаться от него подальше, поскольку как раз опасался, что общего языка они не найдут. Он был молодым начинающим юристом, и я очень его уважал, возможно, потому, что он был в чем-то похож на меня. На нем всегда был добротный костюм, говорил он, тщательно подбирая слова, и очень редко улыбался. Но сейчас он хохотал. Дэнни рассказывала ему истории про своих нелюбимых родственников, и, хотя все, что он слышал, звучало для него дико и странно, он продолжал расспрашивать ее, видимо получая удовольствие от шокирующих подробностей. Она была очень возбуждена тем, что ей удалось развеселить такого человека. Мы вместе выпили по чашке чаю, и я сказал бодро:
– Ну что, Дэнни, пора спать.
Когда я выходил с кухни, он задержал меня на секунду и шепнул:
– У тебя замечательная женщина.
Обнимая ее той ночью, я понял наконец, как мне повезло. Это был самый счастливый день в моей жизни.
Так почему же, когда Алан познакомил меня в столовой с девушкой, которая меня не хотела и которую я не хотел, я все-таки пошел следом за ней? Жадность. Мне хотелось выяснить, сколько еще удовольствий я могу получить от жизни. Дэнни наблюдала из-за стойки, как я разговаривал с Хелен, а вечером сказала мне:
– Готова поспорить, ты увлекся этой высокой девкой.
– Да она просто заносчивая сучка, мне до нее дела нет. Зато мне предстоит поработать в большой команде. Это полезный опыт. К тому же, может, удастся немного подзаработать.
Но когда я познакомился с этой самой командой, мои иллюзии по поводу возможности заработать рассеялись. Эти люди были слишком плохо организованы, чтобы зарабатывать деньги.
Я встретился с ними в библиотеке, чьи фасадные колонны и мраморный холл занятно контрастировали с маленькими душными помещениями, через которые мне пришлось идти. На коричневом куске линолеума стояли две женщины и трое мужчин – все они, приоткрыв рты, смотрели на дверь, в которую я вошел. Еще один парень сидел в одном из кресел, стоявших вдоль стены. Хелен быстро представила меня режиссеру, который тут же выдал тираду примерно следующего содержания:
– Просто чудесно, что ты… э… Джек, Джейк Джок, правильно? нам подвернулся. Хорошо, хорошо, хорошо. Мы совершенно счастливы тебя видеть, мы очень от тебя зависим, нам нужна твоя помощь, но я сразу хочу тебя попросить набраться терпения, потому что ты нас прервал на самом важном месте. Присаживайся, пожалуйста, на одно из этих кресел, и просто… понаблюдай за нами. Так сказать, погрузись в атмосферу. Не суди нас слишком строго, мы все тут как бы на сцене. Вот копия сценария. Не воспринимай его чересчур серьезно. Мы многое меняли по ходу дела, там все помечено, но наверняка будут еще изменения. Попозже мы с тобой кое-что обсудим наедине. Так, друзья мои, где мы остановились?
Его речь меня настолько утомила, что, направляясь к креслу, я уже мечтал поскорее убраться отсюда. Но тем не менее сел и, изредка поглядывая в сценарий, стал следить за их репетицией, которая без конца прерывалась ссорами.
Ставили они современную версию «Волшебной лампы Аладдина». Кроме героя – шотландского рабочего-простака – в пьесе участвовали персонажи из высших слоев английского общества, карикатурные изображения которых частенько мелькают на нашем телевидении и радио. Произведение называлось «Политическая пантомима» и написано было в сатирической манере, однако лично я в нем ничего смешного не обнаружил. Если бы не Хелен, вообще смотреть было бы не на что. Она играла эгоистичную, сексуальную и расчетливую сучку и делала это с такой энергией, что ее реплики звучали довольно остроумно. В перерывах она сидела, обхватив себя за плечи, словно все время мерзла, и лицо ее на длинной изящной шее обретало такое же отстраненное и мечтательное выражение, как лицо Кэрол. Иногда она вытягивалась на четырех сиденьях, закрыв глаза, так что волосы ее и одна рука касались пола. Меня привлекла ее способность моментально впадать в одно из трех состояний, каждое из которых было достаточно органично для нее: агрессивное, задумчивое и покинутое. Режиссер, игравший главного героя, поразил меня своей бездарностью и пошлостью. До сих пор могу очень ярко себе его представить: по-женски смазливый, с пепельно-голубыми глазами и ухоженными светлыми вьющимися волосами. Одет он был в черные слаксы и черный свитер, в ухе блестела серьга, а на шее висели многочисленные украшения. Впрочем, это я, наверное, придумал, в пятидесятые годы мужчины, стремившиеся эффектно выглядеть, не надевали украшений. Вне сцены он изъяснялся с отчетливым оксфордским акцентом, который становился особенно заметен, когда он изображал, что теряет самообладание (это происходило каждые пять минут). Он называл людей «дорогой мой», «цветочек» или (когда изображал злобу) «тутти-фрутти» и очень много жестикулировал. В общем, сразу было видно, что он педик. Но впоследствии выяснилось, что я ошибся. Он бы. любовником Хелен, и Дианы тоже – в этой девушке шарма было поменьше, она играла все остальные женские роли. Диана знала, что он спит с Хелен. А Хелен только начинала подозревать, что он спит с Дианой, которая была ее лучшей подругой. Вот почему Хелен была тогда так задумчива в перерывах и совершенно не воспринимала, когда к ней обращались, если только человек не говорил на повышенных тонах. Кроме них были еще Родди и Роури, очень простые в речах, манерах и одежде, и мужчина средних лет с агрессивным громким голосом человека, который знает о собственной незначительности и старается преодолеть ее. Он сидел, сгорбившись, и периодически произносил всякие реплики, на которые никто не обращал внимания. Я решил, что это какой-нибудь местный уборщик. И снова оказался не прав.
По мере того как шла репетиция, он сгибался все сильнее и сильнее, потом закрыл лицо руками и запричитал: «О нет… о нет… о нет… о нет…» Наконец режиссер прервал свой монолог и спросил измученно:
– Что на этот раз?
– Переигрываешь.
– Ты хочешь сказать, что я не умею играть?
– Я хочу сказать, что твой глазгоский акцент звучит как жуткое сентиментальное переигрывание.
– Тутти-фрутти, ты просто невыносим! – взвизгнул режиссер чистым пронзительным голосом с оксфордским акцентом, ярость его явно была фальшивой. – Я родился и вырос в Калтоне. Мой отец работал в кузнице Паркхеда. До двенадцати лет я был уверен, что ванные комнаты есть только в домах королей и голливудских звезд. А теперь школьный учитель из Карнтина убеждает меня, что я не могу говорить с акцентом моих предков!
Мужчина ответил:
– Да, Брайан, я согласен, что ты всего лишь грязный глазгоский люмпен, вылезший из еще более убогих трущоб, чем я сам. При этом ты неплохой актер. Ты можешь сыграть что угодно, кроме себя самого.
Режиссер с неопределенным выражением лица стал медленно ходить по кругу. Мы все, не отрываясь, смотрели на него, и, должно быть, он чувствовал, что эта сцена получается даже интереснее, чем сценарий. Когда он вернулся к той точке, из которой начал свой путь, то сказал тихо:
– Есть очень простой выход. Давай я сыграю Макгротти так, что он у нас станет кокни. Я прекрасно владею диалектом заливных-угрей-на-Олд-Кент-роуд. Не забывай, что мы представляем постановку на международном фестивале, где англичан будет гораздо больше, чем шотландцев, – нам незачем стараться быть излишне провинциальными.
Суровый мужчина закрыл лицо руками и пробормотал глухо:
– Я не позволю тебе превратить мою пьесу в инструмент для лечения твоего комплекса национальной неполноценности и выражения твоих лондонских амбиций. Отдай эту роль Роури. Он знает, как ее играть.
Режиссер улыбнулся и сказал звонко:
– Чтоб ты сдох. Знаешь, почему я так хочу этого? Потому что, будь ты мертв, я бы имел возможность сделать из этой пьесы настоящее произведение сценического искусства. У нее хороший крепкий сюжет, содержательные роли, даже смешные реплики в ней есть, и только один недостаток портит все дело – автор пьесы совершенно не имеет опыта театральных постановок, и к тому же он чрезмерно активен. Сделай для меня маленькое одолжение. Поди прочь и умри.
Автор страшно побледнел, встал и, спотыкаясь, побрел прочь из комнаты. Он был раздавлен. Даже дверь за собой закрыть ему удалось лишь с третьего раза. Никогда в жизни мне не приходилось слышать, чтобы взрослые люди были так жестоки и грубы друг с другом. Девушки смотрели на режиссера с благоговейным трепетом. Диана произнесла с надеждой:
– Дай бог, на сей раз он не вернется.
– Он нам нужен, – сказал режиссер измученным голосом. – Нам нужно, чтобы его имя звучало в программе. Родди, Роури. Он наверняка пошел заливать свою печаль в «Красный лев». Ступайте туда, угощайте его пивом и рассказывайте, какой он хороший писатель и какая я сволочь, дайте ему понять, что вся труппа на его стороне. Он устраивает все эти сцены, поскольку жить не может без лести в свой адрес, сделайте же ему маленький праздник. Пусть Джок идет с вами. Мы с девочками еще немного поработаем и присоединимся к вам минут через сорок
Когда мы с Родди и Роури пришли в ближайший паб, писателя там не оказалось, но пива мы все равно купили.
– Ну, что ты о нас думаешь, Джок? – спросил Родди.
– Интересные вы люди, – ответил я.
– А как тебе наш режиссер? – поинтересовался Роури.
– Кажется, он со странностями?
– О, нет. Это мы с Родди самые странные и нетрадиционные в этой компании.
Я был в панике. Меня меньше удивило бы сообщение о том, что они, например, католики. Они пристально разглядывали меня, я делал вид, что не замечаю. Родди сказал:
– Ты даже не моргнул. Думаешь, Роури шутит?
После некоторой паузы я заметил:
– Всякое может быть…
Они захохотали, как будто я отпустил славную шуточку, а мне немного полегчало. Родди спросил:
– Ты ведь приятель бедняжки Хелен, да?
– Я друг Алана, который дружит с Хелен.
– А, Алан! Я мог бы сбегать за ним.
– А я бы не стал за ним бегать. Но знаешь, если бы он очень меня попросил, я бы, пожалуй, согласился, – вставил Роури.
– Почему ты назвал Хелен «бедняжкой»? – спросил я.
Они рассказали мне историю с Хелен, режиссером и Дианой. Потом я поинтересовался, может ли, на их взгляд, эта постановка хоть как-то состояться.
– Шанс есть, – пожал плечами Роури. – Очень маленький, но есть.
– Так вы согласны с тем, что говорил автор?
– Да, конечно. Даже Хелен и Диана считают, что Брайан безнадежно плохо играет главную роль.
– Почему бы вам не сказать ему об этом прямо?
– Если мы все ему это скажем, он может сломаться. Тогда вообще вся постановка полетит к чертям. Мы все надеемся, что он сам поймет, что к чему. Он должен понять. В сущности, он не дурак.
Мне совершенно не улыбалась перспектива оказаться в труппе, где правит капризный эгоист. Я решил, что, когда появится Хелен, я отведу ее в сторонку, скажу свое мнение, извинюсь и исчезну.
Режиссер явился, держа обеих своих женщин за руки. Все трое были сильно возбуждены, как будто только что хорошенько выпили. Поговорить с Хелен не представлялось возможным. Было что-то дикое и непокорное в ее веселости, в какой-то момент она даже напомнила мне Джейн Рассел. Мне редко удается почувствовать, что творится у человека на душе, но тут я отчетливо ощутил, что Хелен собирается бросить этого своего режиссера и что ей нужен кто-то совершенно непохожий на него. Внезапно я тоже почувствовал жуткое возбуждение. Пришлось демонстративно посмотреть на часы и сказать:
– Мне пора.
– Извини, что сегодня все вышло так сумбурно, – бормотал режиссер, провожая меня к дверям паба. – На следующей недельке встретимся и поговорим наедине, как я и обещал. Продумаем вместе схему освещения и составим список всего необходимого. Тут такая штука: мы работаем на голой сцене без занавеса, задника и вообще с минимумом декораций; только площадка, стол и стулья, поэтому все переходы и вообще настроение постановки целиком зависят от света, то есть – от тебя. Я верю, что ты сделаешь все как надо и не дашь нам провалиться.
Занимаясь любовью в ту ночь, я представлял себе, что ласкаю отчаянную и взволнованную Хелен, глубоко проникаю в нее, и немало удивлялся, вдруг обнаруживая, какие у Дэнни короткие ноги.
На следующей неделе я несколько раз побывал на складе театрального агентства и после получасовой беседы с сотрудником уже имел представление о том, что сценическое освещение может осуществляться потоком (интенсивность которого довольно просто регулировать) или точечно (причем точки эти можно растягивать в большие пятна света). С режиссером я так и не встретился, он был вечно занят, но мы обсуждали схему и сценарий освещения с Родди, ответственным за имущество, и с Дианой, выполнявшей функции продакшн-менеджера. Когда я спрашивал их, какого цвета будут костюмы и немногочисленные декорации, они удивлялись, полагая, что меня это касаться не должно. Я объяснил, что некоторые цвета будут оживать или, наоборот, тускнеть в зависимости от цвета ламп. Родди сказал:
– Ты, Джок, чересчур дотошный. Не тот случай. Постановки вроде нашей вообще не требуют цветного освещения.
– Погоди, погоди, – остановила его Диана. – Джок, ты можешь сделать так, чтобы телефон светился в темноте?
– Без проблем, достаточно покрыть его специальным составом и направить на него ультрафиолетовую лампу. Либо вымочить аппарат в ацетате и поместить внутрь небольшую лампочку. Но если не должно быть кромешной темноты, то можно просто поставить аппарат определенного цвета в тускло освещенную зону, и потом выхватить его точечным пучком света.
– Вот видишь, – сказала Диана Родди, – это же решает нашу главную проблему.
В пьесе были моменты, в которых люди звонили друг другу по телефону из разных зданий, сидя на разных краях сцены. Всем казалось, что это очень сложно поставить. Всем, кроме сценариста. Но тут Родди быстро нашел в тексте нужное место:
– Ну конечно! Вот, в конце пятой части. Харбингер начинает свой финальный диалог, стоя на правом краю, потом свет слабеет, потом он стреляется и падает на стол, свет гаснет совсем, остается только небольшое пятно на нем и телефонном аппарате. Входит мисс Сомс, берет телефон, набирает номер, и в тот же момент спет выхватывает звонящий аппарат на левом краю! Джок, ты гений.
И они действительно были уверены, что я подсказал им идею, хотя я просто спросил, что им нужно, а потом предложил варианты решения проблемы. Диана произнесла:
– Я расскажу Брайану.
Родди возразил:
– Может, пусть это будет чисто технической задачей – Джок сам сделает все так, как сочтет нужным?
– Нет, я все-таки скажу Брайану. Поскольку это идея Джока, нет никакой опасности, что он начнет капризничать.
Диана была очень высокой девушкой с неправильными чертами лица и отличалась поразительным здравым смыслом. Красивой ее нельзя было назвать, но была в ней какая-то особенная привлекательность, и я никак не мог взять в толк, чего ради она и Хелен спят с таким непроходимым идиотом, как Брайан, да еще и позволяют непрестанно издеваться над собой. Самые гадкие его выходки они воспринимали с поистине материнской предупредительностью. Ни я, ни Родди, ни Роури не могли этого объяснить. Брайан был очень скупым. После репетиций он вел нас в «Красного льва», театрально бросался на скамейку, вытягивался на ней, закатив глаза, и тихо шептал:
– Кто-нибудь, дайте мне выпить.
И кто бы ни оказался в этот момент у стойки – Хелен, Диана, Родди, Роури или я (я-то почему?), – он немедленно покупал пинту пива и спешил к Брайану, а тот одним жадным глотком выпивал четверть кружки, опять ложился на спину, закрывал глаза и устало выдыхал:
– Я заслужил это.
Все стояли вокруг, толкали друг друга локтями и хихикали, стараясь, чтобы он не заметил. Потом я обратил внимание, что веки его не полностью прикрыты и краешком глаза он следит за тем, как все хихикают и переглядываются. Все в этой компании оставались для меня загадками, кроме сценариста, который был милым простаком. Никто с ним особо не общался, поэтому я сам объяснил ему схему и сценарий освещения. Он внимательно выслушал и сказал с облегчением:
– Хорошо, по крайней мере ничего не нарушено.
Он был уверен, что для успешной постановки достаточно, чтобы актеры следовали его указаниям и точно произносили слова пьесы. Помимо этого, его ничего не интересовало – ни режиссура, ни освещение. На репетициях он главным образом следил, чтобы режиссер не переврал текст пьесы.
Сценарист был не единственным, кто выскакивал из репетиционного зала после перебранок. Все, кроме меня, делали это время от времени. Даже режиссер однажды выскочил, когда Хелен не согласилась с его мнением и остальные ее поддержали. Оскорбленный обычно мчался в паб, а поскольку я был более-менее свободен в эти дни, то именно меня просили сбегать за беднягой и утешить его. Это было несложно. Я внимательно выслушивал жалобы, а говорить старался как можно меньше. Я даже позволял себе слегка удивляться, ибо суть ссоры, как правило, совершенно не совпадала со словами, в которых она выражалась. Хелен рассказывала мне о своих подозрениях насчет Дианы; Диана плакалась, как она виновата перед Хелен; режиссер советовал никогда не связываться с женщинами, потому что они – настоящий АД, беспросветный, совершенный, абсолютно проклятый АД; Родди рассказывал мне, как он боится потерять Роури; Роури жаловался, что Родди стал относиться к нему как к своей собственности. Когда каждый из них успокаивался, то неизменно одаривал меня небольшим комплиментом вроде: «С тех пор как ты с нами, Джок, напряжение в труппе стало меньше» или «Ты так мил с людьми, которые совсем на тебя не похожи».
Я вовсе не был мил с ними, мне было просто интересно. Одна только Хелен смущалась, когда жаловалась. Успокоившись, она замечала:
– Зря я позволяю всему этому так тянуться. Прости, трудно сохранять самообладание в такой ситуации.
И только Диана выказала интерес ко мне. Однажды она прервала свой монолог по поводу Хелен и Брайана и спросила:
– А как твоя личная жизнь, Джок? У тебя ведь есть кто-нибудь?
Я объяснил, что не люблю говорить о подобных вещах.
– Неудивительно, что с тобой я чувствую себя в безопасности, – сказала Диана.
Я задумчиво смотрел в свою кружку. Не знаю, было ли ее замечание оскорблением или комплиментом, но оно меня задело. Я сидел и гадал, бросит Диана режиссера одновременно с Хелен или позже. Я хотел Хелен, но не собирался отказываться от Дэнни. Почему какой-то инфантильный эгоист вроде Брайана может одновременно наслаждаться двумя женщинами, а рассудительный, добрый и интеллигентный малый вроде меня не может позволить себе трех?
Я вовсе не пренебрегал Дэнни в те дни. Наоборот, она нравилась мне больше, чем когда-либо. Актеры будили мое любопытство, но было так славно приходить домой и спокойно ужинать с человеком, который не считал мир сценой, а окружающих – отзывчивыми или недоброжелательными зрителями. Я стал еще ласковее с Дэнни, поскольку думал о том, чтобы изменить ей. Я был внимателен. Покупал ей в подарок всякие шоколадки и комиксы, которые она читала с величайшим вниманием. Поэтому, когда я обронил между прочим, что в субботу уезжаю в Эдинбург и вернусь только в воскресенье, она отреагировала чуть взволнованно, но не более взволнованно, чем если бы я сообщал, что планирую навестить Алана. Мы как раз собирались лечь. Проснулся я от странных хлюпающих звуков. Она зарылась в постельное белье и уткнулась лицом в матрас, чтобы я не слышал, как она плачет. Ее голова была где-то на уровне моего бедра. Я легонько толкнул ее и спросил:
– Что случилось?
Она что-то бормотала, но я не мог разобрать слов, пока не сполз пониже и не услышал:
– Ты собираешься меня бросить, ты бросишь меня, ты не вернешься, никогда не вернешься ко мне.
Я попытался обнять ее:
– Не переживай, что ты, я люблю тебя! Все в порядке, потому что я люблю тебя!
Никогда не приходилось мне всерьез говорить «люблю» до того момента, и с тех пор я больше никогда не употреблял этого слова, но, услышав, как губы мои произнесли «люблю», я понял, что это правда. Но она продолжала твердить свое:
– Нет, нет, никогда, ты никогда не вернешься…
Тут я понял, что кроме меня ей не на кого опереться, у нее нет ничего, кроме скудной зарплаты, на которую не прожить, родственников, которым нельзя доверять, и жалкого социального пособия. Рядом с такой слабостью я чувствовал себя огромным и сильным, таким сильным, что мог бы одолеть весь мир, ведь сейчас, когда я любил ее, у нее совсем не было причин плакать. Неважно, скольких еще женщин я любил (мужчина, сильный как целый мир, не может ограничиваться одной женщиной), она все равно была в полной безопасности, потому что я полюбил ее раньше и сильнее всех остальных. Я сказал:
– Послушай, Дэнни, тебе не о чем беспокоиться, потому что рано или поздно я, вероятно, женюсь на тебе, да, Дэнни, женюсь, потому что ты мне… нет, потому что я по-настоящему люблю тебя, Дэнни!
Когда Дэнни была подавлена, слова не действовали. Вдруг она отдалась моим объятиям, но всхлипывания продолжали сотрясать ее тело подобно чудовищной икоте, наконец мне это надоело, я почувствовал себя жутко утомленным и уснул.
За завтраком она вела себя тихо как мышка, несмотря на то что я приготовил ее любимый обжаренный омлет. Я попросил ее:
– Дэнни, не переживай, я совсем не сержусь. Она ничего не ответила.
– Не бывает супругов, которые проводили бы вместе каждую ночь на протяжении всей жизни. К тому же Эдинбург – это не на другом конце Шотландии, это всего лишь час езды на поезде. Ты здесь в полной безопасности, и хозяину ты понравилась.
– Зато он мне не понравился.
– Отчего же?
– Он на меня смотрит и улыбается, когда тебя дома нет.
– Что ты имеешь в виду?
Она промолчала, и я сказал:
– Ты думаешь, ты ему нравишься?
– Угу.
– Ничего удивительного. Мне ты тоже нравишься!
Она посмотрела на меня с каким-то непонятным выражением. Я терпеливо объяснил:
– Это шутка, Дэнни.
– А-а. Прости.
После паузы она сказала решительно:
– Я не имею права здесь находиться, когда тебя нет здесь. Люди думают, что я просто твоя подстилка.
От этого слова у меня приятно екнуло в причинном месте, но я сказал строго:
– Мне странно слышать от тебя такой трущобный жаргон. И я очень удивлен, что ты о себе такого низкого мнения. Если ты действительно так о себе думаешь, не удивительно, что и другие могут подумать то же самое.
Она с удивлением взглянула на меня:
– Разве я сказала это вслух? Прости, я не хотела.
И она поверила – ну еще бы, ведь я ей это сказал, – что назвала сама себя шлюхой. Ничего удивительного, что люди с хорошо подвешенным языком могут любые узлы вязать из таких, как Дэнни. Это как будто бы оттого, что мы умнее, но поскольку в наших словах нет ни правды, ни порядочности, то это всего лишь приемы, особые приемы, совсем как те, с помощью которых мастер джиу-джитсу способен любого свалить на землю одним ударом. Вот я и свалил Дэнни, а теперь благородно помогал ей подняться.
– Не забывай, что наш хозяин – человек уважаемый, трезвый и законопослушный. К тому же – благородный. Он сдал мне эту комнату как одинокому мужчине, но сейчас мы оба пользуемся ею, а он не повышает квартплату. Это хороший знак. Если бы он ее повысил, мы вряд ли смогли бы платить. А то, что он игриво на тебя смотрит, – чепуха. Не может же он равнодушно проходить мимо такой… такой симпатичной девушки, как ты, Дэнни. Но никакой опасности он не представляет, потому что он всего лишь маменькин сынок. Он лет на пять старше нас, но у него никогда в жизни не было подруги, и он до сих пор каждые выходные ездит к своей матери в Хеленсбург. Но, я вижу, мои слова на тебя совсем не действуют. Хорошо. Я не поеду сегодня в Эдинбург. Вот здесь и сейчас я заявляю – я разорвал все отношения с этой глупой труппой. Без электрика их, конечно, ждет полный провал. Они будут ненавидеть меня – и поделом, потому что с этого момента я тоже буду ненавидеть себя, ведь я человек, который не умеет держать слово. Моя репутация и вся моя будущая карьера окажутся под угрозой, но ничего страшного, Дэнни. Мы с тобой и дальше будем жить счастливо. Возможно.
Кончилось тем, что она плакала и умоляла меня поехать, а я сделал вид, что сдаюсь, что она меня уговорила, и поехал.
Ты еще слушаешь меня, Бог? Я говорю об ужасных вещах. Таких будничных и таких ужасных.
Итак, мы с Родди и Роури упаковали осветительское оборудование в багажник фургона, потом они уехали в Эдинбург, а я отправился на станцию Квин-стрит, чтобы встретиться с остальными. Почему? Почему, спрашивается, я сам не повел машину, которую одолжил у одного из друзей Алана, почему сам не повез оборудование, за которое нес ответственность? Потому что я не умел водить. Я мог нарисовать схему работы двигателя внутреннего сгорания, но водительских прав у меня не было. Это было обычное дело для Британии сороковых-пятидесятых. Лишь у немногих преподавателей были машины, что уж говорить о студентах. После войны в стране был топливный кризис, и среди гражданского населения только доктора могли позволить себе иметь машины. Профессионалам из других сфер казалось в порядке вещей пользоваться общественным транспортом. Рост британской автомобильной промышленности, появление автострад, демонтаж железных дорог, кольцевые автодороги вокруг городов, сплетения шоссейных развязок, многоуровневые парковки, улицы, поделенные желтыми линиями на отсеки, сдаваемые в аренду жителям соседних домов, нефтяной бум в Северном море, упадок британской угольной промышленности, упадок британской автомобильной промышленности, упадок британской сталелитейной промышленности, открытие, что нефть Северного моря приносит прибыль только владельцам акций, – все это можно было себе представить, но никто этого толком не понимал. И вот, по причине того, что только Родди умел водить, а Роури был его другом, а в машине было только два сидячих места, я встретился с режиссером, девушками и сценаристом на станции Квин-стрит, и мы поехали в Эдинбург на паровозе. Я не шучу, детки, именно на паровозе. Паровые локомотивы вовсе не исчезли вместе с королевой Викторией; до шестидесятых годов XX века мы продолжали производить их в Спрингберне и поставлять в Европу, Африку, Азию и в обе Америки; они собирались из частей, изготовленных в кузницах Паркхеда, Блохэйрна, Диксонса, Сарацина, которые сейчас уже не существуют, как и корабельные верфи, куда они поставляли запчасти. Глазго в те годы по-прежнему был центром британского кораблестроения; во время последней войны в Клайдсайде было собрано и отремонтировано больше кораблей, чем в США. Аттли тогда уже подписал соглашение с Трумэном (или это был Эйзенхауэр?) о сдаче в аренду некоторых областей Британии для устройства ракетных баз США, но подводная лодка «Поларис» оставалась в то время всего лишь чертежом, и прошло еще несколько лет, прежде чем она вошла в Холилох. Прошло несколько лет, прежде чем крупные предприниматели вывели свои промышленные объекты из Шотландии, и потому будущее виделось в розовом свете, когда мы вышли из поезда на станции Вэйверли, и я с удивлением увидел, что эдинбургские трамваи выкрашены в похоронный коричневый цвет. В Глазго каждый трамвай опоясан двухфутовой полосой, проходящей между верхним и нижним уровнем, – она синяя, желтая, красная, белая или зеленая, в зависимости от маршрута, оставшаяся поверхность обычно оранжевая и зеленая С золотистой или кремовой окантовкой, а по бокам красуются городские гербы зеленого, белого, золотого и серебряного цветов. И никаких реклам ни на трамваях, ни на автобусах никогда не было. Почему? Может быть, отцы города решили, что реклама испортит внешний вид городского транспорта? Возможно. Бог весть, отчего жители Глазго так гордятся своими трамваями. Почему люди всегда гордятся теми особенностями места своего обитания, которые всего лишь приносят богатство тем, кто умеет его взять, и бедность тем, кто не умеет? Может быть, на трамваях не было рекламы, потому что в то время она еще не превратилась в большой бизнес, в котором заняты лучшие художники, артисты и журналисты страны. Тогда у нас еще не было теле– и радиорекламы, торговых центров, центров развлечений, художественных салонов; были только «Би-би-си», магазины, общественные бани и театры. О, в те дни Британия была примитивной страной, но хоть и примитивной, зато действующей. Мы прошли через войну, построили процветающее государство, имели полную занятость и оставались самой богатой страной в мире после США, СССР и Швейцарии. И мы этим не кичились. Политики хорошо поставленными голосами продолжали убеждать нас, что мы стали тусклыми и неопрятными. Только что победили или вот-вот готовы были победить тори, как раз шла предвыборная кампания, во время которой они заявили, что английский рабочий достоин иметь на своем столе более качественную говядину. Команда британских профсоюзных лидеров разработала демократическую конституцию для профсоюзов Западной Германии, в которой значилось, что немецкие рабочие не будут больше разделены и настроены друг против друга и могут договариваться с хозяином предприятия о своей части прибыли. Как это отразилось на превращении Германии в промышленную столицу Европы, нам еще только предстоит понять. Мне очень неловко, Боже, я с удовольствием не обращал бы внимания на политику, но ЭТО ПОЛИТИКА НЕ ОСТАВЛЯЕТ МЕНЯ В ПОКОЕ. Всем, что я знаю в этой жизни, и тем, во что я превратился, я обязан проклятию тех или иных политических процессов. Итак, мы сошли на станции Вэйверли, добрались до места и обнаружили, что в дом нам не попасть, потому что ключи у Родди, а ребята еще не приехали. Тогда режиссер взял за руку Хелен, Диана взяла за руку меня, и мы отправились осматривать окрестности, а сзади плелся сценарист и, как обычно, что-то ворчал себе под нос.
День выдался ярким и свежим – светило солнце, дул сильный ветер. Мы поднялись к замку, потом спустились к дворцу, сделали круг и поднялись на холм Калтон. Режиссер влез на пьедестал национального памятника и, прогуливаясь с видом сенатора между колоннами, стал читать что-то из «Юлия Цезаря». Видимо, он был изрядно возбужден, да и мы тоже, судя по тому, что все трое полезли следом за ним. Обычно вновь приехавшие в какой-нибудь город чувствуют себя погребенными в нем, поскольку ближайший ряд домов скрывает от них все прочее, а остальные дома загораживают вид на окрестности. В Эдинбурге все иначе. Режиссер обратился ко мне:
– Однажды, мой мальчик, все это станет твоим! – и театрально обвел рукой линию горизонта.
Там виднелись причудливые лунообразные скалы Трона Артура, далее – гора с раскинувшимся на ней старым городом, от которой вели мосты к площадям и перекресткам нового города, спускавшегося вниз по холму сквозь несколько парков к дымным портам вокруг большого залива, полного кораблей. Железнодорожный мост проходил над всем этим, словно стальное чудище Лох-Несс, исчезая слева среди четко размеченных полей и лесистых холмов Файфа, туманного Очилса и совсем темных Грампианских гор, а справа тянулась длинная серая линия Северного моря, испещренного очертаниями судов, далее – скалы Басс-рок, подобно орнаменту, возвращались к конусообразным громадам Трона Артура. Режиссер потряс кулаком в сторону урбанистической части пейзажа и сказал громко:
– Ну вот мы и пришли, чтобы владеть, – ты и я.
– Мистификация. Никчемная топорная подделка, – сказал сценарист таким же громким голосом.
Он стоял, скрестив руки и прислонившись к пьедесталу, так что голова его находилась на ярд ниже, чем наши башмаки.
– Как может эта прекрасная столица быть подделкой? – спросил его режиссер.
– Очень просто, – ответил сценарист. – Если не считать естественной красоты ландшафта, то все, что видит глаз, – не более чем развалины, останки и монументы. Застывшая ностальгия.
– Но как изумительно застывшая! – вскричал режиссер. – На самом деле изумительные декорации.
– Это декорации для оперы, которую давно уже никто не играет, – сказал сценарист, – оперы под названием «История Шотландии». Тебе все это нравится, потому что ты смотришь нажизнь как театрал-любитель. А я все это терпеть не могу, потому что единственное, что на этой сцене до сих пор работает, – это заводы и корабли, которые должны быть и в Глазго. Только посмотри на этот мусорный бак! – И писатель ткнул пальцем в уродливый металлический контейнер на четырех коротких ножках. – Написано: ОПРЯТНЫЙ ОБЛИК ГОРОДА – В ВАШИХ РУКАХ. А там, где мы живем, надписи просты: ПОДДЕРЖИВАЙТЕ ГЛАЗГО В ЧИСТОТЕ. Это подчеркивает единственное существенное различие между нашими городами.
– Завидует! – торжествующе воскликнул режиссер. – Этот человек ненавидит Эдинбург за то, что он более величествен, чем Глазго. Не обращайте на него внимания, мои дорогие. Он оттает, когда наша пьеса сделает его знаменитым в этом городе.
Мы вернулись к нашему пристанищу и обнаружили, что оно уже открыто.
Помещение представляло собой несколько комнат неподалеку от замка, арендованных какими-то радикалами из Глазго. Они собирались устроить здесь политическое кабаре. Место досталось им довольно дешево отчасти потому, что его собирались переделывать в полицейский участок, и потому, что адвокат, занимавшийся делами хозяев, не представлял себе, что даже на задворках фестиваля можно зарабатывать какие-то деньги, тем более что фестиваль в те времена, мягко говоря, не процветал. Аренда была оплачена вперед, практичный радикал умел готовить и решил устроить здесь ресторан для посетителей своего политического кабаре. Заказав печь, холодильник, чашки, тарелки, приборы, стулья, столы и тому подобное, он вдруг выяснил, что его друзья существенно расходятся в том, каким должно быть это политическое кабаре. Никто из них подобных кабаре в своей жизни не видел, но все были уверены, что на континенте их было предостаточно, особенно в Берлине 1930-х. Потом незадачливый радикал выяснил, что в арендованном им помещении может свободно поселиться и устраивать всякие мероприятия несколько сотен человек. Путь ко входу в это пыльное викторианское управление лежал по мостовой над магазинчиками в северной части Уэст-Боу. Разнокалиберные лестницы вели в сводчатый двухэтажный подвал с многочисленными альковами. Над одной из лестничных площадок была арка, забранная необработанными досками. Когда перегородку снесли, обнаружился огромный холл без окон, из которого каменные и деревянные лестницы вели в новые помещения, а за ними открывались все новые и новые. В большинстве комнат были пыльные окошки и камины, а в одной оказался высокий каменный камин с гербом и датой шестнадцатого века. На дверях были надписи, обозначавшие какие-то давно забытые предназначения: помещение для черной патоки, помещение для сахара, помещение для сладостей, бухгалтерия. Потом открыли еще одну заколоченную комнату, в которой нашли длинный, богато украшенный стол, тяжелые деревянные стулья с вырезанными на них компасами и кули парными лопатками и два больших портрета высоких мрачных мужчин в одежде, покрытой вперемешку национальными и масонскими знаками, изображенными гротескно крупнее, чем в жизни, – по-видимому, это были главы двух влиятельных кланов. Комнаты за дверью, ведущей на мостовую над лавками, имели по две двери – из холла на Уэст-Боу, неподалеку от Хай-стрит, и запасные выходы через постоялый двор напротив Шотландской национальной библиотеки у моста Георга IV. Практичный радикал получил лицензию на устройство и этом месте ночного клуба и сдал остальные помещения в субаренду всяким танцевальным коллективам, ансамблям фольклорной музыки и нашему театру. Он предложил этим группам (едва ли в их составе были радикалы) войти в долю от прибыли с вечерних концертов и шоу, что могло принести ему неплохие барыши, а всем, кто во время фестиваля будет помогать украшать и ремонтировать помещения, – бесплатную еду и ночлег. Друзья обозвали его эксплуататором, отказавшись вкладывать средства в этот проект или как-то участвовать в руководстве. Поскольку они не могли предложить ему ничего, кроме как убраться оттуда, плюнув на уплаченные хозяевам деньги, он поблагодарил их за такое предложение и вернулся к своему практичному плану.
Практика. История, которую я собираюсь рассказывать дальше, на практике едва ли верна. Практически я собрал это все из кусочков слухов и обрывков действительности, которая предстала перед нами в те дни вместе с холодным, голым, грязным, темным залом, освещенным тусклой, но практичной лампочкой. Почему мне в голову все время лезет эта практичность? Видимо, потому, что режиссер сказал:
– Вот такие дела, дорогие мои. Вы видите все это своими глазами. У нас есть пять дней, чтобы превратить это помещение в небольшой уютный театр со сценой, зрительскими рядами и т. п. Хотел бы я получить от них хотя бы платформу для сцены. Но вы же понимаете, этим радикалам доверять нельзя. Джок. Родди. Вы наши практичные мужчины. Сообразите, что нам нужно. Сможете? Сейчас без четверти одиннадцать. В течение тридцати минут представьте мне список всего, что необходимо в первую очередь; нам надо поторапливаться. Кроме того, составьте список местных компаний, которые могут нам все это предоставить. А мы, цветики мои, уйдем и не будем мешать нашим практичным мужчинам в принятии быстрых решений. Я чувствую, что заслужил чашку очень крепкого черного кофе.
Девушки, Роури, сценарист и режиссер удалились, а мы с Родди ошарашенно уставились друг на друга. Пять минут мы потратили на то, чтобы догнать их и попытаться убедить режиссера в невозможности поставленной задачи, еще десять минут на то, чтобы доказать, что проблема неразрешима, потом мы вдруг поняли, что нам нужны леса, балки, дополнительное осветительское оборудование и много-много банок краски. Десять минут ушло на то, чтобы измерить место и рассчитать количество всего необходимого, потом мы бросились в Национальную библиотеку, чтобы составить список местных поставщиков и торговцев, но там не оказалось нужного справочника. Тогда мы отправились к управляющему, все выяснили и представили режиссеру искомый список в общей сложности минут через тридцать пять.
Он прочитал его и сказал:
– Вы уверены, что это все, что вам нужно? Может, добавить понемногу к каждой позиции на случай погрешностей в измерениях? На этой стадии работы всегда возможны ошибки.
Я сказал, что мы, разумеется, указали все количества с запасом, в расчете на возможные ошибки.
– Отлично, – просиял он. – Теперь наша проблема в том, что у нас нет денег, чтобы все это купить. Значит, нам придется все это одолжить или выпросить. Джок, в своем безупречном костюме ты выглядишь как человек, заслуживающий абсолютного доверия. Родди отвезет тебя во все эти конторы, там ты найдешь менеджеров и объяснишь им, в чем суть нашей проблемы. Ни в коем случае не говори этим клеркам ни слова о своих нуждах. Они всегда отказывают просящим. Поэтому отправляйся прямо к начальству и говори, что, если они обеспечат нас такими-то материалами, мы укажем название их компании в своей программе. Не упоминай – если только тебя специально об этом не спросят, – что мы не входим в официальный состав фестиваля. Если сложится впечатление, что мы из основного состава, это облегчит твою задачу.
– Я отказываюсь просить, брать в долг и врать, отказываюсь быть даже соучастником, – отрезал я жестко.
– Джок! Что за странная позиция? Брать взаймы – это не большее преступление, чем снимать комнату, например. Все наше общество стоит на этом. Впрочем, у девушек это, наверное, получится лучше. Хелен. Диана. Любимые мои. Вы не могли бы немного позаниматься проституцией ради меня? Я не прошу вас использовать для этого все ваше ласковое тело. Просто предстаньте перед этими зажатыми консервативными эдинбургскими бизнесменами в растрепанном, сексуальном и беспомощном виде. Объясните им, какие важные и срочные у нас проблемы. Скажите, как мы бедны. И не теряйте времени. Как только вы почувствуете, что вам наверняка откажут, – разворачивайтесь и спешите по следующему адресу в списке.
Диана сказала Хелен:
– Эффектнее получится, если мы будем одинаково одеты. Возьми джинсы у Роури.
На Диане были голубые джинсы, а на Хелен клетчатая юбка, которую издалека можно было принять за килт. Хелен обменялась с Роури и… ох, ох, ох, ох, ох, ох, ох, это была проституция…
Проституция. Все женщины, которые мне когда-либо нравились, представлялись мне В этом сладком свете. Джейн Рассел, Дэнни, Хелен, Диана, Зонтаг, издательница, проститутка под мостом – все, все, все они стоят передо мной в ряд, руки скручены за спиной, чтобы груди их торчали под белыми блузками, а бедра обтянуты тесными синими джинсами, такими тесными в промежности, что швы впиваются в их клиторы, если это на самом деле (Господи, останови меня) их тела, как крепкие тюльпаны, как высокие лилии, стройные нарциссы, торчат из плотных цветочных горшков их джинсов, штанины которых закатаны до середины голеней, открывая лодыжки, обтянутые гольфами в белую и красную полоску, и сандалии, то есть пляжные тапочки, то есть кеды, которые были популярны в Америке в пятидесятые и назывались парусиновыми туфлями, да, да, да (Господи, останови меня), а я знаменитый сутенер, в которого влюблены все мои семь женщин, я с ними очень жесток и груб (останови меня), я сдаю их внаем самым разным клиентам и вознаграждаю своих девочек тем, что сплю с каждой из них по одному разу в неделю, если только какая-нибудь из них не провинится, не удовлетворив полностью клиента, ведь тогда в наказание я НЕ сплю с ней или трахаю ее в задницу (СТОП), но, скорее всего, все это непрактично.
Непрактично. Но Хелен и Диана, такие похожие и такие разные в своих рубашках, джинсах, гольфах и кедах, отправились на панель в поисках необходимых материалов, и, не отдавая никому своих сладких тел, они раздобыли все, что было нужно, так что нам доставили балки и леса на грузовике, не взяв за это ни пенни. Мы занялись строительством сцены для актеров, подставок и креплений для оборудования и зрительских рядов. Эта часть работ была под моей ответственностью.
Я руководил этими работами, и вскоре выяснилось, что девушки справляются гораздо лучше, чем мужчины. Постройкой занимались только Хелен, Диана, Родди и я. Роури и сценарист красили белой краской все неподвижные части. Режиссер беспрерывно пил кофе, шастая где-то в других помещениях. Иногда он появлялся, поглядывал на нашу работу и давал советы, как ни странно, порой даже дельные.
– Все ужасно плоское и унылое, – заявил он. – Вы трудитесь на совесть, тут у меня претензий нет, и результат будет впечатляющим, это уже сейчас видно. Вот если бы мы ставили «1984» Оруэлла, где действие происходит в сибирском трудовом лагере, то о лучшем помещении и мечтать было бы нельзя. Но это же комедия, это же фестиваль…
– Ты же сказал еще в самом начале, что настроение и смена декораций будут происходить полностью за счет освещения.
– Да-да, ты права, цветочек, но то, что мы здесь имеем, куда более экстремально, чем я мог себе представить. Только взгляни вот на это, – он показал на осветительную вышку, – разве можно превратить эту жуткую конструкцию во что-нибудь цветное и символичное, вроде…
– Вроде чего? – спросила Диана.
– Не знаю, но мы не можем оставить ее В гаком виде. Джок все время будет на виду у публики.
– Наденем черные плащи, – предложил Родди. – Джок залезет на вышку до того, как зрители начнут собираться, и будет там сидеть – читать газету, например. Что, плохая идея? Зрители, конечно, заметят его, но не будут обращать на него никакого внимания, как не обращают внимания на бутафоров в китайской классической опере. Все равно у нас уже нет времени что-либо радикально менять. Вышку никак не закроешь, не помешав освещению. А мы должны завтра начать генеральную репетицию.
Режиссер удалился, ворча что-то себе под нос. Через некоторое время он вернулся с банкой черной краски и хитрой улыбкой на физиономии. С ним пришел волосатый студент-художник в заляпанном краской халате. Мы видели его за работой внизу, в холле, – он расписывал стены ресторана сказочными персонажами. Он приставил лестницу к нашей белоснежной стене, и за пару часов на сводах зала появились силуэты Вестминстерского аббатства, палаты общин, Тауэр-бридж, Мраморной арки, фонтана Эрос, памятника Нельсону, здания телецентра и собора Св. Петра и Павла. Он закончил работу, выделив некоторые детали золотой краской. Из разных концов здания стали приходить люди, чтобы полюбоваться на то, что получилось.
Режиссер толкнул небольшую лекцию.
– Думаю, всем понятна основная идея. Зрители и актеры находятся в одном и том же пространстве. Все наши декорации уже здесь, никакого занавеса. Никто не переодет, ничто не скрыто от зрительских глаз. Даже осветитель будет частью действа, по сути дела, он будет первым, кого зрители увидят на сцене. Когда публика рассядется, Джок проверит пожарные выходы, закроет двери, пройдет через зрительские ряды, поднимется на сцену и наденет свою рабочую одежду, которая будет лежать на столе в левой части сцены. Он наденет ее поверх своего безупречного костюма, заберется на вышку и поочередно погасит все лампы, погрузив весь зал в полную темноту. Останется гореть только маленькая красная лампочка у него на пульте. Джок включит запись боя башенных часов «Биг-Бена» и в такт с ударами осветит Артура Скотта и Чарли Голда, которые в этот момент войдут в зал через заднюю дверь. Он задержит на них свет, пока они, болтая, спустятся к сцене, а за мгновение до того, как они подойдут к ней, я, простите, Макгротти, натолкнется на них, неожиданно появившись из темноты. С этого момента зрители перестанут обращать внимание на Джока, хотя он и останется на сцене. Точно так же зрители в китайской классической драме не замечают находящихся на сцене бутафоров.
Я сказал громко:
– Для меня все это новость.
– Новость? – переспросил режиссер. – Я был уверен, что все тебе рассказал вчера.
– Первый раз слышу, – настойчиво повторил я.
– Но я надеюсь, ты сможешь все это продевать? К чему оставаться невидимым участником, когда можно стать практически одним из актеров? Эй, – обратился он к писателю, – тебе-то нравится моя идея?
– От нее вреда не будет, – сказал писатель.
– Слыхал? – торжествующе воскликнул режиссер. – Даже он не против! Хелен, Диана. Любимые мои. Уговорите Джока. Соблазните его. Убедите его.
– Мне надо это обдумать, – заявил я и вышел прогуляться.
Мне понравилась мысль стать частью действия пьесы, потому что, сказать по правде, я испытывал некоторую зависть к актерам, которые играют благодаря моему освещению. Но я втайне от всех поговорил с одним из работников соседнего коллектива – электриком, который показался мне достойным доверия. Он согласился сделать все за меня, получив подробные инструкции накануне генеральной репетиции. На то было у меня три причины.
Я был уверен, что пьеса провалится, потому что режиссер все-таки настоял, что главного героя играть будет он сам, а эта роль была явно ему не по силам.
Даже несмотря на это, режиссер начал вызывать у меня некоторую симпатию. Он, конечно, был эгоистом, но вовсе не идиотом, и вся труппа держалась только благодаря ему. Я уже не строил планов увести у него обеих женщин – эта мысль стала казаться мне подлой и мерзкой.
Дэнни очень болезненно реагировала на мои поездки в Эдинбург. Я, по большей части, приезжал ночевать домой, добираясь до Глазго автостопом и возвращаясь обратно рано утром на следующий день. От этого наши занятия любовью – особенно утренние, которые нравились нам больше всего, – стали торопливыми и какими-то отчаянными. Ее пальцы впивались в меня, как звериные когти. В то самое утро, проявив не то силу, не то слабость (объясни мне, что это было, Господи, я не понимаю), я сказал ей: «Не беспокойся, Дэнни. Послезавтра я возвращаюсь к тебе навсегда». Она вздохнула с облегчением. Когти, которыми она пыталась меня удержать, опять превратились в ее ласковые пальцы.
Я понуро спускался с кургана, думая обо всем этом. Опять день выдался солнечным и ветреным. Сейчас мне кажется, что на Принцесс-стрит хлопали полотна флагов всех стран мира. Вдруг я заметил, что по одну сторону от меня идет Хелен, а по другую – Диана, которая как раз сказала:
– Нас послали, чтобы уговорить и соблазнить тебя. Тебе что, правда не хочется поучаствовать в пьесе? На мой взгляд, идея просто замечательная!
Хелен заметила:
– Если он не хочет этого делать, то не понимаю, к чему его заставлять.
– Я завтра уезжаю насовсем, – бросил я.
– О боже, нет. Ты не можешь так поступить! – закричали они в один голос.
– Я непременно так и сделаю, если Брайан не отдаст свою роль Роури.
Мы остановились, глядя друг на друга. Хелен им глядела напуганной, Диана – восхищенной.
– Здорово! Ты должен сам сообщить ему об этом.
– Если Джок это сделает, у Брайана будет нервный срыв, – сказала Хелен.
– Не думаю. Брайан гораздо крепче, чем кажется. Пойдем, Джок.
Диана взяла меня за руку и повела обратно на Уэст-Боу. Она была очень взволнована. Хелен тоже разнервничалась и взяла меня за другую руку. Я чувствовал себя очень значительным, шагая между двумя интересными женщинами и держа их за руки.
Увидев нас, режиссер закричал:
– Отлично, отлично, я вижу, вы его убедили.
– С одной стороны, да, но с другой – не совсем. Объясни ему все, Джок.
Я сказал:
– Я сделаю все, как ты предложил, но только при одном условии: ты должен поменяться ролями с Роури. В противном случае я завтра уезжаю в Глазго. Разумеется, я подобрал себе хорошего преемника, который сделает все за меня.
– Чертова ты бестия, – ответил режиссер.
Он сказал это с обычным глазгоским выговором, который, наверное, и был его естественной манерой говорить. Он посмотрел на остальных, которые с надеждой ждали его решения. Потом он обратился к Роури:
– Ну, а ты что об этом думаешь?
Тот пожал плечами.
– Может, стоит попробовать.
Родди торопливо заговорил:
– На самом деле Роури вовсе не хочет твою роль, просто он чувствует – и я с ним согласен, – что не справляется с ролью сэра Артура. У тебя она выйдет несравненно лучше.
– Спасибо, Родди, ты потрясающе тактичен. Только что мой электрик втоптал меня в грязь. Мои женщины всецело на его стороне. Один из мужчин пожимает плечами, а ты нашел волшебные слова, которые помогут мне сохранить самоуважение: я несравненно лучше смогу сыграть сэра Артура.
– Меня, конечно, никто не слушает, – вмешался писатель. – А ведь я предлагал это сделать еще несколько недель назад!
– Дорогой, чудный, славный Брайан, – проворковала Диана. – Мы все тебя любим и восхищаемся тобой, без тебя у нас ничего не получится, без тебя весь наш маленький мирок развалится на части, но позволь нам только раз, один-единственный раз взглянуть на пьесу так, как предлагает Джок. Если ничего не выйдет, это лишний раз докажет, что мы все – полные идиоты, и мы никогда больше не позволим себе сомневаться в твоих словах.
Режиссер посмотрел на нее растерянно, а потом сказал своим обычным голосом:
– Ладно.
Они сели за стол и переделали пьесу под Роури в главной роли. Начало получилось немного неуверенным, но потом пьеса пошла великолепно. Роури был настоящий глазгоский работяга, а режиссер – настоящий английский франт из высшего общества. Дойдя до конца третьего действия, режиссер сказал:
– Стоп. Я был не прав. Я был не прав, а вы – правы. Я БЫЛ НЕ ПРАВ, А ВЫ ВСЕ БЫЛИ ПРАВЫ!
Он сильно стукнул лбом об стол и продолжал биться, пока его не остановили, потом бросился к Хелен, обнял ее, зарылся лицом в ее волосы и пробормотал:
– Прошу тебя, будь снисходительна ко мне, Диана, то есть Хелен.
И разрыдался. Выглядело это все довольно отталкивающе. Он был в отчаянии, но на самом деле он предвидел такой исход.
Возвращаясь тем вечером в Глазго, я сильно волновался. Я считал себя порядочным и надежным человеком, но вышло так, что я пообещал Дэнни порвать с труппой, а через несколько часов пообещал труппе, что буду участвовать в их ночном представлении в течение трех недель. Был у меня и еще один повод для беспокойства. Начинались каникулы, и это означало, что Дэнни остается без работы как минимум на два месяца. Она была слишком молода и слишком мало зарабатывала, чтобы получить государственное страхование. И даже если бы она подала заявление, должен был бы прийти инспектор, чтобы проверить ее арендную книжку. А если он обнаружит, что она живет со мной, то ей окажут в пособии на том основании, что она находится в сожительстве, то есть получает кров и еду за то, что спит со мной. Идея о том, что женщина, живущая с мужчиной, – это работающая по найму проститутка, относится к одному из наиболее практичных тезисов консервативной экономики. Она позволяет государству экономить для казны много денег. Вот почему и в 1982 году правило о сожительстве сохраняет свою силу и будет сохранять ее до Третьей мировой войны. Сейчас я понимаю, что это неизбежно, но тридцать лет назад я не мог так спокойно смотреть на вещи, потому что знал, что моя стипендия может закончиться раньше, чем мне ее продлят. Я очень хотел, чтобы Дэнни нашла временную работу, но с биржи не поступало никаких предложений. Биржи труда. Сейчас они уже не существуют. Биржи предлагали работу, если появлялись вакансии, а в случае отсутствия мест выплачивали страховку и пособие за соседними стойками, а иногда и за одной и той же стойкой. Рядом на скамейках сидели безработные моряки, безработные клерки, обанкротившиеся бизнесмены, одинокие женщины с детьми. Все было очень просто. Теперь у нас есть Центры вакансий, Реестр профессий и Центр социальной безопасности, которые находятся в ведении разных министерств. Бюрократическая машина разрослась и усложнилась, чтобы быть в состоянии справиться с возросшей и осложнившейся и безработицей. Очень практично. (Вернись к Дэнни.) Хорошо.
Хорошо, Дэнни была моей проституткой, раз уж так определяют ее статус наши власти, а содержать проститутку было для меня в те дни непозволительной роскошью. Конечно, она могла бы сказать, что у нее нет дома, и тогда ее поселили бы в одно из тех заведений, из которою я ее забрал, но я не хотел терять ее. Я любил и ее нежно за то, что она любила меня так же, но мне очень не нравилось, что с ней связано с только проблем. Я ненавидел ее сияющее лицо, которым она меня встретила, всем своим видом выражая, что в мире не может быть никаких проблем, раз я вернулся к ней. Под моим тяжелым взглядом она сникла. Да уж, по сравнению с Дианой или Хелен она казалась coвсем, совсем простушкой.
– Что случилось, Джок? – тут же спросила она.
– Ничего. Пойдем в кино.
Со страшным раздражением заплатил я за места в кинозале, но все равно, это было лучше, чем сидеть дома. Шел фильм с Бетт Дэвис – история о сообразительном нью-йоркском театрале, который живо напомнил мне о труппе, оставшейся в Эдинбурге. Фильм мне не понравился, но я выиграл время, чтобы составить оправдательную речь для Дэнни, которую произнес только на следующее утро. Не досмотрев до конца, я поднялся и сказал:
– Предлагаю пойти куда-нибудь пропустить по стаканчику.
– Мы не можем себе этого позволить, Джок.
– Ну что ж, оставайся, а я схожу выпью. Мы вошли в «Лаундерс-бар» на Саучихолл-стрит за пятнадцать минут до закрытия, в те дни все пабы в Глазго закрывались в девять вечера. Я быстро выпил несколько порций виски. Никогда до того дня со мной такого не бывало. Видимо, я предполагал, что мне придется частично убить ее, и потому хотелось принять обезболивающее. Моя жертва обезболивающее принимать отказалась, и я выпил ее порции тоже.
Той ночью наша любовь была ужасающе гадкой. Дэнни расцарапала мне всю спину, а я мысленно стегал ее плетью и насиловал вместе с Джейн Рассел, Хелен, Дианой и Бетт Дэвис, все они были в рабочих комбинезонах, в замке, в пещере, и я насиловал их, потому что КАКОГО ЧЕРТА ЭТИ ШЛЮХИ СДЕЛАЛИ МОЮ ЖИЗНЬ ПРАКТИЧЕСКИ НЕВЫНОСИМОЙ. Я чувствовал, как ее влагалище засасывает меня, пытаясь не дать мне вырваться из этого убежища, где мне когда-то так нравилось лежать, а она нежно и мягко охватывала собою мой член, но этого никогда больше не произойдет, никогда, никогда, никогда больше этого не будет.
– Ах, ты умеешь быть такой твердой там? Дорогая, я могу быть еще тверже!
Не помню, сказал я это вслух или только подумал. Я довел ее до слез, но едва ли это были слезы радости. Если бы она плакала от счастья, ей гораздо труднее было бы вынести то, что произошло потом. Наступил рассвет, и я сказал ей жестко:
– Довольно.
Я встал, умылся, побрился и оделся. Конечно, у меня было похмелье. Тут я с ужасом вспомнил, что забыл надеть презерватив. Я принес ей чашку чая в постель, потом стал расхаживать по комнате, произнося свою речь. Звучи да она примерно так:
– Дэнни, выслушай меня внимательно. То, что я собираюсь сказать, прозвучит жестоко, но на то есть причина, и даже ты поймешь, в чем дело. Я имею в виду деньги. Нам нужно больше денег, потому что сейчас у тебя нет работы, а моя стипендия заканчивается, и ее не хватит на двоих. Это значит, что я должен каким-то образом заработать денег, что и собираюсь сделать. Кажется, сейчас появился шанс, что эта эдинбургская пьеса может пройти успешно. Поэтому я собираюсь сегодня утром вернуться в Эдинбург, и не исключено, что в ближайшие две недели мы не увидимся. Я буду писать тебе, разумеется, каждое утро я буду посылать тебе открытки, потому, что люблю тебя. Вот здесь, на каминной полке, арендная книжка и пять фунтов на еду и самое необходимое. Не сочти за низость, но я знаю, что у тебя весьма скромные потребности. Дэнни, ты поцелуешь меня на прощанье?
Разве можно представить себе более здравую, осмысленную и практичную прощальную речь?
Но мои слова были ложью. Их истинный смысл был против Дэнни. Ведь речь моя значила: «Ты не едешь со мной в Эдинбург. Ты никогда не увидишь меня за работой, никогда не познакомишься с моими новыми друзьями, никогда не будешь жить интересной жизнью, потому что ты не из моего социального класса. Ты всего лишь моя шлюха, которую я держу дома. Ты – роскошь, которую я не могу больше себе позволить, но я продолжаю содержать тебя из каких-то сентиментальных соображений, чтобы продемонстрировать, что я лучше, чем ты, хотя изрядно устал от тебя».
Я и не догадывался, что фактически произнес именно это, однако Дэнни была гораздо проницательнее меня и все прекрасно поняла Когда я протянул ей чашку чая, то увидел на ее лице какое-то неведомое мне раньше выражение – это было измученное лицо человека, только что оправившегося от тяжелой болезни. Быть может, она думала, что последнее отчаянное соитие опять соединило нас, а она была совершенно не готова к этому? На мгновение ее лицо стало угловатым и некрасивым, она превратилась в насмерть перепуганную маленькую девочку, и даже не девочку или ребенка, а в кого-то или даже но что-то, не имеющее ни пола, ни одушевленной сущности, в зримую агонизирующую безнадежность, беспомощность, потерянность, ноющую жалобу – из ее рта, раскрытого, словно для пронзительного крика, доносились лишь обрывки мучительного, тонкого, непрерывного стона. Только в фильмах ужасов и сказках можно узнать правду о самых страшных моментах жизни моментах, когда ласковые руки превращаются в лапы с когтями, а родное лицо – в обтянутый кожей череп. Мои слова превратили женщину в бесполую неодушевленную вещь, и я не мог смотреть ей в глаза, потому что вещь сама смотрела на меня и видела на моем лице отвращение. Я повернулся спиной к стонущей вещи, быстро сложил свои костюмы и плащи в пару чемоданов. Я боялся, что эта подвывающая вещь вдруг вскочит и набросится на меня. На пороге я обернулся и сказал:
– Дэнни, это же не конец света, перестань. Я пришлю тебе открытку. Увидимся через три недели, обещаю.
Господи, боюсь, я не смогу больше продолжать этот рассказ. Он слишком мрачный.
Неоправданно мрачная получилась история. Я ведь мог спокойно взять ее с собой в Эдинбург. Места там было предостаточно. Одну из верхних комнат превратили в общежитие для актеров и помощников – ее вычистили и разложили на полу ряды матрацев. Матрацы называли коровьими лежаками. Дело в том, что предприимчивый радикал арендовал их на одном складе, специализировавшемся на оборудовании для ферм. Матрацы были из зеленого пластика, с виду неказистые, но если покрыть их одеялом – представляли собой вполне сносные спальные места. Я стеснялся ночевать в компании и потому уволок свой матрац в небольшой чуланчик, к которому вела деревянная лестница. Нам с Дэнни хватило бы там места, а необычность обстановки могла бы вдохнуть новую жизнь в наши занятия любовью. Она бы работала в ресторане, где уже на вторую ночь понадобились помощники. Впоследствии мне довелось видеть там оперных певцов, мывших посуду – не за деньги, а просто чтобы помочь. Когда клуб заработал, между участниками и работниками клуба начали возникать самые причудливые формы взаимопомощи и соседства. Члены знаменитых оксфордских и кембриджских оперных коллективов ели и пили рядом с представителями движения Молодежной коммунистической партии Горбалса – с теми самыми водопроводчиками, электриками и исполнителями народных песен, которые откололись от основного движения после антисталинской речи Хрущева. Обе стороны восхищались ситуацией: сидеть плечом к плечу с такими опасными идейными противниками. Вне всяких сомнений, такую полезную, толковую, добрую и симпатичную девушку, как Дэнни, приняли бы здесь с восторгом. Пусть у нее не было хорошего образования, а у кого оно было? Да и что считать хорошим образованием? Если под этим понимать способность читать и запоминать множество книг, то все наши юристы, доктора, бизнесмены и члены королевской семьи его не имеют. А если это опыт общения с людьми, то клуб стал бы лучшей школой для Дэнни, ведь ей было всего лишь шестнадцать или семнадцать, при этом она была, по признанию Алана, весьма проницательна. Но я хотел иметь СВОБОДУ ДУХА, быть обаятельным красавчиком, который может заигрывать с обаятельными барышнями вроде Хелен или Дианы; между прочим, как выяснилось впоследствии, они были не такими уж и обаятельными, а только казались мне такими, поскольку умели хорошо одеваться и говорить и учились в театральном колледже. Узнал я и о том, что меня они считали эксцентричным наследником какого-нибудь мелкого дворянина – за мой безупречный твидовый костюм-тройку, синие галстуки-бабочки и твердую манеру изъясняться, которую я перенял от своего отца, Старого Красного и еще одного одаренного потомка ирландских жестянщиков. Но все же главной отличительной чертой, по которой они определили мою принадлежность к некоему высшему сословию, была уверенная раскованность движений, воспринятая мною у Дэнни, которую я постеснялся и им представить. Наша система классовой предвзятости – самый яркий пример безумства, которым люди доводят себя до паранойи со времен Вавилонской башни; ведь единственные, кто получает от нее хоть какую-то выгоду, – то горстка людей на самой верхушке. Мы дурачим себя, одурачивая других, и таким образом позволяем им одурачивать себя еще больше. Так, заканчивай поскорее эту мрачную тему. (Ты все слишком усложняешь.)
Вот именно, я преувеличиваю. Конец этой истории вовсе не мрачный, совсем наоборот. Я расскажу все подробно, ночь за ночью.
Двери клуба открылись в половину шестого вечера, помощники и выступающие сидели в большом общем холле, чувствуя себя неловко и немного глупо. Мы потратили столько времени на подготовительные работы, что совершенно позабыли дать хоть какую-нибудь рекламу мероприятия, надеясь, что слухом земля полнится. К девяти появилось четыре посетителя – они выпили по чашке кофе под завывания мрачного гитариста. Тут режиссер нашел выход для своего нервного напряжения: он велел нам спустить сверху масонские портреты и установить рядом с лестницей, которая вела в наш зал. Потом он попросил студента-художника нарисовать высокие шапки на головах этих древних вожаков.
– Не стоит, – сказал художник, – они и так разрушены двумя веками регулярного покрывания мастикой, а между прочим, не исключено, что это Рэйбернс или Рамсей.
– Это два уродливых пятна, на которые никто не обращает внимания. Я заплачу тебе пару фунтов, если ты за сорок минут сделаешь из них что-нибудь забавное.
Студент повиновался. Наше представление началось в одиннадцать вечера в присутствии трех зрителей.
– Считайте, что это репетиция, – шепнул нам режиссер перед началом.
На наше выступление пришло человек десять-двенадцать. Половина зрителей была одета (или это причуды моей памяти?) в черные вечерние костюмы, рубашки с белыми крахмальными воротничками и галстуки-бабочки. Мы все изрядно волновались, потому что это была оксфордская или кембриджская труппа, участвовавшая в официальном блоке фестиваля. В конце они вежливо поаплодировали. Мы прибрали зал, спустились в нижний холл и заняли места за столом, где по-прежнему выступавших и рабочих было больше, чем посетителей. Лицензии на торговлю алкоголем в клубе не было, но участникам позволялось покупать снаружи и приносить с собой. Режиссер сбегал за вином и предложил нам всем выпить. Девушки отказались, и я тоже. После той памятной ночи с Дэнни я зарекся пить. А писатель уже был навеселе. В этот момент кто-то из английской компании, которая выпивала за соседним столиком, подошел к нам и спросил, нельзя ли присоединиться.
– Прошу вас, – пригласил режиссер.
Подошедший оказался известным английским актером, имени я не помню. Ну так вот, этот Фрост, или Миллер, или Беннет, или Мур подсел к нам и сказал:
– Поздравляю. Вы прекрасно выступили.
– Мы так не считаем, – ответил режиссер.
– Не переживайте, что народу так мало, это легко исправить, – сказал актер. – Не сочтите за наглость, позвольте мне высказать пару замечаний по поводу характеров и хронометража. Понимаете, в пьесе высмеиваются люди вроде нас, причем высмеиваются очень тонко, однако воздействие ее было бы сильнее – это наше общее мнение, – если вы чуть-чуть переделаете некоторые детали. Вот вы, например, – указал он на Роури, – совершенно неподражаемы вплоть до последнего монолога, которым, собственно, заканчивается пьеса. Лучше бы вам не произносить его в комедийной манере. Вы больше уже не играете симпатичного идиота, вы им стали, стали вещью, истэблишментом, коррупцией, назовите как угодно, у этой силы, в которую вы превратились, сотни имен. Пора в этот момент показать зрителям, что пьеса вовсе не смешна. Напугайте их.
Роури задумчиво кивнул:
– Может, наброситься на них, как злой профсоюзный чиновник?
– Нет, это ни к чему. Пустые угрозы, произнесенные с провинциальным акцентом, не возымеют на англичан никакого действия. Вы должны говорить жестко, сухо и язвительно. И лучше всего со смешанным англо-шотландским акцентом. У шотландцев, попавших в высшие эшелоны власти, всегда меняется акцент.
– У Томаса Кэрлайла он не изменился! – громко заметил писатель.
– Насколько мне известно, Томас Кэрлайл никогда не занимал руководящих позиций, – парировал актер, – к счастью для Британии.
– Все англичане – хитрые бестии, – заявил писатель и ушел.
Режиссер зааплодировал. А актер сказал спокойно:
– Ничего серьезного. Писатели всегда отличаются повышенной возбудимостью. Теперь роль сэра Артура, – обратился он к режиссеру.
Он говорил, а мы внимательно слушали. Вскоре к нашей компании присоединились другие актеры из английской труппы. За показной серьезностью и резкостью мы пытались скрыть, насколько нам льстит их внимание, впрочем, не думаю, что у нас получилось. Англичане высказывали свои советы настолько дружелюбно, что даже при желании невозможно было усмотреть в их словах какой-либо снисходительности или высокомерия. Сказывалась наша общая принадлежность духу фестиваля.
– А что вы думаете по поводу освещения? – поинтересовался режиссер.
Актер принялся хохотать.
– Ничего! – признался он. – Совершенно нечего сказать. Освещение безупречно!
– А что тут такого смешного? – обиделся я.
– Вы ведь электрик, да? – спросил он. – Поздравляю вас с прекрасным выступлением! Мне очень понравилось, как вы справились с работой, которую презираете, но решили во что бы то ни стало сделать как следует. И меня не интересует, что думают по этому поводу остальные. Большую часть времени был виден просто ваш силуэт, но в наиболее ответственные моменты само ваше тело выражало такое мрачное смирение и упорство, что я едва не падал со стула от восхищения. А кто придумал эту забавную вышку, на которой вы сидели?
– Я.
На мгновение он замолчал. Потом улыбнулся:
– Вы уж меня простите, но очень трудно удержаться от смеха, когда сталкиваешься с полной неожиданностью. Понимаете, то, что вы сотворили, действует изумительно, но оно может работать только в этой конкретной пьесе, в этом помещении и только в том случае, если вы сами управляете процессом. Вы либо нераскрытый гений, либо абсолютный новичок.
– Наш Джок – и то, и другое, – сказала Диана, положив мне руку на плечи. Хелен внимательно посмотрела на меня – впервые за все время знакомства я удостоился ее пристального взгляда. С усилием выдержал я этот взгляд и слегка улыбнулся. А затем сказал английскому актеру:
– Вы все-таки ошибаетесь, мое освещение пока нельзя назвать совершенным. Ваше замечание по поводу финальной сцены с Роури навело меня на кое-какие соображения. Спокойной ночи.
Я отправился обратно в наш зал, надеясь, что Хелен или Диана из любопытства последуют за мной. Однако они остались за столом, и я пошел спать.
Люди в этот день довольно рано стали приходить и записываться. К вечеру, когда открыли клуб, оказалось, что гостей вдвое больше, чем выступающих, еще какое-то время спустя их стало втрое больше. На нашем спектакле было занято больше половины мест – это наши английские друзья привели актеров, музыкантов и певцов, участвовавших в официальной программе фестиваля. Публика хлопала так долго и искренне, что мы почувствовали себя такими же великими, как эти люди. В главном холле в тот вечер были танцы. Начались они с джайва, который я не люблю, потому что этот танец предполагает отрывистые, судорожные движения. Потом были шотландские народные танцы, которые, как считал Старый Красный, в будущем, после Британской революции, станут танцевальной культурой бальных залов. Каждый танцующий в группе должен побывать в паре со всеми танцорами противоположного пола, потом группы смешиваются с соседними таким образом, чтобы в конце концов все находящиеся в зале представители противоположных полов станцевали друг с другом. Когда мы все утомились этими демократическими танцами, пришел черед спокойного интимного вальса. Я потанцевал разок с Дианой и разок с Хелен. Диана поведала мне по секрету, что Брайан испытывает к ней все более сильные чувства, а она все сильнее увлекается кое-кем из наших собратьев по цеху.
– Ого! – усмехнулся я.
– Похоже, – сказала она после паузы, – единственные люди, которым я способна по-настоящему отдаваться, – это режиссеры.
Ощутив укол ревности, я понял, что речь идет о нашем недавнем новом знакомом – режиссере английской труппы. Я пожелал ей удачи. Хелен очень мало говорила со мной. Как-то не возникало у нас с ней общих тем для разговора. Я понял, что беседовать с ней мне нравится меньше, чем видеть ее на сцене, и она, судя по всему, тоже это поняла.
К четырем утра все, кроме актеров и рабочих, разошлись. Практичный радикал выдал всем бесплатные бутерброды с сыром и кофе, и началась кейли – вечеринка с ирландскими песнями и танцами. Родди, Роури, режиссер и я пели вчетвером «Кирриемуирский бал», а потом каждый спел свое коротенькое соло, состоявшее из придуманных нами в юности или где-то выученных куплетов, которые были неизвестны остальным. Английские актеры пели пародии на собственные сценические произведения, певцы фолк-групп пели неопубликованные стихи Бернса. С тех пор, правда, их издавали, но очень маленькими тиражами. Оперные певцы стеснялись петь без репетиции, поэтому устроили игру в шарады. Музыканты оказались более смелыми. Они позаимствовали инструменты у джазовых и народных ансамблей и стали импровизировать дуэтами, трио и квартетами, причем, на мой взгляд, звучало весьма недурно и складно. Те же, кто разбирался в музыке, от души хохотали над невероятными комбинациями инструментов. В напитках не было недостатка, но я не выпил ни капли, хотя чувствовал себя таким же пьяным, как и остальные. Это была самая счастливая ночь для нас.
В клуб приходило столько желающих, что практичный радикал набрал из фольклорных певцов дополнительных работников на кухню, так что мы в первой половине дня мыли посуду, а потом отправились играть свою пьесу в битком набитом зале. Некоторые даже стояли за задними рядами. С вершины своей вышки, паря над хорошо знакомыми силуэтами Лондона, я лучами софитов водил актеров по сцене. Они произносили монологи и умирали в огромных лужах света. Я пронзал их стрелами огней, когда они ругались или занимались любовью. Били часы «Биг-Бена», светился в темноте телефон. Я чувствовал себя повелителем всего происходящего на сцене, я правил безраздельно. В финальной сцене, когда весь зрительный зал должен был превратиться в палату общин и все актеры, кроме Роури, появлялись из зала и задавали задиристые вопросы, я неожиданно слишком ярко включил лампу за спиной Макгротти, и он превратился для ослепленных зрителей и говорящий силуэт в сияющем ореоле лучей. Под заключительные удары башенных часов «Биг-Бена» я резко включил все лампы и услышал шквал аплодисментов. Актеры вышли на сцену и поклонились, но тут в зале раздались голоса: «Осветителя! Осветителя на сцену!» Режиссер поманил меня. Я слез вниз под гром оваций. Я медленно снял мантию, аккуратно сложил ее на подмостках, потом Хелен и Диана взяли меня за руки и подвели к краю сцены (мы не репетировали этот выход заранее). Я не нашел в себе сил поклониться в ответ на аплодисменты зрителей и только слегка кивнул. Почему-то все захохотали, и тогда Диана с Хелен вывели меня через зрительские ряды в большой зал, где для нас был накрыт стол. Диана горячо (но целомудренно) меня поцеловала. Хелен пожала мою руку со словами: «Ты самый лучший, Джок». Появился режиссер и сказал:
– Что он делает такого, чего я не могу сделать?
Девушки игнорировали его. Что-то происходило внутри этой троицы, что было совершенно для меня непонятно, одно только не вызывало сомнений: меня это не касалось. Я вдруг с тоской подумал о том, как счастлива была бы Дэнни видеть наше выступление и как рада была бы она моему успеху. Я так и не послал ей ни одной открытки и твердо пообещал себе, что сделаю это на следующее утро.
Все было как в предыдущую ночь. Мы с. девушками, взявшись за руки, под бурные аплодисменты пробирались к выходу сквозь зрительские ряды. Но теперь это уже не было чистой импровизацией, и мы решили больше не повторяться.
Половина народу, стоявшего в длинной очереди, чтобы попасть на выступление, осталась ни с чем; люди страшно сердились, поскольку невозможно было купить билеты и на следующие выступления. Администратора у нас не было, поэтому проблему с билетами никто не предусмотрел, мы просто получали плату за спектакль прямо у входа в зал. В конце пьесы я не стал ждать, пока режиссер позовет меня, а сам спустился с вышки и вместе с остальными актерами вежливо раскланялся перед публикой.
Про нас появилась иллюстрированная статья на целых две страницы не то в «Дейли рекорд», не то в «Бюллетене», не то в «Скоттиш дейли экспресс». На одном из фото я возвышался силуэтом на своей башне, а Хелен с Роури, одетые, изображали половой акт на коврике в пятне света. На другом самая очаровательная девушка университета с широкой улыбкой выпивала в компании волосатого человека из Молодежной коммунистической партии Горбалса. На третьем не то Феликс Стоковски и Альберт Финни аплодировали Рэю и Арчи Фишеру, не то Иегуди Менухин и Том Кортни аплодировали Робину Холлу и Джону Макрю. В тексте статьи говорилось, что организаторы фестиваля всерьез озабочены тем, что «наша дружелюбная и неформальная глазгоская атмосфера» переманивает «мировых знаменитостей сцены из пафосного клуба, где проходит официальная часть фестиваля».
В статье Корделии Оливер, или Мартина Вэйли, или еще какого-то журналиста в «Манчестер гардиан», или в «Глазго геральд», или в «Скотсмэн» говорилось, что наш клуб – единственное место на фестивале, где ощущается подлинный шотландский дух. Критики, упомянув вскользь фольклорных певцов и танцоров, в один голос высказались в том смысле, что пантомима «Макгротти и Людмила» «хоть и является любительским произведением», но выполнена с такой энергией и с такими необычными техническими решениями, что производит более приятное впечатление, чем постановки официальной программы фестиваля, где идут произведения то ли Бернарда Шоу и Бернарда Бина, то ли Джона Осборна и Джона Уайтинга. Особенно были отмечены успех Дианы в роли мисс Пантер и мой успех в качестве мастера по свету.
Наша слава вызвала горячий отклик у всех в нашем клубе, за исключением Хелен, Дианы и меня. Хелен стала очень молчаливой. Диана призналась:
– Чувствую себя предательницей. Ведь Хелен играет несравненно лучше, чем я. Этот критик ни черта не смыслит в театре.
Хелен сказала:
– Черт с ним, с критиком, меня больше беспокоит эта фотография в газете. Что скажет отец, когда увидит ее? Он чудовищно консервативен. Никак не соглашался отпускать меня учиться в театральный колледж.
– Может, он ее не увидит, – успокоила ее Диана.
– Ну уж нет, он-то увидит. Все соседи побегут к нему с этой газетой.
Тут я понял, что родители Хелен не такие уж прогрессивные, как мне казалось. У прогрессивных людей не бывает соседей, а если они и есть, то этим людям на них наплевать. И еще мне все время казалось, что уж очень быстро к нам пришел этот шумный успех. Я чувствовал себя совсем как моя мать, которая на фразу почтальона: «Славный сегодня будет денек!» ответила:
– Ничего, мы еще за это заплатим.
Я подошел к режиссеру:
– Брайан, наши выступления стали приносить кое-какой доход. По некоторым причинам, о которых я не хотел бы говорить, мне нужны деньги. Я понимаю, что половину выручки забирает клуб, а остальное будет поровну поделено между всеми участниками. Заплати мне, пожалуйста, мою долю сейчас, и впоследствии я бы хотел получать свою долю вечерней выручки каждое утро, а еще лучше – сразу после выступления.
– Ты невыносим, Джок. По правде сказать, я предпочел бы заплатить всем после завершения программы, когда можно будет все подсчитать и учесть наши расходы.
– Нет. До сих пор все расходы делились между нами поровну. Актеры сами готовили костюмы, я покупал бензин для микроавтобуса, а все остальное мы взяли в долг.
– Но я сам сделал себе костюм. И к тому же я покупал выпивку на всех!
– Я ничего не пил из того, что ты покупал. Если я не получу то, что мне причитается, сейчас или самое позднее завтра утром, то я уеду в Глазго, чтобы зарегистрироваться как безработный студент.
Режиссер застонал:
– Ну хорошо, хорошо. Но я бы не хотел, чтобы всякий раз, когда тебе что-нибудь понадобится, ты вот так приставлял заряженный револьвер к моему виску.
Его оксфордский выговор и манеры, которые когда-то так бесили меня, почти полностью исчезли. Он говорил как нормальный человек, отягощенный обычными заботами, и мне было жаль, что в нем произошла эта перемена. Будучи сам человеком заурядным, в таком виде я его больше уважал, однако уже не восхищался им. Я понимал, что его обеспокоенность связана с запутанной личной жизнью, и был очень доволен, что моя собственная личная жизнь проста и понятна. Я страстно желал вернуться к Дэнни, хотя открытку ей так и не послал.
Он расплатился со мной. Я поспешил через мост в центральный почтовый офис, чтобы положить эти деньги на свой счет. Выступление прошло как обычно.
Большинство газет публиковало о нас хвалебные отзывы. В их числе была и «Скоттиш хоум сервис». Я подумывал, не пригласить ли родителей приехать на наше выступление, но сомневался: если я приглашу их, то что мешает мне пригласить Дэнни? В общем, не стал я никого приглашать.
Без двадцати одиннадцать мы с Брайаном объявили людям в очереди на вход, что зал полон и мест больше нет. В этот момент появился наш приятель, режиссер английской труппы, вместе с каким-то хорошо одетым господином с ухоженной, но очень странной головой. Верхняя часть ее выглядела старой, а нижняя – юной. Английский режиссер спросил:
– Слушайте, не найдется ли пары местечек для нас?
– Очень сожалею, но если войдет еще хоть один человек, мы там все задохнемся. У нас там и так нарушены все противопожарные нормы.
– Видите ли, это… – начал было английский режиссер, но его спутник перебил его:
– Нет, нет, не нужно. Я могу спокойно прийти завтра и буду очень признателен вашим друзьям, если они зарезервируют для нас пару мест. Не будем создавать в этом театре пожароопасную ситуацию.
Он говорил с таким мягким и чистым английским акцентом, что по сравнению с ним акцент английского режиссера звучал очень бледно.
После выступления мы прибрали в зале и спустились вниз, обнаружив, что английская компания пьет со своими друзьями за столиком, зарезервированным для нашей труппы и наших друзей. Незнакомец сидел рядом с английским режиссером, который представил его:
– Познакомьтесь, это Бинки.
Услышав это, мы все, потрясенные, замолчали. Только режиссер протянул неопределенно:
– О-о…
Диана и Хелен застыли как изваяния, а Родди и Роури, наоборот, обмякли, и на лицах их появились растерянные улыбки. Мы стояли в нерешительности, пока незнакомец не кивнул и не сделал жест рукой, приглашая нас сесть за наш собственный стол. Я сел как можно дальше от него, загородившись английской актрисой, которой явно очень хотелось услышать, о чем будет разговор. У нее я спросил, кто это, собственно, такой. Она прошептала:
– Тс-с… Бинки когда-то владел всем Уэст-эндом, сейчас, правда, у него остался только небольшой кусочек.
Это звучало, как строчка из какого-то невероятного романа, поэтому я решил задать тот же вопрос Хелен.
– Он великий продюсер. Нам про него говорили на лекциях в театральном колледже. Тс-с…
В ярком свете ресторанных огней Бинки больше не выглядел странным. Это был слегка полный, но элегантный мужчина в возрасте, впрочем, еще далеко не старый. Он иногда улыбался или кивал, но практически ничего не говорил. Казалось, он не хотел говорить, и никто от него этого не ждал. Англичане, сидевшие за столиком, принялись сообщать ему всякие новости, но как бы невзначай, разговаривая между собой в какой-то странной, несколько ритуальной манере. Никто не говорил о себе, разве что мельком, случайно, но все наперебой хвалили своих соратников, хотя делали вид, что рассказывают все эти истории не ему, а друг другу. Режиссер английской труппы сидел взволнованный, скромно потупив глаза, а вся его труппа обсуждала, как в моменты наивысшего напряжения и стресса он становился рассеянным и грубым и как чудесным образом вместе с этим вдруг проявлялись его режиссерские качества. Неожиданно герой этой истории воскликнул, прервав очередного рассказчика:
– Довольно! Я действительно, бывает, веду себя не лучшим образом, но ведь и ты, Джуди, тоже не подарок.
Он показал пальцем на одну из своих ведущих актрис и рассказал, насколько заметно ее актерские качества становились отчетливее во всяких комичных сексуальных недоразумениях, которые то и дело с ней случались. Когда он дошел до совсем уж щекотливых подробностей, Джуди закрыла лицо руками и закричала:
– Нет! Прекрати, пожалуйста! Зачем Бинки знать об этом?
И тут же все разразились хохотом, а режиссер подогревал обстановку, приговаривая:
– И потом!.. И вот, значит, тогда!.. Тогда она…
В общем, Бинки всячески давали понять, что перед ним эксцентричные, дурашливые, сексуальные, успешные, талантливые и причастные к высшему обществу люди.
Затем англичане попытались расширить поле игры. Английский режиссер в самых радужных красках рассказал ему о нашей труппе, обратился к нашему режиссеру за подтверждением, однако Брайан буркнул в ответ что-то односложное. Английский режиссер заколебался, но тут инициативу перехватила Джуди – она продолжала рассказывать про нас еще пару минут, потом передала эстафету Роури – он осклабился и кивнул, потом Родди – тот тоже осклабился и кивнул, потом Диане, которая подхватила рассказ и тут же довела его до конца одной блестящей возвышенной сентенцией. Англичане вежливо посмеялись, и после этого воцарилась тишина. Шотландцы не умеют играть в такие игры. Эта была не та игра, в которой нас могли побить, как в футболе, а та, где надо было выставлять себя напоказ, как, например, в пляжном волейболе, а нас-то всю жизнь учили не выставляться, запрещали раскрывать рот в классе, пока учитель не спросит, а когда он спрашивал, мы точно знали, что он хочет услышать в ответ. Итак, шотландцы за столом хранили молчание, пока Бинки, тоже хранивший молчание, ибо игра затевалась для него, не заговорил сам. Он задал нашему режиссеру вопрос, и тот ответил тремя короткими фразами. Мне стало стыдно за него и за всех шотландцев вместе взятых. Как бы я хотел сейчас, чтобы он превратился в привычного болтливого Брайана, с его липовым акцентом и бойкими словечками. И пусть англичане презирали все это в нем, но вместе с потоком речи стало бы заметно, сколько в нем энергии – неистощимой жизненной силы, способной прийти на помощь кому угодно, и им в первую очередь. Но он ответил тремя короткими фразами. Бинки кивнул, как будто получил развернутый исчерпывающий ответ, потом спросил еще что-то, и тогда Брайан показал на меня, Тут английский режиссер едва не подпрыгнул на месте и закричал:
– Джок! Что-то тебя там совсем не слышно. Двигайся поближе к нам.
Он поставил стул между собой и Бинки, и я Вел на него с твердым решением оставаться таким же непреклонным, как и вся моя труппа. Справа от меня сидел человек, которого все считали чуть ли не богом. Мне он богом не казался, но сердце колотилось так, словно я предстал перед Страшным Судом. Мне было досадно, что я так нервничаю, поэтому и Бинки начал меня раздражать, ведь он был причиной моего волнения.
Но ничего не вышло. Он улыбнулся и пробормотал в мой адрес какую-то нехитрую любезность. Английский режиссер сказал:
– Мы рассказывали Бинки про оригинальные световые решения, которые ты придумал для вашего выступления.
– Я просто старался сделать освещение соответствующим пьесе, – сдержанно ответил я.
– А ты мог бы приспособить этот свет к более традиционной театральной сцене?
– Конечно, нет. Для другого театра я придумал бы совсем другой свет.
– Как бы ты это сделал?
– Прежде всего изучил бы пространство, где играют актеры. Я никогда не был на сцене обычного театра. Здесь-то мы сами построили сцену. Потом познакомился бы с осветительным оборудованием, которое имеется в наличии, и выяснил бы, какой суммой мы располагаем, чтобы докупить необходимое.
– Докупить? – удивился английский режиссер.
Я ничего не ответил. Тогда Бинки заговорил тихим, почти сонным голосом:
– Осветительное оборудование современного театра содержит все необходимое. Я так понимаю, вам удалось сделать что-то весьма необычное с помощью нескольких обыкновенных лучей и пятен света.
Я пожал плечами:
– Если вы хотите, чтобы творческий осветитель выполнил свою работу с полной отдачей, то должны быть готовы, что ему может понадобиться выйти за привычные рамки имеющегося оборудования.
– Творческий осветитель! – заметил Бинки без улыбки, но каким-то образом стало ясно, что он удивлен.
– А каким образом вы связаны с театром? – жестко спросил я.
Выдержав небольшую паузу, Бинки ответил:
– Я делаю на этом деньги. Мне просто интересно таким образом зарабатывать деньги. Случается общаться с такими приятными людьми…
Он вскользь улыбнулся мне своей обаятельной улыбкой, а потом перевел взгляд на Роури, сидевшего напротив. Сейчас Роури уже не выглядел мужественно. Он так низко склонил голову к плечу, что, казалось, сейчас его шея переломится. У него было лицо мечтательной девицы. Английский режиссер сказал:
– Творческий осветитель! Отличная идея. И профессиональном театре все ожидают творческого подхода только от актеров, режиссеров и художников. А техники просто выполняют, что им велят, хотя им неплохо платят, и они находятся под защитой своих профсоюзов.
Я опять пожал плечами:
– Большинство тех, кто учится бизнесу или какой-нибудь другой профессии, становятся ее бездумными инструментами – даже инженеры. Даже архитекторы и банкиры, как мне кажется. Но в Глазго – я имею в виду Технологический колледж Глазго – практикуется другой подход.
Это, конечно, была наглая ложь. Едва ли лекции в нашем колледже были более вдохновенны, чем в других технических заведениях. Только благодаря Алану и его друзьям я смог обнаружить и развить в себе какие-то творческие способности, но мне просто нравилось верить, что я стал таким, какой есть, благодаря городу и колледжу.
– Да уж, – откликнулся Бинки, – некоторые должны быть бездумными инструментами. Если наши молотки откажутся бить по шляпкам гвоздей, объясняя это жалостью к гвоздям, то у нас над головами не останется ни одной крыши.
– Мужчины и женщины – не молотки и гвозди, – возразил я.
Бинки кивнул и сжал губы, показывая, что уважает мое мнение и понимает, почему я придерживаюсь именно его. А моим глазам вдруг предстал мир, где большая часть людей была слабыми невежественными гвоздиками вроде Дэнни, а по ним снова и снова били вероломные и умные молотки вроде меня, и молотки эти были в руках режиссеров, актеров и художников, очень желавших выглядеть обаятельно в глазах горстки людей вроде Бинки, для которого все это было занятным способом зарабатывать деньга. И этой горстке людей казалось, что они – продюсеры. Они свято верили, что без их участия крыши не будут построены, семена посажены в землю, одежда сшита, а представления отрепетированы. И все остальные с ними были согласны. Все актеры, и шотландские и английские, прекрасно понимали, что Бинки не может построить сцену, или написать пьесу, или придумать освещение, или сыграть в ней, но они все прогибались перед ним, ВЕЛИКИМ ПРОДЮСЕРОМ, потому что ему когда-то принадлежал весь Уэст-энд, и сейчас по-прежнему принадлежит какой-то его кусочек. Он, без сомнения, что-то понимал в театре, но вряд ли больше, чем молодой английский режиссер, который сейчас действовал как его адъютант во время военных действий или как госсекретарь Шотландии, или как ловкий и умный лакей. Власть Бинки покоилась на благосостоянии и рассудительности, с помощью которой он ее поддерживал, причем вовсе не обязательно эта рассудительность была его собственной. Как сказал однажды Старый Красный, «капитал способен купить любые мозги. Мозги слетаются на него как мухи на дерьмо». И это правда: мозги проституируют ради денег гораздо чаще и масштабнее, чем тела, просто нам никто не объяснил, что продавать небольшой кусочек своего ума людям, которые нам не нравятся и которым не нравимся мы, – не что иное, как проституция. Самое страшное преступление на свете – это убийство, однако продажа собственного рассудка всегда стоит подле, ведь убийство лишь следствие: вспомните газовые камеры, Дрезден, военные производства, напалм, мусорные кучи человеческих тел и прочие зверства. Теперь я твердо убежден, что этот вид продажи себя есть великая проституция, тайна человеческая и многоглавый зверь Апокалипсиса, которому поклоняются в наши дни все народы и правительства мира. Кроме Польши. Недавно появились поляки, которые отказываются преклонять колени, но в те ранние пятидесятые я, по-видимому, еще не знал, что именно так обстоят дела в мире.
Это был год, когда произошло покорение Эвереста и коронация первой королевы Великобритании Елизаветы, и я, по-видимому, еще не знал, что именно так обстоят дела в мире. Я не знал, унаследовал ли Бинки свою власть, как деньги, или приобрел ее за деньги, но я почуял эту власть. Я почуял власть этого элегантного, слегка полного пожилого мужчины, и восхитился ею, и возжелал ее. Я ощутил, как по лицу моему расплывается женственная глуповатая улыбка, подобная той, что сделала бесформенным лицо Роури, но едва я ощутил это, как моя ненависть окрепла, а зубы снова сжались. Он повернул ко мне лицо с вежливым вопросительным выражением, и мне захотелось вдруг свернуть ему нос одним ударом, но так, чтобы не дотронуться до других частей его тела. Этот порыв настолько ошеломил меня, что я сидел, вытаращившись на Бинки и, возможно, легонько поскрипывая зубами. Я почувствовал, как английский режиссер взял меня за руку и спросил поспешно:
– А как бы ты дополнил возможности современного театрального освещения?
– Э-э?
– Современного театрального освещения. Ты говорил о расширении его возможностей. Это ты так просто ляпнул или что-то конкретное имел в виду?
Я прекрасно понимал, что если не скажу им сейчас что-нибудь интересное (в театральном смысле слова), то вся английская труппа поймет, что покровительствует шайке угрюмых, агрессивных люмпенов. И я изрек:
– Сегодня сценическое освещение должно больше внимания уделять работе с тенью. Темнота способна быть таким же мощным элементом театрального языка, как и свет. С небольшими усовершенствованиями мы можем использовать ее массивы и резать их светом.
– Поясни, пожалуйста, – попросил английский режиссер.
– Представь, что большая сцена сильно вдается в зрительный зал от… от… этой квадратной арки, с которой обычно свисает занавес.
– Авансцены.
– Спасибо. На этой части люди играют как бы перед фронтальной частью здания, но само здание представлено массивом темноты. Я буду называть это негативным светом, а не темнотой, потому что зрение все равно способно проникать сквозь любую тень, если неподалеку есть источник света, но ему никогда не проникнуть в такой плотный массив тени. В этом массиве могут находиться любые декорации, а актеры, уходящие туда, становятся невидимыми. Да, к тому же массивы можно окружить столбами негативного света, откуда люди смогут появляться и куда исчезать обратно. При легком щелчке переключателя зоны негативного и позитивного света меняются местами. Перед нами ярко освещенная комната, окруженная пятнами света, в которых находятся люди.
– Это где-нибудь используется? – спросил Бинки.
– Разумеется, нет. Понятие негативного света возникло недавно. Но группа моих знакомых могла бы поставить это на поток в течение десяти лет, если вы согласитесь финансировать такую затею.
– А вы, значит, преподаватель Политехнического колледжа Глазго?
– Нет. Я студент второго курса Королевского технического колледжа Глазго, основанного профессором Джоном Андерсеном, автором «Институтов физики», в 1796 году.
– Звучит захватывающе, – сказал Бинки сонным голосом.
Думаю, он решил, что шотландцы – когда не молчат угрюмо – нация хвастливых фантазеров, впрочем, теперь я почему-то не чувствовал по отношению к нему прежней враждебности. Моя неожиданная концепция негативного света вдруг вселила в меня уверенность. Я даже быстренько прикинул, как ее можно реализовать. После нескольких обсуждений с Аланом я был бы в состоянии составить программу разработок. Я расслабился и заговорил свободнее, вспоминая теоретическую статью в одном из старых алановских журналов, кажется в «Сайентифик америкэн».
– Если вас интересуют более быстрые практические решения, могу предложить вам голограмму. Существует возможность спроецировать весьма правдоподобное изображение в пустое пространство – изображение, которое видно всем, но только потрогать его невозможно, поскольку оно является попросту отраженным светом. При достаточном финансировании моя команда сможет в течение двух лет изготовить прибор, с помощью которого можно будет спроецировать на середине сцены большое дерево из амазонского леса. Ветви его будут тянуться над головами зрителей до самых задних рядов зала. Мы можем даже сделать проекцию аван… – как вы это называете? – авансцены со всеми этими гипсовыми херувимами и орнаментами, с открывающимся занавесом из бордового бархата и частными ложами по обеим сторонам, в которых будут сидеть гламурные пижоны, перегибаться оттуда к сцене и аплодировать в нужные моменты. Заметьте, я говорю вовсе не об экране, а об изображении, спроецированном в пустое пространство. Оно будет восприниматься как трехмерное из любой точки зрительного зала. Со сцены его вовсе не будет видно, если это не входит в нашу задачу. По специальным отметкам на полу актеры смогут определять местонахождение зрительской иллюзии. Если актер приставит кухонную лестницу к балке позади моего дерева и влезет наверх, то зрители увидят голову без тела, торчащую из ствола на высоте двенадцати футов.
– Глупые фокусы! – выкрикнул сценарист. – Хороший театр показывает мужчин и женщин, которые играют так, словно действительно любят, страдают, обманывают друг друга и умирают – да! умирают. Аристофану, Шекспиру и Ибсену не нужны были эти пиротехнические эффекты, и нам они не нужны.
Успех постановки никак не повлиял на сценариста. Он оставался таким же угрюмым и недовольным, как и раньше, и мы, как и раньше, его игнорировали. Только Бинки, как мне показалось, кивнул ему с симпатией.
– Такие эффекты могли бы быть особенно полезны для тебя, – сказал я английскому режиссеру. – Только подумай, какую свободу ты обретешь! В течение пары часов ты сможешь и любом пустом помещении, где, кроме сцены, ничего нет, устроить декорации не хуже, чем в «Ла Скала». И всего-то тебе понадобится для этого один электрик с проектором. И не нужен будет никакой лондонский Уэст-энд, чтобы поставить пьесу с дорогими декорациями.
Английский режиссер сосредоточенно смотрел на кончик своей сигареты. Шотландский режиссер вдруг противно заржал. А Бинки сказал довольно громко:
– Ваше изобретение, несомненно, позволит нам избавиться от множества громоздких приспособлений для обустройства сцены. Но вы забыли о креслах. Зрителям нравятся комфортные кресла. Энтузиасты экспериментальных театров всегда забывают о зрителях.
Я важно кивнул.
– Верно, я забыл о сиденьях. Моей команде, которая на самом деле пока не существует, понадобится лет шестьдесят, чтобы спроектировать изображения, пригодные для сидения. До конца этого столетия ваши доходы в полной безопасности.
Странно было бы предположить, что я произнес все это или что-то вроде этого на трезвую голову. И я только отчасти шутил. Я смеялся над Бинки, требуя тем самым, чтобы он воспринимал меня всерьез. В его годы люди обычно уже имеют опыт общения в подобных ситуациях, но все же мне показалось, что я его задел. Он пробормотал неопределенно:
– Все это звучит очень занимательно.
Джуди поднялась и сказала:
– Джок, мне следует потанцевать с тобой, потому что у тебя явно большое будущее. Могу я пригласить тебя?
Пока мы пробрались между столиками к танцевальной площадке, я сказал ей:
– Ваша оксбриджская компания умеет улаживать недоразумения.
– Просто мне показалось, что беседа стала несколько напряженной.
– Я разозлил вашего друга?
– Ну, Бинки слишком велик, чтобы быть моим другом. Мне кажется даже, что он слишком велик, чтобы вообще быть чьим-нибудь другом. Вообще таких людей сложно чем-либо рассердить, они считают эмоции пустой тратой времени. В любом случае лучше быть с ним по одну сторону баррикады.
Танцевали мы под какой-то дерганый джаз, и я нее пытался вытолкать ее с площадки, и мне это почти удалось. Но она сказала:
– Лучше не будем. Думаю, Бинки уже ушел, так что мы можем вернуться за стол и спокойно напиться.
За столом теперь царило оживление, словно и классе, из которого вышел учитель. Все болтали, а английский режиссер обратился ко мне: – Эй, Джок, а все эти твои проекции миражей и теней осуществимы или ты все выдумал?
– С тех пор как я их выдумал, они осуществимы, – холодно заявил я.
Для меня это все китайская грамота. Может мне здесь кто-нибудь растолковать, что Джок имел в виду? Джеффри, ты у нас имеешь отношение к науке и всяким таким вещам, объясни, о чем говорил Джок.
Он обращался к своему приятелю-архитектору. Тот ответил:
– Джок хотел сказать, что наука может решить любую чисто техническую проблему. Например, к концу столетия человек, скорее всего, долетит до Луны. Если у команды специалистов достаточно денег на исследования, то спроецировать голографические изображения на сцену с помощью переносного проектора – задача вполне выполнимая. Но только не в течение двух лет. На это понадобится лет десять, а то и двадцать. Признайся, Джок, ты ведь преувеличивал по поводу двух лет.
– Не собираюсь ни в чем признаваться. Моя команда сделала бы это за два года. Потому что в ней будет работать гений.
Все засмеялись. Я закричал:
– Да не я! Не я! У меня есть друг, который поразит воображение любого скептика!
– Действительно, гений может ускорить процесс, – сказал архитектор. – Но гению всегда не хватает командного духа. Поэтому обойдемся лучше без гениальности.
– Вы оба несете какую-то чушь, мне до нее нет дела. Я просто в ужасе от всего этого! – воскликнул режиссер, хотя он совсем не выглядел как человек, которого что-то привело в ужас. Он налил мне вина, и я быстро выпил больше половины стакана. Мы все искренне улыбались друг другу, как всегда улыбаются люди, разгоряченные алкоголем. В нашей компании побывал сам Бинки, поэтому каждый чувствовал себя стоящим у порога волнующего и полного опасностей будущего.
С этого порога волнующего и полного опасностей будущего я смотрел на себя самого, стоящего на вышке посреди гигантской, размером с Лондон, площади, которая была одновременно и сценой, и телестудией. Мои способности позволили моему другу Бинки вернуть себе обратно весь Уэст-энд, и мы продолжали работать, прибирая к своим рукам Северную, Южную и Восточную окраины, потом центр и пригороды. (Ты что, опять напился?)
К счастью, мои проекторы могли действовать не только в театре. Наш голографический флот был самым страшным на планете, основой для его создания послужил фильм «Британский военно-морской парад» 1910 года. Я мог перемещать весь флот со скоростью света в любую точку пространства на любой высоте, но мы решили медленно двигать его на уровне земли. Вторжение этих гигантских дредноутов на улицы Праги, а может, это был Будапешт, вынудило русских вывести свои танки из Венгрии, а может, это была Чехословакия. А может, и оттуда, и оттуда. В том же году армады чудесном образом появились на юге Тихого океана, обогнув с севера чилийское побережье, пересекли Анды и вывезли наемных рабочих Американской фруктовой компании из Южной Америки. Эти корабли были неуязвимы для бомб и торпед. Правда, и сами они не могли причинять вреда, но если какая-нибудь вражеская армия игнорировала их появление, то ее изолировали в огромные поля негативного освещения и ослепляли, так что местные патриоты с легкостью одерживали над ними бескровные победы.
(А что случилось на следующий день, когда Бинки увидел выступление?)
Ты бы лучше подумал о мире во всем мире, поскольку я его в конце концов установил. Люди согрелись, сбросили одежды и танцевали в теплых потоках света и музыки, которые я изливал на них; голливудские звезды пересекали Атлантику на своих ракетопланах по радужным туннелям из моих проекторов и парковались на набережной Темзы, со мной мечтали познакомиться Джейн Рассел, Джейн Мэнсфилд, Мэрилин Монро. Все, кто попадал на лужайки моего света, становились знаменитыми, но я освещал не только удачливых людей. Мои прожектора и камеры показывали, как плохо живут люди, на труде которых стоит все общество, и как надменны чиновники, которые ведут себя словно лорды, а по сути являются пустыми функционерами. После этих моих открытий всегда начинались социальные реформы, но сами мы с Бинки предпочитали оставаться в стороне от света проекторов. Но я все равно стал легендой. Когда ярко светило солнце, лондонцы говорили своим детям: «Это шотландский электрик опять улыбается».
(А что случилось следующей ночью, когда Хелен пришла к тебе в чулан?)
Это очень важно, ведь меня любили не только актрисы. Чтобы не казаться бесчеловечным, я позволял каждой из них соблазнить себя только один раз, а на выходные всегда летал на север к жене и детям. Да, я в конце концов женился на Дэнни. У нас была шестикомнатная квартира (на вершине холма) с кухней и овальными окнами. В ней повсюду, даже в прихожей, были камины с полками в причудливом стиле ар нуво и кованными медными решетками. Стены покрыты дорогими изразцами, перила украшены изящной резьбой, на полу – цветная геометрия мозаики. Весь мир восхищался моей преданностью маленькой женщине из Глазго, и только шотландцы меня понимали. Они знали, что я по-прежнему их соотечественник, даже несмотря на то, что я высветил своим лучом телесные наказания, после чего в школах отменили ремень в качестве воспитательной меры (подумай над этим, Хизлоп!), и несмотря на то, что я отказался превратить Глазго в столицу Великобритании. «У правильно освещенной страны центр должен быть повсюду, – провозгласил я. – Не обязательно, чтобы наши чиновники совещались в световом пятне».
Дело в том, что я совершенно не хотел лезть и политику. Активно работая в области энергетики и коммуникаций, я просто помогал своему другу Алану определить точное место человека во Вселенной и направление его движения.
(А что ты предпринял, когда Брайана арестовала полиция?)
Господи, будь снисходителен ко мне, потерпи еще немного. Не секрет ведь, что, когда я все это выдумываю, я оказываюсь вне себя и потому продолжаю делать это снова и снова. Да, глядя на мир из своего воображаемого будущего, я опять ощущаю себя почти равным Тебе, и, разумеется, это опять приведет к падению, но в этом возвышенном состоянии у меня бывают озарения, которые, если их облечь в правильные слова, навсегда очистят Твое имя от всяких сталинских злодеяний, вменяемых Тебе Твоими же ревностными последователями, и которые ни один порядочный человек НИКОГДА не смог бы вынести. Дай мне еще несколько минут побыть самонадеянным фантазером, а потом даруй мне мягкое падение. С парашютом, если можно.
Алан стал директором Королевского технического колледжа Глазго, основанного профессором Джоном Андерсеном, автором «Институтов физики», в 1796 году. В первые же дни своей работы Алан подарил миру каледонские солнечные мельницы – игрушечные с виду сооружения из зеркалец для бритья, раскрашенных стальных кубиков и гитарных струн, в которых возникало определенное соотношение лучей; такая штука, приделанная к дымоходу, вырабатывала совершенно бесплатную энергию, достаточную, чтобы согревать и освещать комнату. А потом он усовершенствовал зонд негативного света – хрупкое, игрушечное с виду сооружение из зеркалец для бритья, раскрашенных стеклянных шариков и медной проволоки, которое крепилось к телевизору и позволяло с любым приближением наблюдать любую точку Вселенной над домом владельца телевизора. Человечество теперь могло регулярно обновлять свои карты звездного неба, уточняя изменения, которые происходили со всеми существующими галактиками, звездами и планетами.
(А какого мнения была о тебе вся ваша труппа, когда Брайана освободили?)
Что же Ты совсем не интересуешься физикой? Негативный свет совершенно не требует производственных затрат и распространяется с неограниченной скоростью, поскольку длина его одиночной волны равна размаху вселенского континуума, и он может одновременно достигать любой точки мироздания. Мы разработали такую программу, для выполнения которой профессиональных астрономов оказалось слишком мало. Нам нужны были любители, и мы искали их по всему миру. Наше послание, переведенное на все языки, содержало призыв присоединяться к программе, а также краткий курс астрономии для новичков, инструкцию по изготовлению зонда, его применению и оценке результатов. Мы предлагали им единственное вознаграждение – радость открытия новых звезд и планет, которые никогда еще не представали взору человека, и гордость участия во всемирном научном проекте составления КАРТЫ УНИВЕРСУМА. «Помните, Вселенная безгранична, но замкнута, – творил Алан в конце послания. – Поэтому продолжайте открывать в ней все новые и новые объекты, пока не увидите на экране собственную задницу».
К тому моменту большинство жителей планеты уже обзавелось телевизорами, и мы получали ответы от миллионов людей, среди которых были в основном дети, домохозяйки, инвалиды и старики. Десятилетняя девочка-калека из камбоджийского борделя открыла первую полностью негативную плеяду, в которой пустота между объектами служила для этих объектов источником света, тепла и гравитации. Группа домработниц из Дерри нанесла на карту галактику, где энергия перемещалась в параллелограммах, образуя кубические солнца, вокруг которых из угла в угол обращались по прямоугольным орбитам квадратные планеты. Анонимный представитель из Верховного Совета СССР прислал сообщение о скоплении Куку – группе полностью сгорающих светил, которые вращаются по одной орбите, пока одно из них целиком не поглотит все остальные, по мере чего оно становится все ярче и горячее и наконец взрывается, распадаясь опять на такое же количество отдельных тел, продолжающих двигаться по той же самой траектории. КАРТА УНИВЕРСУМА постепенно заполнялась, и в какой-то момент стало казаться, что все человечество занялось астрономией – все люди, запрокинув головы, всматривались в космос в поиске чего-то страстно желанного, что никак не удается найти. В итоге пространство было пронизано насквозь, и каждый увидел перед собой бело-голубой глобус, покрытый мраморными облаками, – это был человеческий дом, и вот что мы знали о нем:
Наш мир – единственный из обитаемых миров во Вселенной. Вселенная – огромный океан энергии, которая, объединяя свои потоки, устремляется на всякое твердое или газообразное тело, но только одно из этих тел оказалось способным породить жизнь. На прочих телах не только отсутствует разумная жизнь, но ни у одного из них не хватает сил даже на то, чтобы породить цветок или пучок травы. Поэтому единственная форма жизни, мыслимая в других мирах, – та, которую мы принесем туда. И это хорошая новость, потому что
СОВРЕМЕННАЯ НАУКА СПОСОБНА РЕШИТЬ ЛЮБУЮ ТЕХНИЧЕСКУЮ ПРОБЛЕМУ, КОТОРАЯ ВСТРЕЧАЕТСЯ НА ЕЕ ПУТИ
поэтому
МЫ МОЖЕМ ЗАСЫПАТЬ ЛУННЫЕ КРАТЕРЫ И ВЫРАСТИТЬ В НИХ ЛЕСА
а потом
РАЗОГНАТЬ НА ВЕНЕРЕ ПОЛОВИНУ ОБЛАКОВ, ИЗ-ЗА КОТОРЫХ ЕЕ ПОВЕРХНОСТЬ ПОХОЖА НА ВОПЛОЩЕНИЕ ДРЕВНИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ ОБ АДЕ, ЗАСТАВИТЬ ЕЕ ВЛАЖНУЮ АТМОСФЕРУ ОБРУШИТЬСЯ ДОЖДЯМИ НА ПОВЕРХНОСТЬ ПЛАНЕТЫ И ОБРАЗОВАТЬ ОКЕАН, А ПОТОМ ЗАСЕЛИТЬ ЕГО ПЛАНКТОНОМ И КИТАМИ, В РЕЗУЛЬТАТЕ ПОЛУЧИТСЯ ТЕПЛАЯ МИРНАЯ ПЛАНЕТА С ВУЛКАНИЧЕСКИМИ ОСТРОВАМИ, НА КОТОРЫХ ПОСТЕПЕННО ЗАРОДИТСЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ
а потом
ВЫДОЛБИТЬ ПОЛОСТИ В САМЫХ БОЛЬШИХ АСТЕРОИДАХ И УСТРОИТЬ В НИХ НЕБОЛЬШИЕ ИСКУССТВЕННЫЕ СОЛНЦА, УСИЛИТЬ ИХ ОСЕВОЕ ВРАЩЕНИЕ И ВЫЗВАТЬ ТЕМ САМЫМ ВНУТРЕННЮЮ ЦЕНТРОБЕЖНУЮ ГРАВИТАЦИЮ, ПОСАДИТЬ НА ВНУТРЕННИХ СТЕНКАХ АСТЕРОИДОВ БЕСКРАЙНИЕ САДЫ-ГОРОДА, И ПУСТЬ ГРЯДУЩИЕ ПОКОЛЕНИЯ ПУТЕШЕСТВУЮТ СРЕДИ ЗВЕЗД В ЭТИХ ИСКУССТВЕННЫХ ПЛАНЕТАХ
потому что
ТАК МЫ СМОЖЕМ СОЗДАТЬ ПРЕКРАСНЫЕ МИРЫ, О КОТОРЫХ ИСПОКОН ВЕКОВ МЕЧТАЛИ ЛЮДИ, И ПРИ ЭТОМ НЕ ВОЕВАТЬ С ИНОПЛАНЕТНЫМИ ГУННАМИ, НЕ ГРАБИТЬ ИНОПЛАНЕТНЫХ АЦТЕКОВ, НЕ ПРОГИБАТЬСЯ ПЕРЕД ИНОПЛАНЕТНЫМИ СУПЕРМЕНАМИ
и тогда
ЛЮБОВЬ, СЕКС, РОЖДЕНИЕ И ДЕТИ НЕ БУДУТ БОЛЬШЕ ПРИЧИНОЙ БЕДНОСТИ, ГОЛОДА, ВОЙН, ДОЛГОВ, РАБСТВА, РЕВОЛЮЦИЙ, ОНИ СТАНУТ НАШИМ ВЕЛИКИМ ПОДАРКОМ ВСЕЛЕННОЙ, КОТОРАЯ НАС ПОРОДИЛА!
Однако
ЦЕНА ОПЛОДОТВОРЕНИЯ ПРОСТОРОВ ВСЕЛЕННОЙ, НАЧИНАЯ С СОСЕДНЕЙ ЛУНЫ, ТАК ВЫСОКА, ЧТО ТОЛЬКО БОГАТАЯ ПЛАНЕТА МОЖЕТ СЕБЕ ЭТО ПОЗВОЛИТЬ
поэтому мы должны
ПРИВЛЕКАТЬ ВСЕ МЫСЛЯЩИЕ СУЩЕСТВА ДЛЯ ОПЛОДОТВОРЕНИЯ НАШИХ СОБСТВЕННЫХ ПУСТЫНЬ, ВОСПОЛНЕНИЯ ЗАПАСОВ НАШИХ СОБСТВЕННЫХ МОРЕЙ, УТИЛИЗАЦИИ НАШИХ СОБСТВЕННЫХ ПОМОЕК, УЛУЧШЕНИЯ НАШЕЙ ЗЕМЛИ, ОБЕСПЕЧЕНИЯ НАШИХ СОБСТВЕННЫХ ДЕТЕЙ ПИЩЕЙ, ОБРАЗОВАНИЕМ И ЗАБОТОЙ, ЧТОБЫ ОНИ ВЫРОСЛИ СИЛЬНЫМИ, СМЕЛЫМИ, ТВОРЧЕСКИМИ, ПРАКТИЧНЫМИ ЛЮДЬМИ, ЛЮБЯЩИМИ И ПОНИМАЮЩИМИ МИР, В КОТОРОМ ОНИ ЖИВУТ, И МНОГИЕ ДРУГИЕ МИРЫ, ГДЕ ОНИ МОГЛИ БЫ ЖИТЬ,
ведь технически возможно
СОЗДАТЬ МИР, ГДЕ КАЖДЫЙ ЯВЛЯЕТСЯ ПАРТНЕРОМ ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ПРЕДПРИЯТИЯ И НИКТО НЕ СЛУЖИТ В НЕМ ПРОСТО ИНСТРУМЕНТОМ
да, Господи, мы можем
СТАТЬ САДОВНИКАМИ И ЛЮБОВНИКАМИ ВСЕЛЕННОЙ, НО ДЛЯ НАЧАЛА КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН НАУЧИТЬСЯ ОБХОДИТЬСЯ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ОН ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБЫ ОБХОДИЛИСЬ С НИМ, И ЛЮБИТЬ БЛИЖНЕГО СВОЕГО КАК САМОГО СЕБЯ
(А что произошло через три дня, когда ты вернулся к Дэнни?)
ДА ПШЕЛ ТЫ В ЖОПУ, ГРЕБАНАЯ БЕСТИЯ! ОСТАФЬ МЯ В ПОКОЕ, ТЫ, БЛЯ, КРОВАВАЯ МАНДА! ХРЕН, БЛЯ, МОРЖОВЫЙ! Расскажу я Тебе обо всем этом, расскажу, но не прямо сейчас, понял? Дай мне еще немного времени. Пожалуйста.
Господи.
Мне.
Кажется.
Я.
Сейчас.
Заплачу.
На самом деле я, разумеется, не стану плакать. Вернемся к нашей сказке. Королей благословляют, а в венце славы сияет Джок, над всеми грехами победный прыжок.
Мы все стали знаменитыми за нашим столом. Мы владели светом, который вскоре должен был ослепить весь мир. Мы не завидовали друг другу. В толпе таких же счастливых людей каждый сиял ярко, как только мог, потому что другие помогали ему, раздували его огонь. Великолепие принадлежало всем поровну. Это поразило меня, показалось мне важным открытием, но, когда я попытался обсудить это с остальными, все принялись хохотать.
– Признайся, Джок! – сказал английский режиссер. – Ты хочешь, чтобы театр принадлежал электрикам.
– Ну да. Разве смог бы я делать свою работу с полной отдачей для организации, которую не считаю своей? Писатель убежден, что театр принадлежит ему, поскольку он пишет пьесы, актеры считают театр своим, потому что они их играют, Бинки – владелец театра и считает его своим, зрители уверены, что театр принадлежит им, ведь они платят за билеты, а твоя работа – сводить усилия всех воедино, и наверняка режиссеры уверены, что именно они в театре хозяева. Почему бы и электрикам не быть такими же неистовыми эгоистами? Всякий, кто важен для организации, должен быть в ней маленьким боссом. Это и есть демократия.
– У вас, техников, и так слишком много этого хозяйского настроя, – посетовал архитектор. – Вы делаете мою работу невыносимой. Архитектура – самое важное из всех искусств, и когда-то оно было самым величественным. Крупнейшие шедевры мировой архитектуры – это настоящие скульптурные гиганты, полые изнутри, входить в которые было высочайшей привилегией для любого члена общества. Но сейчас все иначе. В наши дни творец настолько ограничен требованиями водопроводчиков, электриков, специалистов по вентиляции и отоплению, что не только современные мастера, но даже такие гении, как Ллойд Райт, Гропиус или Корбюзье, не смогли бы строить такие же совершенные здания, как в былые времена.
– Тут ты ошибаешься, – сказал я. – Ты просто отказываешься признать, что канализация и электропроводка – это такие же элементы архитектуры, как стены и окна. Архитектор, не считающий электриков и сантехников своими партнерами, ведет себя как невежественный сноб. Самое великое социальное достижение последних восьмидесяти лет – это сантехника. Восемьдесят лет назад было изобретено U-образное колено, которое защищает наши дома от бактерий в канализационных трубах и которое спасло больше жизней, чем пенициллин, однако помнит ли кто-нибудь автора этого изобретения? Каждый город в Британии имеет под собой целую искусственную речную систему, из которой потоки воды устремляются на самые высокие этажи зданий, а маленькие ручные водопады извергаются на каждом этаже при простом повороте крана или нажатии на ручку слива воды. И вместо того чтобы с гордостью выставлять эти системы напоказ, подобно колоннам в старинных греческих зданиях, вы замуровываете их в стены и темные клозеты, как будто видите в них какие-то грязные человеческие тайны. Неудивительно, что ваше искусство сводится к созданию шикарных фасадов.
– Чудесная мысль, – заметил английский режиссер. – Только представьте себе холл в зале бракосочетаний, где буфетная стойка установлена между прозрачными столбами канализационной системы. Посетители имеют возможность созерцать экскременты жильцов с верхних этажей, спускающиеся вниз по этим
стеклянным трубам, – бурые комки в желтых потоках, – спокойно попивая шампанское и закусывая аккуратными поджаренными тостами с ярко-оранжевыми шариками икры.
В клубе разные труппы постоянно перемешивались, но в ту ночь мне показалось, что все это происходит главным образом в моей голове. Мне представлялось, что ничего больше не осталось для меня неизведанным во Вселенной благодаря таинственному молчанию моей матери, беседам отца со Старым Красным, поэзии Хизлопа, лекциям технического колледжа, алановским копаниям в мусорных кучах, даже стремлению Дэнни изучать географию, в которой для нее содержалось исчерпывающее и понятное объяснение всего мирового устройства. Я жаждал поделиться этим своим пониманием с остальными. Откуда-то во мне появилась уверенность, что так я сделаю для них очень доброе дело. Моя мысль была проста и доступна, но даже женщины стали смеяться над моими словами, а ведь именно для них они прежде всего могли оказаться полезны.
– Путь универсум есть конус или шар, – вещал я Испанскому Еврею, – что, по сути дела, есть одно и то же, и потом дикторство, иерархическость, все из-за верх-низа, наизнанки, нет! Всепротяженно! Демократия!
– Джок, – прикрикнул английский режиссер, – ты становишься обременителен.
– Надо же это объяснить, – сказал я, купаясь в волосах Еврейского Испанца, которые уплывали прочь от меня. – За-аткнитесь, совсем уже скоро голова стукнется о собственную задницу, скоро уже задница обрушится на собственную голову, а значит, незачем путешествовать, единственный центр земли – это мы сами, и неважно, кто именно мы, каждый нуждается в бесконечном уважении и любви, иначе все теряет смысл, да? Тела, помноженные на симпатию, плюс побольше свободного места равняется демократия, я люблю вас, да? Потому что все мы можем делать то, что нам нравится.
Я заметил, как английский режиссер поднялся и начал выкрикивать с интонациями английского глашатая:
– ДЖОК! РАБ ЛАМПЫ! СЛУШАЙ МЕНЯ, МАЛЕНЬКИЙ УЖАСНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕК! ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ ПЕРЕНЕСТИ ЭТОТ ЗАЛ ВМЕСТЕ СО ВСЕМИ ГУЛЯКАМИ, КОТОРЫЕ В НЕМ, СО ВСЕМИ КОНСТРУКЦИЯМИ, СКАЛОЙ, ЦЕРКОВЬЮ И ЗАМКОМ В САД ИМПЕРАТОРА КИТАЙСКОЙ НАРОДНОЙ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕСПУБЛИКИ! ДЖИНН ЛАМПЫ, ПЕРЕНЕСИ НАС ТУДА НЕЗАМЕТНО ДО НАСТУПЛЕНИЯ РАССВЕТА, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ ОТ НАС, КРОМЕ МАЛЕНЬКОЙ РОДИНКИ НА ВНУТРЕННЕЙ ПОВЕРХНОСТИ БЕДРА ДЖУДИ.
Он был выше меня, поэтому я взгромоздился на стул и ответил:
– Ничего не выйдет, потому что я оставил наверху свою отвертку, а лишь тому, кто крепко держит в руках свою отвертку, подвластно все на свете, к тому же…
На этом месте мои воспоминания обрываются, и далее следует пустота
до момента моего пробуждения в постели. Я впервые испытал тогда ощущения, которые впоследствии стали для меня привычными. Все мое тело было сковано болью, но это была освежающая боль, сродни той, что испытывает новорожденный, или мышечной боли после интенсивной тренировки, однако мысли мои были тревожными. В голове бродили сомнения, что я вообще заслуживаю того, чтобы появиться на свет. Матрац мой лежал на широкой, гладко отшлифованной платформе, которая соединяла лестничный пролет с верхней комнатой. По своему обыкновению, я был переодет в пижаму, одежда аккуратной стопкой лежала рядом, только носки почему-то оказались не сверху, а под стопкой. Помимо одежды существовала еще одна небольшая деталь, которую я обычно снимал перед сном, – наручные часы. Они остановились в половину одиннадцатого, я забыл их завести. Через небольшое окошко под потолком я видел, что небо окрашено в цвета позднего полдня. Все свидетельствовало о том, что, несмотря на сильное опьянение, я достойным образом ушел вчера с вечеринки и улегся в постель.
Я встал, надел халат и тапки, взял туалетные принадлежности и направился окольными путями в самую дальнюю и непопулярную уборную. Никем не замеченный, я тщательно умылся и побрился, вернулся в свой чулан, надел чистые носки, белье и свежевыглаженные рубашку, брюки, жилет и пиджак. Потом повязал галстук, начистил ботинки и спустился вниз, полный, как мне казалось, самообладания и уверенности в себе. Народу было немного, но в ресторане кипела оживленная деятельность. Я пошел за стойку и приготовил себе тарелку кукурузных хлопьев и чашку кофе. И, стараясь не привлекать к себе внимания, устроился за нашим столиком.
Все обсуждали газетную статью. Одни выглядели подавленными, другие рассерженными. Хелен сидела бледная и больная.
– Как он мог? – восклицала она. – Ну как он мог написать такое?!
Я спросил, в чем дело, и мне передали газету.
Под заголовком «А ВЫ БЫ ПОЗВОЛИЛИ ТАКОЕ СВОЕЙ ДОЧЕРИ?» СВЯЩЕННИК ОСУЖДАЕТ КОММУНУ НЕОФИЦИАЛЬНОЙ ЧАСТИ ФЕСТИВАЛЯ была помещена фотография комнаты, которую артисты и работники использовали в качестве общежития. Фото сделали при плохом освещении со вспышкой, в результате чего помещение выглядело удручающе грязным и темным. Статья начиналась словами: «Что бы вы почувствовали, узнав, что ваша дочь каждую ночь спит в этом огромном, похожем на сарай помещении в окружении нескольких десятков мужчин, которые по большей части ей даже не знакомы? Длинноволосые, бородатые незнакомцы с так называемыми прогрессивными взглядами на сексуальную мораль и общественное устройство».
Написал это журналист, который в последние дни много времени проводил с нами. Он был любезным и дружелюбным – именно в его газете вышла одна из первых статей о нашем клубе, изображавшая его восхитительным и очаровательным местом. Особых новостей больше не было, поэтому, выяснив подробности нашего повседневного быта, которые никому и в голову не приходило скрывать, он взял да и обсудил их одним известным клириком Шотландской церкви. Тот был даже польщен, что его слова попадут в газеты. Клирик сказал: «Это один из примеров, которые увлекают молодых людей на скользкую дорогу, ведущую к погибели. Я понимаю, что мои высказывания старомодны, но это не отменяет их значимости. Я основываюсь на поучениях Иисуса».
Потом журналист побеседовал с другим, более либеральным представителем церкви, который вспомнил слова Христа о том, что прощение грехов есть более высокая истина, чем сексуальное воздержание. Получив таким образом некое подобие консенсуса между священнослужителями, журналист выяснил домашние телефоны девушек, живших в общежитии, и позвонил их родителям, чтобы узнать, что они думают по этому поводу. Далее шел подзаголовок УЖАСНЫЙ ШОК, а под ним цитата из беседы с матерью Хелен: «Это ужасный шок для нас. Ни я, ни отец ничего не знали об этом. Возможно, Хелен и повела себя неразумно, но я уверена, что моя дочь не делает ничего предосудительного».
Под этими словами разместился фрагмент большой фотографии, из-за которой Хелен так переживала несколько дней назад. Подпись гласила: «Девятнадцатилетняя Хелен Юм со своим партнером Роури Макбрайдом в политической пантомиме коммунаров».
Я внимательно перечитал статью. Написана она была очень грамотно. Сначала описывалось место, где можно было предположить сексуальную распущенность, потом цитировались слова человека, который в глаза не видел ни клуба, ни людей, но смело предположил, что в этом месте процветает блуд, потом слова человека, уверявшего, что прелюбодеяние может быть прощено, и, наконец, слова людей, не видевших ничего, но почти (хотя и не вполне) уверенных, что их дети не развратничают. Конечно, в верхних комнатах кто-нибудь наверняка занимался любовью, ведь в клубе происходили сотни знакомств, но я уверен, что, если бы мы жили в «Северном британском отеле», народ занимался бы этим гораздо больше и чаще. Секс в общественном месте еще менее свойственен шотландцам, чем секс в собственной спальне, вот почему я сразу перетащил свои матрацы в чулан.
После долгого молчания Хелен снова сказала:
– Да как он мог написать это? Я ему сказала все – и свой возраст, и адрес, я же думала, он что-нибудь хорошее о нас напишет. Я сказал ему, что родители были возмущены моей фотографией, и он пообещал, что изо всех сил постарается исправить положение. Но как он мог написать такое?
– Это его хлеб, – пожал плечами английский режиссер.
– Тем же самым оправдывался один немецкий бизнесмен, производивший газ «циклон В», – скривился шотландский режиссер.
– Именно так, – подхватил английский режиссер. – Именно. Именно. Но то, что написал этот малый, – не убийственный газ, а всего лишь облако гнусных словечек, и мы в нашем деле должны уметь не обращать внимания на такие вещи. Три четверти того, что пишут в газетах, – грязная игра. Газетчики и сами прекрасно понимают, что это игра, и сами над этим смеются. Читатели должны поступать так же.
– У моих родителей нет чувства юмора, – сказала Хелен, – и у меня тоже его нет. Не думаю, что я буду сегодня участвовать в выступлении. Коммунары! Отец меня убьет.
Неожиданно ее голос стал очень похож на голос Дэнни. Она расплакалась. Наш режиссер попытался обнять ее за плечи, но она сбросила его руку. Впрочем, она позволила Диане утереть ее слезы платком. Джуди сказала непреклонно:
– Ты непременно должна играть сегодня. Бинки придет на выступление.
– К черту Бинки.
Джуди повернулась ко мне, улыбаясь, и сказала громко, словно переводя разговор на более веселую тему:
– Как тебе спалось, Джок?
– Спасибо, отлично.
– Кстати, ты знаешь, кто тебя раздевал?
Я молча уставился на нее.
– Помнишь, кто надевал на тебя пижаму?
Мне ничего не оставалось, как отрицательно покачать головой.
– Но ты должен помнить хотя бы анальное проникновение!
– Ты шутишь?
– А порку плетьми?
– Разумеется, нет.
– А фелляцию?
– Что еще за «фелляция»?
– Сестры! – воскликнула Джуди трагическим голосом, обращаясь к Диане и Хелен. – Мы старались напрасно. Этот человек не помнит абсолютно ничего.
Я был страшно сконфужен:
– Ты хочешь сказать, что вы… э…
– Мы тебя укладывали в постель, – ответила Джуди. – Вчера вечером ты какое-то время вел себя очень осознанно, но потом превратился в совершеннейшее дитя. Мужчины не умеют обращаться с детьми, поэтому нам пришлось тобой заняться. Между прочим, кто такая Дэнни?
Я опять уставился на нее.
– Ты без конца звал какую-то Дэнни, при этом крепко обнимал всех нас, насколько тебе руки позволяли. Потом сказал рассерженно: «Я не люблю вас! Вы все – не Дэнни!» – и расплакался.
Диана возразила:
– Я ничего подобного не помню. Помню только, что он все время мерз. Даже когда мы его укрыли одеялом, он продолжал жаловаться на невыносимый холод, потом вдруг затих и сказал совершенно трезвым голосом: «Я женюсь на Нэнни». И тут же вырубился.
Это были очень неприятные новости.
Хелен повернулась ко мне:
– Ты вел себя очень противно, Джок. Впрочем, мы все так себя вели. Особенно он. – Она мрачно кивнула в сторону английского режиссера.
Тот нахмурился:
– Поаккуратнее, Хелен. Кончится тем, что ты поверишь, будто этот ханжа написал правду про наш клуб.
– А я уже думаю, что так оно и есть, – ответила Хелен и опять начала всхлипывать.
Джуди и английский режиссер встали из-за стола. Режиссер сказал устало:
– Ну, кто хочет «собачьей шерсти»?
Я отправился с ними в таверну «Дьякон Броди», где мы встретили Брендана или Доминика Бина и где я выпил несколько порций «собачьей шерсти», которая так плохо на меня действовала.
Хелен все-таки не отказалась играть в тот вечер. Поначалу она вела свою роль нервно и неуверенно, но в перерыве собралась, и дальше все пошло как обычно. Однако вскоре после перерыва случилась неприятность. Я должен был удержать движущееся вертикальное пятно света на Хелен и медленно перемещался у нее над головой, как вдруг нога моя соскользнула и лампа ударилась о балку и разбилась, а сам я повис на руках. Зрители замерли, но тут же принялись смеяться и аплодировать, а я взобрался обратно на свое место, вкрутил новую лампу и как ни в чем не бывало продолжил свою работу. Но аплодисменты и смех испортили все дело. Хелен начала говорить все быстрее и быстрее, и видно было, что она хочет поскорее завершить спектакль. Когда другой актер заканчивал свой монолог, она чуть ли не на полуслове перебивала его и начинала свой. Ее гласные стали сбиваться с безупречных английских «оу» и «ау» на плоские «е», которые звучат в простонародной речи района Кельвинсайд в Глазго. Под конец она вообще перестала чувствовать остальных и вела себя, как мужественная шотландка, выполняющая какую-нибудь неприятную обязанность. Зрители больше не смеялись. Один лишь финальный монолог Роури заставил их похлопать.
В конце Хелен не вышла на общий поклон. Я оставался на своей вышке спиной к зрителям даже после того, как включил верхний свет и публика начала расходиться. Я ненавидел себя. Не хотел, чтобы кто-нибудь видел или слышал меня, особенно не хотелось показываться на глаза нашим. По моей вине выступление было почти сорвано, и я не знал, чем могу заслужить прощение. Я возился с распределительным щитком, а Роури, Родди и Брайан прибирали зал в полном молчании. Наконец кто-то ИЗ них произнес:
– Насколько я понимаю, Диана присматривает за Хелен?
– Да, – был ответ.
Еще через пару минут кто-то пробормотал:
– Сомневаюсь, что Бинки был очень впечатлен нашим выступлением.
– Да пошел он в жопу, этот Бинки! – сказал наш режиссер громко. – Он нам не нужен. До его появления прошлой ночью я был уверен, что он уже лет сто как помер. Никто не может штамповать одно за другим одинаково хорошие выступления. Мы работали сегодня девятую ночь подряд, тут даже профессионал мог бы сломаться. Кончай там торчать попусту, Джок. Спускайся вниз, выпей чего-нибудь.
– Сегодня я не пью, спасибо, и я вовсе не торчу попусту. Я проверяю соединения. Тут некоторые провода перекрутились.
– Проверишь их завтра. Пойди хоть кофе выпей.
– Нет, спасибо. Когда я закончу свою работу здесь, я сразу пойду спать.
Когда все разошлись, я быстро пробрался в свой чулан, открыл пожарный выход, который оказался поблизости от «Дьякона Броди», забежал в таверну и вернулся домой с четвертушкой виски. Погасив свет и нырнув под одеяло, я быстро выпил всю бутылку. В те дни я был еще новичком-алкоголиком, поэтому даже от такой небольшой дозы тут же отключился. Мне снились неприятные сны, в которых все кружилось волчком. В одном из них я переходил улицу после дождя и вдруг заметил, что она вся кишит червями – мне пришлось остановиться, чтобы не давить их. Они были обычной толщины, но совершенно необычной длины. Один полз очень быстро и вытянулся футов на тридцать. Тут я услышал какой-то прерывистый звук и открыл глаза. Улица с червями исчезла, передо мной была тьма. Кто-то лежал рядом со мной, тяжело дыша. Чья-то рука нежно гладила мою ногу. Я рывком повернулся, включил свет и увидел Хелен, которая дико таращилась на меня. Будучи уверен, что она явилась, чтобы отомстить мне за сорванное выступление, я в ужасе закрыл лицо руками. Спустя несколько секунд я понял, что она не собирается нападать на меня. Прозвучал ее громкий укоризненный голос:
– Джок, ты все время смотришь на меня, скажи, ты же не думаешь, что я уродливая, бесталанная, тоскливая дура, а, не думаешь? Ты так не думаешь, Джок?
– Э… нет, конечно, нет. Нет.
– Ну так докажи это, – сказала она и села на краю матраца.
Она вела себя как пьяная, но это была лишь игра, я видел, что она абсолютно трезва. До меня постепенно дошло, чего она от меня хочет, и я почувствовал себя страшно подавленным.
Я начал сбивчиво объяснять, что я плохой любовник, что мне нужно некоторое время просто спать с женщиной, прежде чем я буду способен заниматься с ней любовью, но она перебила меня:
– Хорошо, ты меня вышвырнешь отсюда, но можно я сначала посижу здесь минут десять? Я понимаю, что слишком многого от тебя требую, но, может быть, десять минут не нарушен твоих планов?
– Оставайся сколько угодно, ради бога, – обрадовался я.
Тогда она повернулась ко мне и поцеловала, погрузив язык глубоко мне в рот, и вдруг я с удивлением почувствовал эрекцию. Она отстранилась немного и сказала:
– Ну?
Я смотрел на нее, раскрыв рот. Кивнул пару раз – словно клюнул. Она быстро сбросила блузку, джинсы и все остальное и легла рядом, промолвив:
– Ну, давай.
– Черт, это невозможно! – заорал я диким голосом.
– Ты что, блин, импотент, что ли?
И тут я разозлился. А превращать злость в желание я отлично умел. Я взобрался на нее и, после нескольких жестких толчков, почувствовал, что проскользнул внутрь. Все продолжалось пару минут, после чего я скатился с нее и почувствовал себя опустошенным, как пчела, из которой выдернули жало вместе с внутренностями. Я медленно положил на нее руку, ожидая, что последуют хотя бы какие-то ласки, но она резко поднялась и бросила:
– Мне нужно покурить.
Она уселась, скрестив ноги, на кровати, натянула блузку на плечи и вытащила из кармана джинсов пачку сигарет. Простыня немного сбилась с краю, обнажив зеленый пластик матраца – Коммунар, – произнесла она.
Лицо ее было угрюмым и несчастным. Я хотел сказать ей, что все это было ни к чему, но прекрасно понимал, что она и сама это знает.
– Теперь ты, конечно, будешь всем рассказывать, что я шлюха.
– Разумеется, нет, с чего ты взяла?
– Ну, будешь теперь ходить и думать, что я шлюха.
– Да не стану я так думать!
Проститутки дают сексуальное облегчение тем, кто не хочет увлекаться или не может добиться взаимности от других, так что в этой ситуации проституткой был я. Но едва я открыл рот, чтобы объяснить ей это, она воскликнула:
– Проклятье! Забыла зажигалку внизу. И, черт возьми, мне надо покурить. Просто необходимо!
И она посмотрела на меня.
– Где ты ее оставила? – спросил я мрачно.
– На столе, в моей сумке. Знаешь, как выглядит моя сумка?
Я понимал, что по вине какого-то мужчины, может быть Брайана, она чувствует себя беспомощным изгоем и использует меня как прислугу, чтобы почувствовать себя увереннее.
Я вылез из кровати, испытывая облегчение от мысли, что она вовсе не любит меня. Мне просто нужно ее немножко поддержать. Я вздохнул:
– Пожалуй, мне стоит одеться, как следует.
– Да не будь ты таким викторианцем! Плевать сто раз на то, что люди делают или думают в этой клоаке.
В пижаме и тапках я отправился на поиски ее зажигалки.
Было часа три или четыре утра. Спускаясь по каменной лестнице, я услышал рычащие звуки, которые становились все громче и громче. В дальнем углу главного зала не то Альберт Финни со своим приятелем, не то Том Кортни со своим приятелем медленно ездили по кругу на мотоцикле. Кроме них в зале были только английский режиссер, Диана и шотландский режиссер. Они сидели рядком, но на некотором расстоянии друг от друга. У шотландского режиссера вид был вороватый, у Дианы – потерянный, но в то же время необъяснимо самодовольный, а у английского режиссера – ошарашенный. Я приблизился к ним и сказал громко, перекрикивая шум мотоцикла:
– Мне стыдно. Сегодня я сорвал спектакль. Простите меня.
Они взглянули на меня с отсутствующим выражением на лицах.
– Что? – крикнул шотландский режиссер.
Я повторил. Английский режиссер прокричал:
– Спектакль… С тех пор много чего произошло. Не бери в голову этот эпизод со спектаклем.
Помолчав, я опять крикнул:
– Никто не видел сумку Хелен?
Они нашли ее на стуле. Я пожелал всем спокойной ночи и пошел наверх. Позже я выяснил, что после спектакля Бинки передал Диане через английского режиссера, что приглашает ее на просмотр на небольшую роль в лондонском спектакле, в котором у английского режиссера была большая роль. Диана так обрадовалась, что сказала об этом Брайану, и тот вдруг понял, что она спит с английским режиссером. Он так расстроился по этому поводу, что у Хелен наконец развеялись всякие сомнения, и она поняла, что Брайан спит с Дианой. К тому же Хелен, скорее всего, позавидовала предложению, которое Бинки сделал Диане. Роури тоже позавидовал и так расстроился по этому поводу, что Родди решил, что Роури спит с Бинки, и попытался покончить с собой. В этот момент Джуди, которая была любовницей английского режиссера, вдруг отвесила ему пощечину, сказала что-то очень обидное по поводу того, что он якшается с шотландской компанией, и ушла, уведя за собой всю английскую труппу с друзьями. Тогда Хелен недвусмысленно отправилась наверх соблазнять меня, а Родди и Роури неожиданно ушли вместе на какую-то вечеринку, оставив троих обманутых несчастных соболезновать друг другу.
Когда я поднялся наверх, Хелен там не было. Я вздохнул свободнее, но вместе с тем встревожился, поэтому пошел искать ее в печально известной общей спальне. В стене напротив двери был ряд незанавешенных окон, через которые проникал зыбкий свет ночного неба и фонарей с Уэст-Боу. Я увидел огромный голый пол, на котором рядами лежали пластиковые матрацы, на них – спящие тела в спальных мешках. Разглядев, что на матраце Хелен кто-то есть, я на цыпочках пробрался к нему. Рядом с матрацем плашмя лежал чемодан, а на нем – сложенная одежда, книжка, зубная щетка и пачка сигарет. Я невольно почувствовал уважение к Хелен зa то, что даже в такой ситуации она нашла в себе силы аккуратно раздеться, ведь я поступил бы точно так же. Я осторожно поставил сумку рядом с чемоданом и вдруг заметил, что она не спит. Из глубины спального мешка раздавались приглушенные рыдания. Меня охватила жалость к ней, я понял, что она вовсе не каменная, а обыкновенная ранимая и, в данный момент, обиженная женщина. Деликатно погладив ее по плечу, я сказал:
– Хелен, не переживай так.
Рыдания затихли, и из спального мешка выглянуло ее заплаканное лицо, совсем как лицо тонущего человека выныривает из черной холодной воды. Никогда не видел я ее такой прекрасной.
– Прости меня, Джок, – прошептала она.
Я улыбнулся и ответил:
– До завтра!
Потом вернулся к себе и сразу заснул. Извинения Хелен вернули мне уверенность в своих силах. Я понял, что с нашей труппой случилась самая большая неприятность, какую только можно представить, но понял также, что труппа эту неприятность переживет.
На следующее утро я проснулся рано в прекрасном настроении. Сквозь окошко под потолком было видно изумительно синее небо. Я вдруг понял, что с самого начала нашей работы здесь видел Эдинбург только из окон бара «Дьякон Броди» – вот отчего сознание мое стало таким болезненно возбудимым. Я встал, умылся, тщательно побрился и оделся, довольный тем, что сумел сохранить чистоплотность даже в таком месте. А потом я отправился на прогулку. Опять был солнечный ветреный день, хотя я не припоминал, чтобы такая погода была типичной для августа. Я шагал вниз по Хай-стрит, на которой стояла добрая половина всех древних зданий Шотландии, во всяком случае, так мне казалось тогда. В те дни галереи и сувенирные магазинчики были редкостью, а средний класс не успел еще освоить эти старинные дома. Из окон пятых, шестых и седьмых этажей тянулись через дворы веревки для сушки белья, и я представлял, как над Хай-стрит трепыхались, словно флаги, клетчатые штаны и юбки, а между тем это, скорее всего, было запрещено. Напротив главных ворот Святого Распятия я обнаружил маленькую лавку вроде тех, что торгуют лакричными пастилками, газетами и сигаретами «Уилс уайлд вудбайн» в зеленых и желтых пачках по пять штук. Пожилой мужчина сидел на подоконнике, сложив руки на рукоятке трости, стоявшей у него между ног. Он попыхивал короткой трубочкой, и видно было, что он в полном смысле слова у себя дома. Уверен, что, когда королева бывала в этой резиденции, она частенько видела этого старика из окон дворца, ведь нигде больше в Британии короли и простолюдины не сосуществуют в такой тесной близости. От этих мыслей я неожиданно развеселился.
Я пересек дворцовый двор, миновал южные порога и пошел по дорожке через луг к небольшому озеру с лебедями. Пробравшись сквозь какие-то руины, я вышел к скалам Солсбери и залез на вершину. Потом спустился по мягкому, поросшему травой склону в долину к подножию Трона Артура и принялся карабкаться наверх, пока, задыхаясь, не добрался до указателя на вершине скалистого конуса. При виде этих великих просторов кружилась голова. По голубой небесной равнине величественно ползли белые облака, похожие на диковинных зверей, подо мной раскинулась долина со старым городом, мелкими городишками и фермами, за моей спиной тянулась цепь унылых холмов, а далеко впереди возвышались голубые вершины гор, у подножья которых блестел лиман, испещренный кораблями и небольшими островками. Даже не знаю, были ли в тот день видны Бен-Невис, Бен-Ломонд и Тинто-Хилл. Скорее всего нет, но указатель свидетельствовал, что они должны быть где-то там. Глазго был скрыт торфяниками за Батгейтом, а жаль, ведь до него было всего сорок или пятьдесят миль. Мне вдруг пришло в голову, что рельеф Шотландии напоминает тело толстой падшей женщины с удивительно тонкой талией. Тройной пояс шоссе, канала и железной дороги туго перехватывал эту талию, соединяя Эдинбург и, с одной стороны, порты, сообщавшие Глазго с Европой, а с другой – порты, сообщавшие Ирландию с Америкой. Между прочим, эта женщина была богата! У нее было достаточно земли, чтобы, при условии разумного ее использования, прокормить всех нас, достаточно озер, рек и морских вод, чтобы обеспечить нас рыбой, а на холмах ее в изобилии росли лесоматериалы. Запасы ее железной руды были исчерпаны, но зато у нее были залежи угля, которых хватило бы еще на пару столетий, а также множество квалифицированных рабочих, готовых трудиться в сфере тяжелой индустрии. Нам не хватало только свежих идей и уверенности в своих силах для их воплощения, но у Шотландии был Алан, был я и множество нам подобных, вполне способных реализовать на практике любое количество новых идей. Мне вспомнились драматические события минувшего вечера, и я ухмыльнулся, потому что все эти драмы были пустой театральщиной. Зато мне выпала возможность познакомиться с технологией сценического освещения. Если бы у меня когда-нибудь возник интерес к телевидению (а телевидение уже тогда обещало стать важной отраслью), то этот опыт мне здорово пригодился бы. Удачей была и встреча С Бинки, поскольку, стремясь произвести на него впечатление, я, неожиданно для самого себя, стал красноречив и изобретателен. Концепция негативного света сейчас представлялась мне чистой выдумкой, но идея с голограммами была совершенно реальной. Она требовала разработки тонких и очень мудрено структурированных световых потоков. Электромагнитные методы могли стать ключом к решению этой задачи, в результате же могла получиться полезная вещь, применимая не только в сфере развлечений. Я был молод, учился и жил в прекрасной стране, стоял на пороге непредсказуемого и великого будущего. Я спустился с холма по пологому склону – нарочно большими прыжками, чтобы снять волнение.
В то утро я много бродил по Эдинбургу, тщательно избегая мест, где мог встретить каких-нибудь знакомых. Я разглядывал причудливые старинные двигатели в университетском музее, взбирался на шотландский монумент, обедал пирогом с кружкой пива в подвальчике на Ганновер-стрит. Там было полно народу, все толпились вокруг небольшого пятачка, где стояли трое мужчин. У одного было мрачное одутловатое лицо и легкий пушок на голове, другой был похож на ящерицу, а третий – на маленького застенчивого медведя.
– Это трое наших лучших со времен Бернса, – шепнул мне один из посетителей. – Если не считать Сорли, разумеется.
Я кивнул, словно понимал, о чем идет речь, потом вышел на улицу и купил открытку. С центральной почтовой станции я отправил ее Дэнни, написав, что люблю ее, что ужасно соскучился и буду дома через четыре дня. Вроде бы я даже упомянул, что женюсь на ней, хотя не уверен. Эпизод с Хелен, произошедший накануне, отбил у меня всякую охоту к случайному сексу. У меня возникло к ней что-то вроде дружеского расположения после того, как она меня сначала соблазнила, а потом извинилась. Я даже слегка восхищался ею, но никогда не согласился бы снова лечь с ней в постель.
Когда я вернулся в клуб, то не обнаружил там привычного оживления. Я взял кофе и подсел к Родди, Роури и писателю, которые были неестественно молчаливы.
– А где наши девушки? – спросил я.
– Хелен уехала домой к родителям. А Диана, скорее всего, по-прежнему в полицейском участке, хотя едва ли это имеет смысл, – ответил Родди.
– Хелен уехала? Диана в полиции? Какого черта?
Все трое уставились на меня, как будто я спросил, в какой стране мы сейчас находимся.
– Ты что, не знаешь, что Брайана арестовали? – спросил Родди.
Я тут же сообразил:
– Неужели эти картины все-таки оказались ценными?
– Ага, они, оказывается, стоят тысячи фунтов. Но дело не только в этом.
Где-то в районе полудня в клуб явилась полиция. Возможно, причиной тому была газета, которая негативно отзывалась о клубе, а полиции все-таки платят деньги за борьбу с негативными явлениями.
Они опросили работников, осмотрели помещения и не нашли ничего криминального (что не удивительно, ведь ничего криминального не было). Потом они попросили документы на деятельность клуба, чтобы отвезти их на проверку экспертам. Это займет два-три дня, сказали они. Практичный радикал заметил, что без этих документов он не сможет открыть клуб вечером, а поскольку клуб работает только во время фестиваля, то закрытие даже на пару дней грозит ему банкротством, к тому же он не сможет рассчитаться с работниками. Полицейские сказали, что им очень жаль, но, если документы в порядке, он непременно получит их назад через пару дней. В те времена еще не было дешевой копировальной техники. Практичный радикал попросил разрешения поехать вместе с полицейскими в участок, чтобы, если экспертов не окажется на месте, он мог скопировать необходимые бумаги. Полицейские не возражали, и радикал отправился в участок вместе с Брайаном, который тоже был заинтересован в том, чтобы клуб работал. Вскоре после их ухода явился один из хозяев клуба со своим адвокатом – они тоже были заинтригованы газетной статьей. Прежде всего их удивило, что клуб задействовал площадь втрое большую по сравнению с арендованной, но настоящей неприятностью оказались испорченные портреты, которые, как и предполагал художник, принадлежали кисти Рэйберна. Хозяин с адвокатом пожелали видеть людей, которые были инициаторами всех этих безобразий. Вместо того чтобы сразу направить их в полицейский участок, все принялись уверять их, что понятия не имеют, где эти люди, но что они наверняка вернутся к вечеру и свяжутся с хозяином при первой же возможности. Хозяин и его адвокат удалились в скверном расположении духа. Диана бросилась в полицию, чтобы обсудить все с Брайаном, но там выяснилось, что и Брайана, и радикала заперли в камерах за оскорбление полицейских, сопротивление при аресте и сознательную порчу общественной собственности. Ей даже не дали с ними поговорить, поскольку она не была адвокатом и поскольку оба в тот момент получали медицинскую помощь в связи с повреждениями, полученными при совершении ими второго и третьего преступлений. С этими новостями Диана вернулась в клуб, после чего Хелен сказала, что с нее довольно, что она не может больше выносить этот бардак – она отправляется к родителям, и пусть ребята ей звонят, но только если повод будет действительно серьезным.
Остальные были очень взволнованы, однако когда Брайан вернулся и рассказал все по порядку, мы поняли, что ничего необычного не произошло. В участке их усадили за небольшой столик в углу шумного офиса. Под диктовку радикала Брайан принялся печатать, однако спустя час они прекратили работу. Они прикинули, что если даже будут без перерывов работать до самого открытия клуба, то все равно успеют скопировать меньше половины документов, так что смысла в этой работе нет. Они объяснили это дежурному сержанту за стойкой и попросили разрешения взять документы поздно вечером, когда эксперты уже уйдут с работы. Сержант сказал, что у него нет полномочий, чтобы позволить им это, и вообще сейчас в участке нет чинов, которые имеют такие полномочия. Услышав это, Брайан и радикал стали говорить быстрее и громче. Они повторяли то же самое, но уже с некоторой иронией, даже сарказмом и угрозами передать дело в высшие инстанции. Брайан заявил, что власть полиции не может быть выше закона, под защитой которого находится свобода шотландских граждан. Оба были возмущены несправедливостью, полагая, что раз они не сделали ничего предосудительного, то могут чувствовать себя в полной безопасности. Это была ошибка. Они энергично жестикулировали перед лицом сержанта, и в результате он обвинил их в оскорблении личности. По пути в камеры они шли не то быстрее, не то медленнее своего конвоя, в общем, кончилось тем, что они грохнулись и помяли край мусорной корзины. Никаких серьезных повреждений они не получили, просто царапины, которые достаточно было обработать, например, йодом. Словом, цепь событий, приведшая их в камеры, была невероятно банальна.
Тем вечером мы повесили над входом табличку, сообщавшую, что по непредвиденным обстоятельствам клуб закрывается, а об открытии будет сообщено дополнительно. Потом мы забаррикадировали двери и расселись внутри, слушая, как возмущенные посетители колотят в дверь, требуя вернуть им деньги за купленные билеты. Я чувствовал страшное разочарование, смешанное с необоримым желанием предпринять что-нибудь правильное и практичное.
Отчасти это разочарование имело сексуальный характер. Хелен завела меня, но не удовлетворила, и сейчас я с неудовольствием думал о том, что вскоре предстоит заняться любовью с Дэнни. Вокруг меня мрачно напивались хмурые люди, от которых не приходилось больше ждать острот или благодушия. Я объявил оставшимся членам нашей труппы:
– Я расскажу вам, что я собираюсь сделать завтра. Мне заплатили за работу, а вам, наверное, нет. Так?
Им не заплатили. Тогда я продолжил:
– Так. Если завтра к обеду Брайан и Хелен не вернутся, я разберу наш зал для выступлений и верну материалы компаниям, которые нам его одолжили. Я также расплачусь за аренду микроавтобуса, так что Родди и Роури смогут вернуть осветительное оборудование в Глазго.
– К чему такая спешка? – буркнул кто-то после паузы.
– Никакой спешки, – ответил я. – Я просто не люблю расточительство. В условиях, когда репутация наша подмочена, мы на примете у полиции, на нас точит зуб хозяин и его адвокат, на нac сердиты посетители, сломана часть оборудования й ранен режиссер, наше шоу больше не имеет никаких шансов. Оставаться здесь – означает попусту тратить время, деньги и силы. Полиция продержит у себя документы еще по меньшей мере два дня, так что, даже если клуб откроется опять, даже если отпустят Брайана и вернется Хелен, у нас останется всего лишь одно выступление и народу на нем будет меньше, чем актеров, можно не сомневаться. Давайте не будем скатываться до такого уровня.
Диана сказала:
– Джок, ты же не режиссер, ты всего лишь электрик. Не все настолько однозначно хреново, как ты думаешь. Мы не должны ничего предпринимать, пока не выпустят Брайана.
На следующий день к трем часам Брайан не появился. Я не собирался больше ждать и позвонил в фирму, где мы одолжили материал для подмостков. Там нашелся какой-то человек, который согласился забрать все в течение часа. Он даже был готов помочь демонтировать сцену.
– Приезжайте, разберемся, – сказал я.
С помощью молодых коммунистов Горбалса, которые совсем засиделись от безделья, мы вывинчивали болты, разбирали крепления, складывали детали в стопки, а Родди, Роури и Диана молча смотрели на нас. Мои помощники поработали на славу. К пяти вечера все планки, зажимы и направляющие были вынесены из помещения. Я снял рабочий халат.
Умылся. Вернулся к компании, которая молча сидела за столом в главном зале. Тело мое приятно расслаблялось после двухчасовой работы. Я понимал, что все мною недовольны, но понимал также, что это скоро пройдет, ведь я действовал благоразумно.
Десять минут спустя нас привлекли приветственные возгласы и сияющие лица тех, кто сидел ближе ко входу. В зал вошли Брайан и радикал с пластырями на лбах и сияющими решительными улыбками. Брайан тут же направился к нам.
– Ну, дорогие мои, все в порядке, – провозгласил он своим обычным манерным тоном. – Простите за вынужденный простой, теперь мы готовы продолжать. Сегодня работаем как обычно.
– Ты хочешь сказать, что клуб открыт? – спросила Диана.
– Да. Они вернули нам документы, когда выпускали нас два часа назад. Сержант за стойкой окликнул нас и спросил: «Эй, ребята, а эти бумажки вам не нужны? Нам они совершенно ни к чему» – и выдал нам документы.
– А что с обвинениями?
– Наш адвокат сказал, что если мы признаем себя виновными в оскорблении полиции, то они снимут обвинения насчет сопротивления при аресте и порчи служебного имущества. Похоже, максимум, что нам грозит, – штраф в пять фунтов. Но даже от этого можно отбояриться, если вести себя с ними достаточно учтиво.
– А картины? Хозяин?
– Мы только что от них. Они повели себя очень тактично. Я объяснил, что их Рэйбернс закрашен гуашью, которая элементарно смывается. Кроме того, клуб готов заплатить аренду за самовольно занятые помещения, так что все в порядке. Кто-нибудь, сделайте мне очень крепкий кофе. Я чувствую, что заслужил этого. Кстати, где Хелен?
– Она уехала домой.
– Так позвоните ей, черт возьми! Она нужна нам для вечернего выступления. На самом деле позвоните и сразу скажите, что мы едем, чтобы ее забрать. Джок, она тебе доверяет, съезди, пожалуйста, за ней. Ее предки живут в Камбусланге, это час езды на поезде. Господи, да что вы все на меня так смотрите?
Я объяснил Брайану, что я сделал. Он присел на стол и спросил:
– Ты все разобрал?
– Да.
– И сцену, и зрительские места?
– Да.
– Боже мой. Сколько сейчас времени?
– Слишком поздно, чтобы успеть собрать все заново. Конторы, где мы брали материалы, уже закрыты. Прости, Брайан. Вы все, простите меня, пожалуйста.
Долгое время Брайан сидел неподвижно. Только по его глубоким судорожным вздохам было понятно, как ему больно. Я вдруг осознал, что он единственный по-настоящему любил этот спектакль. Актеры, писатель и я любили спектакль только за свое участие в нем, а Брайан один любил все действие целиком. Теперь он понуро сидел, тяжело вздыхал и качал головой. Диана села рядом и положила руку ему на плечи – очень осторожно, словно доктор, накладывающий повязку на рану. Он слегка улыбнулся:
– Все нормально, Диана. Со мной все в порядке.
Я хотел сказать ему, что завтра первым делом восстановлю всю площадку, сам заплачу за ее аренду, если это понадобится, но тут же понял, что все это блеф. Чтобы восстановить площадку и зрительный зал, понадобится не меньше четырех дней. Это можно сделать за один день, только если все будут активно участвовать, но у кого хватит на это сил после всего, что случилось? Хелен, например, точно не пошевелит и пальцем. Я сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Я действовал опрометчиво и глупо.
– Да, – сказал Брайан, – я тоже так думаю. Но в любом случае спасибо тебе, ты нам здорово помог. Ты и помимо выступления действовал более предусмотрительно, чем актеры, я имею в виду финансовую сторону дела, но, видимо, для техника это нормально. Мне жаль, что в конце концов ты нас окунул в такое дерьмо…
– Да он обыкновенная посредственность, вот в чем его беда! – выкрикнул писатель.
– Не всегда, – ответил Брайан, – во всяком случае не с начала. Но сейчас он явно устал. И я тоже. Все мы устали. Если разобраться, моя вина в этом тоже есть, не надо было так горячиться в полицейском участке. Давайте собираться. Возвращаемся в Глазго.
– Это глупо! – закричал писатель. – Не так уж много нужно балок и шестов, а он, между прочим, вообще не нужен… – Он ткнул в меня пальцем, и тут я понял, почему этот жест считается оскорблением. – Ведь это он сорвал наше последнее выступление своими дурацкими фокусами с поперечными балками. Все, что нужно для нормального спектакля, – это помещение, зрители, ваш талант и мои слова. У нас есть это. Актерские навыки и текст моей пьесы находятся у вас в головах. Отчертите мелом место для действия, положите вокруг матрацы для зрителей. А затем – приглашайте публику и играйте! Играйте! Это прекрасная возможность для моей пьесы быть сыгранной именно так, как она задумывалась, без всяких хитрых приспособлений и дьявольских устройств.
– Отличная идея, – вздохнул Брайан. – Беда в том, что публика едва ли готова к подобным шоу. Во всяком случае я не готов работать в таком формате.
В тот вечер Брайан, писатель и я вернулись на поезде в Глазго. Родди и Роури решили пожить в клубе до конца фестиваля. Я оставил им деньги на аренду фургона, чтобы они могли привезти в Глазго остатки осветительного оборудования. Сейчас мне уже казалось, что я не более удачлив, чем остальные члены труппы, по крайней мере в финансовом отношении. У Брайана были официальные расходы, и, наверное, ему пришлось заплатить штраф, но все это были последствия его собственной ошибки. Диана тоже осталась в Эдинбурге, полагаю, чтобы продолжать видеться с английским режиссером. Она проводила нас до станции, поцеловала Брайана и даже писателя, а меня совершенно игнорировала. Мне было жаль видеть это, ведь до того дня она была моим лучшим другом.
В поезде писатель болтал больше всех. Временами он смотрел в окно и, как бы невзначай, делал вслух всякие колкие замечания, так или иначе относившиеся ко мне.
– Маленькие крепкие люди… – бурчал он, когда поезд выезжал из Фалкирка. – Эти маленькие крепкие люди – настоящее проклятие Шотландии. Я обвинял англичан в заурядности. Я думал, они смогли покорить нас благодаря своей образованности. А они не так уж и образованы. У них больше денег, они больше уверены в себе, чем мы, поэтому они могут позволить себе расслабиться и подождать, пока наши маленькие крепкие человечки не вобьют Шотландию в землю до уровня собственной заурядности.
– Слушай, оставь Джока в покое, ты понял? – прикрикнул на него Брайан. – Он работал наравне со всеми, пока не явились журналисты и полиция.
– Спасибо, Брайан, – сказал я.
Меня больше задели не бессмысленные ремарки писателя, а то, что Брайан за меня вступился. Критика не имеет никакой силы, если пытается уязвить кого-то, указывая на его принадлежность к некой национальной группе.
Я попрощался с Брайаном (игнорируя писателя) на станции Квин-стрит и после этого не видел его лет десять или пятнадцать, а может, даже и двадцать. Я хотел выглядеть чуточку сумасбродно, поэтому взял такси – целое такси для себя одного, хотя можно было спокойно добраться и на трамвае. О, как я соскучился по Дэнни! Я даже был рад, что мои дела в Эдинбурге закончились так рано и мы снова будем вместе. Я просто костным мозгом чувствовал, как она рада будет меня увидеть на три дня раньше, чем планировалось. Несмотря на тяжелые чемоданы, я поднялся наверх пешком, открыл входную дверь, подошел к своей комнате и с криком «Я ВЕРНУЛСЯ, ДЭННИ!» повернул дверную ручку.
Дверь была закрыта. Я понимал, что она не заперта на замок, а закрыта изнутри на задвижку. Это меня озадачило. Мне послышалось какое-то движение внутри, но дверь не открывали. Неожиданно я запаниковал. Конечно, я даже предположить не мог того, что увидел через минуту, скорее всего, мне подумалось, что с Дэнни случился какой-нибудь приступ и она лежит на полу беспомощная. Я сделал шаг назад и с размаху толкнул дверь правым бедром как раз в то место, где располагалась задвижка. Дверь распахнулась вовнутрь. В комнате на каминном коврике стоял хозяин квартиры.
Прежде всего меня поразило то, что у него довольно большая мошонка и совсем незаметный пенис. Но это был оптический обман. Я не заметил его пениса потому, что он находился в состоянии эрекции и был направлен в мою сторону. Потом я разглядел обнаженное женское тело, стоящее на коленях на коврике позади хозяина, выглядевшего весьма нелепо – в начищенных туфлях, длинных носках, полосатой рубашке, жилетке и галстуке. Женщина, съежившаяся за его спиной, – разумеется, это была Дэнни – тоже была не совсем голой. На ней была знакомая юбка, странные чулки в сетку, а на ногах – туфли на высоких каблуках. Наверняка я сказал что-нибудь вроде:
– А-а, ну да, конечно. Вот так вот. Ничего удивительного.
Дэнни стала издавать такие же точно скулящие звуки, которые я слышал, уезжая. Что я должен был сказать в такой ситуации?
Вероятно, мне следовало вежливо дать хозяину удалиться, потому что это единственное, чего он хотел в тот момент. Потом надо было сделать две кружки чая, сесть рядом с ней и сказать мягко и рассудительно:
– Дэнни, надеюсь, ты этого человека не любишь, ведь он никогда не сможет любить тебя так, как я. Ему нужен только секс, а не ты, а мне нужна именно ты, хотя и секс тоже, конечно. И с сегодняшнего дня мы не должны больше никогда расставаться. Это будет несложно, потому что я не думаю, что ты любишь этого мужчину, ты легла с ним оттого, что тебе было одиноко. Ну да, порой ты ведешь себя как маленькая шлюха. Я и сам такой же. Я тоже лег с другой женщиной, но ничего приятного в этом не было, и я навсегда останусь с тобой, если ты не уйдешь сейчас.
Все должно измениться, Дэнни! (Следовало мне сказать.) Ты не должна больше скрываться от мира в этой маленькой комнатке. Нам нужно вместе бывать в гостях. Своди меня к своим родственникам, вряд ли все они такие противные, как ты рассказываешь, а я с удовольствием познакомлю тебя со своими родителями. Все, конечно, будут шокированы, ведь на этих долбаных островах наши самые близкие люди – такие же снобы, как и мы с тобой. Но настоящие чувства и достоинство не подвержены социальным гонениям, они только усиливаются в таких условиях. И ты непременно должна познакомиться с Аланам и его друзьями, которые совсем не снобы, потому что их интересует окружающий мир, а человек, увлеченный познанием мира, считает снобизм пустой тратой времени и жизненных сил.
К тому же (следовало мне сказать) давай я тебя наконец научу готовить нормальную еду. Если ты станешь готовить, то я беру на себя уборку, потому что больше всего ценю чистоту. Приготовление пищи занимает время, но это настоящее удовольствие, если готовить как следует, а если что-то не будет получаться, ты спросишь меня, и я тебе все объясню заново, легонько шлепнув тебя по попе. А теперь пойдем, пожалуйста, в постель. Я так соскучился по тебе.
Ничего этого я не сказал. Мне просто в голову не пришло. В мозгах у меня стучал тяжелый молот, от этого было очень трудно связно думать или говорить. Я рассеянно обвел взглядом комнату в поисках своих самых необходимых вещей: книг, чертежных принадлежностей, будильника. Их было совсем немного. Все остальное было упаковано в два чемодана, с которыми я приехал. Правда, оставались еще радио и посуда, но их я готов был оставить Дэнни. Третий чемодан лежал пустой на платяном шкафу. Я снял его и принялся укладывать книга, инструменты и будильник. Дэнни, скорее всего, не видела, что я делаю. Закрыв лицо руками, она раскачивалась из стороны в сторону, не переставая издавать все тот же раздражающий высокий режущий звук, именно из-за него я совсем ничего не соображал, мысли путались, и хотелось только поскорее убраться прочь. Хозяин прыгал на одной ноге, надевая сначала белье, потом брюки и бормоча что-то вроде:
– Понимаю, гадко все это выглядит, но это не то, что ты подумал, ничего серьезного, ей нет до меня дела, ей-богу, если бы ты знал, как тебе повезло, ты подбираешь крошки с барского стола, да, я ухаживал за ней, а что ты хочешь, ты же ей даже ни одной открытки не прислал до сегодняшнего дня! Чего ты ждешь от нее?
Меня же занимала только одна проблема – как унести три чемодана двумя руками. На кровати лежал полосатый галстук. Я взял его и подергал, проверяя на прочность. Хозяин, видно, решил, что я собираюсь его задушить, и быстренько спрятался за Дэнни, которая наконец открыла лицо и замолчала, отчего я испытал огромное облегчение. Я привязал концы галстука к ручке чемодана, перекинул получившуюся петлю через плечо и сказал:
– Не переживай, Дэнни. Рядом с тобой по-прежнему будет мужчина, и он будет тебя содержать.
Тут она закричала страшным голосом. Я опрометью бросился вон из комнаты. Пробежав через холл, я распахнул парадную дверь, протиснулся туда со своими чемоданами, выскочил на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь. Я сбежал вниз по лестнице, подгоняемый хлопавшим меня по правому бедру чемоданом. Я убегал все дальше, но крики не прерывались и не слабели. Они вспыхивали один за другим, одинаковые и жуткие, прерываемые короткими паузами в моменты, когда она набирала воздуха. На улице крики стали слышны еще сильнее. На противоположном тротуаре остановилась парочка и удивленно смотрела на наши окна. Торопливо шагая к метро, я вдруг расслышал, что каждый крик был повторением одного и того же слова – моего имени. «Она долго не выдержит такого напряжения, она упадет в обморок, – думал я. – Господи, пусть она упадет в обморок прямо сейчас». Но она все кричала, а я свернул за угол и долго еще слышал в отдалении ее голос, истошно повторявший сквозь шум трамваев на Байерс-роуд:
– Джо-ок, Джо-ок, Джо-о-о-к!!!
Прощай, Дэнни. Мне так и не довелось узнать, что случилось с тобой потом. Когда возобновились занятия в колледже, я не стал ходить в столовую, чтобы случайно не встретить тебя. Я собирался жениться. Когда друзья сказали мне, что ты больше не работаешь в столовой, я все равно не решался ходить туда, опасаясь, что другие женщины за стойкой расскажут мне про тебя какие-нибудь грустные новости или еще хуже – спросят меня, как ты поживаешь. Годы спустя я встретил одного соседа, который еще некоторое время после моего отъезда продолжал жить в нашей квартире. Он ничего не знал о тебе, но зато рассказал мне любопытную вещь про хозяина. Тот стал парашютистом. В шестидесятые он вместе с группой энтузиастов совершал затяжные прыжки с аэроплана и погиб в горах, его парашют не раскрылся. Странная смерть для такого правильного, законопослушного, педантичного молодого человека. Человек, который мне все это поведал, был офицером Королевских военно-воздушных сил и выглядел весьма импозантно.
– Видите ли, – сказал он, – это был не самый подходящий спорт для него. Происхождение у него было, понимаете… Отец – дипломированный бухгалтер, пробившийся из низов… Он вступил в клуб, чтобы доказать, что может стать одним из нас. Очень, очень грустная история. Люди такого склада вечно попадают в неприятные ситуации.
Итак, наш хозяин был вторым человеком в моей жизни, который умер, упав с высоты. И я никогда так и не узнал, что ты делала, Дэнни, когда перестала выкрикивать мое имя.
Я пришел к Алану и попросился пожить у него, пока не найду другую комнату.
– Конечно, заходи, – сказал он.
Когда я объяснил ему, что произошло, он задумчиво покачал головой и водрузил на кухонный стол старинную печатную машинку. Он принялся внимательно и методично ее разбирать, полностью погрузившись в свое занятие, словно меня не было рядом с ним в комнате.
– Ты не очень-то любезен сегодня, – заметил я.
– Я думал, вы с Дэнни любите друг друга. По вам это было очень заметно.
– Я тоже так думал еще пару часов назад. Он ничего не ответил.
– А что бы ты сделал, если бы обнаружил Кэрол в постели, например… со мной?
– Не знаю. Скорее всего, ударил бы ее и вышвырнул бы тебя за дверь. Но едва ли я прекратил бы отношения с тобой или с ней. У меня же нет гордости, ты знаешь.
– Я не терплю физического насилия.
Он безразлично отвернулся. Я чувствовал себя выжатым как лимон. Солнце еще стояло высоко в небе, но сегодня слишком много всего произошло с момента моего пробуждения в Эдинбурге, поэтому я распаковал свои спальные принадлежности, разложил их на диване и уснул.
Мне приснилось, что я красный демон, насилующий Дэнни посреди языков адского пламени. Она кричала и била меня кулаками по лицу. Проснулся я от того, что бил сам себя по лицу. Без сна пролежал я до самого рассвета, снедаемый желанием увидеть ее, обладать ею, но мне даже в голову не пришло, что можно к ней вернуться. Представив себе ее полуголую, доставляющую удовольствие полуголому юристу, я громко зарычал. Я разлагался под гнилостным действием своей гордыни. Проснувшись на следующее утро, я по-прежнему чувствовал себя разбитым, но был полон решимости как можно скорее найти себе жилье. Вместо того чтобы искать что-нибудь новое, я попросту вернулся к той уважаемой леди на Пейсли-роуд-Уэст. Я пришел и спросил, не сдается ли у нее комната. Она спросила, почему я ищу жилье и почему я от нее уехал десять месяцев назад. Бесцветным монотонным голосом я объяснил, что жил у друзей, которые оказались не теми, за кого себя выдавали. Накануне вечером я якобы застал их за занятием, в котором, в общем-то, нет ничего криминального, но я не хотел бы рассказывать об этом в деталях. Говоря все это, я сам почти поверил, что я – деревенский паренек, который попал в разлагающую атмосферу большого города. Она ответила, что раз уж я сам осознал, в чем ценность респектабельного жилища, то она не станет мне отказывать: у нее есть комната, и она готова сдать ее мне.
С тех пор потянулись унылые скучные дни. Я продолжал навещать Алана, но уже не чувствовал себя там комфортно. У него, без сомнения, был природный дар, но для чего он все время окружал себя какими-то эксцентричными шарлатанами и занудами? Сейчас я понимаю, что в тот момент я разочаровался в себе, и меня стали раздражать люди, которые были полны надежд. Отчасти мое разочарование носило сексуальный характер. У меня опять не стало знакомых женщин, и я понятия не имел, как с ними знакомиться. Поэтому когда Алан сказал: «Тебя тут искали недавно» и передал мне записку от Хелен, я почувствовал что-то вроде надежды. В записке был ее телефон и предложение встретиться и поболтать. Набрав к помер, я ожидал, что она возьмет трубку, и сказал сразу:
– Привет, Хелен. Это Джок.
– Простите, кто это? – переспросил голос.
– Джок Макльюиш. Могу я поговорить с Хелен Юм?
– Минутку.
Тут до меня дошло, что это была ее мать. Потом трубку взяла Хелен и спросила, может ли она заглянуть ко мне в гости.
– Это не очень удобно, – ответил я. – Моя хозяйка не любит гостей-женщин. Давай встретимся в пабе.
– Нет уж, спасибо, Джок. Я достаточно насмотрелась на тебя в пабах во время фестиваля. Лучше пойдем в чайную. Где ты живешь-то, кстати?
Я сказал ей свой адрес, и она предложила увидеться в «Мисс Ромбах» у начала Хоуп-стрит. Я спросил ее, что слышно о ребятах из нашей труппы. Она ответила, что все расскажет при встрече, и повесила трубку. У меня было ощущение, что на меня вылили ушат холодной воды. Наш разговор никак нельзя было назвать дружелюбной телефонной беседой девушки со своим бывшим любовником.
Когда я увидел ее в кафе, моя надежда совсем потухла. Она была элегантно и красиво одета, но с оттенком «не прикасайтесь ко мне», чего раньше я в ней не замечал. Пока официантка несла нам чай, Хелен молчала.
– Что слышно про Диану? – спросил я.
– Она в Лондоне. Беременна.
– Ого!
– Я тоже беременна.
– Э-э?
– И я не знаю, что мне делать.
Я тут же прикинул, что вариантов три: аборт, женитьба, отказ от младенца.
– Понимаю, тебе очень трудно сейчас. А что думает… э… отец ребенка?
– Отец?
– Ну да. Брайан.
– Ты отец.
– Но, постой, ведь вы с Брайаном… То есть ведь у вас с Брайаном…
– Да, мы были любовниками, но не в обычном смысле слова. На самом деле когда я пришла к тебе в чулан, я была девственницей.
Я чуть не расхохотался. Хелен не просто говорила как актриса, но как плохая актриса и очень плохой пьесе. Я был уверен, что она говорит правду, потому что такими вещами не шутят, но, когда она спросила: «Так что же мне делать?», мне хотелось откинуться на задних ножках стула, засунуть большие пальцы в жилетные карманы и сказать с американским акцентом: «Всe что угодно, крошка. Делай что хочешь».
Но она протянула ко мне руку через стол, и я увидел слезы в ее глазах и взял ее руку и тяжело задумался. Аборт – штука опасная и противозаконная. Женитьба – нет, нет, только не это. Она не любила меня, а я не любил ее. Я сказал:
– Нужно оформить отказ от ребенка. Существует очередь, в которую записываются бездетные пары, желающие взять приемного ребенка.
– Да, я тоже об этом слышала. Но кто за это заплатит? Понимаешь, ни соседи, ни родственники не должны ничего узнать. Мать и отец непреклонны в этом. Они умрут, убьют меня, если только кто-нибудь узнает. Поэтому мне придется уехать в какую-нибудь гостиницу на юге Англии, пока еще ничего не заметно, потом зарегистрироваться в родильном доме, а это все стоит денег.
– Это твои родители так решили?
– Да, но при этом отец… Понимаешь, у него была очень трудная жизнь. Он всегда был очень щепетилен с расходами, и в этой ситуации он не станет платить. Если подумать, то и правда, почему он должен платить?
Она смотрела прямо на меня. Не поворачивая головы, она на мгновение указала глазами в сторону, и я, тоже не повернув головы, понял, что трое мужчин за соседним столиком внимательно наблюдают за нами. Неужели самый старший из них – отец Хелен? Я сделал вопросительное движение глазами. Она чуть заметно кивнула и сказала:
– Да, прости меня, Джок. Прости.
В ее глазах стояли слезы, и если бы они потекли по щекам, то мужчины решили бы, что я грублю ей. Но они не могли слышать наш разговор, поэтому, несмотря на дрожь в коленках, я постарался проявить благоразумие и прошептал:
– Я не могу платить за отель и роддом, я ведь живу на стипендию.
– А твой отец?
– Он небогат, он шахтер.
– Шахтеры – люди богатые. В газетах все время про это пишут. Джок, возьми меня за руку, пожалуйста, просто чтобы я могла успокоиться и не плакать. Я ненавижу себя за то, как мне приходится с тобой разговаривать. Mне не свойственны такие манеры. Это манеры моего отца.
По правде говоря, я и сам был готов заплакать. Я чувствовал, что жизнь моя скользит от одного кошмара к другому. Я молча взял ее за руку и даже почувствовал от этого некоторое облегчение.
– Так лучше? – спросил я.
– Да, немножко.
– Слушай, мне нужно пойти домой и все обдумать. Ты должна мне дать время на размышление, ведь дело серьезное.
– Как долго ты будешь думать?
– Неделю.
– О боже! Целую неделю!
– Да, мне нужна неделя, чтобы выяснить насчет денег и… и обдумать другие варианты.
– Какие варианты?
– Только не аборт. Только не аборт, обещаю. Думаю, она больше всего боялась аборта.
Спустя несколько лет выяснилось, что ее отец нашел хорошего, но дорогого врача, к которому был готов ее направить, если бы я согласился заплатить за операцию. Теперь же она вздохнула с облегчением, промокнула глаза платком и даже изобразила некое подобие улыбки. Потом заметила:
– Вообще-то, Джок, если говорить о женитьбе, то, может быть, это не самый плохой вариант. Ты человек добрый и надежный. Я совсем не такая, но если очень постараться, то я сумела бы не портить тебе жизнь.
Мне хотелось одного – сбежать от этой женщины.
– Как бы мне выбраться отсюда? – спросил я. – Очень не хотелось бы сейчас беседовать с твоим отцом.
– Я тоже не хочу, чтобы он с тобой разговаривал. Когда он раздражен, он иногда ведет себя очень бестактно. Думаю, если я останусь здесь, а ты сходишь за счетом к стойке, он за тобой не пойдет. А когда ты расплатишься, можешь сразу выйти из кафе. Но нам надо изобразить какой-нибудь дружеский жест, прежде чем ты уйдешь.
Она протянула мне руку, и я отчаянно потряс ее несколько секунд. Потом я пошел прямо к стойке, прямо, насколько позволяли мои трясущиеся коленки, расплатился и вышел.
Оказавшись на улице, я удержался и не побежал через Хоуп-стрит на красный свет, не вскочил в первое попавшееся такси и не уехал на Центральный вокзал. Я отправился домой, убеждая себя, что в нашей цивилизованной стране мужчины не гоняются друг за другом по улицам, не нокаутируют и не пинают друг друга, выбивая из негодяя согласие жениться на своей несчастной дочери. Единственный раз я обернулся на мосту короля Георга и никакой погони не заметил.
Возбужденный, шагал я взад-вперед по своей комнате. Все, что я только что услышал, было абсурдно, и потому мой рассудок был бессилен принять здравое решение. Как в течение пары не слишком приятных минут может быть начато новое человеческое существо? Беременность Хелен совершенно меня не касалась, я просто случайно оказался ее причиной. Но как можно объяснить разъяренному отцу, что его дочь использовала меня как проститутку, потом бросила меня, а потом вдруг предложила жениться на ней? Так не могла бы состояться счастливая семья, поэтому единственным выходом оставался отказ от ребенка. От женитьбы не по любви меня могли теперь спасти только деньги, причем деньги моих родителей. Завтра, нет, даже сегодня вечером я должен поехать в Длинный город и все им рассказать. Но разве я смогу это сделать? Мы никогда не говорили о сексе, никогда не выказывали друг другу своих эмоций. Разве они поверят в идею, что меня использовали как шлюху? И даже если поверят, это ведь еще не повод давать мне деньги? Но если я просто сообщу, что от меня забеременела некая девушка, то они, конечно, скажут: «Женись на ней». Может, сбежать в Лондон и устроиться кондуктором? Или лучше эмигрировать в Канаду? Или покончить жизнь самоубийством? Но в любом случае сегодня я должен уехать в Длинный город и оставаться там, пока не истечет неделя. Самое главное – не давать сейчас никаких обещаний, о которых я потом буду жалеть всю жизнь. Главное – не дать себя запугать. И тут в дверь позвонили.
Звякнул дверной звонок. Я услышал, как хозяйка открыла, потом раздался настойчивый мужской голос, потом шаги. В мою дверь постучали.
– Мистер Макльюиш, к вам пришли, – сказала хозяйка.
Я открыл дверь, и в комнату вошли трое мужчин, причем последний закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Мой кошмар перешел в новую и самую страшную стадию. Я чувствовал, что все трое люто ненавидят меня. Они считали меня грязным подонком. Они пришли требовать сатисфакции за зло, причиненное мною их дочери и сестре, и они готовы были серьезно меня избить в случае, если таковой не последует. Говорил отец. Он был обычного телосложения, но чувство собственной правоты делало его похожим на гранитную статую.
– Так, – сказал он, – что за игру ты задумал?
– Никакой игры я не задумывал, – ответил я.
– Нет, ты играешь. Ты из тех студентов, которые уверены, что жизнь – это игра. Но для уважаемых людей вроде Юмов жизнь – НЕ игра. Вы, пижоны из высших классов, считаете, что вам все дозволено, потому что ваши связи защитят вас в любой ситуации. Ты совершил ошибку, сынок. Мы пришли, чтобы объяснить, что твои связи никогда не смогут защитить тебя от МЕНЯ.
Второй раз в течение последнего часа мне пришлось повторить:
– Мой отец – шахтер.
– А какого черта ты носишь галстук-бабочку?
– А что такого? Вы тоже носите галстук-бабочку.
Его бабочка была тоже синяя, но с едва заметным белым узором.
– Твое нахальство тебе не поможет. Если ты сын шахтера, что ты делаешь в театральном колледже?
– Не в театральном. Я учусь на инженера-электрика.
– Все это не снимает с тебя ответственности.
Мои слова лишили его уверенности. Он вынужден был признать, что дочь ему практически ничего обо мне не рассказала.
Мистер Юм был владельцем табачной фабрики и имел двух помощников. Кроме того, он был представителем Шотландского кооперативного общества страхования, основанного, чтобы дать возможность простым рабочим людям воспользоваться одним из благ капитализма. Он был благонадежным консерватором, но, когда ему нужно было прижать к стенке состоятельного человека, он начинал строить из себя обладающего моральным превосходством представителя рабочего класса, который обращается к богатому бездельнику. Выяснив, что я не принадлежу к обеспеченному сословию, он не сразу изменил свою манеру обращения – как представитель среднего класса к ленивому рабочему. Он сделал это неделю спустя, когда познакомился с моим отцом. Теперь его выговор был больше похож на выговор его дочери – в нем звучали интонации работодателя, который спустился на пару социальных ступенек, чтобы поговорить с нами на равных, но при этом оставался словно бы чуть мудрее, чуть честнее, чуть утонченнее. Несколько лет назад я прочитал в одной книге монолог главного героя, который был настолько похож на речь мистера Юма, что с тех пор они для меня неразделимы. Роман производил впечатление грубой мужской властности, что выражалось даже в названии, состоявшем из одного слова – фамилии. То ли это был «Гиллеспи» Хэя, то ли «Макилванни» Догерти… Нет, «Догерти» Макилванни.
Догерти – это строгий благонравный шахтер, живущий в небольшом местечке вроде Длинного города. Некая девушка беременеет от его сына, мать девушки сообщает об этом Догерти, и Догерти превращается в ужасающую банальность – в шотландца, претендующего на роль Господа Бога. Он изрекает пару истин. Он говорит, что богатые люди могут избежать последствий своих поступков, потому что за деньги можно купить все, включая освобождение от уголовной и любой другой ответственности, а все богатство простых людей состоит в их благонадежности – готовности помочь и защитить всякого, попавшего в беду. Если простой человек бросает девушку, которая поверила ему, он открыто заявляет, что больше не принадлежит к разряду человеческих существ. Он пересекает границу, которая отделяет человека от… не помню, от чего именно. И было несколько фраз, звучавших как в монологе Догерти, так и в речи мистера Юма: «эта бедная девочка», «несчастная девушка», «бедная женщина». Применительно к Хелен эти слова едва ли что-либо значили. Хелен не была такой уж несчастной. Она получала хорошее образование, уверенно чувствовала себя в обществе и не боялась никого на свете, кроме собственного отца. Но когда мистер Юм изливал на меня потоки своей обличительной речи, словно Моисей на горе Синай, его слова достигали цели, поскольку говорил он, сам того не подозревая, о Дэнни. Кровь стыла у меня в жилах. Я холодел при мысли, что он прав, хотя и говорит на самом деле о Дэнни. Она любила меня, верила мне и давала мне все, что мне было нужно, а я ответил тем, что трижды отрекся от нее. Два раза потому, что мне хотелось приключений с другими женщинами, и один раз со злости, только потому, что, оставшись в полном одиночестве, она пыталась доставить маленькую радость человеку, такому же одинокому, как она сама. По-видимому, в глубине души я и сам догадывался, насколько подло поступил с ней, вот отчего слова мистера Юма так уничтожили меня. Теперь я понимал, что я мелкий и глупый подонок, и поделом эти трое мужчин пришли, чтобы угрожать мне физической расправой. Один из них, стоявший у двери, был тощий и высокий, но очень походил на Хелен. До того момента только Дэнни иногда била меня – в шутку, да еще Хизлоп, хотевший сделать из меня мужчину, что ему в итоге не удалось. Из меня вышел еще один Хизлоп. Неожиданно мистер Юм перестал бушевать и сказал резко:
– Не вижу ничего смешного!
Я осознал, что трясусь от беззвучного смеха, а лицо у меня перекошено ухмылкой. Я больше ничего не боялся, полное самоуничижение сделало меня свободным от страхов. Я сел, скрестил руки на груди и положил ногу на ногу. Так я почувствовал себя в большей безопасности. Стоящий человек, разглагольствующий о благородстве, не сможет ударить сидящего. Я сказал ему мягко:
– Пожалуйста, передайте своей дочери, что я очень люблю ее и готов на ней жениться в любой момент, какой она сочтет удобным для этого события.
Он молча уставился на меня. Если его нападение призвано было (думаю, что именно так, хотя, может, я и ошибаюсь) заставить меня оплатить Хелен аборт, то предложенный мною выход был для него полным провалом. Аборт был бы осуществлен за мой счет. А свадьбу должен оплачивать он. Его фигура вдруг утратила свою массивность. Я по-прежнему улыбался, но он уже не замечал этого. Может быть, он решил, что это страдальческая улыбка.
– А ты не думаешь, что она предпочла бы услышать это из твоих уст? – спросил он устало.
– Возможно, – ответил я. – Мы договорились встретиться ровно через неделю и обсудить все подробности. Но если вам кажется, что ей нужно дополнительное подтверждение, передайте ей мои слова. Завтра я еду к родителям. Для них эта новость будет такой же шокирующем, как и для вас…
– Ни один шахтер не пожалеет, что его сын женится на моей дочери! – взвизгнул Юм.
– Хорошо. Я позвоню Хелен, как только вернусь обратно.
Я поднялся и указал на свой стол, заваленный книгами, добавив:
– А теперь я хотел бы вернуться к своим занятиям. Скоро начинается новый семестр, и мне желательно быть хорошим студентом, коль скоро я собираюсь жениться и содержать семью.
Подойдя к двери, я сказал высокому юноше:
– Прошу прощения…
Он посторонился. Вскоре я узнал, что ему всего пятнадцать.
– Меня зовут Кевин, – пробормотал он неуверенно.
Я открыл дверь нараспашку:
– До свидания, Кевин.
Бросив на отца вопросительный взгляд, он мы шел в коридор. Старший брат молча последовал за ним, с ненавистью посмотрев на меня. Я ответил ему вежливым кивком головы и словами:
– До свидания.
Мистер Юм пошел к выходу, медленно переставляя ноги и покачивая головой. Он остановился напротив меня и заявил:
– Ты бесчувственный человек.
Я пожал плечами. Теперь меня не слишком интересовало мнение окружающих по поводу того, кто я такой. Он вышел, и я закрыл дверь.
В комнате опять воцарилась тишина. В ней ощущалось нечто до боли знакомое, что слегка давило на сердце и мозг. Такое ощущение не покидало меня в доме родителей, пока я не уехал в Глазго. После кошмара последних полутора часов это знакомое ощущение было даже приятно, тем более что я его заслуживал. Последние шесть месяцев я прожил в свободной атмосфере вседозволенности, полной любви и дружеского взаимопонимания. Теперь я должен был платить за свою свободу. Отныне Глазго и весь окружающий мир пропитались настроением родительского дома, а где-то в глубине моей души тихий голос шептал: «Поделом тебе» и противно хихикал.
Родителей расстроила моя новость, но они не выказали никакого раздражения.
– Ну что же, Джок, такое не впервые случается на белом свете, – вздохнул отец.
Мать выразительно посмотрела на него. Он сделал вид, что не заметил, и сказал, что имеет в виду примеры из истории, ведь непредвиденная беременность – очень распространенное явление. Я больше всего опасался, что они спросят, люблю ли я эту девушку (нет), любит ли она меня (нет), не думали ли мы об отказе (да), что для этого нужно (деньги), сколько (две-три сотни фунтов), хорошо, сынок, мы не богаты, ты знаешь, но кое-какие сбережения есть, и если они помогут решить твою проблему и т. д. и т. п. Но они только спросили, хорошая ли она девушка, и, услышав, что она учится в колледже, а отец ее владеет лавкой, успокоились.
Итак, Макльюиши в полном составе отправились в Камбусланг знакомиться с Юмами. Когда мать сказала мисс Юм, что, мол, как замечательно, должно быть, иметь такой славный дом с садом, она сказала это искренне, но в голосе ее слышалось больше холодной вежливости, нежели восхищения. Тоном удачливого предпринимателя, беседующего с работником своего конкурента, мистер Юм спросил отца о состоянии британской угольной промышленности, но скромный и спокойный ответ отца сбил с него спесь, и обе стороны перешли к обсуждению насущных дел. Собственно, решать было особо нечего. Обе стороны хотели, чтобы свадьба была тихой. Мистер и миссис Юм предлагали провести тихую церемонию в местной церкви, а потом устроить небольшой прием для ближайших друзей и родственников в гостинице. Я сказал, что предпочел бы официальную церемонию и Глазго, а потом обед в ресторане только для наших семейств. Миссис Юм возразила:
– Тогда будет казаться, что мы чего-то стесняемся. Как будто нам есть что скрывать.
– Нам действительно есть что скрывать, – заметил я.
– Это тебе есть что скрывать! – сказал мистер Юм с яростью. – А моей дочери скрывать нечего!
К моему удивлению, Хелен произнесла:
– Я согласна с Джоком.
Старшие Юмы предпочли игнорировать слова дочери и своего будущего зятя и обратились к старшим Макльюишам:
– Вы ведь понимаете, как важно для молодой семейной пары начать супружескую жизнь достойным образом?
– Я понимаю, о чем вы, – сказала мать. – Но разве пожелания молодоженов не превыше всего?
– Разумеется, нет, – отрезала миссис Юм.
– Не забывайте, кто платит, – добавил ее муж. – За все плачу я.
Повисла пауза. Ее нарушил мистер Юм:
– Хелен! Ты действительно не хочешь благопристойной свадьбы или ты просто стараешься понравиться будущему супругу?
Она пожала плечами.
– Отлично, – подытожил Юм. – Поскольку и моя дочь, и твои родители идут у тебя на поводу, то единственный, кто противостоит тебе, – миссис Юм. Вместе со мной наша оппозиция вдвое превосходит твои силы.
Я вскочил, схватил со стола настольную лампу, прицелился и сбил с буфета несколько стеклянных ваз, потом расколол фотографии курортов на стенах и очки на суровой практичной физиономии мистера Юма. Потом я помочился на каминный коврик… Нет, конечно, я ничего этого не сделал. Я сказал только:
– Делайте что хотите, мистер Юм.
Не думаю, что он расслышал презрение в моем голосе…
Вo время нашего визита к Юмам я обратил внимание, что моя мать то и дело с любопытством поглядывала на Хелен. В ее глазах я читал вопрос: «Неужели эта женщина и в самом деле так вскружила голову моему сыну, что он за шесть недель потерял несколько кило веса и подтянул ремень?» Она не могла понять этого. Она видела, что Хелен совсем не чувственная. Например, с Дэнни мы всегда засыпали в объятиях друг друга, а Хелен всегда поворачивалась на другой бок, как только заканчивалось наше соитие. Я заметил, как мать сдалась, отчаявшись ответить на эти вопросы. Она пожала плечами и покачала головой. Весь мой путь к супружеской жизни был отмечен загадочным пожиманием плеч.
В общем, все было улажено так, как хотели Юмы, но я затаил план небольшой мести. Я попрошу Алана быть моим шафером. Я возьму для него напрокат шикарный костюм с полосатой рубашкой, галстуком и т. п., и его величественны и в то же время дружественный аристократизм будет вызывать у Юмов и всех их знакомых и родственников чувство немого ужаса. И еще я приглашу на вечеринку Изи с его немецко-еврейским акцентом и отсутствующим видом, сменяющимся вспышками интеллектуального остроумия, и малыша Вилли с его глазгоским акцентом, породистой кельтской внешностью и уверенностью в том, что будущее человечества будет основано на алхимии и анархии. Эта троица будет вести себя подчеркнуто вежливо, но они шокируют всех, кроме моего отца (которому понравится общаться с ними), потому что будут казаться всем бесконечно и ужасающе неправильными. Но я отложил визит к Алану, потому что все, касающееся моей женитьбы, вводило меня тогда в состояние ступора.
А в один прекрасный день я прочитал на доске объявлений: ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ СТУДЕНТА ТЕХНИЧЕСКОГО КОЛЛЕДЖА ГЛАЗГО. Одно из старинных викторианских зданий в центре Глазго было законсервировано под снос. На рассвете изломанное тело Алана было обнаружено на тропинке у задней стены здания. Он упал с крыши, пытаясь снять с нее свинцовые части кровли. Что не удивительно. Он ненавидел расточительство и вечно был без денег. Но что заставило человека с фобией высоты полезть на крышу ради нескольких фунтов заработка, когда вокруг было сколько угодно друзей, готовых одолжить ему пятерку? Он не любил брать взаймы. Как же я разозлился на него тогда! С его смертью стены и потолок моего неуклонно уменьшающегося мироздания стали еще теснее. Я попросил отца быть моим шафером, и свадьба прошла скучно и уныло, как и мечтали Юмы.
Но перед церемонией была ДЕМОНСТРАЦИЯ ПОДАРКОВ. Я и не знал, что в Длинном городе столько людей с почтением относятся к моим родителям. В нашем доме выросла целая гора хозяйственной утвари и украшений. Мы отвезли все это в Камбусланг и присоедини к демонстрации подарков в доме Юмов. Интересно, где-нибудь еще кроме Шотландии существует этот грубый варварский ритуал? Молодожены, конечно, рады подаркам, их семьи с удовольствием убеждаются, как много у них друзей, а друзья и родственники выставляют напоказ свою щедрость. В итоге весь дом родителей жены уставлен подарками с бирками, на которых написаны имена дарителей, так что можно измерить щедрость каждого дарителя и сравнить ее со щедростью остальных. Что ж, раз королевская семья, черт ее дери, делает это, то почему бы не делать так, черт их дери, и Юмам с Макльюишами? Это социальное соревнование в щедрости не только позволяет всем извлечь из события какую-то выгоду, оно является отличной гарантией, что молодожены не разбегутся.
Незадолго до свадьбы я получил от Хелен письмо с просьбой перезвонить одной из ее подруг, где Хелен ждет моего звонка. Я набрал номер и услышал ее голос:
– Джок, мне необходимо увидеть тебя сегодня. Я должна кое-что тебе сказать.
– Хелен, да ведь через три дня я поклянусь перед алтарем видеть тебя каждый день на протяжении всей своей жизни. Неужели так уж необходимо начинать это все раньше?
Я услышал, как у нее перехватило дыхание, словно мои слова ударили ее, поэтому торопливо извинился и сказал, что еду. Мне открыла Хелен. Она провела меня в квартиру с цветастыми обоями, персидским ковром и кабинетом, обставленным в китайском стиле. На стенах были светильники с красной бахромой, что делало комнату похожей на бордель. Мы уселись на диван на расстоянии полуметра друг от друга. Хелен сообщила, что она, оказывается, не беременна. Сегодня утром у нее начались месячные.
– Задержка была чисто психологической, из-за нервотрепки. Можешь назвать это истерической задержкой, если тебе угодно, – сказала она.
Некоторое время я напряженно думал, затем изрек:
– Хорошо. Значит, ты сможешь вернуться в колледж и спокойно доучиться. В нашем нынешнем положении ребенок был бы для нас обузой. Чисто экономически. Спасибо за новости, но ты могла сказать это и по телефону.
– Ты все еще хочешь жениться на мне? – спросила она.
– Нет, но я должен. Из-за подарков. А ты все еще хочешь за меня замуж?
– Нет, но я выйду за тебя. Из-за подарков.
Мы оба истерично захохотали, потом у Хелен смех перерос в рыдания, а потом мы, кажется, обнялись. Любви у нас никакой не было, но мы оба испытывали друг к другу некоторую симпатию. Мы оба были страшно одиноки и несчастны и знали об этом. Я не мог попросить своих родителей вернуть жителям Длинного города тридцать с чем-то подарков, а Хелен не могла попросить своих вернуть пятьдесят с чем-то подарков жителям Камбусланга. Никакие извинения и объяснения не могли исправить ошибку, в результате которой столько людей потратили такое количество денег.
Сейчас я понимаю, что моей матери не составило бы никакого труда вернуть все эти подарки. Я живо могу представить, как она говорит своим спокойным голосом: «Наш Джок совсем не искушен в женском вопросе. Одна из девиц преследовала его, уверяя, что находится и положении, хотя выяснилось, что это была ошибка, но ее родители все восприняли всерьез. Однако ошибка обнаружилась до того, как произошли необратимые события, и впредь наш Джок будет осторожнее. Мне жаль, что приходится вернуть вам это, надеюсь, вы вскоре найдете применение этой вещи».
Миссис Юм запросто могла бы найти слова, чтобы укрепить симпатию к Хелен и очернить меня: «Оказывается, женишок моей дочери слукавил по поводу своего происхождения. Мы ныяснили, что он сын шахтера, да еще и лжец. Наша бедная девочка страшно расстроена, но она выдержит этот удар. Прошу простить меня, что вынуждена вернуть вам это, надеюсь, ВЫ меня поймете».
Почему мы с Хелен не сообразили сразу, что возврат подарков принесет нашим родителям несравнимо меньшее расстройство, чем женитьба принесет нам?
Трусость. Трусы не могут смотреть прямо в глаза миру. Я доказал, что я трус, когда позволил мистеру Юму заставить меня жениться на его дочери. Хелен проявила трусость, опрометчиво решив, что она беременна, и осознав, что вышла ошибка. Стоп. Да верю ли я сам в это? На самом деле я ни разу не заметил трусости в поведении Хелен – даже когда она сидела со мной, готовая заплакать, в кафе «Мисс Ромбах», а за соседним столиком ожидали, готовые наброситься на меня, ее отец и братья. Наоборот, и когда она соблазнила меня, и когда сообщила, что беременна, она поразила меня своей уверенностью, ведь она вела себя как женщина, способная достойно держаться в любой ситуации. Это никак нельзя назвать трусостью. Но в таком случае, раз дело не в трусости, то, выходит, она вышла за меня замуж потому, что хотела этого? Странная мысль. Неужели так оно и было?
Вообще-то поначалу наша семейная жизнь шла очень даже неплохо. В ней не было особых открытий или восторгов, но в любом случае брак давал нам больше свободы, чем жизнь с родителями, к тому же мы никогда не ссорились. Мы снимали две комнаты в большой квартире на Элмбэнк-стрит, и оба старательно занимались учебой, чтобы получить впоследствии хорошо оплачиваемую работу. Хелен больше не интересовалась театром, а я после смерти Алана пришел к выводу, что без него мои мечты о внедрении новых технологий и изобретений – пустые фантазии. Мы сдружились с молодой парой, тоже студентами, чьи имена и лица стерлись из моей памяти, помню лишь, что они были более легки на подъем и однажды взяли нас с собой и поход в горы, где мы познакомились с проливными дождями и тучами комаров. Мы с ней любили проводить вечера и выходные дома. Много играли в скрэббл, хотя нет, его тогда еще не изобрели, скорее всего, мы играли в криббэдж. Хелен много внимания уделяла домашним делам, я тоже был неплохим мужем – не изменял ей, если не считать порножурналов. Вскоре она стала учителем в начальной школе, а я устроился работать в «Нэшнл секьюрити ЛТД». Мы купили квартиру, где я живу и по сей день.
В те дни я был очень доволен своей работой. Весь процесс установки систем безопасности – от начала до конца – проходил под моим контролем. У меня был один помощник, и мне приходилось работать руками не меньше, чем головой. Но все-таки это был скорее умственный груд. Когда я попадал на большое предприятие, какой-нибудь мелкий чиновник показывал мне входы и выходы, склады, силовые щитки, знакомил с планами проводки, вентиляции и т. п., полагая, что остальное – моя забота; однако, чтобы обезопасить какое-либо место от божьего промысла, человеческой халатности и преступных покушений, я должен был досконально знать график работы, реальные часы работы (которые редко совпадали с официальным графиком) и привычки сотрудников (которые зачастую противоречили как официальному, так и реальному графику). Словом, мне нужна была информация, которую хозяева предпочитали держать в секрете от посторонних, и я добывал ее и в результате рано или поздно выходил на беседу с главным менеджером, в которой сообщал ему некоторые факты о его собственной организации – весьма важные для него, если он был заинтересован в процветании фирмы. Я устанавливал наши системы (да, хвастаюсь, ну и что?) с любовью и ответственностью, и руководство отмечало и ценило это, и очень скоро я оказался членом комиссий, участвовавших в разработке дизайна для новых заводов, библиотек и музеев. Но это случилось позже. В те дни я работал только в Глазго, поэтому появлялся дома в 18:15 и всегда находил там готовый обед – Хелен освобождалась в 16:00. Эх, что за чудное было время! Я имел уютный дом и работу, требовавшую всех моих знаний и приносившую приличный доход. Конечно, я мечтал о страстном сексе, но только глупец может надеяться, что на него вдруг разом свалятся с неба все мыслимые удовольствия.
Однажды управляющий старого «Космо-синема» сказал мне, что у него ожидается премьера, где должен появиться не то сам Альберт Финни, не то сам Том Кортни. Я ответил, что мы с женой когда-то водили знакомство с этим актером. Услышав это, управляющий вручил мне приглашения. Хелен отказалась идти, и я пошел один и скромно стоял там, потягивая шерри, в уголке фойе. И этот Том или Альбертвдруг заметил меня и сказал очень теплым дружеским тоном:
– Ба, да ведь это Джок! Гений лампы! Как ты поживаешь? Чем занимаешься?
– Спасибо, живу неплохо, – ответил я. – Работаю в «Нэшнл секьюрити».
– Надеюсь, это профессиональный коллектив? – спросил он.
Я улыбнулся:
– Это не театральная компания. Это довольно крупная организация, занимающаяся установкой всевозможных сигнализаций и систем безопасности.
– А-а… – протянул он, а потом добавил после паузы: – Не думаю, что ты там долго продержишься.
– Почему нет? – сказал я. – Они неплохо платят.
Он посмотрел на меня так, словно когда-то здорово ошибся во мне.
– Тогда и вправду, почему нет? Удачи, Джок.
И он удалился, оставив во мне легкое ощущение досады. Все театралы уверены, что если человек не с ними, то он существует в кромешной тьме внешнего мира, но Альберт или Том был образован лучше, чем обычные театралы. Он, без сомнения, знал, что современные технологии важнее, чем театр. Они поддерживают наше благосостояние и безопасность. Они гарантируют нам укрепление мира, стабильности и бла-бла-бла…
В шестидесятые я все еще верил в эти бла-бла-бла. Многие верили. Однажды в привокзальной книжной лавке я увидел «Нью сайентист», или «Нью сисайети», или «Нью стейтсмэн энд нэйшн», где рекламировалась статья Ч. П. Сноу – единственного английского автора, которого я мог читать (не считая беллетристов). Героев его статьи я не вспомню, но там очень точно описывались структуры, в которых существовали эти люди. Статья называлась «Две культуры», в ней речь шла о том, что большая часть представителей среднего класса имеет либо художественное, либо научное образование. Те, у кого образование научное, читают книги и смотрят пьесы и потому немного разбираются в искусстве, но вот люди с художественным образованием совершенно не интересуются наукой – законы термодинамики не вызывают у них никакого энтузиазма. По мнению Сноу, их можно только пожалеть, ведь в результате такого невежества для писателей и художников мир представляется совершенно безнадежным. Для них жизнь – это рождение, череда совокуплений и смерть, а ведь это только половина того, что мы в действительности делаем. С социальной же точки зрения мы бессмертны, потому что вносим свой вклад в общечеловеческую копилку знаний и технических навыков. С точки зрения политики и науки большая часть развитых наций победили у себя голод и бедность и теперь готовятся вывести все остальные народы планеты на такой же уровень. Выполнение этой задачи будет возможно благодаря научно-техническому потенциалу нашей культуры, а художественное сообщество с большим удовольствием научит их радоваться этим достижениям. Хм! Читая статью, я распрямлял плечи, самодовольно улыбался и думал, ах, как верно замечено, как точно. В те дни я был так же политически наивен, как и лорд Сноу, автор статьи.
В какой же момент моя работа стала угнетать меня? В какой момент у наших семейных будней появился затхлый душок? В какой момент я стал слишком много пить? Когда вдруг начался мощный отток капитала из Шотландии? И когда в Британии началась депрессия? H какой момент мы стали принимать мир, не стремясь сделать его лучше? Когда мы начали верить, что будущее может быть гарантировано только полицией, армией и гонкой вооружений? Едва ли был в истории некий поворотный момент, после которого все вдруг стало плохо, могу только сказать, что моя последняя вспышка научного и социального восторга приходится на 1969 год.
Я был в полном восторге, узнав в 1969 году, что Армстронг высадился на Луне. С точки зрения шотландца я завидовал, но с точки зрения человека, причастного к технике, я был исполнен гордости. Конечно, подоплека у этого события была, как обычно, военная, но сами по себе технические приспособления, на основе которых стало возможно преодолеть 225 000 миль космического вакуума на пути к другому миру и обратно, не были предназначены для убийства. У нас получилось! Ученые и техники сделали это. Ну и что?
Я испытал разочарование, когда увидел первые снимки обратной поверхности Луны, – оказалось, что она похожа на видимую сторону, разве что менее рельефна. И когда «Викинг» приземлился на Марсе и взял пробы почвы и выяснилось, что она почти такая же, как на Луне, хотя ожидалось, что состав ее совсем другой. И когда мы проникли сквозь ледяные облака Венеры и не обнаружили там ни душных джунглей, ни булькающих морей с минеральной водой, а только красную выжженную пустыню. Возникла какая-то надежда, когда радиотелескоп поймал первые волны с пульсаров и кембриджская исследовательская группа решила, что это послание сверхразумной цивилизации: «Привет, друзья!» Но вскоре стало ясно, что никаких свидетельств разумных, коммерческих или даже откровенно глупых посланий со звезд или с сорока с лишним планет (считая спутники), которые крутятся вокруг нашей звезды, ждать не приходится, что только наша Земля, да еще ее маленькая Луна могут быть пригодны для жизни. Откуда у меня возникло ощущение, что я в ловушке, когда все это стало известно? Почему я чувствовал себя в ловушке в мире, населенном таким богатым количеством всевозможных форм жизни и разума? В ловушке в единственном мире, где я мог оставаться живым. В мире, где технически мыслящие люди вроде меня (можно упомянуть зависящих от нас политиков, бизнесменов, военных и художников) являются хозяевами.
Я был противен самому себе. Мы совершили чудовищные преступления, причем безо всяких добрых намерений. Мы сотворили вокруг себя пустыню.
Мы способны творить удивительные вещи. В Голландии, например, нам удалось вырастить пищу и цветы на дне бушующего моря. В долинах Шотландии на месте туманных болот зеленеют поля. Огромные дамбы, построенные с благословения Рузвельта, обеспечили множество людей работой и утихомирили пылевые бури разрушающихся прерий. Но мы оставляем после себя пустыню, то сознательно, то случайно. С помощью силы, запугивания и законодательных актов жителей прибрежных долин и островов согнали с их родной земли, поскольку решено было, что эти ленивые бестии обеспечивают всем необходимым только себя, а крупным землевладельцам будет более выгодно приспособить эти места для скотоводства. Когда и скотоводство оказалось невыгодным, эти места стали сдавать в аренду богатым южанам для охоты на диких птиц и зверей, которые развелись там в большом количестве. Сейчас на этих диких землях расположены военные базы с мегатонными боеголовками, здесь держат атомные подводные лодки, атомные ракеты и атомные электростанции, устраивают свалки ядерных отходов (из Англии), а бурлящие над белым песком лазурные воды залива Грюйнард, где острова отравлены антрацитом лет на сто вперед, ясно демонстрируют миру, что мы способны сделать с центральной Европой, если Германия нападет на Британию. Вы же понимаете, экономика практична, свободу надо защищать с помощью последних технических достижений, как это было в Дрездене, Нагасаки, Хиросиме и Вьетнаме, где военные спасли тысячи семей от злодейства политических режимов тем, что просто сожгли их в их собственных жилищах, отравив, на всякий случай, их земли. Но большая часть пустынь возникает в результате несчастных случаев, ибо в погоне за быстрой выгодой несчастные случаи ДОЛЖНЫ происходить. Однако предприятия, загрязняющие моря и озера, заводы, отравляющие дожди, реки и леса, удобрения, калечащие скот и людей, разрушающие нервную систему лекарства, деформирующее костную систему детское питание, ТАЛИДОМИД,[15] ТАЛИДОМИД, ТАЛИДОМИД. В эфире девятичасовой выпуск новостей. Сегодня премьер-отравитель сделал в парламенте заявление о том, что недавнее падение уровня ядов имело неблагоприятные последствия для и без того нездорового баланса отравляющих веществ в Британии. Он в частности сказал, что если британские отравители будут настаивать на своих требованиях 15-процентного повышения отравления, то это пошатнет положение страны на Европейском рынке ядов. Однако сегодня, незадолго до закрытия ядовой биржи, обменный индекс отравляющих веществ вырос на четыре пункта. Это была реакция на ядовый опрос, который показал уверенную победу Президента Яда в приближающейся американской отравительной кампании. Президент Яд обещал усилить свое эмбарго русского экспорта ядов, а также провести массовое отравление общества, чтобы обеспечить свободным отравителям право первенства в гонке ядовых вооружений. Сегодняшняя хорошая погода вызвала крупную утечку яда на побережье, в результате чего под Лондоном на Бриджтон-роуд образовалась ядовая пробка длиной в двадцать две мили, а также интенсивные ядовые заторы на трассе М-1, где восемьдесят три человека получили ранения и семнадцать погибли (прекрати немедленно!), не могу, потому что технологии развились до того разрушительного момента, когда метод бизнеса да-ви-и-загребай, насильственная политика, из которой каждый (не каждый) из которой многие извлекают колоссальную выгоду, воспринимая ее как должное (прекрати) как же я могу прекратить, когда в книгах написано, что мы все эгоистичные животные, и все, что мы придумали или открыли хорошего, – Солнечная система / пенициллин / u m. п. – получено путем насилия друг над другом (вот дерьмо), да, дерьмо, но в Шотландии 1982 года эти дерьмовые мысли выглядят как Твое Собственное Великое Евангелие, о Господи, больше нет смысла мечтать о том, чтобы произвести что-нибудь доброе, или поделиться добром, или показать миру пример, и честное слово, Господи, я больше не думаю, что Шотландия лучшая страна на свете, и все, что я могу, – это прекратить свою месть, удаляясь в свои фантазии… (удаляйся).
Жанин волнуется, но старается не подавать виду. Ее слепит свет, и она не может разглядеть, что там впереди. Она сосредоточивается на звуке расстегивающихся кнопок на юбке, который слышен при каждом ее шаге. Раздается хихиканье, и противный детский голос произносит: «Какой сексуальный звук!»
«Действуй спокойно, – говорит себе Жанин. – Представь себе, что это обыкновенный просмотр», и это вовсе НЕ фантазия, как предполагал я.
Одной из самых ранних целей космической программы США было основать независимое человеческое поселение на Луне, но, поскольку расчеты показали, что на это нужны астрономические суммы, в 1960 году руководители программы придумали разделить между исследовательскими группами разных стран решение проблемы создания и защиты атмосферы на Луне, а также выработки воды и растительности, которая будет обеспечивать чистоту атмосферы и кормить жителей колонии. Представители стран-участников исследований должны были быть представлены в этом поселении соответственно средствам, которые та или иная страна затратила на исследования. Даже Россию не исключили из списка, поскольку у лунной колонии не было военных целей. Между тем Америка активно взялась за разработку приспособлений для военных нужд, но ее лучшие ученые и лучшие представители общественности руководствовались самыми благородными соображениями, и в 1982 году каждый житель планеты в безоблачные ночи может видеть над поверхностью полной Луны серебристо-зеленое свечение, которое отбрасывает тень. Это искусственная деревня, где молодые, здоровые и умелые ребята из нескольких стран живут вместе, занимаясь сельским хозяйством, конструируя, исследуя, развлекаясь и устраивая экспедиции наружу. А как выглядит деревня, когда Луна неполная? Хизлоп однажды рассказывал, как она выглядела. После того как он пытался сделать из меня мужчину, я В течение нескольких месяцев старался пропускать мимо ушей его противное бормотание, но однажды я услышал, как он описывает корабль, попавший ночью в морской туман. Звезды были едва видны. С парусов капала влага. Единственный хорошо различимый свет виден был рулевому – свет, который «все так же в вышине», нет, «по-прежнему стремился ввысь», нет, «по-прежнему стремился ввысь над мачтою восточной, и звезда сияла меж тончайшими рогами месяца». Я ухмыльнулся, потому что понимал, что с научной точки зрения это невозможно, но ведь лунная колония действительно светила подобно маленькой зеленой звездочке на черном небосклоне между рогами месяца, звездочке, на которой мужчины и женщины занимаются любовью, рожают детей под сиянием огромного полумесяца земли. У лунной колонии был только один недостаток. Она не преследовала военных целей, а потому никогда не была воплощена в жизнь.
Все мечтали о Луне, пока в один прекрасный день великая нация не стала настолько могущественной, что сумела покорить ее. И тогда ученые и техники со всего мира устремились в сутенеры к этой великой нации, чтобы заработать большие деньги на быстром лунном трахе. Медленный лунный трах приносил больше удовлетворения, но сутенеры зарабатывали на нем меньше быстрых баксов, поэтому они придумали повысить свои доходы, объявив ЛУННУЮ ГОНКУ и заявив, что русские насильники могут первыми взорвать Луну, что на самом деле было невозможно. К шестидесятым годам русский прогресс в космических технологиях стал фактом далекого прошлого. В космических, нефтяных и военных технологиях Россия отставала от своих соперников как минимум на десятилетие, поскольку она была слишком бедна и слаба. Конечно, она может за несколько часов отравить всю планету, но в последней четверти двадцатого века Третья мировая война способна сделать это значительно быстрее и основательнее. Итак, мы объединили усилия, чтобы допрыгнуть до Луны, сознательно пугая себя своей собственной тенью, со словами: «Эй, Луна! Настал великий момент. Подготовь-ка флаг. Подготовь записывающее оборудование. А сейчас мне пора домой, к старой доброй гонке вооружений. Пока!», и тогда люди Земли сказали: «А что, собственно, такого?», и больше уже никто не хочет Луну. На ней не осталось ничего человеческого, кроме нескольких ракет и сломанных механизмов, разбросанных по ее поверхности, как использованные презервативы, словно для подтверждения: Килрой был здесь. Луна до сих пор остается мертвым миром, безмолвным ночным подтверждением, что технологи – бесплодные лжецы, сумасшедшие садовники, отравляющие почву в момент посева, извлекающие выгоду, разоряя собственные семена, лунатики, трахающие и отбрасывающие все, что находится в пределах досягаемости, получающие от этого чувство уверенности в собственных силах, как… как…
(Как Джок Макльюиш, трахнувший и отшвырнувший Дэнни ради женщины, которую так и не смог оплодотворить?)
Да.
Да.
Да.
Мы боимся ответственности, это же ясно как день, и потому недоступные тела так влекут нас. Мы презираем землю, по которой ходим, и смотрим на звезды в надежде, что они населены существами настолько уродливыми, что мы сможем рядом с ними выглядеть почти божественно и в то же время такими добрыми и мудрыми, что они смогут взять нас за руку и наставить на путь истинный. Соседи должны быть нижестоящими или вышестоящими по отношению к нам, это же ясно, мы ведь не верим в партнерство, в равноправное распределение благ и обязанностей. Небольшие сообщества живут в таком равенстве, но только русские и французы пытаются создать их в большом масштабе, и у них НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ, хахаха, НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ, хахаха, НИЧЕГО НЕ ВЫХОДИТ, а мы тому и рады: мы ведь уверены, что свободное и равноправное общество нужно только бедным и голодным. Свободное и равноправное общество. От этих слов смердит, как от предвыборных речей, они значат не более, чем слова любовь и мир в проповеди армейского священника. Свобода, равенство, любовь, мир ничего сегодня не обозначают, это общие слова, поэтому если ученые вдруг обнаружат в наши дни, что в пыли Крабовидной туманности обитают микробы, то они почувствуют совершенно бескорыстное воодушевление. В этой Вселенной есть шанс только у той жизни, которая существует за пределами нашей досягаемости.
Мы верим в Тебя, мы сделали то, чего нам не следовало делать, и не сделали того, что должны были сделать, и в нас нет больше жизненной силы.
(Где ты этого нахватался, Джок?)
Мы умоляем Тебя, Господи, освети нашу тьму и своей великой милостью защити и спаси нас от всех кошмаров НОЧИ, сотворенной нами. Не знаю, откуда я узнал все это. Может быть, я услышал это по радио, когда был маленьким, ведь знаю же я, что было время, когда Тебе поклонялись как внеземному Большому Отцу, который однажды скомкает землю, как туалетную бумагу, и сожжет ее и развеет пепел, потому что слишком много на ней развелось плохих мальчиков и девочек; а потом Ты сделаешь прекрасную новую землю для прекрасных и чистых мальчиков и девочек, которым Ты позволил выжить при крушении старой земли. Нo это звучит слишком практично, научно, технологично, и сейчас военные и политики используют землю, как туалетную бумагу, и если они сожгут ее дотла, то некому будет возродить пустыню, которую мы сотворили. Потому что Ты не внеземной. Ты – слабое мерцание далекой, разумной доброты, которая, если ее правильно разделить и усилить, зажжет в нас свет и сделает пригодными для лучшей жизни. Тусклый путеводный огонек среди окружающего мрака.
(Сентиментальная крыса.)
Когда это Ты успел усвоить такой едкий тон? Разве не я здесь циничный и отстраненный судья, проклинающий всё и вся? Мне только и остается, что верить в оппозицию вроде Тебя, надо же поддерживать равновесие в моей больной голове. Если Ты переберешься в мой угол ринга, то непременно увлечешь меня в свой, а по правде сказать, милый Б., у меня не хватит сил, чтобы быть полезным, дальновидным и добрым.
(Силу обретают в процессе тренировок, сэр.)
Даже не пытайся ничему меня учить, Б. Только самоуверенные люди пытаются улучшить себя морально. Моральное самосовершенствование асоциально. Оно слишком много хлопот приносит остальным – тем, кто занимается финансовым самосовершенствованием.
(До чего же остроумно, сэр! Вы и вправду блещете сегодня утром.)
Утром?
Утро. Можно погасить свет. Между двух занавесок с голубыми колокольчиками видна серая холодная полоска рассвета. Что это, Селкерк? Пиблс? Встань. Подойди к окну. Осторожно раздвинь занавески.
Серое рассветное небо, серое море, между ними серые горы. Где я? Ну-ка, подними окно. Внизу серое шоссе, за ним доки, потом опять море. Это же Гринок, но как я здесь оказался? О боже мой. Припоминаю… Вчера была встреча на заводе «Ай-би-эм». Ах, как скверно.
Вскоре после начала я впал в беспомощную растерянность. Потом пытался сосредоточиться и все равно не мог понять, что мне говорят. Я отчетливо слышал каждый слог, но смысл ускользал, словно говорили на китайском. Меня о чем-то спрашивали. Я пытался вежливо кивать в ответ, а потом едва не упал в обморок. Придя в себя, услышал свой голос:
– Стакан воды, будьте так любезны.
– Кончено, кончено, – отвечали они (на самом деле они наверняка говорили «конечно»).
– Все кончено, но вы очень милы, – сказал я, улыбаясь хизлоповой улыбкой, но так и не смог вспомнить, зачем я здесь.
И я сказал им об этом. Извинился. Переработал, понимаете? Понимающие улыбки.
– Не переживай, Джок, сейчас мы закажем такси, тебя отвезут на станцию.
Так они и сделали. Почему же я в таком случае не дома? От Гринока до Глазго минут сорок, не больше. Ах да, помню. Машина привезла меня на вокзал за двадцать минут до поезда. Чтобы подождать, я заглянул в паб. Пропустил свой поезд, потом пропустил следующий поезд, потом ушел последний поезд, и вот я здесь. Вроде бы даже приличный отель. Надеюсь, что был вежлив, несмотря на свое состояние. Но я расстался со своей последней иллюзией – иллюзией того, что никто вокруг не догадывается о моем алкоголизме. Часам к 10 или к 11 утра доложат Ривсу, хотя еще девяносто минут до завтрака, который начинается в 8.15… Я бы мог попытаться первым поговорить с ним…
Теперь я чувствую себя страшно уставшим. Уставшим, чистым и печальным, только вот почему чистым? Ложись обратно в постель. Ложись (да ложусь я!), по-настоящему грустный и чистый, кстати, а почему грустный? Как много я потерял: точилку в форме земного шарика, Дэнни, Алана, мать, отца, жену, знакомые улицы и здания, целые районы и предприятия исчезли навсегда. Вот послушай. Чирикает птица, слышишь?
Нелогично. Берег – это всегда край земли, значит, земли не может не быть. Берег – край моря, значит, и вода должна быть. И если кто-то проделал долгий путь, чтобы доказать что-то, то, даже если он ничего не нашел, все равно он наверняка любил это что-то. Но, видимо, стихотворение означает нечто большее, чем слова, которые в нем использованы. Оно не умолкает в моей голове. Давай, чирикай дальше, Хизлоп.
Так много ускользнуло от нашего внимания. Великое множество вещей, которые остались незамеченными.
Хм. Хм-м.
Герой борьбы шотландского народа за независимость от Англии в ХII – ХIII вв.
Лекарственный препарат, вызвавший в 60-е волну появления детей с врожденными уродствами.