Он сидел в широком низком кресле левым боком к огню очага, в руке его была металлическая чаша с красным вином. Напротив него в таком же кресле подогнув под себя ногу сидел человек лет пятидесяти, на котором ничего не было, кроме широких замшевых штанов, у него было крепкое, смуглое тело, ястребиная, совершенно лысая голова, в руке он держал чашу с вином. Между ними на низком столе стояло керамическое блюдо с яблоками и хлебом, алые отблески огня играли на латунном боку кувшина, замысловато украшенного разноцветной эмалью.
- Этот легион не вернется, - сказал человек напротив. - Я пытался объяснить прокуратору и легату, с чем они имеют дело, но они не поняли.
- А с чем они имеют дело? - услышал он собственный голос.
- Они имеют дело с народом, который сам себя называет “люти”, от слова “лють”, то есть “бешеная злобность”.
- Ну и что? Варвары всегда пытаются устрашить врагов, рога на голову цепляют и все такое, - он усмехнулся.
- Эти не пытаются, - возразил собеседник. - Они наводят ужас на все живое. Они воспитывают в себе особое состояние ума, особое состояние холодной свирепости. Они абсолютно безжалостны, не боятся боли, смерти, их невозможно взять в плен.
- Сказки. Они что же, не человеческие существа? Как можно не бояться боли?
- Они бьют и мучают своих детей. И если ребенок заплачет от боли, его жестоко убивают на глазах у других детей. Когда каждый ребенок начинает понимать, что проявить признаки страдания - значит умереть, то его психика начинает защищаться от смерти и делает его нечувствительным к боли. И заставляет презирать все живые существа, которые такие признаки проявляют. Знаете, какое животное они уважают больше всего?
- Льва? Медведя?
- Волка.
- Почему волка? Волк труслив.
- Волк не труслив. Волк никогда не нападает, если не уверен в победе - это тактика самого эффективного хищника. Но волк никогда не сдается и никогда не кричит, если его ранят, подобно другим животным. А также является единственным животным, - его собеседник усмехнулся, - кроме человека, которое способно убивать без разбору - просто для удовольствия.
- Никакая свирепость не позволяет волку устоять против человека, - возразил он. - И варвары не устоят против дисциплины, воинской науки и оружия.
- Не такие уж они и варвары. У них есть своя культура и даже искусство, но они основаны на принципах, отличных от наших.
- Волчьих? - усмехнулся он.
- Именно, - серьезно кивнул собеседник. - Волчьих. Они считают, что человек должен постоянно передвигаться по лицу Земли, потому, что так хочет Земля. Они ничего не строят и почитают за великий грех ковырять лицо Земли плугом. Они считают, что человек обязан постоянно воевать, потому, что для этого его создали боги.
- На чем же основана культура, если нет ни хлебопашества, ни городов?
- На свободе.
- Волчьей? - снова с усмешкой спросил он.
- Волчьей, - так же серьезно кивнул собеседник. - Запрет на материальную культуру вынудил их развивать культуру иного рода - культуру тела и духа.
- Как у лакедемонян?
- Не так, но очень похоже. Они могут выжить в любых условиях, питаясь чем угодно. Они ничего не имеют, ничего не бояться, никогда не болеют, слабых детей убивают при рождении.
- Чем они отличаются от животных?
- Духом. Они верят, что в каждом человеке живет дух, который может повелевать духами, живущими в воздухе, в воде, в огне, а также духами животных и других людей.
- Народ в Риме тоже верит в это, что отнюдь не делает его цивилизованнее, - заметил он.
- Народ Рима - избалованный ребенок. Он может верить в то, что способен победить врагов. Но способен он только сидеть в цирке, пить дармовое вино, есть дармовой хлеб и смотреть, как гладиаторы убивают друг друга. А врагов побеждают другие - те, кто умеет. А умению они учатся в бою, а не сидя на лавке. Те, о ком мы говорим, научились пользоваться своей верой.
- Повелевать духами? - недоверчиво спросил он.
Его собеседник помолчал, долил себе вина, пригубил его.
- Я не знаю, как это назвать. Но я видел, как они делают вещи, необъяснимые с рациональной точки зрения.
- Например?
Собеседник снова помолчал, отпил вина.
- Я не буду приводить примеров. Я не хочу прослыть лжецом или слабоумным. Никто не способен поверить в это, если не увидит своими глазами.
- Хорошо, но почему такой удивительный народ сидит в лесах, а не завоевывает мир?
- Потому что он презирает мир. Например, нас с вами при всех нашей культуре они не посчитали бы даже человеческими существами.
- Хорошо, но у нас есть золото, вино, женщины, которых можно отобрать.
- А зачем им золото, вино, женщины? Женщины - в особенности. Они и своих-то женщин отбраковывают, время от времени, путем перерезания горла, а из младенцев женского пола оставляют в живых одного из трех - на развод.
- Они презирают женщин?
Собеседник усмехнулся, потер пальцем гладко выбритый подбородок.
- Не презирают. Вы же не презираете свою кровную кобылу? Вы просто отводите ей ее место - в стойле. Они очень ценят и кровных кобыл, и чистую кровь - свою кровь. И соответственно - свою сперму, которую наделяют мистической силой и полагают греховным вливать ее в кобылу для каких-либо иных целей, кроме получения чистокровного потомства, они предпочитают делиться этой драгоценностью с товарищами по оружию.
- Как спартанцы?
- И как наши с вами предки, основавшие Рим, и как данайцы, выбившие наших предков из Трои, и как этруски, которых наши предки выбили из Италии.
- Это достаточно широко практикуется и сегодня.
- Практикуется, так же, как народ Рима практикует воинское искусство, ерзая задницами по скамейкам в цирке.
Они оба расхохотались. Отсмеявшись, он налил себе вина и отпил глоток.
- И все же, - сказал он, - откуда вы можете знать…
Вдруг навалилась тьма.
…Толпа шарахнулась, сбив его, дремавшего, сидя на солнцепеке, на спину, по глазам ударило солнце. Он вскочил на ноги, панически озираясь. Люди, дрожа, сбились в кучу у подножия крутой скалы, с трех сторон обнесенного изгородью из жердей. Они были совершенно голыми - мужчины, женщины и дети, ни проблеска разума не было на их лицах. Инстинктивно он бросился в гущу воняющего и поскуливающего стада. Свист раздался еще раз.
По ту сторону загона остановились два всадника. Кроме оружия и коротких грязных юбок из очень красивой, цветной материи на их крепких, дочерна загорелых телах ничего не было. У одного были черные волосы, завязанные в пучок на макушке, и глаза в колючих ресницах, серые, как грязный лед, щеки его до глаз покрывала густейшая черная щетина с проблесками седины. Волосы другого были темно-русыми и небрежно схвачены шнурком на затылке так, что отдельные волнистые пряди падали на шею и вдоль лица, у него была короткая, жесткая борода и зеленые глаза.
Зеленоглазый спешился, бросил поводья напарнику и, поднырнув под жерди, вошел в загон. Он двигался странным, скользящим шагом, почти не поднимая от земли ног в мокасинах, похожих на медвежью лапу. Приблизившись, он за волосы выдернул из толпы молодую женщину и без усилий поволок ее к выходу. Ворота не были заперты - он открыл их ударом ноги. Прямо у ворот он достал нож из чехла на поясе и небрежно перерезал ей горло. Затем нагнулся и начал пить хлещущую из раны кровь - было видно, как длинными глотками ходит его заросший русой щетиной кадык. Напившись, он быстро отделил голову от тела, уронив ее в пыль, подъехал его приятель с лошадью в поводу, зеленоглазый бросил тело поперек лошадиной спины, пинком захлопнул ворота, прыгнул в седло и, не оглядываясь, они ускакали куда-то за плоские холмы, окружавшие загон.
Упала пронизанная звоном цикад солнечная тишина.
Теперь он все понял. Но не мог вспомнить, как сюда попал и куда бежать. В верхней части его правого бедра тупо ныла сине-багровая опухоль с маленьким сочащимся отверстием посередине - он понимал, что это след от удара стрелы, но не мог вспомнить, как и когда был ранен.
Затем внезапно наступила ночь.
Он сидел на корточках, трясясь от холода и нервного озноба. Он ничего не помнил, ничего не знал, ни о чем не думал. Но какой-то голос внутри кричал без слов на одной высокой, напряженной ноте, побуждая бежать во тьму, куда угодно, только бы подальше от этого страшного места.
Он перебрался через лежащие вповалку тела, пролез между жердей изгороди и заковылял на негнущейся ноге в ночь.
Страшно хотелось пить, болела голова, звезды двоились и кололи глаза острыми лучами. Он потерял ощущение времени и не знал, сколько уже ползет через эти заросшие полынью глинистые холмы. Впереди появилось розоватое, подрагивающее сияние, похожее на отблеск костра.
За изгородью из веток колючего кустарника был свет и слышались голоса, там всхрапывали лошади. Воды! Он хотел украсть воды и выискивал глазами сквозь щель в изгороди амфору, бурдюк, поилку для скота.
Горел костер в очаге из камней, и над костром поспевала человеческая нога, рядом никого не было. Затем отлетел в сторону полог черного шатра, и к свету вышла молодая женщина. На ней ничего не было, кроме мешковатых штанов из голубой материи, схваченных шнурками у пояса и под коленями и запачканных темным между ног. Она была высокой и статной, настолько загорелой, что не были заметны соски грудей, ее русые, выгоревшие до белизны волосы были очень коротко острижены, а глаза посверкивали голубыми искрами. Она подбросила в костер пучок хворосту, и хворост громко затрещал. Из соседнего шатра выскочил мужчина, ниже ее на голову, но широкий, как бык, с лысой головой и резкими морщинами на бритом лице. Он что-то грубо крикнул женщине. Женщина расхохоталась, повернулась к нему задом и, нагнувшись, громко пернула в его сторону. Мужчина метнулся к ней и влепил ей такого пинка, что она с воплем влетела в шатер, пробив головой опущенный полог. Гневно бормоча себе под нос, мужчина подошел к костру, потыкал обгорелой щепкой в жаркое и, повернув его над огнем, скрылся в своем жилище.
И тут ветер донес до него запах воды. Принюхиваясь, он пополз вдоль ограды на четвереньках в сторону, откуда шел запах, он уже видел поблескивание воды меж пучков сочной травы, он уже почти ощущал ее вкус на своем иссохшем языке, как вдруг за его спиной раздался удивленный возглас. Он затравленно обернулся. В двух шагах от него стоял зеленоглазый, чуть склонив голову к плечу и скрестив на груди волосатые ручищи. Затем зеленоглазый слегка шевельнул пальцами отгоняющим движением и притопнул ногой, как бы вспугивая животное. Он вскочил, чтобы ринуться в темноту, но тут же рухнул на землю. Зеленоглазый подошел, покатал его подошвой мокасина и, присев на корточки, внимательно заглянул в лицо, глаза его расширились. Он рывком поставил его на ноги и, придерживая за руку повыше локтя, повел внутрь ограждения.
Полыхал костер, с которого убрали человеческое мясо и подбросили хворосту, чтобы было светлее. Он сидел на утоптанной площадке перед костром, вокруг, переговариваясь, стояли людоеды. Затем лысый бык что-то крикнул и, выхватывая нож, сделал шаг в его сторону, огонь блеснул на отточенном лезвии.
И он разом вспомнил все. Он был гражданин Великого Рима, воин и патриций. Вокруг него столпилась жалкая человеческая мразь, дикари и людоеды - один из них поднял на него руку.
В следующее мгновение лысый бык с воплем пал на колени, ткнувшись в землю костью сломанной руки. Воин, перехватив нож, встал на ноги, воин, который побеждал бешеных германцев, обмотанных волчьими шкурами, воин, который убивал изощренных парфян их же оружием, воин, который с обломком меча противостоял десятку опытных бойцов, воин, чьи руки были обагрены кровью сотни сражений в Галлии, Скандинавии и Африке.
Его лицо стало белым, как лицо статуи, запекшиеся от крови волосы и борода встали дыбом, он был совершенно гол, засвистел нож.
Метаморфоз был столь внезапен и ужасающ, что прежде, чем варвары поняли, что происходит, трое уже валялись на земле, истекая кровью, но черный, с глазами, как грязный лед и зеленоглазая тварь, усмехаясь, начали подступать с боков, а сзади, размахивая оружием, визжали женщины.
Он сделал выпад, но черный отбил его, разворачиваясь, он полоснул зеленоглазого по предплечью, но тут на его голову обрушился удар сзади, и все поглотила тьма.
Когда сознание возвратилось к нему, то ничего не изменилось, он продолжал пребывать во тьме - без зрения, без слуха, без ощущений тела. Воспоминания вернулись вместе с сознанием, и он понимал, что в живых его оставить не могли, но поскольку боли от мучений не было, значит, он умер. Так он висел, присутствуя в качестве духа в безвременном пространстве тьмы, и присутствия его духа хватало на то, чтобы, усмехаясь без губ и без лица, надеяться, что он не находится в желудках у людоедов.
Во тьме возник голубой огонек и, приблизившись к его несуществующим глазам, внезапно причинил ему страшную боль. Тьма вспыхнула, голубой огонь слился с тем, что было его существом, он стал звездой боли, агонизирующей в слепящей тьме. Он услышал рев, который вырывался из его глотки, тело его забилось в конвульсиях на твердой земле, в глаза ударил и закружился цветастый калейдоскоп мира.
- Заткни ему пасть, - сказал воин с глазами, как серый лед, и воина заслонило лицо женщины с всклокоченными светлыми волосами и алым ртом. Во рту блестели белые зубы. “Сейчас укусит”, - мелькнула мысль, но рот растянулся в улыбке, голубые глаза расширились, и он ощутил хлесткую пощечину.
- Ожил!
Он рывком сел так, что женщина едва успела убрать голову, но воин тут же пнул его мокасином в грудь, он упал на спину, попытался было вскочить, но ноги его были спутаны.
- Лежать! - крикнул воин. - Или я снова подвешу тебя за ноги.
Только тут он заметил, что лежит под деревом, а конец веревки, которой связаны его ноги, переброшен через толстую ветку, вокруг редко стояли другие корявые дубы, между ними паслись лошади.
- Слушай, придурок, - воин присел рядом с ним на корточки, резко завоняло мочой и потом из-под его юбки. - Адре, - он ткнул пальцем в женщину, - поделилась с тобой своей жизнью. Потому что ты сильный, от тебя будут хорошие дети. Тебя никто не тронет. Мы не держим рабов, но теперь ты принадлежишь ей.
- На каком языке ты… - ошеломленно начал было он.
- На своем, - неторопливо прервал его Уркан. - Ты понимаешь, потому, что мозги вылетели из твоей глупой римской башки. Адре убила тебя, Адре вложила их назад, Адре дала тебе свой дух, чтобы ты мог жить. Она родила тебя, теперь ты один из нас.
В последующие дни и годы он понял многое. Он узнал, что за Сильванами были гигантские пространства, о которых ничего не знали цивилизованные римляне. Он узнал, что цивилизованные римляне, как и вся белая раса, некогда вышли из этих пространств, смешавшись затем с другими племенами, погрязнув в роскоши и утратив память о первородстве. Он узнал, что на этих пространствах продолжали существовать города, которые уже были древними и брошенными, когда до основания Рима были еще долгие тысячелетия. Он узнал, что “люти” бродили по этим пространствам, избегая городов, избегая роскоши, избегая контактов с другими племенами потому, что Великий Рим уже существовал однажды и они сохранили об этом память. Он узнал, что они сохранили и пользуются многим из того, что память римлян сохранила только в виде сказок и мифов. Он понял, что “лють” “лютей” является только средством сохранения человеческого достоинства и несравнима с лютью Государства, всегда возникающего там, где заложен первый камень и отчеканена первая монета, и даже людоедство лютей несоизмеримо в моральном масштабе с людоедством Государства, пожирающего миллионы людей - просто потому, что оно существует. Он понял, что мораль, декларирующая равенство жизни каждого жизни любого другого на самом деле обесценивает любую жизнь, перемалывая ее в пищу для беззубых создателей такой морали, создающих все государства.
И теперь он пытался объяснить все это образованному римлянину, сидящему напротив него в кресле с чашей в руке. Но римлянин, кажется, задремал.