…в горло проникла обжигающая струя, и он дико вскинулся, хватая себя за грудь, надсадно кашляя. Какой-то здоровенный, бритоголовый детина отшатнулся в сторону, роняя спирт из кружки, - Тихо ты! Ожил, в бога твоего душу мать! - Все еще кашляя, он сфокусировал зрение, - да это же Герман. Он с трудом сел и оглянулся. Вокруг скалились радостные лица - Сашка, Янко, Киря и Петр.
- Где я?
- Дома, в окопе, где ж еще? - заржал Герман. - На-ка, хлебни еще.
Он принял кружку и задержал ее в руке.
- Что случилось?
- Вот что случилось, - Герман ткнул грязным пальцем в сторону, там весело полыхал коттеджик со съехавшей черепичной крышей. - Х…й нас туда занес, сидели бы дома, так ничего бы и не случилось.
Сквозь бредятину о каких-то замках, гробах и склепах начали проступать реалии сегодняшнего утра. Они замерзли за ночь, как собаки, и вошли в брошенный дом, чтобы погреться и пошарить по кладовкам. Нашарили банку маринованных огурцов, водка была с собой. Сели, разлили - и больше он ничего не помнил.
- Гранату в окошко кинули, - сказал Киря. - Ну-ка, вставай, - Киря подошел и взял его под руку. - Вставай, вставай, - они выровнялись в окопе. - Вон он лежит, умелец, - метрах в двадцати из кустов торчали худые джинсовые ноги в армейских ботинках. - Видишь? Вот он и кинул. А граната выкатилась в дверь и там взорвалась, за стенкой. Нам ничего, а тебе кирпич на башку выпал.
Только тут он почувствовал, что голова побаливает, а волосы и кожу за ухом стянуло подсыхающей кровью.
- Репа у тебя крепкая, - одобрительно заметил Янко.
- Да ты пей, пей, - встрял Сашка, - а то мы тут с горя обрадовались, - он ухмыльнулся, - да и помянули по быстрому, на всякий случай.
- Во! - Петро поднял с земли пустую бутылку из-под палинки. - А не надо мертвым прикидываться.
Все радостно заржали. Он вспомнил про кружку в руке и выпил ее до дна, не почувствовав вкуса.
Вечером того же дня их перекинули куда-то в предгорье. Всю ночь они тряслись в грузовиках, а утром, прямо с колес, вступили в бой за пропыленное, провонявшее гарью, белокаменное и красночерепичное местечко, из которого их вышибли к вечеру. Отступая, они оказались на краю горной деревушки, в древней каменной башне, охраняющей крутую дорогу и, выставив часовых, провалились в сон.
На рассвете, когда пришло его время дежурить, он, сидя на плоской крыше башни с чашкой кофе в руке и гекклеркоховской снайперкой на коленях, первым увидел три джипа, ползущие по дороге. К счастью, это оказались свои. В последовавшей затем безалаберной пьянке он познакомился с немолодым, невысоким мужчиной с шапкой седых волос, квадратной челюстью и в квадратных очках, который оказался то ли русскоязычным писателем, то ли франкоговорящим журналистом из Парижа, вольно путешествующим с одним из сербских командиров. В каком-то из перекуров между огромным количеством жареного мяса, запиваемого огромным количеством самопальной палинки, объятиями и разговорами на литературные темы, пересыпаемыми зверским матом, он отдал этому деятелю рукопись своего романа о войне, написанную на смеси русского, украинского и английского языков, которую давно уже и бесполезно таскал в своем ранце. Да и забыл об этом.
Фиеста, продлившись до утра, закончилась отъездом кортежа, а к концу суток в результате боя, последовавшего через час после того, как пыль улеглась за последней машиной, башня и деревушка превратились в развалины, под которыми остались лежать Киря, Янко и Петр, нескольким оставшимся в живых, включая Андрея и Германа, волокущих на плечах раненного Сашку, удалось уйти под покровом темноты.
После этого, ненадолго задерживаясь на временных позициях, они уже неуклонно откатывались к границам Великой Сербии, в Боснии делать становилось нечего - туда вошли войска НАТО, американские самолеты бомбили Белград.
В белградском госпитале, где он долечивался от контузии и ранения в голову, его настигло письмо его франко-русского собутыльника, переданное через третьи руки. Собутыльник издал его роман. Собутыльник имел для него деньги и приглашал в Париж.
Париж, как и любой другой город в мире - это праздник, который всегда с тобой, пока с тобой деньги, превращающие любой город в Париж. Деньги были. А второй роман, принесший ему широкую известность в узких кругах русскоязычного андеграунда, открыл кредит и двери в местную тусовку, вскоре он выписал к себе Германа, Сашка не захотел, Сашка уехал к себе в Питер.
Разгуливая по улицам Парижа, подшофе и под руку с одной из парижских веселых и не сволочных проституток, он думал иногда о том, что русская эмигрантская ностальгия - это не более, чем хлебная тема для эмигрантских и неэмигрантских писателей. О чем ностальгировать? Настоящий русский ностальгирует только по деньгам. Он зарабатывал себе на рюмку абсента, живописуя ужасы балканской войны с легким присмаком садомазохизма, ничуть не стыдился этого, был вполне счастлив и уверен, что Киря, Янко и Петр его вполне одобрили бы, как одобрял его Герман. Если этот мир зарабатывает на крови невинных, почему не преобразовать кровь в чернила для богатых и жирных, а чернила - в рюмку абсента для скромного ветерана Косовской битвы? Деньги давались легко, и он часто вспоминал великого Пикассо, говорившего, что искусство - это самый безопасный способ дурачить мошенников.
После третьей книги, которая была переведена на французский, он купил небольшой домик с виноградником неподалеку от Тулузы и начал делать то, о чем мечтал всю жизнь - романы и коньяк. И то и другое лилось рекой, отгородившей его от суетной жизни, чему немало способствовал брат Герман, исполнявший обязанности Харона, винокура и виночерпия.
Однажды он спустился в подвал, чтобы в одиночестве приобщиться к тайне трехлетнего бочонка, а заодно и отпраздновать завершение седьмого романа. С осторожностью манипулируя медным краником, он уронил янтарную каплю в ладонь, растер ее, обнюхал и с наслаждением слизнул. Затем сцедил в протертый до воздушной прозрачности стаканчик правильную дозу, погрел ее в руке и опрокинул ее в рот.
Почему-то потемнело и поплыло в глазах, он взмахнул рукой, цепляясь за воздух…