Именно из-за Брусенцова, чтобы не выдавать его -- не помню уже, в чем там было дело -- Юлик попал в тот карцер, где резал себе вены. Опер и это поставил ему в вину, грозил: будем судить за саботаж, дадим 58.14.
Драться Юлику пришлось и в кировском лагере. Но первая же драка создала ему репутацию непобедимого бойца -- так удачно подбил он своему противнику оба глаза. Они сразу заплыли, даже щелочек не осталось. И побежденного повели под руки -- как слепого -- в лазарет. По лагпункту прошел слух: боксер приехал. С ним старались не связываться.
Правда тамошний "старший блатной" решил проверить, есть ли у боксёра душок. Дело было на кухне, на ночном дежурстве (Юлика после болезни взяли в контору). И вот, этот Шурик стал задирать его, издеваться над его боксерской славой. Блатарь нарочно распалял себя. Начал со спокойного: "Боксер хуев, я тебя в рот ебу", и завелся до истерики; испытанный воровской прием, на фраеров действует устрашающе. Юлик эту игру понимал, но понимал и другое: стоит сейчас спасовать, жизни не будет. Не торопясь, взял со стола тяжелый секач и пошел на своего обидчика. Он не блефовал. Решил: будь что
-- 313 -будет, всё равно нехорошо... И вор -- хороший психолог -- дал задний ход. Засмеялся, сказал:
-- Ты чего, в натуре, шуток не понимаешь? Не бери в обиду, Юрок.
(Непривычное имя "Юлий" в лагере превратилось в "Юрий"; отсюда и Юрок).
С этим Шуриком, серьёзным взрослым вором, со временем сложились почти дружественные отношения. Беседы с ним очень обогатили познания Юлика в области блатной этики и воровского языка.
Наладились отношения и с "малолеткой". Как именно -- об этом я уже писал. Более того: столкновение с ворёнком по кличке Ведьма в слегка измененном виде вошло в фильм "Затерянный в Сибири" -- как и многое другое из рассказанного тогда Юликом.
А на память о самом трагическом происшествии, свидетелем -- да нет, можно сказать, участником которого он был, Юлий долгое время хранил гильзу от винтовочного патрона. Напомню: одно время он был учетчиком на лесосплаве и ходил на работу с бригадой малолеток. В зону они возвращались вместе с другими бригадами. Торопясь в голодном нетерпении к вечерней каше, малолетки обгоняли взрослых, колонна растягивалась -- в ней было много "фитилей", которые не могли идти быстро. В тот день конвоиры несколько раз переставляли мальчишек в хвост колонны -- а они, отчасти из озорства, снова пробирались вперед. У конвоя лопнуло терпение.
Поиграв затвором винтовки, вохровец пригрозил:
-- Еще хоть раз нарушите строй, стрелять буду.
-- Пацаны, не бойтесь -- заорал сосед Юлика по шеренге. -- Нету у них прав стрелять!
-- Ах, нету? -- Конвоир вскинул винтовку и с шести шагов всадил
-- 314 -мальчишке пулю в лоб. Тот рухнул без звука; из-под телогрейки выкатилась алюминиевая миска с выцарапанной на дне надписью: "Повар поимей совесть". Юлик нагнулся подобрать её. Заодно подобрал еще теплую гильзу и незаметно сунул в карман. А вохровец сказал злорадно:
-- Не хотели идти медленно, теперь три часа будете стоять.
И стояли -- ждали начальства. В конце концов оно явилось; пацаны загалдели:
-- Без дела шмольнул! Век свободы не видать!.. Теперь срок получит!..
-- Отпуск получит, -- сказал в ответ офицер. -- Внеочередной, за образцовое несение...
Но не только эти воспоминания сохранил Юлик о своем втором лагере. Я уже говорил: и там были друзья, были веселые минуты. Случалось и такое: кто-то из жуковатых вбил в забор, огораживающий лагерный сортир, большой гвоздь -- изнутри. Ошивался около и ждал, когда придет кто-нибудь из латышей или эстонцев: эти ходили еще в привезенных из дому длинных пальто. Сидеть над очком в пальто очень неудобно -- а тут такой подходящий гвоздь! Дурачок-прибалт вешал на него свое пальто. Дождавшись, пока он спустит штаны и займется делом, хитрован хватал добычу и удирал. Все, кроме обворованного, очень веселились...
С этим же отхожим местом связан и другой случай -- скорее грустный, чем смешной. Следить за чистотой в сортире поставлен был доходяга-японец из военнопленных. Юлик оказал ему какую-то мелкую услугу, когда работал в конторе, и японец не знал, чем отблагодарить. Наконец придумал: когда Юлик зашел в уборную, японец подхватил его под локоток и с поклоном подвёл к второму от края очку:
-- 315 -оно, по его мнению, было лучше других.
(Японцев и в Минлаге было несколько. Они как-то не по-нашему кланялись -- короткими наклонами совершенно прямого туловища. И при этом то ли присвистывали, то ли пришипывали сквозь оскаленные в улыбке зубы: с-с-с!.. Мы с Юликом вспомнили дореволюционный вежливый слово-ерс: "Позвольте-с! Прошу-с!.)
В Минлаг Юлик попал на полгода раньше меня и ко дню нашей встречи был уже авторитетным придурком -- нормировщиком. Вообще-то нормировщиков в лагерях не любили: от того, какую даст норму, зависит процент выработки, а стало быть и кормёжка. Из лагеря в лагерь переезжала вместе с этапами поговорка: "Увидишь змею и нормировщика -- убей сперва нормировщика, змею всегда успеешь". Но Дунского уважали -- он был самым либеральным изо всех.
Интинская его карьера началась так. Когда Юлика привезли на третий ОЛП, кто-то из старожилов посоветовал:
-- Говоришь, нормировщиком работал? Здесь старший нормировщик твой земляк, сходи к нему, он тебя пристроит.
"Земляк" означало -- еврей, как и ты. А известно же: еврей еврея всегда тянет, не то что мы, дураки русские... Эти рассуждения Юлик слышал сто раз и всерьёз не принимал. Но к старшему нормировщику всё-таки пошел.
Старшим нормировщиком на третьем ОЛПе был некто Лернер, румынский еврей, по специальности джазовый музыкант -- саксофонист. Как и когда он превратился в нормировщика -- понятия не имею. Но на третьем он был самой влиятельной фигурой. Замечено: в лагере это зависит не от должности, а от личности. На Алексеевке всем командовал завбуром Петров, на 15-м -комендант, ссученный вор Степан Ильин, в курском лагере у Юлика -- почему-то фельдшер Грейдин, а
-- 316 -здесь на третьем -- нормировщик Лернер. Все они были стукачами, все -- людьми энергичными и, как правило, подлыми. Лернера ненавидели и боялись даже надзиратели и вольные из обслуги: каждый день ходит к Бородулину, начальнику ОЛПа -- кто его знает, чего он там нашептывает?
Визит к нему начался не очень удачно. "Земляк" кровного родства не признавал.
-- Работали нормировщиком? -- брезгливо переспросил Лернер. -- Ну и что? Я-то здесь причем?
-- Извините. -- Юлик повернулся, чтобы идти. Это Лернера озадачило: к такому он не привык, думал -- сейчас посетитель будет жалобно канючить: "А может, найдется какое-нибудь местечко? Я вам буду так благодарен, мне скоро посылка придет..." -- что-нибудь в этом роде. А тут -- буркнул "извините" и пошел.
-- Погодите, -- сказал Лернер в спину Юлику. -- Вы москвич?.. Нормировщиком и на воле были?
-- Нет. Студентом был.
-- Какого института?
-- Вы вряд ли знаете. Есть такой Институт Кинематографии. -- И Юлик опять взялся за дверную ручку.
-- Погодите! Профессора Тиссэ знаете?
-- Его -- нет. А с его женой немножко был знаком.
-- Не может быть.
-- Почему не может? Красивая женщина. Брюнетка... Со странным именем -Бланка, по-моему.
-- Бьянка! Бьянка! -- Лернер вскочил со стула. -- Идите сюда.
Он выдвинул ящик стола и достал фотокарточку -- портрет молодой женщины, с которой мы познакомились в Алма-Ате, на дне рожде
-- 317 -ния Майи Рошаль. Оказалось, что эта Бьянка родная сестра Лернера. Он просто обожал ее, гордился ее красотой и образованностью.
Этот неожиданный поворот разговора решил проблему трудоустройства; немедленно нашлось место нормировщика. А Лернер часто зазывал Юлика к себе в кабину -- поговорить о Бьянке, об американских фильмах. В своей Румынии он их насмотрелся достаточно. Он даже сыграл для Юлика -- на скрипке, саксофона у него не было. По мнению знатока музыки Абрама Ефимовича Эйслера, сына капельмейстера санкт-петербургской императорской оперы, играл Лернер хорошо. Но тот отмахивался от похвал: вот на саксофоне, говорил он, я действительно умею играть. А скрипка -- это так...*****)
Раз уж я упомянул Абрама Ефимовича, расскажу о нем поподробней. Это был прелестный старик, умница, похожий как близнец на актера Адольфа Менжу -тот же аристократический длинный нос, те же усики, тот же иронический прищур глаз -- и та же нелюбовь к коммунизму. По своим политическим убеждениям Эйслер был монархистом и этого не скрывал.
-- Абрам Ефимович, -- удивился Юлик, -- с такими взглядами -- и на свободе до пятьдесят первого года?
Подумав, старик ответил:
-- Видите ли, Юлик у меня были очень качественные знакомые.******)
Эйслер, по профессии инженер, был страстным пушкинистом. Знал наизусть множество стихов, биографию Пушкина помнил, как свою. Однажды Юлик проснулся посреди ночи и увидел, что Эйслер тоже не спит. Сидит призадумавшись на нарах и смотрит в одну точку. Вообще-то, ему было над чем призадуматься: по ст. 58.10 старику дали четвертак, отсидел он только год. А если тебе за семьдесят? Не так
-- 318 -уж просто досидеть до звонка. Всё-таки Юлий спросил: