А у Валерика волос нету,
Зато есть лысина телесного цвета.
Раньше на ней были волосы,
А теперь -- лысозащитные полосы...
А Минна Соломоновна слабеньким дребезжащим голосом пела нам всякие песенки -- немецкие, еврейские, польские:
Тонте строне Вислы
Компалася врона.
Пан капитан мысле,
Же то его жона.
-- Пане капитане,
То не ваша жона,
То ест малый пташек,
Назваемый врона.
Жорка называл маму Юлика поначалу фрау Минна, потом -- Соломоновна, а под конец -- Саламандровна. Прозвище закрепилось, многие думали, что это ее настоящее отчество.
В Инте Минна Соломоновна была самым старым человеком: в основном поселок населяли тридцати-сорокалетние. Оно и понятно: воевавшее и угодившее в лагеря поколение. К мудрой Саламандровне приходили советоваться по самым неожиданным вопросам. Она была тактична, доброжелательна, а памятью обладала просто феноменальной -- на имена, на даты, на события. Может быть это объяснялось ее слепотой: Минна Соломоновна различала только контуры предметов, а читать давно уже не могла. Для нее мы купили недорогой радиоприемник "Рекорд".
Именно она -- исповедница, советчица и всеобщая заступница -- послужила прототипом старика из чухраевского фильма. Отчасти и старухи, но больше -старика.
Посреди зимы, в лютые морозы, отказала печь: кое-как сложенные кирпичи разъехались и завалили дымоход. Топить по-черному мы не решились, но Жора нашел выход -- в тот же день притащил с шахты "крокодила". Это обрезок водопроводной трубы, обмотанный асбестом и обвитый нихромовой проволокой. Строители подключают крокодила к сети и сушат сырую штукатурку ускоренным методом.
Мы поставили крокодила под кровать фрау Минны -- чтоб не увидел контролер электросети -- если вдруг нагрянет. Мощность нелегального обогревателя была, думаю, не меньше пяти киловатт. Но никто нас не накрыл, и две зимы мы прекрасно обходились без печи. Радовались: не надо заботиться о дровах.
В нашем зоопарке появился еще один жилец. Историю его появления я стихами изложил в письме к маме -- позавидовал Юлику.
Однажды в студеную зимнюю пору
Я из дому вышел. Был сильный мороз.
Гляжу, на снегу воробьенок, который
Клюет -- извини -- лошадиный навоз.
Взъерошенный, жалкий, он прыгал по снегу,
Он весь посинел и от стужи дрожал...
Он сделал, конечно, попытку к побегу,
Но доблестный Робин его задержал.
Дальше описывалось, как мы его отогрели и как он разбойничал в доме, за что получил кличку Степан Разин. Куда он потом девался --убей бог, не помню! Голда его не съела; скорее всего выпустили на волю по настоянию Минны Соломоновны...
В начале 55 года в гости к нам приехал Миша Левин. В первый же день показал фотографию молоденькой жены, Наташи. Мы одобрили. Мишка навез кучу подарков -- фотоаппарат "Зоркий", пишущую машинку... Машинка -- "Москва" -как бы намекала, что мы еще вернемся и будем писать. А фотоаппарату я обязан всеми снимками наших интинских друзей, которые теперь разбросаны по разным альбомам -- снимки, а не друзья. Друзья разбросаны по разным странам -Латвия, Украины, Россия, Германия, Америка, Израиль. В Израиль, кстати, уехал и "Зоркий" -- мы передали ему очень славному парню Абрашке Версису.
А Мишке мы подарили "Лучшего из них", специально к его приезду восстановленного по памяти и переписанного разборчивым почерком; посвятили рассказ "Мишаньке Левину". С этим посвящением, с предисловием доктора физико-матемаических наук М.Л.Левина и замечательным послесловием Наташи Рязанцевой рассказ напечатан в журнале "Киносценарии". И в Америке тоже его напечатали -- в лосанжелесской "Панораме". (По-русски, конечно: феню переводить -- только портить). Вот уж не думали, что доживем до времен, когда такое можно будет опубликовать!.. Юлик и не дожил. Да и Мишка двух месяцев не дожил до выхода номера.
В Инте мы водили Мишаню по всем знакомым, хвастались им. Каждый вечер приходили ребята и к нам -- поглядеть на человека, который, сам замаранный, отважился на такую поездку. Это ведь только сейчас кажется, что в хрущевскую оттепель можно было болтать что попало и водиться с кем хочешь. Часть зубов МГБ под растеряло; но и оставшихся хватило бы, чтоб загрызть оступившегося.
Слушая рассказы новых знакомых, Миша по ночам делал заметки в своем блокнотике -- чтобы не упустить чего-нибудь, когда будет пересказывать в Москве. После его смерти Наташа дала мне эти листочки: даже в записях для себя он боялся называть имена, обходился инициалами. Мы ведь тоже не решились вынести из зоны составленный в лагере словарик фени. А там была уйма слов и выражений, которые я начисто забыл. Мы вложили его в металлическую трубку, Сашка Переплетчиков ее запаял, и мы закопали этот подарок археологам возле терриконика.
Большое впечатление на Мишаньку произвел Григорий Порфирьевич Кочур, что не удивительно. Кочур был доцент киевского университета, поэт и переводчик. Рассказывали, что в лагерь ему прислали из Киева несколько книг на румынском языке -- посылавший не разобрался, думал что книги французские. И Григорий Порфирьевич научился читать по-румынски: не пропадать же добру!
Ходил в Инте и такой рассказ. На шахте з/к Кочур работал то ли экономистом, то ли нормировщиком. Однажды в контору заявилась комиссия: начальник комбината полковник Халеев и с ним еще трое -- все пузатые, все в белых полушубках. Кочур не поднялся со стула, продолжал писать: он знал, что при входе начальства работающий или обедающий заключенный может не вставать. Полковник тоже знал это правило.
Ему нужен был телефон, а аппарат стоял на столе у Кочура. Халеев перегнулся через стол, позвонил. А когда положил трубку, сказал:
-- Все-таки ты хам. Видишь же, что неудобно через стол тянуться!
-- Я заключенный, я не обязан быть вежливым, -- холодно ответил Кочур.
Отойдя, полковник спросил у начальника шахты:
-- Это кто ж такой?
-- Профессор... Из Киева.
-- А как работает?... Хорошо?.. Ну, ладно.
"А мог бы бритвой по глазам..." Нет, это несправедливо. Халеев, я уже говорил, был не худшим из них. Это мне подтвердил старый московский журналист Александр Лабезников -- он в качестве зека наблюдал за Халеевым много лет. Разумеется, полковник был такой же хапуга как все: бесплатная мебель, бесплатные ковры, бесплатные костюмы, пошитые лагерными портными. Дом, построенный за счет комбината. В сталинские времена такие Халеевы были удельными князьями. Ни горкомы, ни горсоветы не смели им перечить. Но наш интинский Халеев своей властью не слишком злоупотреблял. А когда времена изменились, сразу отдал свой дом под детский сад.
Этот детский сад Владимир Басов-старший снял в фильме "Случай на шахте восемь". Там это -- дом не слишком положительного начальника комбината "Северуголь". И Халеев, встретив в Москве Лазебникова, жаловался:
-- Вот ты обо мне написал объективно. А они в каком виде меня выставили?!.
Честно говорю: мы не его имели в виду. Просто -- "типичный характер в типичных обстоятельствах".
Кочур, выйдя на свободу, выписал к себе жену, симпатичнейшую Ирину Михайловну. В их квартире нас заинтересовал буфет со стеклянными дверцами: посуды в нем не было, на всех полках стояли книги.
Такой буфет мы поместили в комнату Володе Батанину, герою только что упомянутого "Случая на шахте восемь", нашего первого фильма. Вообще-то прототипом героя был Шварц с его наивной борьбой за справедливость, с его непрактичностью и добротой: это он пустил к себе жить многодетного шахтера, а сам, в ожидании, когда тому дадут квартиру, переехал к приятелю...
Тут самое время извиниться за то, что я слишком часто упоминаю фильмы, поставленные по сценариям Дунского и Фрида. Но писать каждый сценарий нам помогали воспоминания о лагере. Хотя о самом лагере мы никогда не писали -считали, что приврать можно, рассказывая о чем угодно, но об этом ни врать, ни говорить полуправду не хотелось. А когда стало можно рассказать про лагеря без утайки, мы с Миттой и Коротковым написали "Затерянного в Сибири" -- уже после смерти Юлия. Я убежден, что только лагерный опыт сделал нас с ним -- если сделал -- писателями.хх) Лагерное прошлое -- сундучок, из которого, порывшись, мы вытаскивали характеры, ситуации, куски диалога.
Да и снимались два наших фильма в пост-лагерной Инте. Со съемками первого связан забавный эпизод.