-- Тут ошибочка вышла, вас велено поселить в люкс. Разрешите, я поднесу чемоданчики.
Я хотел было ответить, что и сами не хилые, донесем -- но мой соавтор, всегда такой вежливый и деликатный, показал знаком: не спорь!
Мужичок взял чемоданы и вышел, а Юлик объяснил:
-- Это же Слинин, начальник лагпункта. Ты что, не узнал?
Я действительно не узнал: без голубой фуражки и погон Слинин выглядел совсем по-другому. И был теперь директором гостиницы.
-- Пускай несет, -- сказал Юлик. Мы об этом внукам будем рассказывать!
Вот я и рассказываю...
После отъезда Миши Левина Юлик стал теребить меня: надо писать! Не ерундовые стишки, а что-нибудь серьезное. Сценарии, например.
Я согласился без большого энтузиазма. В зоне я так представлял себе будущее: уеду на вечное поселение в Красноярский край, женюсь на местной бабенке с коровой (я очень люблю парное молоко), ходить буду в шляпе и костюме с галстуком, но в сапогах -- там, наверно, грязюка. Устроюсь бухгалтером -- какое уж там писательство! Но вот Красноярский край отпал, бабенка с коровой тоже... Может быть, попробовать?
Мы начали придумывать сценарий про бабника, который на спор завел роман с очень достойной женщиной, влюбился сам без памяти -- а тут она узнала о пари и выгнала его... Шло со скрипом, и мы бросили эту затею. Очень во-время: оказывается, такой сценарий давно написан и поставлен. Это "Большие маневры" с Жераром Филиппом.
Взялись за работу попроще, за экранизацию лесковского "Левши". Писали по вечерам, придя со службы -- это вошло потом в привычку. Так и в Москве потом писали -- на ночь глядя, когда все домашние угомонятся.
С шахты Жора Быстров приносил нам записки от Смелякова.
"Дорогие люди, -- писал Ярослав Васильевич, -- пока еще не решаюсь послать вам две главки, написанные без вашего руководящего и вселяющего бодрость взгляда..." (Мы понимали, что шутит -- но все равно гордились.) "Ах, как мне нужен ваш совет! На расстоянии это гораздо труднее".
Прошла неделя, и Жора принес нам эти две главки --листки, исписанные мелким, ни на чей не похожим почерком. Обнаглев, мы стали делать на полях критические замечания и отправлять обратно, автору. Он не обижался. Писал: "Очень, очень недостает вас обоих. Причем с течением времени грусть по вас не затихает, а увеличивается".
Узнав от Жорки, что и с "Левшой" у нас не ладится, Смеляков забеспокоился: "Заклинаю вас всем работать,работать и еще раз работать. Вы должны выдать несколько сценариев и пьес -- в этом смысл вашего существования. А сомнения всегда есть. Я уже пишу 20 лет и каждый раз сомневаюсь в себе. говорил с людьми постарше: у них то же..."
Зима шла к концу. Весны в Инте практически не бывает -- в мае часто лежит еще снег. А потом вдруг наступает лето. Вот когда мы оценили поговорку: живем как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже. В интинском "асфальте" ноги вязли. Но главная беда пришла с паводком. Нас предупреждали: домик стоит в низине, когда стает снег, реки Инта и Угольная разольются -- смотрите, как бы не затопило! Затопить не затопило, но воды в комнату и кухню натекло по щиколотку.
Саламандровну мы сажали на стул, стул ставили на кровать и, уходя на работу, строго наказывали: не слезать! В обеденный перерыв ктонибудь из троих -- Жора, Юлик или я -- обязательно прибегал проверить, не утонула ли.
В ту весну вода держалась недолго и ушла, унося с собой мусор и нечистоты. Дело в том, что уборной у нас не было -- по большой нужде бегали на край овражка. А роль ассенизатора выполняли вешние воды.
Построить уборную нам все-таки пришлось: к Смелякову на свидание собиралась приехать Дуся. Заранее известно было, что остановится она у нас. Вот ради нее мы и затеяли строительство. Строили впопыхах, даже доски не обрезали -- так из стандартных шестиметровых и соорудили будочку. Ребята смеялись: вы б ее хоть двухэтажной сделали!..
Перед Дусиным приездом мы побывали у Ярослава Васильевича в бойлерной. Пропуск на шахту нам устроил скульптор Коля Саулов: он как раз заканчивал своего "Флагмана коммунизма" и наврал начальству, что Дунский и Фрид большие знатоки изобразительного искусства, а ему нужна консультация.
Мы прошли к Смелякову. Это была первая встреча после нашего отъезда с ОЛПа, и Ярослав Васильевич хотел отпраздновать ее по всем правилам. для этого кто-то из вольных принес ему поллитра водки.
Трясущимися от нетерпения ручками он достал из заначки бутылку -- и выронил на цементный пол. Не Коля Саулов тут нужен был, а Роден -- чтобы запечатлеть в мраморе отчаянье Ярослава. Эта трагическая фигура до сих пор стоит у меня перед глазами.
Мы утешали его: режим помягчел, на выходные зеков отпускают за зону -выпьем у нас, на Угольной 14...
Приехала Дуся -- синеглазая, веселая, ласковая. Ей разрешили личное свидание с мужем, и они провели вместе три дня. Потом она уехала. Ярослав был счастлив. Весело рассказывал:
-- Дуся сильно полевела. В перерыве между половыми актами вдруг сказала: Яра, а у Молотова очень злое лицо...
Теперь он часто бывал у нас в домике. Уважительно и нежно разговаривал с Минной Соломоновной, читал новые куски из "Строгой любви".
Правда, первый визит чуть было не закончился крупными неприятностями. Мы -- как обещали -- подготовили угощение и выпивку, две бутылки красного вина. Смеляков огорчился, сказал, что красного он не пьет. Сбегали за белым, то есть, за водкой. Слушали стихи, выпивали. Когда водка кончилась, в ход пошло и красное: оказалось, в исключительных случаях пьет. Всех троих разморило и мы задремали.
Проснулись, поглядели на часы -- и с ужасом увидели, что уже без четверти восемь. А ровно в восемь Ярослав должен был явиться на вахту, иначе он считался бы в побеге. И мы, поддерживая его, пьяненького, с обеих сторон, помчались к третьему ОЛПу. Поспели буквально в последнюю минуту.
Эльдар Рязанов где-то писал, что наш рассказ об этом происшествии подсказал им с Брагинским трагикомическую сцену в "Вокзале для двоих".
А история Смелякова и Дуси кончилась невесело.
Его освободили в том же году. На поселении не оставили, разрешили ехать в Москву. Чтоб он явился к Дусе не в лагерном бушлате (хоть и без "печати, поставленной чекистом на спине"), а в мало-мальски приличном виде мы подарили ему мое кожаное пальтецо. Оно, собственно, было не мое, а отцовское и по размеру подходило Ярославу больше чем мне. Старенькое -- но его взялся подновить предприимчивый старик по фамилии Бруссер. Выйдя из зоны, он наладил на Инте производство фруктовой воды -- которую сразу окрестили "бруссер-вассер". И еще он прирабатывал окраской кожаных вещей.
Рыжая краска с перекрашенного пальто осыпалась, как осенняя листва -- но все-таки оно было лучше, чем бушлат. (Много лет спустя Ярослав Васильевич признался нам, что до Москвы пальто не доехало: еще в поезде он сменял его на литр водки.)
Прямо с вокзала Ярослав отправился домой. Там он застал незнакомого пожилого господина и притихшую, смущенную Дусю.
-- Ярослав Васильевич, -- сказал незнакомец. -- Поговорим, как мужчина с мужчиной.
Смеляков говорить не захотел, взял свой чемоданчик и ушел -- навсегда.
Он еще в лагере тревожился; догадывался что дома что-то не так. То от Дуси приходили нежные письма, то она надолго замолкала. Потом вдруг приходила очень хорошая посылка -- и снова молчание. Мы успокаивали его, объясняя эти перебои обычной российской безалаберностью.
Дусин приезд вроде бы подтвердил нашу правоту -- а между тем, основания для тревоги были. У Дуси давно уже возникли отношения с Бондаревским -человеком состоятельным и широким. Он был известным всей игрющей публике наездником. (А не жокеем, как его назвал Евтушенко), Евгений Александрович написал по поводу этой Дусиной "измены" сердитые стихи -- такие же несправедливые, как стихотворение самого Смелякова о Натали Гончаровой. Дусю можно понять.
У нее была дочь-старшекласница, почти невеста. Как прожит вдвоем на жалкую зарплату экскурсовода ВДНХ?.. А у Ярослава двадцать пять лет срока... Конечно, когда ситуация в стране изменилась -- тут нужно было повести себя умнее, как-то объясниться, хотя бы намекнуть. На это не хватило духу.
Наверняка Дуся любила Ярослава, ей очень хотелось, чтоб он вернулся. Мы с Юликом -- уже в Москве -- попробовали было навести мосты. Куда там! Смеляков и слушать не стал; лицо у него сделалось несчастное и злое.
Прошло время, и Ярослав Васильевич женился на Татьяне Стрешневой, поэтессе и переводчице.
Она была в доме творчества "Переделкино" в тот день, когда туда приехал объясниться со Смеляковым приятель, заложивший его. Просил забыть старое, не сердиться. Намекнул: если будешь с нами -- все издательства для тебя открыты! Ярослав не стал выяснять, что значит это "с нами", а дал стукачу по морде. Тот от неожиданности упал и пополз к своей машине на четвереньках, а Смеляков подгонял его пинками. Это видела Татьяна Валерьевна, случайно вышедшая в коридор. Сцена произвела на нее такое впечатление, что вскоре после этого она оставила своего вполне благополучного мужа и сына Лешу ушла к Смелякову. Так она сама рассказывала.
После смерти Ярослава Васильевича мы отдали Тане его письма к нам и тетрадку с черновыми набросками "Строгой любви". Иногда я жалею об этом -но если подумать: умер Смеляков, умерла Татьяна, нет уже Юликаю Скоро и меня не будет -- а кому, кроме нас, дорога эта потрепанная тетрадка?
ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XXI
х) Мы смеемся: "что немцу смерть, то русскому здорово". Они могли бы переиначить: "что немцу здорово, то русскому смерть". Хотя и в старой пословице что-то есть. Нам рассказывали: в немецком лагере для военнопленных двое наших решили встретить Новый Год по всем правилам. Поднакопили пайкового эрзац-меда, раздобыли где-то дрожжей и в большой канистре замастырили брагу. Пригласили двух английских летчиков -- те были хорошие ребята, делились посылками. Им-то через Красный Крест регулярно слали, их правительство было не такое гордое, как наше, и подписало Женевскую конвенцию... Еще позвали двух югославов, с которыми дружили.
А канистра окаалась не то проржавевшая, не то из под какой-то гадости -словом, все шестеро отравились. Англичание умерли в ту же новогоднюю ночь, югославы -- все-таки братья славяне -- продержались неделю, но тоже отдали богу душу, а оба наших выжили.
В рассказе фигурировали англичане, а не немцы. Но если вспомнить, что когда-то на Руси всех европейцев звали немцами и если допустить, что рассказчик не приврал, значит и вправду: что немцу смерть, то русскому здорово. Без шуток, в советских лагерях русские оказывались выносливее всех. Закалка.
хх) Весельчак Борька Печенев вскоре после пожара погиб -- несчастный случай в шахте. Вообще-то процент производственного травматизма на шахтах Инты был не слишком высок. В хирургическое отделение городской больницы попадали по большей части не жертвы подземных аварий, а мотоциклисты. Типовой сюжет: пьяный мотоциклист на полном ходу врезается в деревянные перила моста и летит на лед речки Угольной. Пока он лечит в больнице ушибы и переломы, жена продает мотоцикл -- если от него что-то осталось. Чаще всего лихачи этим и отделывались. Но один из них, молодой эстонец, только что женившийся, размозжил мошонку; его пришлось кастрировать.
ххх) Варлам Шаламов считал, что лагерный опыт не может быть позитивным. Но послеколымский взлет Шаламова-писателя позволяет, по-моему, усомниться в справедливости этого утверждения.
XXI. БРАЧНАЯ ПОРА