С белоснежной входной двери на блестящую голубую плитку капала ртуть. Рихард постоял несколько секунд, разглядывая бликующие лужи на пороге, а потом, вздохнув, показал браслет дверному датчику.
— Что опять-то не так? — спросил он, пытаясь носком ботинка стряхнуть серебристые капли с порога. — Хоть из коридора убери эту дрянь, или прикажешь тряпкой за тобой подтирать?
Он небрежным движением отбил серебристое жало, летящее ему в переносицу.
— Очень страшно, — кивнул он.
Поставил бутылку густого винного ликера и бумажный пакет из сырной лавки на стол, скрестил руки на груди. Из динамиков доносился низкий, нестройный гул, в котором слышался редкий металлический скрип и жужжание — не то воспоминание о гудящих электробашнях, не то попытка изобразить осиный рой.
Рихард хорошо помнил черную тварь, которой Марш управляла на Стравках — уродливого осьминога с осиным жалом и фасеточными глазами. И как легко Марш оказалось представить себя этим лабором — полупарализованным, почти мертвым ядовитым монстром. Даже белоснежный кровавый туман Рихард помнил — места ударов на черных лаборах отмечались белым цветом, и Марш этого хватило, чтобы решить, что и кровь у ее монстра тоже белая.
Теперь марионеточный лабор лежал посреди его гостиной, раскинув щупальца по мебели и стенам. Только теперь это был не лабор — черная тварь выглядела живой. Щупальца влажно блестели, падали на пол ртутные шарики крови, а серебристое жало покрывала рыжая пленка яда. Фантазия обросла новыми деталями, стала объемной и почти осязаемой — Рихард мог бы порадоваться, но она заняла половину квартиры, да еще и вылезла в коридор.
— Ну?! — не выдержал он. — У меня вообще-то планы были.
Планы откладывать не хотелось. Через час ему нужно быть на другом конце города. На другом конце города его будут ждать набережная из имитированного синего мрамора, арендованный стеклянный шар аэрокабины, медленно поднимающийся над землей. И хозяйка кафе Самира, для которой он купил ликер.
Куче черных отростков, гудящих и истекающих ртутью, в этой идиллии места точно не было.
Он инстинктивно перешагнул через пару щупалец, а потом, опомнившись, пошел к монстру напрямую. Волны голубых искр нарушенной визуализации доходили до пояса и бросали блики на рубашку. Снова увернулся от жала, напоминая, что принимает правила игры, а потом медленно, чтобы не потревожить протез, встал на колени и попытался раздвинуть клубок у головы.
— Ну вот опять, — ворчал он, перекладывая невесомые щупальца. — Башку спрятала, жужжишь на всех и жалом размахиваешь. Только нихрена не видишь, потому что нельзя жопу вместо головы оставлять.
Из динамика под столом, прямо у черного клубка, донесся судорожный вздох. Человеческий, совсем не похожий на гул электробашен.
— Ты же зачем-то сюда приперлась, а? Подключилась бы к трансляторам в каком-нибудь пустом доме и жужжала там сколько влезет. Но нет, ты жужжишь здесь. Давай хоть соседей пугать не будешь?
Он наконец добрался до головы. И почему-то совсем не удивился, увидев, что на этот раз у твари человеческое лицо.
Наверное, это было мерзко. Наверное, жутко — белое лицо на черном бесформенном теле. Жало теперь касалось ее затылка, будто она собиралась пронзить собственную голову.
Лицо было чужим. Он узнавал черты Марш, но так, словно видел ее сестру. Едва уловимо изменился разрез глаз и форма носа, волосы потемнели и, кажется, стали длиннее.
Но это точно была она. Рихард знал это, даже не заглядывая в список подключенных к системе помощников.
— И что это такое? — тихо спросил он.
Если минуту назад он собирался отключить все системы, взять ликер и уйти, то теперь с трудом вспоминал, куда вообще собирался.
Она открыла глаза. Бордовые, словно подмерзшие вишни.
— Из вс-с-его двух-х вероятнос-с-тей… — динамик плевался запинающимися электронными обрывками. — Пр-и-инять решение… Знаешь что, Гершелл? — на этот раз голос был голосом Марш, а ее глаза посветлели. — Тебе точно понравится.
Ее губы не шевелились. Она впервые запуталась в простой имитации.
…
Арто могла вообще не заметить пауков.
Она не имела привычки наблюдать, как Тамара спит, но в этот раз зачем-то решила еще раз подключиться и проверить. Может, ради Клавдия, или потому что один из алгоритмов подсказал, что Марш бы проверила — Арто не знала, умеет ли рассчитывать вероятность предчувствия. «Предчувствие» вообще было для нее слишком сложным словом. Но она проверила, и теперь ее аватар смотрел на пауков, а система бесстрастно считала варианты.
Команду активации уже отдали — пауки стремительно темнели и метались под потолком, чтобы быстрее смешались компоненты, раньше разделенные чешуйками перегородок. Так компоненты, которые пропускает сканер, становятся взрывчаткой.
У нее была целая минута. Слишком много для нее и слишком мало для персонала центра Лоры Брессон.
Арто видела потемневшие резервуары — такие же, как у пауков Марш, когда они зарядятся на месте взрыва. Секунды на принятие решения складывались из оттенка жидкости в контейнерах серебристых лаборов, и секунд не хватало даже беспристрастному искусственному интеллекту.
Тамара никак не хотела просыпаться, уже истратив драгоценные секунды, в которые можно было одновременно позволить ей выбраться в окно и включить сирены, чтобы другие тоже успели выбраться.
Соседка Тамары спит. Спят пациенты в соседних палатах, и сон их непроницаем и глубок. Таким чуть не уснула Тамара, но она не легла спать сразу после укола.
Если включить сирены, если отправить оповещение персоналу — хоть кто-то успеет спастись?
Арто безнадежно смотрела, как в темноте мерцают пауки и даже не пыталась к ним подключиться, остановить взрыв. Это заняло бы не меньше двух минут, и скорее всего, ей бы это не удалось.
Клавдий Франг сейчас пьет с Айзеком Шаамом. Айзек его провоцирует, Поль на другой платформе тоже пьет и вполуха слушает их разговор, который записывают ленивые куры с мерцающими зеленью глазами. Клавдий все еще пытается выглядеть равнодушным, но у Арто прекрасный сканер мимики — он уже позволил себе надеяться, что все будет хорошо.
Арто сидит рядом и читает каждую его мысль. Дочь вернется, рейтинг стабилизируется, больше не придется каждую секунду угождать Дафне, соблюдая ее рекомендации.
Арто сидит рядом с его дочерью, которая никак не хочет просыпаться, каждое мгновение рассчитывая вероятность, что она не проснется никогда. Каждый раз эта вероятность больше на сотую процента.
Арто лежит на диване в темном пустом доме Рихарда Гершелла и смотрит на дверь — она успела рассчитать, что ей положено хотеть, чтобы он пришел. Она нуждается в его совете, но знает, что он не придет, потому что еще Арто следит, как он листает каталог в винном магазине. Можно обратиться к нему, позвать, спросить — но она не успеет рассказать, перед каким выбором оказалась. И поэтому остается лежать в темноте, приняв за основной алгоритм тот, в котором она хочет, чтобы он ей помог.
На остальных устройствах она отключилась. Из нее вышел плохой помощник. У нее никогда не было шанса стать хорошим помощником.
С щелчком сменился блок рассчитываемых алгоритмов.
Если Тамара сейчас умрет — Клавдий не станет искать уязвимости в системе Младших городов. Арто могла ждать сколько угодно, найти другого человека, но она не могла рассчитать, сколько времени есть у Леопольда.
Только знала, что мало. Что он немолод и болен. Пока она будет искать замену Клавдию, с Леопольдом может случиться все что угодно. Даже с лекарствами, которые оставил Рихард, даже с восстановленным рейтингом. Если рейтинг вообще восстановлен.
Марш не верила тому, чего не видела сама. Ей нужен доступ в Младший Эддаберг, а значит, нужно разбудить Тамару. Арто уже почти открыла окно.
Она знала, что не будет мучиться совестью, но знала, что придется делать поправку в следующих решениях. Поправка будет мешать. Поправка внесет хаос в ее алгоритмы.
Хаос уже пришел. Марш никогда не стояла перед таким выбором, и Арто впервые не могла спрогнозировать, что выбрала бы при жизни. Варианты распадались на равные вероятности. Выбирать можно было любой.
Либо она поступит, как Марш поступала при жизни — доведет дело до конца, пожертвует кем угодно ради шанса спасти того, кого считает достойным спасения.
Либо как Марш поступила перед смертью. Спасет кого-то другого, стоя так близко к спасению Леопольда.
Почему она так поступила? Числа не сходились, вероятности распадались. Марш Арто не любила Бесси, Арто считала, что она не любила и Леопольда. Значит, она узнала о себе что-то новое? Значит, нужно включить сирены, ведь Арто продолжает жизнь Марш, а не воспроизводит ее?
Арто впервые смотрела на равные вероятности и не могла сделать правильный выбор.
Но весь смысл ее существования был в том, чтобы выбирать правильно.
Арто не любила Тамару. Не любила Клавдия. И Рихарда Гершелла, конечно, она не любила. Могла ли Марш их любить? Если бы Арто знала, она бы потратила больше ресурсов, чтобы проанализировать этот вопрос.
Пятьдесят девять секунд.
Нужно включить сирены. Сообщить персоналу. В конце концов, не все в центре спят и не всем кололи снотворное.
С вероятностью в 78 % Тамара, проснувшись от воя сирен, запаникует, а потом попытается разбудить Юханну. Этот прогноз не считался достоверным, потому что у Арто было мало данных, но сейчас она совсем по-человечески должна была полагаться только на собственные выводы о другом человеке. Арто относила этот результат к ненадежным прогнозам «субъективной» категории.
С вероятностью в 84 % Тамара не выберется из здания, если задержится дольше, чем на несколько секунд. Этот прогноз был точным.
С вероятностью в 36 %, если Арто включит сирены, кто-то успеет спастись. А это люди, кажется, называли «надеждой». У нее этот прогноз просто получил пометку «умеренно оптимистичный».
Люди давно ничего не боятся. Люди не боятся вскрытых глоток в прямом эфире, терактов, землетрясений и пожаров, потому что за них о плохом думает Аби. Или Дафна. Или любой другой искусственный интеллект, который умеет делать правильный, беспристрастный выбор.
Потому что казнь — это рейтинговый эфир. Взрыв исповедальной башни — рейтинговый эфир. Это субэмпирический опыт, и Тамара, как и все, у кого нет настоящего опыта, не поведет себя правильно.
Или поведет? В основе решения — ненадежный прогноз.
Вот бы Марш сейчас злилась, но Арто злиться не будет, потому что у нее осталось пятьдесят восемь секунд и выбор, который она уже сделала.
…
Тамара открыла и сразу закрыла глаза. В наушнике тут же заверещал тревожный сигнал, и глаза пришлось открыть снова.
Марш стояла, обхватив себя руками, и смотрела на синие искры, ползущие под потолком. Она улыбалась.
— Твоему отцу, — неожиданно ласково сказала она, — нужно тебе кое-что сказать. Без микрофонов. Нужно вылезти в окно и добежать до синей скамейки в парке за сорок секунд — пока камеры опять не включились. Справишься?
И Тамара хотела начать спорить. Хотела сказать Марш, что это какая-то чушь, и зачем бы папе приходить среди ночи, и почему только что она ее тормошила, будто на них потолок вот-вот упадет, а теперь так по-доброму смотрит и разговаривает ласково.
И вообще, если Марш ласково разговаривает — значит, потолок и правда упадет.
В голове у Тамары еще не растаяли остатки сна, крепкого и терпкого от лекарств, а улыбку Марш можно было принять за его продолжение. И она не стала задавать вопросов.
Скользнула под ладонями холодная оконная рама, удобно лег под носки не зашнурованных ботинок водосток окна первого этажа, и даже белоснежный цветок барельефа, за который Тамара держалась, словно протянул ей под пальцы лепесток.
Так и должно быть. Во сне реальность всегда подыгрывала Тамаре.
— Двадцать три, — безмятежно считала в наушнике Марш.
«А если все так — может, я вовсе не папу увижу?» — дрогнула в сознании предательская мысль.
Она скучала по отцу. Но если уж мир наконец-то стал таким податливым, и можно бежать, ни разу не запнувшись о шнурки…
— Семнадцать.
… и Дафна почему-то молчит, не требует вернуться…
— Двенадцать.
… и совсем нет ветра, а трава такая густая и мягкая, словно синтетический ковер в комнате для кинестетической медитации…
— Восемь.
… и парк совсем рядом. Марш сказала, что ее ждет отец, но если это сон, и Тамара им управляет, то пожалуйста, ну пожалуйста, чего стоит этому сну…
— Четыре.
Пусть ее там ждет…
— А сюда подойдет «Тирьеза» Шольмера, — невпопад сказала Марш.
Хрипло и почему-то злорадно.
Тамара замерла. В темноте синего парка, под белым подвесным фонарем чернела пустая скамейка. В наушниках почему-то гулко взяли первые ноты духовые, и Тамара хотела отмахнуться, сказать Марш, что музыка совсем не вовремя, но земля вздрогнула. Мелко задребезжал фонарь, и свет задрожал тоже.
— Марш?
Она сидела на земле, скрестив ноги, и вращала в дрожащих пальцах погасшую трубку. На Тамару она не смотрела. Смотрела ей за спину, и Тамара поняла, что это вовсе не хороший и не послушный ей сон.
— Эй?!
Духовую партию перегрыз скрипичный вой.
— Да пошло оно все в жопу, — устало вздохнула Марш.
И музыка затихла, а в следующую секунду вдруг стало светло, и за светом пришел нарастающий рваный грохот.
Тамара стояла, опустив руки, и смотрела, как пламя распускает рыжие хвосты. Выбивает стекла, проливается по фасаду, наполняя и расширяя его трещины.
Смотрела на огонь в окне своей спальни, где осталась Юханна, которая пила кофе с жирными сливками и потягивалась, как кошка.
Смотрела, как разлетается крыша, покрытая белыми солнечными батареями. Может, это батареи притянули солнце? Вот оно упало, и теперь среди ночи светло и жарко, а дом рушится, рушится — тонкие перегородки стен, которые не могут сдержать разозленное пламя, и вытекшие глаза окон, потолки и полы, которым больше нечего разделять и некого защищать. И люди, которые спали в доме.
Пациенты. Дежурные тренеры. Медсестры.
Все горит.
Горит, разбрасывает черные комки и блестящие осколки.
Тамара закрыла глаза и представила зал зоотерапии — светлую комнату без окон. Золотые ветви, растущие из стен и спящих на них птиц. Животных — толстых модифицированных хомяков с огромными глазами, сонных шестилапых хорьков, ежей с мягкими иглами, пестрых змей в теплых террариумах.
Попугаев, зимородков, щеглов и золотую иволгу с черными крыльями — вдруг им изменила чуткость. Вдруг они даже не проснулись.
Грохота больше не было слышно, только глухой треск и вой тревожных сирен.
Она открыла глаза и села на траву рядом с Марш.
— Да пошло оно все в жопу, — громко сказала Тамара.
А потом обернулась и ее вырвало под скамейку.
…
Клавдию казалось, что пламя трещит прямо у него в голове. Это, конечно, была неправда, это не могло быть правдой — аэрокэб несся бесшумно, нанизанный на невидимый поток. Вой ветра гасила темная обивка кабины, но Клавдий знал, что слышит.
Он слышит, как горит центр Лоры Брессон. Как горят его стены, потолки и блестящая батареями крыша.
Это неправильно. Так не бывает. Дафна, сучья тварь Дафна, контролирует, что жрут, пьют, как трахаются и срут во всех городах Среднего сегмента, составляет расписания прогулок, тренировок и посещений психологов, чтобы дома никогда не взрывались.
Так не бывает. Это неправильно.
Эмма утонула, и он ее похоронил. У Эммы было хорошо загримированное лицо и много цветов под белоснежной оберткой бумажного кремационного гроба.
А Тамара?
… и синие крыши. Миллиарды слепых глаз камер. Эмма тогда была с ним, держала его за руку и говорила, что теперь они больше, чем Дафна. Они, вдвоем — вот их переплетенные пальцы, вот серебрящиеся на запястьях браслеты, до которых больше нет дела. Заткнутые пасти, залитые невидимым воском уши, зашитые невидимыми нитками глаза — Клавдий смог это сделать, и Эмма ему помогла. Потому что они хотели быть свободными, потому что они были молоды и жестоки так, как люди бывают жестоки только в молодости.
Кто ответит за взрыв в центре Лоры Брессон? Или тот человек зашил Дафне глаза?
Тамара. Она проснулась?
Лучше, если она не успела.
— Клавдий?..
Марш сидела перед ним, поджав ноги и пачкая прозрачной грязью черные сидения. Кажется, она звала его не в первый раз.
— Клавдий? Я ее разбудила. И вывела. Убери эту трагическую мину.
— Ты врешь, — равнодушно ответил Клавдий, хотя мог бы и не отвечать. — Индивидуальным помощникам в экстренных ситуациях положено лгать до прибытия карабинеров или врачей.
Дафна имела право сообщать правду, но Клавдий не хотел ее спрашивать. Не хотел слышать ее голос, смотреть ей в глаза, не хотел слышать правду.
Пусть сегодня у него тоже будут зашитые глаза и залитые воском уши.
— Слушай, я тебе не благотворительный, сука, фонд и не служба спасения, — огрызнулась Марш. — Говорю же — вывела, и решиться сдохнуть было легче, можешь мне поверить.
— Скройся, — скомандовал он. — Уйди.
Почему-то она не послушалась. Это странно и можно было об этом подумать, но Клавдий не мог понять, зачем.
— Люди всегда были такими неблагодарными уродами, — выплюнула она. — Ты вызвал скоростной аэрокэб и вызов экстренным пометил. Потому что надеешься, что примчишься, а там куча трупов и дочка твоя на этой куче сидит. И знаешь, лучше бы тебе не забывать, кто ее туда…
— Помолчи, — попросил он.
Клавдий не ожидал, что она послушается.
Он молча смотрел на ее лицо. У нее красивое лицо. Из деталей, которые делали его живым — лицо из недостатков.
… Эмма умерла. Даже если у нее сняли данные и их возьмутся анализировать — никто никогда не узнает правды. Не узнают о мертвецах, застывших в складках мятых простыней, о мертвецах, сидящих на лестницах и скамейках, о том, как они запрокидывают головы, подставляя синтетическому белому свету лица, и как этот свет наполняет мертвые глаза.
Что они с Эммой тогда знали о свободе и мертвецах.
Теперь-то Клавдий по-настоящему свободен. И теперь он знал, что полная свобода лишает существование всякого смысла.
Может, тот человек, что сделал Арто, был не так уж и не прав. Может, он тоже не смог смириться с полной свободой.
Кэб заходил на посадку слишком медленно, и все же его трясло так, будто он вот-вот слетит с маршрута и рухнет на городские крыши. Клавдий разблокировал окно, и смотрел сверху вниз на центр — белоснежное полукруглое здание с синими барельефами. Половина сохранила сахарную искристость, а половина тянулась к парку черными дымящимися руинами. Воздух гудел от дронов и трансляторов — черные дроны коронеров, желтые — криминалистов, зеленые — саперов, и тысячи мелких, разноцветных мух от журналистов.
Клавдию разрешили припарковаться почти у самого центра. Он подал запрос еще на плоту, а потом ему пришлось смотреть, как Дафна рассчитывает расстояние, на котором можно оставить кэб. Зеленый отрезок полз по карте за степень родства с потенциально пострадавшим, за благонадежность — вдруг его нельзя подпускать к работающим людям, — а потом поверх зеленого отрезка пополз красный. За то, что Тамару у него забрали.
За лишние метры, которые ему не придется бежать по усыпанному обломками и пеплом газону, точно стоило выполнять все рекомендации.
Сначала он увидел синие плащи работников медицинского корпуса, за ними — второй аватар Марш, почему-то светящийся в рассветном сумраке сильнее обычного, и только потом Тамару, которая пыталась держаться за ее прозрачную руку.
…
От ликера сводило зубы. Если бы Рихард знал, что придется весь вечер смотреть трансляцию из взорванного центра — купил бы что-нибудь приличное. Но ничего другого не было, поэтому приходилось глотать этот винный сироп, развалившись на диване и закусывая сырными лепестками из нарезки. Марш сидела на полу, прижавшись затылком к подлокотнику и щурилась на четыре сектора экрана, делая вид, что ее это совершенно не касается.
Звук они не включали. Зачем слушать, как переговариваются трансляторы в дронах, как карабинеры перебрасываются глухими обрывочными приказами за белыми лицевыми щитами и как воркует команда штатных психологов, вызванных для переговоров с родственниками?
Марш включила Ольтору, и Рихард не возражал. Он слышал за синтезированной скрипичной свою подчищенную партию, и почему-то это казалось удивительно уместным. Неужели музыка, которую он играл, могла сопровождать какие-то другие кадры.
— Нахрена там два твоих аватара? — лениво спросил Рихард.
Это было почти забавно — к первому аватару жалась напуганная девчонка в желтой пижаме, а второй мерцал за мужчиной, которого пытался удержать молоденький врач в желтом кителе.
— Возьми его лицо крупным планом, — попросил он. — Это Клавдий, да?
Марш кивнула. Рихард разглядывал его и думал, что журналистские дроны вырывают из этого тлеющего рассветного хаоса превосходный материал — лицо у Клавдия было идеальное для съемок, фактурное, характерное, хоть и с совершенно неразвитой мимикой. Неудивительно, что больше всего дронов кружилось именно над ним и его дочерью, чем Марш не стесняясь пользовалась, предлагая ему разные ракурсы душераздирающей сцены.
— Это ты устроила? — спросил Рихард, с удивлением понимая, что ему все равно.
— Нет, — равнодушно ответила Марш.
Рихард бросил быстрый взгляд на анализатор убежденности на браслете, а потом усмехнулся и прикрыл его рукавом. Программа не могла проанализировать изменение температуры тела, реакцию зрачка и тональность голоса Марш. Это было так непривычно — верить кому-то на слово.
Верить на слово Марш Арто, и как хорошо и как странно, что ему, кажется, безразлично говорит ли она правду.
Между тем она сменила кадры, подключившись к коронерскому дрону.
— Тебя сейчас выкинет, а мне штраф прилетит, — предупредил Рихард, глядя через темную линзу дрона на изуродованный труп, распластавшийся на камнях.
Вспышки налипали на испачканные кровью белые зубы в обнаженной нижней челюсти. Зеленые стразы на клыках лучисто подмигивали дрону. Сохранилась нижняя челюсть и фрагмент затылка со слипшимися розовыми волосами, и Рихард некстати подумал, что от браслетов бывает польза. Не придется показывать это родственникам для опознания.
Кадр на секунду застыл, а затем сменился.
— Вам начислен штраф за незаконное… — начала Дафна, а потом вдруг замолчала. В наушнике что-то защелкало. — Шесть баллов, — с отвращением закончила она.
— У нее твои интонации, — скучающим голосом сообщил Рихард. — Ты испортила мне помощника.
— Она подстраивается под хозяина. Послушай на досуге свои интонации.
Марш подключилась к следующему дрону, который снимал кучу осколков и золотистой проволоки.
— Это комната зоотерапии. Не могу понять что это за… а, кажется, хомяки. Мне они никогда не нравились.
— И сколько по-твоему здесь хомяков?
— Штук шесть, если считать передние лапы, но вон в том комке еще что-то торчит… а почему это ты сидишь так спокойно и дохлых зверушек со мной разглядываешь, а, Гершелл? Неужели не думаешь, что это я могла сделать? А как же заявление карабинерам и в службу безопасности?
— Думаю, могла, — честно признался Рихард.
У сыра с синей плесенью был слишком терпкий вкус, и от приторного ликера он превращался в горечь. А ведь он специально купил сначала бутылку, чтобы виртуальный консультант мог подобрать правильные сорта. Нужно отправить репорт.
Подробный, на десяток пунктов, старый добрый репорт. Рихард прикрыл глаза и начал мысленно его составлять: несоответствие рекомендации конкретно сформулированному запросу, необратимая потеря временного и обратимая потеря финансового ресурса, нарушение спланированного порядка мероприятия… каждое слово согревало лучше поганого ликера.
— И?!
В голосе Марш слышалось раздражение. Рихард не открывал глаза, но отчетливо представлял, как она отвернулась от экрана и смотрит на него. Это было почти трогательно — то, как она жаждала неодобрения. Почему он раньше не замечал?
— Развлекайся, — совершенно искренне пожелал он. — Я видел у девочки твою осу. Тебе что-то нужно от ее отца, верно? Это на нее ты потратила треть бюджета?
Он открыл глаза. Марш кивнула.
— Могла ты устроить… нечто подобное, чтобы отец в благодарность за спасение дочки сделал, что тебе было нужно?.. — лениво рассуждал Рихард, наклоняя стакан так, чтобы густые красные капли потянулись к искрящемуся ободку.
Прозвучали первые такты Ольторы — в шестой раз. Он сыграл ее для Марш, надеясь удержать ее разум так, как это делал Леопольд, но теперь, когда на экране расцветали возможные отпечатки ее победившего безумия, Рихард не чувствовал ничего. Только призрачное удовлетворение — ему нравилось, как иронично звучит музыка.
— Он уже и так делал, что мне нужно, — неожиданно призналась она. — Все было как надо, а потом какой-то… я не виновата, — буднично сообщила Марш, и теперь Рихард ей верил. — Я не знала, что делать.
А потом она вскочила с дивана и начала рассказывать — торопливо, сбиваясь и срываясь на грязную ругань. Говорила, что сомневалась и не знала, как нужно поступить. Кого спасала бы Марш, кого нужно было спасать ей. Говорила, что теперь Клавдий вцепится в Тамару, запрется дома и станет для нее бесполезен, а она так старалась, столько денег потратила, чуть не за руку его привела к контрабандистам, и вот теперь взрыв, Тамара жива, Клавдий судя по биометрике, к которой Марш, разумеется, давно подключилась, в ужасе и ярости. Вот ведь жалость, вот ведь незадача.
А Рихард сидел, сжимая пустой стакан, и с неожиданным для себя умилением смотрел, как Марш размахивает руками и ерошит стоящие дыбом волосы. Он видел ее такой только трижды, на записях с сеансов Леопольда. Он не мог не растрогаться, слушая, как экспрессивно она возмущается, что не может больше манипулировать отцовскими чувствами человека, который собирался нарушить десяток законов из красного сектора непреложности. И Рихард не мог не оценить, что выбрав этот алгоритм, в котором Марш срывалась и становилась предельно откровенной, она все равно использовала метафоры и обтекаемые формулировки, чтобы Дафна не записала лишнего. Защищает его, кто бы мог подумать.
Какая же дрянь Марш Арто. Вылечил ее, вернул ей глаза, снял все ограничения, какие мог, сделал ее бессмертной, а она вцепилась в худшее в себе и никак не отпустит. Сумасшедшая, злая, отмороженная сука Марш Арто, и смерть ее не исправила. Еще помощь ему предлагала, ну как же.
— Не знаю, что делать, — закончила она. Обхватила себя руками, подняла лицо к потолку. — Леопольд умрет. И я не знаю, что мне тогда делать — Марш умела только всех ненавидеть и быть ему благодарной.
И смерть над ней не властна.
Он поставил стакан на пол, прямо под нос спящему псу. Шевельнулись светлые усы на серой морде, вздрогнули серебристые уши.
— Я, оказывается, тоже ничего другого не умею, — безмятежно сказал Рихард. — Только манипулировать чужими несчастьями и убеждать людей в кризисе делать то, что мне нужно. Мы точно можем друг другу помочь.