Если бы Арто было перед кем изображать эмоции, она изобразила бы раздражение — Клавдий нашел и заклеил почти все камеры и микрофоны у себя дома. Оставил только несколько обязательных, для Дафны, а ей доступ к ним закрыл.
А может, стоило посмеяться. Клавдий, который мог распутать сложное плетение кода между городами и вернуть ее домой, пропустил двенадцать скрытых камер. Грейс принесла для нее еще восемь. Это было не обязательно, но Арто не любила расставаться с глазами.
Грейс — хорошая девочка. Арто не любила таких при жизни. И сейчас она вызывала какие-то странные помехи в алгоритмах.
Арто рассеянно наблюдала — всего с трех ракурсов — как Грейс пытается устроить голову на плече спящего Клавдия. Они лежали на объемной циновке у неразложенной кровати, и Грейс постоянно морщилась и потирала колено, куда впивался один из узлов плетения.
Странно, как быстро люди привыкают к одиночеству. Как быстро перестают думать о других.
Арто лениво прикинула мотивацию Клавдия на основе своих данных — с вероятностью в 67 % он просто привык спать на полу и не подумал, что девчонке будет неудобно. Это были недостоверные данные и это была неважная информация. Поэтому Арто могла прикидывать ее «лениво». Можно было подумать, что Клавдий, привыкший спать на полу, будет делать, когда ему вернут Тамару, но это волновало Арто еще меньше.
Главное — у нее снова есть камеры и микрофоны. И послание от Поля Грейс передала. Может, теперь Клавдий будет побольше думать о работе и поменьше вязать узлы, пялясь в потолок.
Потому что Поль и его люди не где-то там, далеко за городом, выше по течению реки. Любой из них в любой момент окажется у него на пороге.
Хорошо, что Клавдий теперь знает про Эда Таля. Хорошо.
Немного жаль, что она не все знает про Эда — Грейс соврала Клавдию. Арто не участвовала в этом убийстве и даже не звала Эда в пустыню, только передала Полю его данные, а потом провожала взглядом, пока они не вышли за пределы действия последней камеры. Но Арто знала Поля. Эд Таль точно мертв.
Подсветка орхидей вдруг потускнела, а потом брызнула злыми разноцветными искрами.
Арто не стала искать, где в домашней системе случился сбой. На самом деле ей было чем заняться.
Клавдий вчера выдал неожиданную реакцию. Зачем он смеялся? Арто знала, что у него не было секса несколько месяцев, и что у него все в порядке с ориентацией и потенцией. И Грейс ему понравилась, поэтому Арто и посоветовала Полю послать именно ее. Все должно было быть не так. Но когда Грейс сказала, что они убьют человека, который взорвал центр, Клавдий начал смеяться.
Если бы Арто было, перед кем изображать эмоции, она изобразила бы растерянность. Почему?
Грейс перевернулась на другой бок и раздраженно повела плечами. На коже отпечатались косы плетения циновки.
Арто могла бы сказать, что ей очень не хочется отвечать на этот вопрос, но она не могла чего-то хотеть. Просто этот расчет вел к будущим проблемам, сбоям и элементу хаоса во всех будущих расчетах, и не стоило его производить. Нельзя было его не производить.
Вероятность, что это Клавдий взорвал центр, составляла 24 %. Это много. Это слишком высокая вероятность для одного подозреваемого.
Он хотел избавиться от дочери? Спер где-нибудь чертеж, синтезировал взрывчатку… нет, тогда Клавдий не пустил бы пауков в палату Тамары.
Скорее он помог утонуть жене — здесь Арто рассчитала вероятность в 53 %. Если бы карабинеры получили такие же результаты — его бы арестовали. Но карабинеры не знали о белых стенах, вдоль которых гуляет Клавдий. В которых ищет изъяны, да, ищет, и теперь будет искать еще лучше.
Хорошо.
Клавдий так хотел вернуть дочь. Для Арто это выглядело одержимостью — она раньше не видела такой родительской любви. Только видела, как такую любовь изображает ее мать. Мать изображала — а может, и правда пыталась так любить, но Марш было невозможно любить даже в детстве — а Клавдий, кажется, не притворялся. С вероятностью в 62 %. Что если ему было мало встреч по составленному Дафной расписанию? Что если он утопил жену, чтобы вернуть дочь, потому что Дафна не оставила ему выбора?
Что же, если так, то Арто до этого не было никакого дела. Она хотела знать, кто взорвал центр.
Арто уже посчитала вероятности более чем трех сотен подозреваемых, и были люди с куда более высоким процентом.
Арто уже попросила Поля, и завтра он даст ей данные из карабинерского центра.
Тогда-то она и сможет высчитать поджигателя из вороха чисел, случайностей и растянутых в строки кода реакций.
У Арто уже сейчас был подозреваемый на 35 %. Это много. Она обязательно проанализирует его позже.
У Рихарда Гершелла было 32 %, несмотря на то, что Арто следила за ним почти все время. Он ведь знал про пауков. Знал, как работают благотворительные центры, знал, как использовать чужие несчастья, чтобы заработать баллы. Он уже убивал людей. Почему бы Рихарду не взорвать центр?
Она смотрела, как мечутся зрачки под сомкнутыми веками Клавдия, которому наверняка снится кошмар, и в это же время наблюдала, как Рихард сидит на песке у реки и смотрит на солнце, сняв маску. Рядом растянулся дог, сторожит чемодан и саквояж, щурит на воду мертвые глаза.
Эд Таль. Подумаешь, Эд Таль, почему она вообще снова о нем думает. Мальчишка за что-то ненавидел Клавдия. Стоило бы узнать, за что, но Эд не оставлял в сети внятных следов, а невербальные сигналы Арто не всегда толковала верно. И метафоры понимала лучше, чем Дафна, но все же понимала их не всегда. Она не знала, что означали карты, которые Клавдий показал Полю, и не знала, что пытался выразить Эд в путаных стишках, которые читал в своем приватном конвенте. Марш при жизни была не слишком любопытна, и Арто неоткуда было взять больше любопытства.
Арто обратила внимание на Эда, когда он устроился в компанию Клавдия. Сначала ненависть Эда ей помогала — он раскопал про Клавдия несколько интересных фактов, которые она смогла считать и зафиксировать. А потом Эд начал подозревать, что Клавдий ищет путь в Младшие города. Ей это не нравилось. Не хватало из-за мальчишки с непонятной одержимостью потерять Клавдия, который мог привести ее к Леопольду.
Тогда Арто сказала Полю про Клавдия. Убедила помочь ему, еще до собеседования с Айзеком. Арто торопилась, все вышло путано и неряшливо, она совсем так не любила.
Теперь она представляла, как Эд лежит где-то в пустыне. Раскаленная пыль давно выпила его кровь, а высушенную кожу сожгло солнце.
Арто не вспоминала об Эде. И лучше было и дальше не вспоминать, потому что она не смогла достоверно рассчитать реакцию Марш.
Марш не убивала людей. Рихард говорил, что Марш была хорошим человеком, а хорошие люди не заводят других людей в пустыню, чтобы зарезать. Даже если эти люди мешают им вернуться к Леопольду.
Но ведь Марш хотела бы вернуться? Ведь она больше всего хотела бы именно этого? Значит, исходить нужно из этого. Больше у Арто ничего не было, и у Марш, наверное тоже не было больше ничего.
Вот так. И незачем вспоминать об Эде Тале и визуализировать его труп.
Но Арто подключилась к спящим трансляторам в пустой квартире Рихарда. Включила экран, опустилась на диван и нарисовала мертвого мальчишку со вскрытым горлом. Он лежал на песке и смотрел в небо помутневшими голубыми глазами. Словно небо выпивало его глаза.
Арто поморщилась. На нее никто не смотрел, но мечты требовали честности. Она всегда подключалась к трансляторам, садилась на диван или ходила по комнате, даже показывала уместные эмоции, хотя на нее никто не смотрел. Она делала так, когда включала визуализации с Леопольдом, который переехал в Средний Эддаберг.
Теперь у нее была другая визуализация. Она, нахмурившись, рисовала, как в ускоренной перемотке разлагается на солнце тело Эда Таля.
Теперь у нее было много материала для визуализаций. Много-много разлагающихся трупов, а еще порнографии, записей с болезнями, увечьями и девиациями, которым названия-то не было. Почему она раньше не выяснила, что Поль и такие, как он, покупают в Младших городах?
Это не имело значения, пока она не знала. Потом пришлось бы учитывать этот фактор и статистика выходила бы менее достоверной. Люди называли это «самообманом». Арто осознанно на это шла.
Но почему в тот вечер она бросилась вскрывать эти конвенты? Ведь Марш не простила бы Полю такой торговли. Марш ненавидела людей, которые когда-то позволили ей получить рейтинг.
На экране из-под потемневших высохших щек показались белые кости черепа.
Эд Таль умер, а еще Джейкоб Ниссон, и еще несколько человек, для которых Поль доставал фарфоровую статуэтку из специального ящика.
Арто говорила Полю, что это глупость и что так он скорее попадется. Но Поль в юности прочитал слайдовый роман про маньяка, который оставлял статуэтки рядом с жертвами. И вцепился в эти статуэтки, идиот.
Впрочем, Арто дела не было. Ее нельзя арестовать, нельзя убить, только стереть, но для этого пришлось бы долго выискивать все защищенные резервные копии. Но Арто все равно не боялась смерти. Не умела бояться.
Но правду о торговле контентом она решилась узнать только когда Рихард собрался ехать к Полю.
Она сама посоветовала Рихарду ехать. Поль поможет ему с рейтингом, поможет с работой. Рихард поможет Полю, потому что у Поля нет толковых рекламщиков, которые умеют использовать уязвимости сети. Работа Рихарда с Полем очень полезна для Арто.
… Дог закрыл глаза. Будто умеет спать. Рихард заслонил лицо рукой. По воде разбросаны белые солнечные блики. Если Рихард опустит руку, увидит абру Айзека, которая крадется к причалу, разбивая блики серебристым носом.
В пустых глазницах Эда Таля на экране поселились маленькие земляные крабы. Арто не знала, водятся ли такие в местных пустынях и не хотела проверять. Такие водились вокруг Младшего Эддаберга и они нравились Марш.
Почему она решила рисовать именно Эда? Наверное, потому что о нем недавно вспоминали. Арто каждый из убитых был одинаково безразличен.
Маленькие серые крабы в белых костях. Им надолго хватит остатков высохшей плоти, скрытой сводом черепа. А потом они уйдут.
Рихард Гершелл едет к Полю Волански. Арто свела их, потому что ей это выгодно. Потому что так она быстрее найдет путь к Леопольду, 34 %.
Этого достаточно.
Эд Таль умер за меньшее.
Арто отключилась от всех камер, оставила Грейс спать на неудобной циновке, оставила Клавдия смотреть свой кошмар, и расчеты о поджигателях тоже оставила. Теперь она смотрела только на Рихарда и на скелет на экране. На царапину на позвоночнике, которую оставило лезвие. На дога, уткнувшегося носом в песок, как не смогла бы сделать живая собака.
Рихард едет к Полю, который наверняка вскрыл горло Эду Талю. Не только Эду Талю.
К Полю, который продал запись эфира Марш. Не только ее эфира.
К Полю, который выбрал злодейское имя, делает кур с детекторами лжи в глазах и слишком позерствует. Как всякий злодей из слайдовых романов.
Арто продолжала сидеть, уставившись в экраны, и даже изображала эмоции, но ни один человек не смог бы их прочитать. Слишком сложное выходило сочетание — злорадство, равнодушие и страх.
Арто еле слышно фыркнула и погасила экраны.
…
Поль Волански любил пустыню. И никто во всем Среднем Валейне не любил ее так, как он. А пустыня любила его в ответ, он в это верил.
Поль любил раскаленный рыжий песок. Отшлифованные обломки камня, раскаленную и сухую солнечную пыль. Руины города далеко за пределами Среднего Валейна — безымянного, но такого же белого и голубого, как Валейн. Только мертвого и старого.
Поль любил все мертвое, потому что мертвое никогда не преподносило сюрпризов.
Черный вездеход с длинным змеиным телом и шестью тысячами лапок с шорохом извивался между барханов. Иногда ему попадались цветные обломки мозаики или поблескивающие стекла, и тогда в кабине Поля раздавался короткий визгливый хруст.
Поль ехал, прикрыв глаза. Отфильтрованный черным пластиком кабины солнечный свет все еще был слишком ярким.
Вездеход спроектировала женщина с добрыми карими глазами за стеклами огромных розовых очков — Тереса Манс. Поль смутно помнил, что она много пила и у нее был отрицательный блок социальной страховки. Это значило, что для нее нет бесплатной медицинской помощи и придется платить врачам по повышенному тарифу. Тереса была чем-то больна — он уже не помнил, чем, но отчетливо видел, что смерть поселилась в глубине ее темных глаз и под выпирающими ключицами.
Полю она нравилась, и он всегда вспоминал о ней с нежностью. Помог ей поднять рейтинг, а она помогла ему собрать вездеход, чтобы он мог забираться дальше в пустыню. Полю нравилось исполнять желания. У Тересы был ее рейтинг, а у него — вездеход с ручным управлением, с тугим и холодным колесом руля вместо привычного пульта. У вездехода не было автопилота, связи с Дафной и обновляющихся карт. Даже музыку приходилось записывать на носитель.
И только этот вездеход мог забраться так глубоко в пустыню. Туда, где нет камер и микрофонов, где слепнет и глохнет Дафна, и даже Марш Арто. Ее Поль тоже любил, мертвую и злую, и ему было немного жаль, что она не может ездить с ним. Наверное, ей бы понравилось.
Змеиное тело вездехода вздрогнуло и кондиционер поперхнулся раскаленным воздухом, на миг обдав лицо Поля шершавым запахом машинного нутра.
Иногда Поль думал, что будет, если вездеход заглохнет — сеть давно не ловила, ни Дафна, ни Арто его не услышат, а люди, которых он может встретить в пустыне, ему не помогут. Уж точно не помогут. Но Поль любил все мертвое, и любил честно, не отделяя смерть от себя. Однажды он тоже умрет, и если он умрет в пустыне, когда-нибудь превратится в песок.
В канистрах позади его сидения раздавался глухой плеск.
Он улыбнулся темному стеклу кабины, и отражение — у отражения кожа была серой, а глаза совсем узкими — улыбнулось ему в ответ.
Грейс не привела ему Клавдия, но Айзек точно приведет. И Клавдий будет работать, и ничего не будет ему мешать, и скоро он и его желание найдут путь в сеть Младших городов.
Поль когда-то видел реконструкцию древнего фильма, плоского и приглушенного, как все старые, мертвые фильмы. В той истории люди долго плыли на корабле, груженном нанизанным на нитки цветным стеклом, чтобы обменять стекло на блестящие шкурки, содранные с живых животных. Никто не понял, о чем была история — зачем кому-то стекло, зачем кому-то шкурки, за которые любой рейтинг обнулится за несколько минут? Неэтичные шкурки, неэтичная сделка, глупая история. И только Полю она не казалась глупой. Нужно только не утопить корабль по дороге.
Белые осколки купола он заметил раньше, чем обломки голубых колон, еще не съеденных песками. Когда Поль смотрел на белый купол мертвого храма, неизвестно кем построенного в пустыне и неизвестно кем в пустыне брошенного, он испытывал странное чувство. Так уходили из сознания самые удачные модификации эйфоринов — оставляя обжигающе-медное тепло и чувство просветления. Он слышал, что в храмы ходили, чтобы испытывать именно это.
Там, в храме, была фреска, а на фреске человек, похожий на Поля. Она висела напротив круглого окна, закрытая пожелтевшей тканью, почти истлевшей, но все же сохранившей краску. А человек долгие годы смотрел в светлое марево промасленной ткани, и словно ждал, когда Поль позволит ему смотреть в разлом окна.
Поль знал, что однажды, когда у него будет постоянный дом, он заберет фреску. И повесит напротив окна, потому что человеку с золотистой кожей, оттененной тяжелыми складками оранжевого шелка, нравился свет. Поль это знал.
Храм был уже совсем близко.
Поль щурился и представлял белую стену, на которой будет висеть фреска, мозаично-синюю глубину бассейна и людей, которые его ждали в храме. И почти пропустил вздох пустыни — впервые в жизни.
Под лапами вездехода взметнулся песок. Кабину тряхнуло и снаружи раздался дрожащий скрежет. Примитивная система не нашла повреждение и не дала рекомендаций, только истерично взвизгнула, разбрызгав по всем датчикам красный свет. Вода в канистрах заплескалась чаще.
— Аве, Ар… — лениво начал он, и тут же осекся. У вездехода не было злой женской души.
Второй вздох ударил в темное стекло кабины, погасив обзор. Поль слышал, как под брюхом вездехода хрипло закашлялись воздухозаборники. Значит, пострадали защитные пластины и один из фильтров.
Поль аккуратно отодвинул экран, скрывающий аварийный руль. Датчики бросали ему в лицо частые, густые пятна алого света — мешали сосредоточиться, мешали думать. Поль вдруг понял, что все еще ждет, что Арто возьмет управление, погасит проклятые лампочки и выведет его из опасной зоны. Арто поняла бы, почему тревожится пустыня и что скрыто под песком.
А Поль не знал. Знал, что иногда пустыня вздыхает, вздрагивает, раскрывает жадные скользкие воронки в волнах песка. Может, это были звери, которых никто не видел, а может, что-то еще — никто не знал. Никто не ходил в пустыню, потому что все боялись солнца и ее дыхания. А Поль не боялся. Раньше не боялся.
Руль поворачивался с усталым скрипом, а сигнал доходил до сотен черных ног бесконечные секунды. Поль чувствовал, как вездеход медленно соскальзывает в воронку, жадно глотая фильтрами песок. Воздух стал теплее и гуще, а вездеход только начал поворачиваться. Можно было экстренно сбросить «хвост», но тогда вездеход потеряет маневренность, а восстановить его вряд ли получится.
Подсвеченные алым рычаги, казалось, вовсе не отдавали никаких сигналов — машина продолжала лениво карабкаться, отказывалась отключать одни «лапы» и включать другие, не хотела закрывать запасной пластиной забитый фильтр и, кажется, тоже была бы совсем не против умереть. Полю оставалось только тихо ругаться, дергать руль и чувствовать, как песок медленно наполняет воронку. Песок и его проклятый вездеход, фаталистично гребущий к краю воронки.
Где-то в хвосте раздался хлопок — быстрый, словно виноватый, а за ним монотонный, успокаивающий треск.
Полю показалось, что Тереса Манс смотрит ему в затылок — глаза ласковые, очки розовые, розовые, руки испачканы черным, рукава лилового комбинезона потрепаны и украшены золотыми пуговицами. Огромные пуговицы, грязные руки, чистые очки.
Сыпуче-ржавое сменилось приглушенно-синим — вездеход резко задрал морду и дернулся. Треск в хвосте стал злее и чаще. Полю казалось, что он чувствует, как песок сжимает черные бока машины, как давит на толстые стекла кабины.
Он должен был добраться до храма. Должен был, потому что вез в храм канистры с водой, и потому что на реке его ждали люди, которые надеялись на него. Как надеялась Тереса. И Клавдий Франг, и даже Марш Арто со своим смешным желанием бросать цветное стекло за стену.
Этот рычаг двигался плавно, а взгляд Тересы из ласкового стал печальным. Вездеход, виляя и подпрыгивая, сбрасывал хвост в утекающий песок. Сегмент с кабиной Поля выбрался из воронки и замер на самом краю, раскинув длинные лапы.
— Что же, этого следовало ожидать, — равнодушно сказал Поль.
Вездеход отвечал ему тихим шорохом незасоренных фильтров. Не плескала вода в канистрах, под песком ничего не вздыхало и в хвосте больше ничего не трещало.
Поль несколько минут сидел в тишине, ожидая, пока чуть участившийся пульс успокоит солнце, приглушенное тонированным стеклом. А потом завел вездеход и направил его к храму.
Он должен привезти воду.
…
Тамара не могла уснуть, и на этот раз вовсе не из-за песенок. Она злилась.
От лекарств у нее болела голова и тошнило так, что Тамара не могла есть, ходить и держать открытыми оба глаза одновременно. Врачи нервничали и пытались спорить с Дафной, которая настаивала, что ей нужно отменить все медикаментозное лечение и тут же возражала сама себе, что Тамара — пациентка с нестабильной психикой, и без уколов ей никак нельзя.
Потому что Тамара несовершеннолетняя и видела мертвецов. Она огрызалась и показывала всем приватный блок своей истории посещений конвентов, где были не только мертвецы. Что ей какой-то взрыв, она в сети видела, как мужик живых мышей ест, и если бы очки симпатий от зрителей не догнали штрафы от Дафны, он бы прямо в эфире и помер. Вообще-то все и надеялись, что помрет, и Тамара говорила врачам, что тоже надеялась, хотя она всю ночь потом рыдала из-за мышей, а Марш закатывала глаза и называла ее дурой. Но врачам этого знать не надо, врачи пусть думают, что Тамара злая, циничная и ничего не боится, и никакие лекарства ей не нужны.
Она знала, что так делать нельзя, и что у папы будут проблемы, но ей слишком хотелось злиться. Дафна причитала и сокрушалась, а Марш только нос сморщила и отвернулась. Тамаре очень хотелось, чтобы Марш тоже причитала и сокрушалась, но она не знала, что для этого нужно посмотреть или сделать.
Мертвецы, ну надо же. И все вдруг забыли, из-за чего она оказалась в центре. И почему-то все говорили, что она сирота, хотя ее отец был жив и должен был вернуться уже завтра вечером.
Тамара сидела на полу у кровати и пыталась делать дыхательную гимнастику, которую сегодня показывал тренер. Получалось плохо — с каждым глубоким вдохом в горле набухал липкий комок, а с каждым выдохом он опадал, становясь рыхлым и вялым.
— Аве, Арто, — позвала она. — Эй, ты слышишь?
— Чего тебе? — донесся из динамика над кроватью недовольный голос.
Она даже появиться не соизволила! Хороша помощница — сначала спасает, а потом разговаривать не хочет.
— Мне плохо, — сообщила Тамара.
— С людьми это случается, — рассеянно пробормотала Марш. — А с земляными крабами в человеческих костях и мертвыми электрическими собаками — нет.
— Чего?.. — опешила она. — Чего-чего?! Да пошла ты!
— И тебе того же, — все так же рассеянно ответила Марш.
Тамара еще несколько секунд таращилась на динамик, ожидая, что он снова оживет. Даже тошнота отступила. Но динамик молчал, и тошнота медленно набухала с каждым вдохом.
Она даже помощнице своей не нужна. Нет, кажется, она из-за чего-то другого злилась… а из-за чего?
Тамара закрыла глаза, но мир почему-то не погас. Он просачивался под веки серым разбавленным светом белых больничных ламп и никак не желал темнеть.
Может, она правда сошла с ума? Сколько она уже болтается по этим проклятым центрам, глотая таблетки и подставляя руки под капельницы с неизвестно какими лекарствами?
Тамара попыталась вспомнить, что нужно делать, если сошел с ума, но у нее ничего не получалось. Единственным по-настоящему безумным человеком, кого она знала, была Марш, но тогда выходило, что если сошел с ума нужно много пить, а потом вырезать себе глаз и умереть.
Тамара зажмурилась и хлопнула в ладоши, пытаясь поймать мысль.
Умереть. Если ты сошел с ума. В истории Марш была еще одна сумасшедшая девочка, но ей никто лекарств не давал. Только шоколадки. Потому что она думала, что люди хорошие, а это, видимо, никак не лечится. Бесси. Вот на ее историю можно было бы равняться — она хотя бы не умерла. И глаза у нее были на месте.
Мысль замылилась и погасла, но тут же зажглась новая.
Тамара смотрела новости в общественном конвенте — очнулся тот врач, который вывел из-под завалов пациентку. Он не давал ей прописанных лекарств, и поэтому смог спасти. Вот бы Тамаре такого врача.
Мысли снова разбежались. Но какая-то была очень важной.
— Запрос на личное посещение, — раздался в наушнике теплый голос Дафны.
Тамара поморщилась от неожиданности — Дафна раздражала папу, а Марш ее вообще ненавидела.
А потом вдруг всхлипнула. Мама с ней таким же голосом говорила. Маму уже и не вспомнить. Только голос остался. Такой, как сейчас у Дафны был. Марш никогда не говорила с ней таким голосом, и вообще наверное ни с кем никогда не говорила. У папы голос всегда был спокойный и тихий, и он этим голосом просил беречься от солнца и так говорил, что все будет хорошо, что Тамара сразу верила. А вот таким голосом он никогда… Портативная капельница на руке сжалась, но колоть не стала — значит, лекарств сегодня и так было слишком много.
— Примешь посетителя, солнышко? — вздохнула Дафна. — Сказал, что знает твоего папу. Я проверила, он не врет.
— Ага, приму, — Тамара слабо улыбнулась.
Вчера к ней заходила папина помощница, Леда Морр. Тамаре она нравилась, потому что была серьезной. У Леды синие жакеты и уверенный голос, она-то наверняка никогда не пила таблеток, путающих память и не пыталась вспомнить, как плакать. Вот бы еще она не была так по-смешному влюблена в папу.
Леда обещала прислать домашнего печенья. Печенья Тамаре не хотелось, тем более домашнего, с застывшими в тесте чужими прикосновениями, но хотелось, чтобы кто-то о ней позаботился.
У парня, который появился на пороге, не было ни контейнера, ни корзинки. Только глупая улыбка и растрепанные черные кудри.
— Привет, — сказал он.
Привалился к косяку — вроде непринужденно, а будто закрывал проход. Будто она не сможет выйти, если захочет.
— Привет, — настороженно ответила Тамара. И незаметно погладила браслет — пусть Марш не стала с ней разговаривать, но лучше, если она будет присматривать. Она, не Дафна.
Но Марш молчала. Не загорался индикатор на браслете, не было слышно голоса в динамиках и наушнике. Неужели Марш ее бросила?
— Меня зовут Айзек, — безмятежно сказал парень. Поднял руку, показал что-то серебристо-кружевное на ладони, заговорщицки подмигнул. — Меня твой отец прислал.
— Врешь, — тут же сказала Тамара. И только потом посмотрела на индикаторы на своем и его браслете. Браслет Айзека горел ровным зеленым светом, а ее начал медленно желтеть.
Анализатор убежденности Тамаре настраивал папа, он сказал, что его невозможно обмануть. Но индикатор не покраснел.
— Клавдий у нас работает. — Ровный зеленый свет. — Отличный дядька, мы без него скучаем.
Индикаторы горели зеленым, а Марш по-прежнему не отзывалась.
— Это глушилка, — вдруг сказал Айзек. — Чтобы мы могли поговорить без помощников. Скоро придется выключить.
— И что ты хочешь сказать мне без помощников? — тихо спросила Тамара, а потом неожиданно для себя поморщилась и чужим, хриплым и злым голосом сказала: — От двери отойди. Или отправлю репорт за невербальную агрессию.
Она ожидала, что Айзек обидится. Или разозлится. Или улыбнется как-нибудь нехорошо, чтобы можно было точно отправить репорт и позвать на помощь. Тамара вдруг вспомнила, что можно просто закричать, и совсем не обязательно ждать, когда откликнется Марш.
Но Айзек просто отошел от двери. И улыбнулся, но по-доброму, почти виновато.
— Я хочу сказать, что Клавдий прав был — погано тут.
— Погано, — все еще настороженно ответила Тамара, машинально поправляя рукав, под которым пряталась портативная капельница.
— И лекарств тебе столько не нужно, — все так же безмятежно продолжал Айзек.
— Мне нисколько не нужно, — проворчала Тамара.
— Ну и чего ты здесь торчишь? — удивился он.
Тамара молчала. Это был глупый вопрос, на который не было умного ответа. И вообще Айзек ей не нравился, и почему-то было страшно от того, что Марш молчит.
— Моя матушка, — голос Айзека вдруг стал мечтательным, — говорила, что если бы превратить каждую зря потраченную минуту в капельку воды, мы бы захлебнулись. А если бы каждую минуту, прожитую с умом превратить в воду — все бы умерли от жажды, и только люди, которые курили, ели фисташковое мороженое и трахались по любви прожили бы чуть подольше.
— И где теперь твоя матушка?
Вопрос прозвучал грубее, чем Тамаре хотелось. Ничего плохого она матушке Айзека, конечно, не желала.
— Хочешь покажу? — улыбнулся Айзек.
Он, кажется, был совсем не обидчивый. И Тамара поняла, что ей это ужасно нравится. Это не папа, которого нужно постоянно обманывать, чтобы он не расстроился, узнав, что ей плохо, не Юханна, которая вообще не слышала, что ей говорили, если говорили не о еде, и не Марш, которая смотрит своими злющими красными глазами, грубит и думает только о собственной выгоде. Конечно, Тамара это понимала. Но если с Айзеком можно говорить не боясь обидеть или расстроить, значит она готова посмотреть на его матушку.
Она кивнула и потянулась к очкам. Айзек молча смотрел, как она фиксирует их и выходит на стартовую страницу. Он молчал еще несколько секунд после этого, оставив Тамару в пустом белом пространстве с полупрозрачным меню недавно закрытых конвентов. Наконец перед ней замерцала золотая дверь — приглашение в конвент. Почему-то общественный — Тамара думала, Айзек покажет ей семейный архив. Перед тем как войти, она разрешила все уровни воздействия — тактильный, визуальный, ольфакторный и звуковой. Каждый раз ей приходилось делать это вручную. И каждый раз она испытывала смешанные чувства благодарности и раздражения — папа подарил ей дорогие очки последней модели, но не дал установить автозаполнение для подобных запросов. Еще пришлось подтвердить согласие на демонстрацию шокирующих материалов сомнительной или спорной этичности. Тамара не знала, чем может заниматься матушка Айзека, но сомневалась, что это может ее шокировать.
Айзек уже ждал ее, и аватар у него был мерзкий — гладкое золотое лицо с обведенными синим провалами глаз. Тамара знала, что такие покупают люди, которые не могут нормально анимировать аватар или заплатить специалисту, но не хотят пугать людей мертвой мимикой или неподвижными волосами.
А вокруг горели свечи — настоящие, теплые восковые свечи с жирными потеками на блестящих боках. На полу, в глубоких глиняных плошках, в витых подсвечниках, на длинных деревянных полках, тянущихся вдоль стен — сотни упрямых огоньков, поедающих теплый воск.
Тамара так засмотрелась на свечи, что не сразу заметила остальное — древнюю плиту с медными ручками и четырьмя колечками живого пламени. Огромный темный стол, заваленный незажженными свечами, пучками трав, банками и разделочными досками.
Тамара подошла к столу. На одной доске лежала лепешка, густо посыпанная черным тмином, а рядом — тонкий и длинный кухонный нож. На второй доске — золотая канарейка без головы и одного крыла.
— Айзек…
— Она делает обереги, — донесся ласковый голос из-под золотой маски. — Попросишь — и тебе сделает. Минуту смотришь, как убивают птичку, забираешь голову и получаешь в профиль специальный значок.
— И что он сделает?..
Между досками лежала разрезанная вдоль змея. Белые глаза тоскливо взирали на деревянную миску с залитыми медом розовыми лепестками.
— Защитит тебя от сглаза. А змея поможет встретить любимого.
— Очень надо такого любимого… — зачарованно пробормотала Тамара, рассматривая змеиные ребра, тонкие, почти прозрачные, так похожие на рыбьи кости.
— Некоторым надо, — равнодушно ответил Айзек. — Пойдем искать, здесь ее нет.
— Здесь несколько комнат? — поморщилась Тамара.
Ей не нравились конвенты, изображающие квартиры. У нее от таких болела голова — многие не умели вовремя остановиться, набивая виртуальные дома нарисованным барахлом.
— Здесь бесконечное количество комнат, — сказал Айзек, и голос у него был совсем грустным. — Их генерирует сеть. В одной из них мы встретим мою мать.
— Но… — начала Тамара, но тут же осеклась. Может, сеть генерирует комнаты для матери Айзека по какой-то другой причине. — Как зовут твою маму?
— Ты не посмотрела название конвента? Трижды пресветлая, ясноокая и вечно юная Хенде Шаам.
— Хенде Шаам? Я, кажется, слышала про Хенде…
— Идем. — Теперь голос Айзека звучал грубо, но Тамара тоже не стала обижаться.
Она вышла в темный коридор, и ее ноги по щиколотку утонули в фиолетовом ковре. Ворсинки шевелились, складываясь в переменчивые узоры. По золотым стенам бродили медные тени невидимых ламп. Пахло медом и игристым вином.
Коридор казался бесконечным — он сворачивался в петли и спирали, золотые, фиолетовые и душные. Наконец Тамара увидела дверь.
За ней — комната с алыми обоями, полная черных оттоманок. Они стояли вдоль стен и росли из стен, свешивались с потолка, а некоторые зависли прямо в воздухе.
— Не прогрузилось, — глухо сказал Айзек, захлопнув дверь. — Хорошо, что ее здесь нет.
Тамара представила половину женщины, растущую из потолка рядом с рябящей помехами оттоманкой. И пожалела, что пошла с Айзеком. И не послушала папу, который говорил читать все предупреждения и не принимать, если хоть что-то не нравится.
Снова потянулся коридор, только более узкий и темный. Им встречались двери, ведущие то в белую пустоту, то в искаженные пространства, сырые генерации нейросети, которая не могла сосредоточиться ни на одном очертании. Тамаре все сильнее хотелось снять очки и напомнить Айзеку про глушилку, которую они тратят на блуждание по плохо построенному конвенту, но когда она была готова это сделать, в золоте обоев прорезалась новая дверь.
Здесь все прогрузилось как надо — зеленые с золотом стены, черный паркет в каплях свечного воска, огромный алый диван и черноволосая женщина в темно-синем халате, которая на этом диване лежала и курила кальян.
— Здравствуй, мама, — улыбнулся Айзек.
— Ты привел подругу, — женщина открыла глаза, огромные и черные, растянула в улыбке полные губы в жирной золотой помаде. — Любовь — как черный кофе. От одной чашки сердце бьется быстрее, но если выпить весь кофейник — останется горечь, потливость и тахикардия…
Женщина была красивой. Таких красивых Тамара только в сети и видела. У нее были округлые плечи, золотистая кожа, густые ресницы и мягкая линия скул. Папе бы понравился этот аватар.
— Это моя сестра, — безмятежно сказал Айзек.
— Некоторые мужчины совсем не готовы к женскому коварству и тому, что женской любовью зовется и темный лес, и черная бездна, и выгребная яма. Таким боги дают сестер.
— Мы десять лет не разговаривали, — продолжал Айзек, не глядя на Тамару. — Она отправила на меня репорт за… за неэтичные высказывания о ее внешности. Мы недавно помирились.
Хенде отложила трубку и потянулась. А потом улыбнулась Айзеку. Улыбка у нее была теплая и золотая, а глаза совсем такие, как были у мамы. Она так же смотрела, Эмма Тольд-Франг, о которой Тамара не могла тосковать, потому что ей не давали осознать ее смерть. Но сейчас от этого взгляда, а еще от того, что она могла перепутать запрограммированную участливость Дафны с маминой заботой, а еще от того что ни у папы, ни у Марш таких глаз не бывало, Тамара вдруг почувствовала, как что-то толкнулось в горле. Как один удар сердца пустил в кровь что-то холодное и горькое. А потом все погасло, торопливо смытое равнодушным медикаментозным теплом.
— Моя мама умерла, — сказала Тамара, глядя в полные любви глаза Хенде. — Мой папа старается, но у него ничего не получается.
— Люди так много грешат, — горько прошептала она. — И когда грешники умирают и рождаются снова, боги награждают их детьми.
— Какие боги? Разве люди рождаются снова? В чем тогда смысл? — Тамара специально задала этот вопрос, потому что знала, что ответит Хенде.
— Если бы все напрасно прожитые дни превратились в воду — люди захлебнулись бы. Если бы водой стали дни, прожитые не зря, от жажды не умерли бы те, кто курил, ел фисташковое мороженое и занимался сексом от любви, а не скуки.
— Пошли, Айзек, — попросила Тамара. — Пошли отсюда…
Она сняла очки первой. Нужно было выйти из конвента, закрыть страницу, но Тамаре было не до этого. Она смотрела на Айзека, который очки еще не снял, и лицо у него было такое жалкое и глупое, что Тамара почти влюбилась.
— Айзек!
— Да, — безмятежно сказал он, наконец снимая очки.
— Это правда твоя мама?
— Правда, — усмехнулся он. — Она умерла, когда мне года не было. Я ее живой не помню.
— Это же просто цитатник! Такие были в моде двадцать лет назад!
— Она еще раздает обереги. Это монетизированный конвент. Пока она сама его вела, он, конечно, лучше был. Но он все эти годы приносил прибыль и рейтинговые прибавки. Он меня вырастил.
Тамара молчала. Ей хотелось почувствовать все оттенки этой истории. Своей боли, Айзека, и еще незнакомого мужчины по имени Рихард Гершелл, который тоже предпочел виртуального призрака. Тамара хотела бы почувствовать, что сама она не хочет никаких призраков. У нее есть живой папа, и он учил принимать потери и не обманываться даже очень хорошо нарисованными лицами.
Но Тамара не могла ничего почувствовать.
— Ты зачем пришел, Айзек? Зачем глушилку включил?
— Пойдем со мной. — Улыбка у него была золотая и теплая, совсем как у Хенде. — Я знаю место, где тебя не найдут.
— Везде найдут. И папа будет меня искать…
— Клавдий работает с человеком, к которому я зову. Смотри на анализатор, я не вру. Твоему отцу не нравится, что ты… смотри.
Айзек протянул руку и на трансляторе зажглась запись с конвента. Тамара различила шатер, похожий на одну из локаций конвента Хенде, аватар Айзека, а рядом рабочий аватар отца, полностью синхронизированный с настоящей мимикой. Он раскладывал карты — черная карта бездны, Оруженосец монет. И лицо у папы такое, Тамара сразу поняла, что все сделает, лишь бы у него никогда больше такого не было.
— Он хочет, чтобы ты вернулась к нему. — Анализатор горит ровным зеленым светом. — Он очень тебя любит. И сам пришел туда… куда я зову тебя. Потому что решил, что этим людям можно верить. А значит, и ты можешь.
На последних словах огонек анализатора мигнул желтым, а потом потемнел до оранжевого.
— У всех там установлен помощник «Арто». Наш начальник ее очень любит. Марш ведь тебя спасла.
— Марш очень… слишком… саморазрушительная, — пробормотала Тамара, вспомнив ее бесконечные сигареты и бесконечную злость. — Я иногда ее боюсь…
— Мы все ее боимся, — пожал плечами Айзек. — Ты бы видела, что она с… а, ладно. Главное что она отличная тетка и не желает тебе зла.
— Тогда почему я не могу с ней посоветоваться? И с папой?
— Потому что глушилка либо все глушит, либо не глушит ничего.
Тамара видела, что анализатор зажегся красным. Тамара знала, что Айзек врет, и что не нужно ходить в места, где заправляет Марш Арто.
Но еще она знала, что Айзек не врал, когда стоял перед ней в очках, и лицо у него было почти как у папы на той записи. Что папа действительно очень устал, что он пытается ее спасти и никак не может.
Что она тоже устала, и что ей нужно оплакать маму. Тамара не хотела потом искать призраков по конвентам. А еще Тамара боялась, и даже густая, как сироп, сыворотка от тревожности не снимала стресс полностью. Может там, куда зовет ее Айзек, не бывает серебряных пауков.
И там можно спать.
— И ты встретишься с папой, — отозвался на ее мысли Айзек, и теперь он точно не врал.
Тамара сделала глубокий вдох, позволила себе почувствовать, какую ошибку совершает, а потом кивнула.
…
В храме Поля встречала Тереса. Она улыбалась ему и протягивала руки, а он с грустью заметил, что у нее пожелтели зубы.
Поль остановился. Поставил канистру с водой, сел рядом, откинул крышку. На воде растекался синий блик — отражение разрушенной крыши. Поль коснулся его кончиками пальцев, стараясь поймать отраженное искусственное небо, но кожи коснулось только водяное тепло.
Ничего.
Он протянул руку и нарисовал четыре влажные линии на черепе Тересы. Вода несколько секунд поблескивала на кремово-желтых костях, и Полю хотелось думать, что теперь в костях Тересы есть немного неба.
Ему было хорошо и спокойно. Поль чувствовал не так уж много эмоций — спокойствие, легкое раздражение и что-то редкое, похожее на любовь. Но нигде ему не было так спокойно, как в разрушенном храме в глубине пустыни. Правильно было приводить сюда только тех, кто этого заслужил, потому что раскаленный медный и синий покой не должен доставаться просто так, но Поль приводил и других тоже. Только разными путями.
Главный зал был круглым, в кружеве окон и разломов. Здесь много света и воздуха, а в центре глубокий и круглый бассейн, выложенный мозаичными мандалами — когда-то здесь было еще много воды.
Поль подошел к самому краю бассейна. Положил ладонь на горячие перила и только потом посмотрел на дно.
Эд Таль сидел под выбитой скобой. Тень от скобы пересекала его закрытые глаза.
— Ты жив? — тихо спросил Поль.
Неделю назад Эд последний раз попытался сбежать. Бежать было некуда — даже если пустыня не вздыхала, пройти по ее пескам до города было невозможно. В храме была тень, а на дне бассейна всегда было чуть прохладнее. Поль не собирался убивать Эда. Не собирался привязывать, следить и ставить условия. Только здесь люди, попавшие сюда так, как Эд — Тересу Поль отравил и она даже не поняла, что умирает — обретали свободу.
Поль поставил на борт канистру, а сверху положил лепешку из маленькой пекарни недалеко от реки. Ему казалось, что хлеб пахнет рекой, и Эду, наверное, было бы приятно.
Если он еще не умер — проснется и заберет воду. Проживет сколько-то еще. Может, он что-то поймет и станет как тот человек с фрески. Может, умрет или покончит с собой. Полю было все равно, но было бы приятно увидеть хоть раз взгляд человека с фрески, а не отупение, злость или отчаяние.
Поль еще немного посмотрел на неподвижного Эда, а потом развернулся и пошел вглубь храма. У него была еще одна фляга воды и нужно было подарить кусочек неба двадцати пяти мертвецам — тем, кто пришел сюда без боли и тем, кто когда-то помогал Полю. Теперь он помогал им.
Остальным воды не достанется.
Иногда Поль останавливался в одном из залов, смотрел на мозаики, потом на мертвецов и на небо. И думал, что он ведь, пожалуй, сумасшедший.
Но никто об этом не знал. Дафна не видела его безумия, а значит, его не было.
Полю повезло социально приемлемо сойти с ума. Иногда он вспоминал еще Марш Арто, ту, живую.
Вот кому не повезло.