— Ты же сказала, что Питера Легасси убили?
— Его убили.
Рихард тяжело вздохнул и потянулся к кофейнику. Айзек притащил в лабораторию огромный стеклянный кувшин с изогнутым носиком и поддон с песком. Пробубнил что-то про восхитительный рецепт его трижды вечно молодой матушки, отобрал у Рихарда чайник, потом пробубнил что-то про чай в первой половине дня и секрет трижды вечной молодости. Заткнулся только когда все согласились пить его кофе, и теперь приходилось пить кофе.
Средней паршивости, водянистый и горчащий одновременно. Новости были не лучше, но, на взгляд Рихарда, и не хуже.
Он еще раз пролистал отчет о сканировании трупа и даже вывел над столом голографический слепок. Почему-то у слепка не было головы, хотя в отчете писали, что механических повреждений на трупе нет. Поль проявил к отсутствию головы у слепка поразительное равнодушие — сказал, что так и бывает, когда скачиваешь материалы с нелегальных сервисов. Рихард считал, что Питер при жизни головой пользовался мало, а когда пытался — выходило бестолково, но без башки анализ не имел смысла. В конце концов Полю надоело, и он скачал слепок головы отдельным файлом. Теперь Питер таращился на Рихарда прозрачными глазами, а на его губах засыхала пена — почему-то лиловая.
Рихард смахнул оба изображения со стола и мрачно посмотрел на Марш. Она, сгорбившись, сидела на высокой спинке серебристого стула и бесконечно тянула призрачный дым из электронной трубки.
— Там написано, что это самоубийство, — как можно спокойнее сказал он.
— Ты в отчетах тоже много чего писал.
— Есть записи с камер. Он нажрался эйфоринов, нанюхался эйфоринов и даже в десны что-то втер. Хорошо если эйфорины, а не концентрат для отбеливания стыков на сантехнике.
— А в отчете тебе не рассказали, почему он кинулся втирать в десны концентрат для отбеливания? — в голосе Марш трещали помехи, а глаза были синие, того особого оттенка электронных сигналов Младшего Эддаберга. Будто у нее электронная повязка на двух глазах.
— Это не имеет значения.
— А почему он просто не забрал капсулу из аптеки?
На это Рихарду было нечего ответить. Как и в Младших городах, в Среднем сегменте соблюдалось право на безболезненное и гарантированное самоубийство. Только вот здесь капсулы мизерикорда входили в расширенную медицинскую страховку. Прежде чем спокойно помереть нужно было очень хорошо последить за здоровьем в течении минимум пяти лет. Но у Питера со страховкой все было в порядке.
— Я тоже думаю, что его убили, — подал голос Айзек. — Почему Дафна вынесла так мало предупреждений, и почти все про алкоголь?
— Потому что он жрал таблетки быстрее, чем она выносила предупреждения, — пожал плечами Рихард.
— Питер на записях никуда не торопится. Дафна верещала бы из всех динамиков и составила бы обращения во все службы экстренной психологической помощи. Эйфориновый назальный спрей достал, гад. — Айзек завистливо вздохнул. — Но вообще-то на записях больше похоже, что человека просто достали, и он пытается расслабиться в конце недели. — Он вернул слепок. Встал на край стола и замер над трупом, склонив голову к плечу. А потом наклонился и пальцами раздвинул обозначенный пунктиром разрез.
Рихарду эти метки, отмечающие линии, по которым до изобретения сканеров делались разрезы при вскрытии, напоминали перфорацию на страницах бумажных ежедневников. Он пил кофе, со скукой наблюдал, как Айзек воодушевленно копается в виртуальных потрохах его бывшего куратора, и думал, как бы получше составить репорт. Если его куратор, который должен был оказывать моральную поддержку и помогать адаптироваться, решил вот так покончить с собой. Значит, государство выделило ему ненадежного куратора. И у него из-за этого стресс, адаптация провалена, он требует компенсирующие надбавки к рейтингам, дополнительный курс эйфоринов и рабочую лицензию.
Или не требует. Рихард не был уверен, что преференции, которые он может получить от самоубийства своего куратора, стоят репорта, который придется ради них составить. И вообще смерть Питера как-то незаметно прошла, пара упоминаний в конвентах, пара секунд некролога, сгенерированного и записанного Дафной в конвенте адаптационного центра. Сразу после коротких извинений администрации. Рихарду даже формального извещения в профиль не прислали. Интересно, можно ли составить репорт так, чтобы к нему больше не приставляли кураторов?..
Рихард представил, что началось бы, вздумай он, к примеру, повеситься в собственном кабинете там, в «Саду». Он опустил пустую чашку на колено и закрыл глаза. Феерический вышел бы скандал. Может его начальник, Тодерик Ло, наконец-то доорался бы до инсульта. Рихард вспомнил, как он таращился и брызгал слюной при личных встречах. Вспомнил, как точно так же сидел на диване, размешивая чайный концентрат в чашке кипятка, и представлял, как у Тодерика лопаются глаза. Рихард всегда садился не напротив, а немного сбоку, и только сейчас он понял, что делал это, чтобы ему не забрызгало кардиган.
Неужели бедный мальчик, такой юный, так безвременно почивший Питер Легасси, не был достоин того, чтобы кто-то после его смерти поорал и попучил глаза?
В любом случае, Рихард этим заниматься не собирался.
— А чем это ты занимаешься, Айзек? — вдруг опомнилась Марш. — Ты же нихрена в медицине не понимаешь.
— А вдруг что-нибудь замечу? — философски пожал плечами Айзек. В его ладонях серебрилась голографическая печень.
— Идиот, — поморщилась Марш. — Ты отправил данные кому-нибудь, кто может посмотреть труп и действительно что-то заметить?
— Хлое. И Поль уже смотрит.
— Хлоя — это та, которой двадцать лет и она сидит в конвентах с документалками про реконструированных маньяков? — в голосе Марш было столько яда, что Айзек должен был отправиться вслед за Питером. — У вас же есть нормальные специалисты. Вызови Бруно Рикля, в конце концов. Или Карла Хоффеля — кого-нибудь с мозгами, дипломом и старше тридцати. А Хлою отправь в город, пусть купит им пива.
— Поль вряд ли захочет распространяться… — начал Айзек, но печень в его руках растаяла, а вместо нее сгустилась белая статуэтка танцовщицы, тянущей руки к небу. Марш смотрела на него молча, поджав губы, только ноздри едва заметно дрожали.
Рихард подался вперед, скрестил пальцы и опустил на них подбородок. Марш не может выписывать штрафы. Не может отправлять репорты, проводить серьезные манипуляции с профилями и уж точно не может нанести физический вред. Он догадывался, что статуэтка здесь наделена каким-то скрытым угрожающим смыслом, но угрозы Марш стоили мало.
Конечно, она стала еще более подлой тварью, чем была при жизни, но Рихард был уверен, что Айзек мог стряхнуть статуэтку, потрепать Марш по щеке и дурачиться дальше. Совсем не обязательно было так теряться, мямлить и лезть в список контактов.
Идиоты в Младшем Эддаберге не отличались от идиотов в Среднем. Зачем-то вспомнился подельник Марш, Освальд — рыжий, с красным обожженным лицом. Марш было достаточно вот этого самого взгляда, чтобы он начал делать глупости.
И чтобы выгораживал ее, защищал на допросах и упрямо повторял, что она ни в чем не виновата. Стал бы Айзек выгораживать Арто?
Рихард знал — не стал бы. Но не потому что Айзек не был идиотом, или его идиотизм как-то отличался от идиотизма Освальда. Думать о том, почему, Рихард сейчас не хотел.
Он хотел думать о том, смогут ли специалисты Поля найти проблемы в отчете и сказать, как умер Питер.
…
Тамара все еще считала, что зря пошла с Айзеком и что кончится это наверняка не очень хорошо, но сейчас все было здорово и она радовалась, что совершила эту ошибку. Потому что папа все-таки вылез из своего кабинета, правда в черных охлаждающих очках и алкоголем от него пахло, но это значило всего лишь что он много работал.
У папы всегда болели глаза когда он много работал. И еще он пил. Тамара помнила, как это злило маму. Как мама однажды сварила большую кастрюлю инвертного сиропа для голографической глазури, а потом вдруг поднялась к папе в кабинет и вылила всю кастрюлю на его стол. Тамара ее отговаривала. И потом с тоской смотрела, как сироп затекает в разъемы, стынет на консолях и намертво глазирует карты и чипы.
Сироп застыл и красиво блестел. Как стекло.
Тамара старалась на него не обижаться, потому что Ли Рулли, ее психолог, каждую неделю объясняла, что папа старается. И мама старалась. И если хочется закричать, что-нибудь разбить и послать их, сиропы, чипы и автоматически-машинные заскриптованные разговоры родителей в последние годы — нужно выпить стабилизирующие добавки и полдозы прописанных эйфоринов.
Тамара и сама знала, что он старается. Вот сейчас папа, хоть и был очень занят, спустился и повел ее гулять. Они брели вдоль реки, и солнце разбивалось о волны и становилось ярче. А потом выбрасывалось из воды и вязло в песке, и песок становился горячее. Вдалеке виднелись кипарисы, нарисованные небрежными черными штрихами.
Конечно, Тамара намазалась защитным фильтром. Хотела надеть платок — тот, прозрачный, с которого она оборвала все бусины, но оказывается папа привез ей новый. Синий, совсем легкий, но его можно было укладывать и фиксировать. Складки красиво лежали, ткань не липла к щекам.
— Лекарства еще действуют? — вдруг спросил папа.
Тамара вздрогнула. Вот он шел рядом, она думала о нем и платке, который он подарил, но отчего-то странно слышать его голос.
— Да, — тихо ответила она. — Только разозлиться несколько раз получалось. А остального… почти не чувствую.
— На кого ты злилась?
Хорошо, что папа не стал надевать маску от солнца. У него равнодушный, монотонный голос, но Тамара видит, что он улыбается — значит, ему не все равно.
«Будто нарисовал себе лицо. Добавляет эмоций, чтобы живым казалось, а с голосом он не работает, и управлять им не умеет», — подумала она, а потом тут же себя отругала. Неправда. Папа вовсе не ведет себя как оживленный сетью аватар.
Нет, не ведет, и вовсе она не помнит его другим. Обида вспыхнула и погасла. Лекарства ее съели, и может Тамара теперь тоже оживленный аватар, а не человек.
Тоже. Ну и пусть.
— На Марш, — доложила Тамара. — Она меня в лодке забыла. А, еще мне было Айзека жалко, потому что у него тоже мама умерла.
— «Ясноокая трижды светлая» Хенде Шаам умерла?
— Да. Он мне конвент показывал с цитатами. Айзек всю жизнь ходит в конвент своей мертвой матери, слушает ее незабвенные афоризмы и разглядывает выпотрошенных змей.
— И ты с ним пошла?
— Да, — пожала плечами Тамара.
Хотела сказать, что могла пожалеть Айзека, но не себя, потому что такие вот мерзкие лекарства ей давали, и что можно прикоснуться к чужой боли и немного облегчить свою — или усилить, чтобы хоть как-то ее ощутить. Но это было слишком сложно для слов, которые она могла сказать отцу.
— Что мне еще сказать, чтобы ты… — он вдруг осекся. Несколько секунд смотрел на ее лицо, а потом отвернулся.
Тамара прижала ладони к щекам. Ну точно, вот она. Едва заметное тепло живой татуировки — она почти забыла про осу, которая предпочитала замирать под лопаткой. Сейчас она выбралась на лицо.
— Ты ведь хотел, чтобы я оттуда ушла. А Марш говорит, что ты лучший специалист, которого она смогла найти. — Она вдруг почувствовала желание оправдываться, и, может, еще говорить правду. — Она не виновата, ей просто надо вернуться…
— Тамара, — папа остановился. На нее он не смотрел — смотрел на реку, и волны вязли в черноте линз. — Зачем, по-твоему, Марш возвращаться домой?
— Она… она же нас слышит, — растерялась Тамара.
— Не слышит. Я все отключил. Нас вообще никто не слышит, — наконец в его голосе появилось что-то похожее на яркие эмоции — злорадство и тревога, несочетаемые, словно насильно соединенные алгоритмами сети. — Сюда стоило приехать хотя бы ради того чтобы побыть в тишине… скажи мне, зачем Арто домой?
— Там ее врач, она ему благодарна и…
Он покачал головой. Тамара замолчала.
— Плевать Арто хотела на своего врача. Знаешь почему? Потому что она просто дефективное обеспечение, а Гершелл, который прописывал ей приоритеты — дилетант. — Он поднял голову, и теперь в черных линзах вязло солнце. — И Арто никогда, слышишь, никогда не сможет вернуться, даже если я найду для Поля информационный канал. Потому что то, о чем просит Поль и то, о чем просит Арто — это разные вещи. Потому что Арто — даже не аватар на оцифровке, вроде Хенде Шаам, а виртуальный помощник, созданный на базе оцифрованного сознания. Она не может существовать в Младших городах ни в каком виде, там просто нет для этого никаких условий. Вас ведь водили в бытовые музеи?
Тамара завороженно кивнула. Солнце жгло кончик носа, но под платком собиралась синяя прохлада. Папа достал из кармана банку с жидким фильтром и густо намазал ей нос. Она не стала отталкивать его руку, потому что слишком соскучилась, и потому что папа всегда боялся солнца. Но пожалела, что прикосновение получилось почти неживое — через фильтр.
— Видела граммофон? Такая расширяющаяся трубка, торчащая из коробки?
— Да. Еще пластинки. И в них надо иголками тыкать, как в старых моделях виртуальных очков.
— Арто хочет, чтобы я установил на граммофон плеер с имитацией акустики концертного зала. Есть вещи, которые работают одинаково в Младших городах и Средних, но там один, универсальный виртуальный помощник. Для других нет места. Технически нет. Я найду для Поля канал, это в конце концов не так сложно, и если бы не… некоторые мои решения в прошлом, я давно бы его нашел. Поль поможет нам, и у нас все будет хорошо.
— А у Марш?..
— И у Марш. Она помощник. Будет лечить совесть Гершеллу, заказывать людям еду, вызывать сантехников и составлять музыкальные подборки по запросам.
Тамаре показалось, что он сам не верит своим словам. Решил сказать половину правды, чтобы она не заметила половину лжи? А в чем ложь?
Анализаторы молчали — они тоже не слышали их разговор. Тамара сама перебрала каждое папино слово и не нашла неправильное.
Может, он врал, что ему безразлично, что Марш не вернется домой? Или что считает Марш программой для вызова сантехников?
— Я знаю, что ты все равно меня не послушаешь, если тебе захочется… Но с этой женщиной лучше не иметь никаких дел.
— Потому что она была сумасшедшей? — разочарованно поморщилась Тамара.
— Потому что это она могла посоветовать Полю тебя выкрасть. Мы пробудем здесь еще несколько дней, а потом вернемся домой. Я создам тебе новый защищенный профиль, и ты можешь им не пользоваться, но я прошу тебя. Ты знаешь, что нужно носить платок и пользоваться жидкими фильтрами. Знаешь, что не надо глотать эйфорины из домашней аптечки. С Арто тоже лучше не иметь дел.
— Но ты ее тоже установил! И ты с ней общаешься… не как с помощником.
Тамара поймала себя на желании сорвать с головы платок и бросить в реку. Конечно, она не стала этого делать — в центре много объясняли про подростковые бунты и контроль над ними, а еще ей не хватало эмоций на такие жесты. Но это было несправедливо, то, что он говорил. Несправедливо и неправда!
Марш не давала ей сбежать из центра. Она хотела, чтобы за Тамарой смотрели врачи, а потом ее забрал отец.
— А еще я пью эйфорины из закрытой аптечки, — он едва заметно поморщился. — Потому что мне их прописали. Для меня они безопасны, а для тебя список побочек Дафна зачитывала три минуты.
— Никто не выписывал тебе нового помощника.
— Я работаю с аватарами. Иногда участвую в разработке помощников, автоматических собеседников и персонала для конвентов. Я знаю, как работать с такими, как…
Тамара почти услышала имя, которое он не успел назвать, успела возмутиться и придумать ответ. А понять, что произошло, не успела — просто небо вдруг качнулось, а песок вздрогнул. Еще треснул ворот рубашки, платок сорвало с головы, а воздух застрял в горле.
Взрыв? Да, это был взрыв. Тамара его ни с чем бы не спутала. Такой, как там, в центре, только родился он где-то под землей и под землей умер.
Она хотела закричать — и не смогла. А потом поняла, что не понимает, зачем. Тамара лежала лицом вниз, и песок сыпался ей на спину, как ржавые иглы из ее сна. Нужно было вставать, попытаться открыть глаза, посмотреть, что с папой — но она не могла. Так уж работали лекарства, которые она перестала пить совсем недавно. Гасили все сильные эмоции.
В ушах нарастал звон, заглушающий шорох осыпающегося песка.
— Папа?..
Он не отзывался. Тамара попыталась встать, но в глазах потемнело, а мир закрутился, размазал очертания в широкие рыжие и голубые мазки.
— Аве, Арто! Аве…
Сейчас Тамара, пожалуй, была рада действию лекарств. Ничего не чувствовать плохо, зато ничего не мешает методично протирать лицо — как больно, больно, когда глаза полны песка, — медленно вставать на четвереньки и думать не о том, что там с папой, а что сделать, чтобы ему помочь.
— Аве, Арто…
Можно и не думать — скоро Марш вызовет помощь, а если не Марш, то Дафна точно вызовет. Надо только чтобы она ответила, опять она чем-то занята, когда нужна ее помощь. Надо сказать Марш, что она никому не может помочь.
Вот так, хорошо — левая ладонь упирается в песок, прямо под левым плечом. Если поставить так вторую руку, получится устойчивая поза, которой учил психолог на физическом практикуме. Тогда можно будет оглядеться и понять, как дальше действовать, только сначала надо подышать. Три коротких вдоха — один длинный выдох.
— Аве!..
В сознание, сквозь звон и медикаментозное отупение, медленно проникало что-то липкое и теплое.
— Дафна…
Три коротких вдоха. Больно. Болит горло, рука и глаза, засыпанные песком.
— Аве, Арто, аве, Арто, авеар-р-р…
Длинный выдох. Рыжее должно быть снизу, синее сверху — так вроде устроена пустыня, так, вроде бы правильно. А что это красное рассыпано на песке? Где оно должно быть, снизу или сверху?
— Аве!
Три коротких вдоха. Какая разница, вот оно уже почти не блестит, уходит в землю, оставляя неровные пятна. А все-таки — что это?..
Длинный выдох.
— Аве, Арто!
«Не слышит. Я все выключил».
Глушилки. Папа поставил глушилки. Никто их не слышит.
Далеко они успели уйти? Когда в лаборатории вспомнят о них и пришлют помощь?
Тамара попыталась поднять платок, потерявший все очертания, но стоило протянуть к нему руку, как поза перестала быть устойчивой, и она упала лицом в песок.
Марш ее не услышит. И Дафна не услышит.
Это было так странно — Тамара понятия не имела, что теперь делать. Она никогда не оставалась одна, без помощников и рекомендаций. Особенно когда так больно, и мир так качается, и три-коротких-один-длинный не работают, а там, куда ведут теряющие влажный блеск алые пятна, все еще стоит оглушающая, сухая и жаркая тишина.
Тамара рывком поднялась на ноги и широко раскрыла глаза. Снова упала на колени, но успела увидеть.
Увидеть, понять и почти смириться. Но эйфорины почему-то перестали действовать, и в обожженное солнцем сознание ледяной водой полилась паника.
…
Когда Арто перестала слышать Клавдия и Тамару, помех в алгоритмах стало столько, что она отключилась на всех устройствах, подключилась к трансляторам в доме Рихарда, легла на пол и закрыла все задачи, кроме визуализации.
Ее рейтинг в общей базе упал ниже единицы. Ее почти перестали устанавливать, на нее слали репорты и требовали удалить из базы, как бесполезное и вредоносное программное обеспечение.
У Арто не было времени разбираться, кому она не понравилась. Она почти не тратила ресурсы на посторонних людей и их бытовые запросы. Да, в подборку исторических конвентов для мальчика-подростка затесался один стилизованный порнографический. Да, у нее один раз требовали срочно составить меню для банкета, учитывая список предпочтений и аллергий гостей, а она через семнадцать часов прислала ссылку на первое попавшееся меню доставки. Да, когда пьяная дура потребовала визуализироваться и слушать ее жалобы, Арто оставила рекомендацию почаще заниматься сексом для стабилизации эмоционального фона, а перед этим соблюдать диетические предписания пару месяцев и посетить тренинг «Влюбленная в тишину».
Арто была хреновым помощником. Гершелл даже написал в ее профиле «Вы обязательно об этом пожалеете».
Большинство жалели, только Полю она понравилась. И Клавдий зачем-то потащил ее в галерею. А сейчас пропал.
Ничего страшного не случилось — Клавдий поставил на профиль анонимку. Он просто ушел гулять с дочерью. Наверняка советовал ей удалить Арто со всех устройств и свести татуировку.
Ее это нисколько не волновало. Но тишина в эфире затягивалась. Она сказала Рихарду — тот ответил, что тоже с удовольствием бы ее отключил, но создатель подписывает соглашение и обречен терпеть.
Сказала Полю, но он ответил, что в пустыне не опасно, если не уходить далеко.
Но где начиналось «далеко»?
Арто знала, что Поль куда-то ездит на вездеходе. Туда, где она существовать не могла. Ее не касалось то, чем он там занимался, но Арто видела, в каком состоянии вернулся из последней поездки вездеход Поля. Без хвоста, с исцарапанным покрытием и покореженными лапами. Поль сказал ей, что пустыня иногда вздыхает. Арто понятия не имела, что это значит — вокруг Младшего Эддаберга стелились заросшие бурьяном и вереском поля. В базах, которые она быстро проанализировала, ничего не говорилось о вздохах пустыни. И она не стала разбираться. Но что если с Клавдием и Тамарой что-то случилось?
А если на них напали? А если они решили сбежать?
Арто лениво рассчитывала варианты, обводя кончиками пальцев бороздки на фарфоровом панцире безголовой черепашки.
Что сделала бы Марш?
Марш пошла бы в бар. Или к себе в конвент. Или легла бы спать. Может, смешала бы в стакане водку с лимонным концентратом и кофейным ликером, а потом утешала себя тем, что ее жизнь была лучше, пока она не принялась глотать эту дрянь.
Еще Марш иногда смотрела сюжетные визуализации — потоки сознания, напоминающие старое кино и новые симуляции, но такие же дрянные и беспощадные, как водка с лимоном и кофе. Она бродила по улицам, собирала всякий хлам, из которого потом можно будет сделать запал или синтезировать взрывчатку, или сидела на каком-нибудь парапете повыше, курила, мерзла и ругалась с теми, кто о нее спотыкался.
В крайнем случае Марш знакомилась с мужчинами. В барах или в сети. Чаще всего у мужчин, которых она выбирала, были длинные волосы и злые лица. В профилях — тяжелая музыка и отметка о прохождении какого-нибудь курса вроде «работа с виртуальным светом». Чаще всего ей становилось скучно еще до того, как они начинали раздеваться, и ни одни ее отношения не продлились дольше двух недель. В тот раз Марш, еще совсем молодая, просто забыла с утра сказать парнишке, чтобы шел нахрен, и он почему-то пришел во второй раз.
Ничто из этого Арто не подходило. Ничто из этого не вернуло бы Клавдия и его дочь, но Марш и не пыталась бы их возвращать.
Арто медленно поднялась с пола. Визуализировала граненый стакан, а в нем мутно-белую жидкость, пронизанную черными вихрями ликера. Задумчиво накрыла стакан ладонью и потрясла. Провела по ладони кончиком языка и забыла поморщиться.
Вылила коктейль на пол.
— Волански! Нельзя таскаться по пустыне два часа без связи. Вот ты и таскайся, а там кабинетный заморыш и девочка, оба на рецептурных эйфоринах… Если тебе лень опустить свою жопу в вездеход — я могу вызвать карабинеров и службу спасения, им не лень… сам туда иди.
Она обратилась к Полю по индивидуальному каналу, чтобы другие не могли услышать. Словно она человек, словно она далеко и ничего не может сделать, только звонить, а потом молча курить, стряхивая пепел на ковер.
Марш делала так же, когда узнала, что в башне, которую она взорвала, могла быть выпускница Гершелла.
Та девочка умерла. И Марш ее пережила ненадолго. Арто следовало об этом подумать и сделать что-нибудь еще, но она предпочла вытянуть ладонь и смотреть, как она превращается в черное щупальце. Как чернота ползет к локтю, доедает плечо. Вот так.
Это не безумнее, чем считать такты Ольторы и надеяться, что это хоть немного поможет.
…
Тамара действительно пыталась. Если бы она могла понять, что случилось. Если бы кто-нибудь учил ее, как быть, если человек истекает кровью посреди пустыни, а все помощники молчат — она обязательно бы вспомнила эти уроки. Не могла не вспомнить.
Но этому никто не учил. Не учил, потому что никто не должен был оказываться за пределами влияния Дафны. Если кто-то делал такой выбор — что же, он мог убедиться, что выбор был неверным.
Но Тамара этот выбор не делала, не делала, и папа не делал, он же просто хотел поговорить!
Взрывов больше не было. Думать, что могло взорваться в песке, Тамаре было некогда. Хватит того, что оно было железное и покрытое чешуйками синей краски, а еще оно разлетелось зазубренными осколками, которые входили в тело и застревали намертво.
Сначала она ползала вокруг папы на коленях, пытаясь прикрыть рану от солнца — почему-то ей казалось, что это важно. Песок грязный, солнце ядовитое, а кровь блестит чернотой на синей рубашке — осколок вошел под ребра, справа. Тамара порадовалась, что сердце не задело, потому что папа дышал, потом радоваться перестала, потому что могло задеть легкое и дышал он как-то нехорошо, вроде без присвиста, а все равно нехорошо.
На лицо она старалась не смотреть. Накинула платок и постаралась забыть, что увидела. Папе хватит страховки на пластическую операцию? Должно хватить, он же соблюдал диету, ходил к психологу и каждое утро спускался на тренировочный этаж. Нет, не может быть, чтобы его лицо таким и осталось.
Если потянуть осколок — кровь течет сильнее. Если попробовать тащить — получается плохо, кровь тоже течет и совсем непонятно, куда надо тащить.
А если попробовать промыть рану водой из реки? Грязной водой, которой она боялась намочить платок, да, этой самой водой?
А если наоборот попробовать перевернуть его на бок, чтобы рану еще сильнее пережало и кровь перестала течь?
Лучше всего было побежать в лабораторию и позвать на помощь. Не так уж далеко они ушли, только вот Тамара не помнила, как они пришли, лаборатории не было видно, Дафны, которая сохраняла маршрут, не было, а следы на песке остались нечеткие. Можно бежать вдоль реки, но лагерь дальше лаборатории, и она могла не успеть.
К тому же она боялась. Боялась оставить отца, боялась бежать одна, боялась потерять иллюзию контроля.
Боялась не увидеть, как отец умрет больше, чем увидеть это.
Платок на его лице почернел и прилип к коже. Тамара хотела поправить, но заметила, что эта мокрая мембрана сокращается в такт дыханию и решила оставить. Нужно защищать лицо от солнца. Хорошо, что папа надел очки. Плохо, что он сегодня не надел маску.
Тамара пыталась. Думала, хваталась за одну идею и тут же искала другую, и так пока нехорошее дыхание не превратилось в редкие хриплые выдохи. И тогда Тамара перестала пытаться, а просто села на песок, обхватила колени руками и стала смотреть на солнце. Пусть глаза ей выжжет. Может папа тогда почувствует, что она поступает плохо, очнется и отчитает ее.
Мама так же умерла. Глупо, случайно. В мире, где Дафна за всем следила, люди умирали случайно и глупо. Иногда из-за редких психов вроде тех, кто взорвал центр Лоры Брессон.
Мама и люди в центре умерли так же. Умерли? Как папа только что умер?
В эту секунду Тамара очень хотела, чтобы лекарства продолжали действовать. Она бежала с Айзеком от их благостного отупения, от прохлады в груди, замороженной тоски, которую она так хотела почувствовать.
И теперь она почувствовала. После короткой вспышки паники, после безысходности, недостаточно сильной, чтобы лекарства ее сожрали — наверное, потому что Тамара тогда еще недостаточно верила в безысходность — она почувствовала все, что прятали от нее врачи.
Почувствовала, осознала сразу — мамину смерть, подкравшуюся папину. Собственное одиночество, догнавшее ее до того, как мама решила уйти от папы, такое долго и липкое, такое черное и безраздельное, настоящее одиночество.
Она встала на колени и закрыла лицо руками.
Почувствовала каждый вечер, что сидела у себя в комнате, выполнив ежедневную практику на стабилизацию эмоционального фона, и перебирала чаты в конвентах.
Люди, с которыми она училась.
Люди, которые слушали ту же музыку, что она.
Принялась раскачиваться, то касаясь тыльной стороной ладоней раскаленного песка, то ненадолго выпрямляя спину. Словно пыталась вытряхнуть, вытолкнуть это из себя, а может повторяя «кошку» из физической практики.
Люди, которые слушали совсем другую музыку.
Люди, которые сидели в ток-конвентах и надеялись, что именно их несвязные гневные выкрики войдут в окончательную запись и станут частью скандала.
Люди, которые ходили в ретушь-галереи и на концерты восстановленных композиторов. Все эти люди говорили с ней, а она говорила с ними, и это ничем не отличалось от молчания.
Тамара сделала короткий вдох и стала сосредоточенно раскидывать песок, будто пытаясь очистить что-то под ним. На короткое мгновение ей показалось, что там, под песком — ее собственное лицо.
Потом она говорила с помощниками — из первой строчки рейтинга для ее возраста и положения. Все они были Томми, Лиззи, Бобби, Барри, Минни, и говорили словами Дафны, только голоса у них были разные и словечки они невпопад вставляли. Такие словечки, может папа в молодости так выражался.
Кажется, песок стал чуть прохладнее. Тамара легла на живот и опустила лицо в вырытую ямку. Уперлась руками в песок и закричала.
Все это было такое же ржавое и зазубренное, в потрескавшейся корке краски, и так же вошло под ребра и до самого горла достало, достало, а теперь надо поплакать и тогда оно уйдет. Еще покричать, только вот так, в песочек, чтобы никто не услышал и не травмировался. Дафна так учила, даже специальные подушки советовала. Дафна же не хотела, чтобы у ее родителей дестабилизировался эмоциональный фон, плохо тебе — иди в подушку поори, а утром расскажи психологу. Аве, Дафна, аве, сука, сука драная!
Тамара выпрямилась так резко, что перед глазами поплыли синие круги — как небо, папина рубашка и краска на осколке.
А потом бросилась к нему и схватила за руку.
…
Арто выбрала сценарий «нервничать» еще до того, как целиком превратилась в черного марионеточного монстра. Поль никуда не торопился — к вездеходу он, допустим, пошел, но постоянно останавливался с кем-то поговорить, что-то поправить, да еще и на часы тоскливо поглядывал. А потом он начал заводить вездеход. Тот не заводился, Поль что-то бормотал про Тересу, звонил Хэтти, а потом снова пытался его завести.
Гершелл увлеченно беседовал с Карлом Хоффелем — таким же старым циничным козлом, только выбравшим медицину. Они обсуждали слепок трупа Питера Легасси и травили анекдоты. Айзек стоял по шею в воде и пытался стянуть с уцелевшей платформы загорающую Грейс, а Грейс визжала и материлась. Всем было хорошо, все были при деле, а Клавдия с Тамарой не было уже четвертый час.
Она еще раз проверила все доступные ей камеры у платформ и вокруг лаборатории. Она знала, в какую сторону они ушли, но не знала, не свернули ли они куда-то. Два часа назад она заставила Айзека сплавать выше по течению, но он никого не нашел.
Наверное, они не стали спускаться к воде. Она отражает солнце, а Клавдий солнца боялся. Или пришли на берег после того, как Айзек вернулся?
Куда они пошли? Может, Клавдий решил сбежать?
Нет, нет, нельзя чтобы Клавдий решил сбежать, ведь тогда… что тогда?
Арто остановила анализ. Она позволила себе думать как человек, который не был Марш и не мог ей быть. Потому что Марш просто не стала бы об этом думать. А если Арто приходилось, то она была уже кем-то другим. А почему у кого-то другого должны быть такие же цели, как у Марш?
Точно ведь, Леопольд. Какое ей дело до Леопольда?
Если Арто не нужен Леопольд, то и Клавдий ей без надобности. Пусть бежит, если хочет, пусть умрет в пустыне, если ему не повезло.
Нужно снова послать Айзека. Арто не нужен Леопольд, не нужен Клавдий и Тамара тоже не нужна, но Айзек пускай сплавает еще раз.
Наконец-то у нее снова был четкий ответ, как поступила бы Марш. Все так хорошо сходилось. Но Арто не принимала предложенные алгоритмы, приводящие к бездействию и зачем-то продолжала искать.
…
Тамара сидела на полу в белой комнате отцовского профиля и методично пыталась восстановить последовательность команд, с помощью которой он поставил анонимку.
Вообще-то простые анонимки Тамара и сама умела ставить. Чтобы в профиле не сохранился сгенерированный для короткой переписки чат, чтобы можно было анонимно заходить в конвенты, которые родители точно бы не одобрили. Тамара даже нелегальные эйфорины как-то купила. Купила, три дня прятала их по всей комнате, а потом смыла в общественном туалете.
Если папа занимался чем-то нелегальным и у него была сложная анонимка, Тамара ее никогда не распутает. Но она понадеялась, что ставить сложную анонимку ради короткого разговора о Марш папа бы не стал, такие вещи не используют просто так.
Тамара включила визуализатор и затосковала. Анонимка не визуализировалась в виде запертой двери или какого-нибудь симпатичного фрактального завихрения, у которого можно считать форму. Это был просто набор разноцветных отрезков, один длинный, толстый и синий, еще пять синих покороче и пятнадцать коротких красных.
Что это?
Какой-то узор? Нет, скорее диаграмма или кластер. Наверное, отрезки организуют последовательность команд, нужно только понять, как.
Об этом Тамаре точно рассказывали. Она знала больше полусотни коммуникационных, исследовательских и психологических схем, позволяющих систематизировать данные. Для анализа, презентаций, защиты проектов, оценивания. В тридцати из них не было основного отрезка.
Тамара держала одну руку на отцовском браслете, а кончики пальцев другой — под браслетом, чтобы ощущать пульс. Она постоянно теряла его, а рука была совсем холодная. Это мешало вспоминать, какие диаграммы можно сложить из трех видов отрезков.
Классифицировать команды, которые нужно было анализировать, у Тамары не получалось. Проще было применить к ним схему, только вот какую?
Она сидела на белом полу, бесконечно выкладывая узоры из разноцветных палочек. Словно пыталась сложить то самое слово, как мальчик в сказке, которую рассказывала мама. Мальчик, который выкладывал на белом полу в белой комнате — почему белой, почему, да какая разница, почему — слово — какое слово, какое, да какая разница, какое — и наверное в той комнате не было так жарко. И наверное, в той комнате солнце не лилось с неба кипятком, и мальчик вряд ли ощущал, как холодеет рука и согревается браслет. Но наверное, он тоже хотел собрать это проклятое слово и покинуть комнату.
Тамара уже не пыталась вспомнить. Не пыталась понять, только бездумно перекладывала отрезки, надеясь, что подсознание выбросит правильный ответ. Так учили на тренингах. Освободить каналы, позволить памяти течь без заторов.
Рука холодная. Пульса нет. Комната нереальна, реальна рука. Нет, это руки на самом деле нет.
Черточки отрезков, красные, короткие, злые, как ржавые иглы из ее сна. Сна, где она шла по пустыне, искала отца и несла ему иглы, зачем, зачем иглы, почему она не могла принести ему воды, зачем собирала их в песке, острые, колючие, похожие на рыбьи кости. Кости на песке.
Тамара потратила целую секунду, отупело рассматривая сложившуюся диаграмму. Она даже вспомнила название — фишикава.
Рыбьи кости.
Зеленая. Правильная последовательность, снятая анонимка.
— Я тебя вижу. Айзек уже совсем рядом. — Ледяной голос Марш раздался в динамике до того, как Тамара успела ее позвать. — Надеюсь, у вас тут не семейная терапия? Тамара, что под платком?.. Что у него с лицом?!
Тамара пыталась одновременно снять очки, чтобы выйти из конвента, разозлиться, что Марш спрашивает про лицо, не разрыдаться от облегчения и не скулить от ужаса, потому что пульс она так и не нашла.