… и не мог проснуться. Что-то входило под ребра, стреляло в плечо, а потом обжигало горло. Что-то вгрызалось в лицо — рой потревоженных ос.
Тамара сидела на песке, протирая глаза. Ее не задело. Был еще взрыв? Нет, не было. Не задело. Не могло задеть.
Где она?
Эмма говорила, что осы снятся к грозе. Клавдий ни от кого не слышал этой приметы. Не знал, правда ли это. Что может знать черно-золотая оса о надсадном сухом пустынном кашле? Когда песок тянется к черным тучам в лиловых электрических трещинах, когда купол над городом темнеет и сжимается, свет в домах становится приглушенней, и даже Дафна говорит тише?
Где Тамара?
Где Тамара, Эмма? Ты говорила, что мы ставим блоки на браслеты ради нее. Где теперь наша дочь? Надеюсь, не рядом с тобой. Рука с заблокированным браслетом не дотянется до темноты.
Иногда за грозой приходят ливни.
Осы ничего не знают о ливнях.
Им нет дела до ливней, Эмма даже здесь ошибалась. Им есть дело только до его лица.
— Слишком близко к городу, Арто, нельзя чтобы он здесь умер…
— Значит, я вызову карабинеров…
Рука с браслетом. Проверяющие, живые люди, не помощники и не карабинерские боты. Открывают их двери своими браслетами, пароли для них значения не имеют.
— Попробуй. Я не стану его покрывать… что скажут, когда… чем он здесь занимался… его дочь… отец — нежелательный… вызывай, я посмотрю…
— С-с-смотри, с-с-сука. А, не хочешь?!
Чей это голос шипит и звенит, как погремушка песчаной змейки, которая притворяется коброй? Эмма вернулась и снова с ним говорит?
Не нужно возвращаться, Эмма. Здесь ничего нет, только осы, которые нам снятся, и грозы, за которыми не приходит дождь.
Ты ведь не хотела здесь оставаться.
— Его лицо… не сможет спрятать… не можем восстановить…
— Руки убери…
Но Эмма возвращалась. Проводила горячей ладонью от подбородка к ребрам, и за ее рукой тянулись колючая проволока, сыпались осиные жала и иглы, покрытые ржавчиной крови.
И почему-то у нее не было лица. И почему-то ее пустые глазницы были грубо заштопаны толстыми синими нитями. И почему-то Клавдий считал, что это он сделал ее лицо таким.
Его память не смогла достоверно анимировать глаза.
Если он проснется — пришьет ей новые.
Где ты, Эмма? Когда ты не здесь — где ты?
— Девчонку нужно увезти… если он умрет — она расскажет…
— Если он умрет, Тамара поедет в город.
— Что она расскажет в городе…
— Что я расскажу, если она не поедет…
И ненадолго наступала чернота, но потом она заканчивалась.
Клавдий пытался дышать, но не мог — что-то мягкое и теплое жалось к лицу, душное, непроницаемое.
— … с-сейчас ты будеш-ш-шь эту подушку жрать… убери, сука…
И он делал короткий вдох. Делал и падал туда — в осиный рой, который снится перед грозой. А когда делал следующий вдох, голоса пропадали, но во встроенном наушнике играла незнакомая мелодия. Кто-то живой вбивал ее в черно-белые клавиши рояля, кто-то мертвый подхватывал скрипичную партию.
Клавдий слушал. Дышал — редко и тяжело, и хотел бы вовсе не дышать — и никак не мог проснуться.
…
Поль никакой проблемы не видел. Он даже не сразу понял, зачем Айзек привез эту падаль в лабораторию, но потом вспомнил, что к падали прилагалась живая дочь. Убивать Айзек не умел — с костью нужно уметь обращаться.
Потом Поль целых несколько секунд ощущал что-то, похожее на грусть — Клавдий ему нравился, как когда-то нравилась Тэсса, как нравился Айзек и Арто — а потом в его душу пришел свет. Он мог сделать для этих людей больше, чем кто-либо другой. Клавдий хотел быть с дочерью, Тамара рыдала, вцепившись в Айзека, и явно была несчастна. Поль знал, где и Клавдию, и Тамаре будет хорошо. Там спокойно, тихо, и он не забывает привозить воду.
Но почему-то Арто была против. Поль объяснял ей, что не может теперь отпустить Клавдия. Даже если он выживет — а о том, чтобы вести его в клинику, не могло быть и речи — у него останутся видимые и трудноустраняемые эстетические дефекты. Дафна увидит его иссеченное осколками лицо и поднимет вой. Дафна не успокоится, пока не выяснит, где Клавдий нашел мину, а когда выяснит — отправит на анализ всю документацию Поля, натравит проверяющих и карабинеров. Рассказы про изучение влияния солнца больше не сработают. Поль не привлекал внимание Дафны много лет, и не собирался менять что-то ради Клавдия.
Вроде все было логично. Раньше Арто помогала ему уводить опасных людей как можно дальше от платформ. Когда трупы находили в людных местах, никто не связывал их с коммуной Поля. Но почему-то сейчас Арто была против.
Даже потребовала вызвать Клавдию врача. Поль объяснял, что это опасно, но она подготовила список из шести кандидатов и расписала для каждого план устранения. Поль берег этих людей для себя — он тоже мог наступить на мину в пустыне. Все они когда-то пользовались его услугами. Все шестеро были ему должны. Но работа Клавдия была почти закончена, ее мог доделать кто-то другой, и Поль не хотел тратить на него эти шесть шансов.
Арто показала ему четыре плана его устранения и сказала, что у нее готовы еще семнадцать.
В лаборатории и на платформах не осталось ни одного цветного датчика — все системы, включая индивидуальные браслеты, внезапно вспыхнули красными сигналами. Только детекторы лжи продолжали работать, как надо. Арто пока не называла их всех лжецами, но смотрела в упор тысячами злых алых глаз, и Поль целых несколько секунд ощущал что-то, похожее на страх — навязчивый дискомфорт и легкое учащение сердечного ритма. Ему это не понравилось, и как только он перестал его ощущать, отправился искать Гершелла.
Это было не трудно — он сидел на диване в лаборатории, подключившись к какому-то конвенту. Поль видел только нижнюю половину его лица. Улыбка у Гершелла была благостная, но, кажется, не слишком искренняя.
У его ног лежал электрический пес, и свет так отражался в имитирующем пластике его глаз, что они казались живыми. Пес — это хорошо. Нужно купить такого для людей в храме. Мертвого пса для мертвых людей.
Поль молча отсоединил датчик, подведенный к браслету Гершелла. Пес зарычал и даже щелкнул зубами у его запястья, но Поль знал, что электрические псы никого не кусают.
Гершелл перестал улыбаться.
— Что вам? — поморщился он, не снимая очки.
— Вы плохо поступили с этой женщиной. Теперь она доставляет мне неприятности, — ровно сказал Поль.
— Да сколько можно?! Даже в образовательных программах для умственно неполноценных детей самая частая рекомендация — не скачивать что попало из сети. Вы увидели это, скачали это, дали этому полномочия основного помощника, а я виноват, потому что я это, видите ли, убил?!
— Вы хорошо поступили, когда убили ее. Вы плохо ее похоронили, — печально сказал Поль.
Он и правда ощущал нечто, похожее на печаль. Он даже понимал, от чего Арто так злится — ей никто не принесет воды. Уж она-то заслужила покоя и солнца. Поль видел ее лицо перед смертью, и ни у кого не было взгляда, так похожего на взгляд мужчины с храмовой фрески.
Гершелл соизволил снять очки и даже ошеломленно уставиться на Поля. Но быстро взял себя в руки.
— И что вы от меня хотите? Чтобы я вернулся в Младший Эддаберг и перехоронил ее?
— Нет, я просто хотел сказать, что вы плохой человек.
— Охренеть.
Гершелл еще несколько секунд посмотрел на него, а потом начал снова надевать очки. Пес раздраженно заворчал.
Это хорошо. Собаки чувствуют настроение и выдают его, даже если хозяева умеют держать себя в руках.
— Вы должны дать мне доступ к вашему кабинету, — равнодушно сообщил Поль. Гершелл ему не нравился, и если бы Поль повез его в пустыню, то точно не мертвым. — Мне нужно посмотреть историю операций и попробовать исправить ошибки, которые вы допустили при ее создании. Если не получится — отключить ее. Никто не должен так страдать, даже индивидуальные помощники.
Пес перестал ворчать, замер на несколько секунд, а потом положил голову на скрещенные лапы и обреченно заскулил. В это момент Поль решил, что придется просить по-другому.
— Ясноокая и вечно юная Хенде Шаам сейчас сказала мне, что наши грехи тяжелы, когда мы их тащим, и взмывают в небо, стоит их отпустить, — задумчиво проговорил Гершелл, словно заново вслушиваясь в каждое слово. — Вы правда можете что-то исправить?
Поль кивнул.
— Я предоставлю вам доступ. Но если решите ее уничтожить — не говорите ей об этом, хорошо?
Поль посмотрел на последний работающий датчик на браслете. Анализатор убежденности горел зеленым.
— Я сюда приехал, чтобы вы помогли мне восстановить рабочую лицензию, — напомнил Гершелл. — У меня как раз умер куратор, сейчас базы будут передавать другому специалисту. Если когда-то и проводить незаконные операции, то именно сейчас. Вы, конечно, ждали, что я окажу вам какое-то содействие, но раз уж у вас есть такая просьба…
— Вы дадите мне доступ к своему профилю, чтобы я мог проводить манипуляции с вашим помощником, в обмен на получение рабочей лицензии? Вы понимаете, что я собираюсь необратимо ее изменить или уничтожить, если потребуется? — уточнил Поль. Гершелл думал, что умеет играть в слова под анализаторами и давать туманные обещания, которые могли обмануть Дафну или ее модификации. Но Поль играл в слова гораздо лучше — конкретные обещания, подтвержденные зеленым сигналом анализатора, обычно выполнялись.
Потому что только так человек мог показать, что действительно собирается их выполнять.
— Да, — пожал плечами Гершелл. — Сначала вы мне лицензию, потом я вам — доступ. Мне тоже ее жаль. У нее в алгоритмах бардак, она не может выполнять свои прямые обязанности и соответствовать задачам, ради которых ее создали, — пожаловался он. — Думаете, мне нравится на это смотреть? Только второй раз я ее убивать не стану. Если вам так угодно — похороните ее, как вам нравится, уж это точно сделает вас хорошим человеком.
Датчики горели густой изумрудной зеленью. Гершелл надел очки и больше не сказал ни слова. Но Полю и не о чем стало с ним говорить.
…
Арто потребовала, чтобы Рихард поставил транслятор у койки, на которой умирал Клавдий. Села на край, склонила голову к плечу и стала водить пальцами по пропитанным анестетиком бинтам на его лице. Он не мог почувствовать прикосновений, и она пользовалась этим, хотя Марш не стала бы его трогать, превращая сочувствие в бессмысленную пытку.
Сочувствие?
Широкие черные ленты обхватывали его ребра. Медленно пульсировали, и Арто знала, что это короткие импульсы, помогающие заживлению, но в дань людской впечатлительности подумала, что эти сокращения похожи на длинные глотки. Будто они пьют кровь.
… когда Клавдия привезли, Арто заставила Поля вызвать врача. Кого-нибудь из тех, кто ему должен. Приехала Орра Уледдлала — нервная женщина с серым лицом. Привезла затянутый черной пленкой контейнер с невидимым для Дафны содержимым. Она работала молча. Вытащила осколок, обработала рану и даже зашила лицо. Ей ассистировала Элис, одна из девчонок с платформы, но Элис постоянно рвало, и ее сменила Грейс. У Грейс были заплаканные глаза, но руки не дрожали.
Орра закончила ночью. Арто видела, как она сидит на остывающем песке и плачет, вытирая лицо окровавленным одноразовым халатом. Арто обещала ей, что она вернется домой, а Орра только качала головой и бормотала что-то про своих детей.
Это был первый раз, когда Арто вообще не стала прогнозировать реакции Марш. Потому что для Марш спасение Клавдия в строке приоритетов стояло не на том месте, чтобы ради него делать подобный выбор.
Арто думала иначе. Орра уехала домой, и Арто не собиралась помогать вести ее в парк или заманивать ее в пустыню. Несколько часов назад Орра точно была жива, но теперь ее жизнь в строке приоритетов сместилась на общие позиции. Это Марш умела быть благодарной. Арто решила подумать об этом потом. А сейчас она сидела на краю койки и не тратила ресурсы на анимирование эмоций, потому что не до конца понимала, какие нужно имитировать.
Арто смотрела сквозь бинты.
Хорошо, что он надел очки. Иначе остался бы без глаз — без обоих сразу. Два серебристых ножа, две витые рукоятки, две глупые жертвы.
А вот разрез тянется от уголка глаза к подбородку. До визита Орры сквозь него было видно зубы. Нос сломан, его кончик висел на лоскуте кожи.
Алгоритмы говорили, что Марш было бы жаль. Почему? Лицо Клавдия соответствовало ее эстетическим предпочтениям, но этого было мало. Арто могла вывести ответ, но четкий ответ снова сбил бы все ее алгоритмы.
Тамару Поль запер в лаборатории. Арто сидела здесь — и еще с Тамарой, рассказывая, что видит. Арто ей врала, Тамара плакала, а она раз за разом выбирала комбинацию «холодная убежденность» и «он выживет». Но Тамара продолжала плакать и спрашивать, почему ее отца не везут в больницу. На это у Арто не было ответа из правильных комбинаций. Она решит, что делать с Тамарой потом.
Арто рассчитала, что будет с лицом Клавдия, когда раны заживут. Соотнесла значение его рейтинга с возможными штрафами и спрогнозировала понижения страховки в случае, если Дафна узнает, где он покалечился.
Она даже схематично смоделировала его лицо через год после травмы и рассчитала индекс визуальной привлекательности. Он скорее всего найдет себе женщину, и даже не одну. Даже за секс с человеком с необратимыми эстетическими дефектами полагались надбавки за вклад в инклюзивность, а если кто-то соизволит выйти за него замуж — получит стабильную прогрессирующую надбавку на весь период брака.
Марш бы обязательно нервно посмеялась, подумав, что Клавдий много лет спонсировал клопиный питомник и Дафна его не забыла, но Арто не стала принимать этот вариант.
Ему не хватит страховки. Слишком далеко от города он нашел мину. Нарушил правила.
Нужно визуализировать выражение «тоска». Люди так делают, и это, наверное, решает часть задач.
Задач-задач-принять изменения-«тоска»-для-глаз
Решает. Часть.
«Решает»-не-использовать-в-имитации-внутреннего-монолога.
Запустить поиск альтернативного слова.
«Нейтрализует». принять
Принять, принять, при
нять
Какие еще слова изменить, чтобы помех стало меньше?
Арто раздраженно потрясла ладонью, стряхивая поглощающее ее щупальце.
— Просыпайся, Клавдий.
Просыпайся. Когда ты со мной говоришь, я понимаю, как имитировать эту жизнь.
…
Тамара сидела на полу, вцепившись в отцовскую рубашку, и раскачивалась взад-вперед.
Тамаре было страшно. Она хотела перестать чувствовать страх так же сильно, как еще недавно ощутить его. Она оказалась не готова. Никто не может быть к такому готов.
Вчера папа обещал, что через несколько дней они уедут домой. Теперь он умирал, а Тамара сидела в запертой комнате без окон, ее браслет был замотан непроницаемой пленкой из-под которой торчал серебристый кончик рыбьей кости.
Рубашка была новая. Новая, вовсе не папина рубашка, просто красивая тряпка, даже парфюмом не пахла, манжеты не помялись, петли под запонки были зашиты.
Мертвая тряпка.
И еще Тамару тошнило. От мыслей о маме, от любых мыслей о прошлом начинало тошнить. Мир становился блеклым, а очертания — неуверенными и вялыми. Что-то качалось в горле, наполняло голову и утекало в легкие, и воздух становился слишком теплым, застревал в этой вялости и бесцветности.
Мама. Мама умерла, но Тамара столько времени прожила в мире без мамы и с мыслью о том, что ее нет, что даже теперь горе не приходило на место страха. И Тамара продолжала бояться.
Марш сказала, что поможет ей выбраться, но это ничего не означало. Тамара только вспомнила, что нужно бояться еще и за себя.
— Да чтоб тебя! Ну встань на четвереньки и помычи, — процедила Марш, глядя, как она вытирает слезы рубашкой. — Я только что нашла эту прекрасную рекомендацию в методичке для психологов экстренных служб, и не говори потом, что я плохой помощник. Сколько можно рыдать-то?!
— Ли Рулли говорила, что с-с-слезы помогают ста-абилизировать… — с трудом выдавила она. Выговорить «ментальное здоровье» оказалось выше ее сил. Какое ментальное здоровье, это даже звучит глупо.
— Ли Рулли? Это ее правда так зовут? — Марш словно пыталась скопировать чьи-то интонации. — У тебя удивительный отец. Пригреб сюда на весельной лодке, с работы отпрашивался уже на реке, но новые рубашки с собой взял.
Тамара заметила, что она будто пытается шутить, чтобы ее отвлечь, но думать об этом не могла, потому что рубашка в руках дрожала так, что пуговицы звенели о декоративные эполеты.
— Он умрет, да?
Марш провела рукой по лицу, словно собирая что-то, а затем сжала кулак под подбородком.
— Да, — неожиданно уверенно ответила она. — Да, Тамара, он умрет. Совсем скоро.
Тамара бросила быстрый взгляд на датчик убежденности и тут же вспомнила, что Марш надо верить на слово.
Или не верить.
— Врешь…
Марш протянула руку, так, будто тоже носила браслет с транслятором, и показала палату — заляпанные алым бинты, трупно-зеленое покрывало для стабилизации температуры, нервно вздрагивающая линия сердечного ритма.
Тамара смотрела несколько секунд, пытаясь поверить, что это действительно папа, а не смоделированный Марш аватар. Она совсем не умела шутить. У нее были очень плохие шутки.
Потом она снова посмотрела на линию сердечного ритма и поняла, что Марш не шутила.
— Леопольд меня знаешь как учил? — вдруг сказала Марш. — Ну кроме кумулятивной поэзии, лекарств и тактов. Слушай. У тебя сейчас в голове и эмоциях все как попало. Чтобы начать чувствовать нормально, ты должна была еще месяц принимать нейтрализаторы. Тогда выход из медикаментозной терапии был бы мягкий и эмоции приходили бы постепенно, чтобы ты успела их осознать.
— А раньше ты сказать не могла?!
— А ты со мной советовалась, когда с Айзеком бежала? — безмятежно улыбнулась Марш. — Слушай, дура, я же тебе помочь пытаюсь. Выбери сейчас одну мысль и на ней сосредоточься.
— Мне холодно, и, когда мама утонула, светило очень яркое солнце…
— Неправильно. Выбери мысль, которая имеет последствия. Мысль-действие-результат. Я… когда я… — Марш вдруг замолчала. Растеряно провела ладонью по лицу, а потом, очнувшись, продолжила: — Когда я чувствовала, что станет плохо, я писала себе на стенах предупреждения о том, где я, иногда маркерами, иногда просто выводила текст через транслятор. И сосредотачивалась на мысли, что мне нельзя покидать это место. Даже если это был аэробус или смотровая площадка квартала, откуда я могла упасть… Давай, выбери мысль, которая к чему-то приведет.
Тамара сделала короткий вдох.
Солнце светило ярко. Вода была теплой, уровень комфортности у верхней планки.
Папа стоял у реки, и солнце отражалось от волн и бросало блики на его лицо, а оказывается, это был последний раз, когда она видела папино лицо.
У той женщины дрожали руки, она зашила плохо. Папа умрет, и у него будет вот такое лицо.
Папа умрет и его утилизируют, как маму. Выдадут ей синтезированный, вычищенный до прозрачной пудры прах, разведенный в геле, для которого она сможет выбрать цвет. Для папы синий, для мамы был золотой.
Папа заправил этот гель в контейнер с удобрениями для орхидей у себя в коридоре. Когда тот контейнер опустеет, орхидеи завянут, и это будет значить, что мама совсем умерла.
Тамара не будет ставить памятник воспоминаниям, не будет сажать цветы, она выльет гель в реку.
Он растворится в воде, его будут глотать рыбы.
Рыбы. Будут глотать.
Вот хорошее воспоминание. Вот хорошая мысль.
Растянутый для просушки тент абры — белая ткань между синим небом и рыжим песком. Пятна на белой ткани — рыбья кровь и розовая пена рыбьей чешуи. И кости, настоящие, гибкие, почти прозрачные рыбьи косточки. Счастье, искорки на чешуе, мясо у рыб на вкус как речная вода и еще как солнце. Когда рыбки маленькие и еще живые их особенно здорово глотать целиком.
Папа что-то говорит высокому мужчине в синем, наверное рыбаку, кажется, пытается перевести ему деньги. Тамара ловит на себе взгляд рыбака, мутный и полный отвращения, и вот тут-то злорадство вытесняет счастье.
— Надо отсюда выбраться, взорвать все, что ты еще не взорвала, и вызвать на руины карабинерский патруль. — Тамара с трудом встала и выпрямила спину. И медленно опустилась на колени — голова закружилась так, что в мире не осталось никаких очертаний, даже неуверенных.
— Попросить Поля достать тебе таблетки? — равнодушно спросила Марш.
— Нет. Да что такое, я ведь хотела, чтобы все по-нормальному было… правда умирает?.. Вот бля… ну бля… — бормотала Тамара, складывая рубашку. — Ты мне поможешь?
— Это ты мне поможешь. Только сейчас садись обратно плакать, а то… нет, не смей тащить это из браслета! Как только ты вытащишь кость — Поль узнает и точно тебя убьет. Я достану тебе другую.
Что это было за воспоминание? Никогда Тамара рыб живьем не ела. Да если и ела — это того стоило, раз прогоняло тошноту.
Рыбы. И чешуя на солнце.
Помочь Марш, чтобы она разнесла тут все к херам, и пусть карабинеры вылавливают потом из воды этих сраных маньяков по кускам, а Тамара потом скажет, что ее похитили и вообще они сами как-то развалились на куски и попадали в реку! Папу они не лечат, суки, нет, вот ведь какие суки, Тамара даже не знала, что такие суки на этом сучьем свете еще водятся!
Нет, нельзя об этом думать. И о папе нельзя, нужно ловить правильные мысли и ждать, когда Марш позовет.
А чтобы мысли не разбегались есть кумулятивная поэзия.
Тамара села на пол, уставилась в стену и тихо запела:
— Да, в долине — низина, да, в низине — горькая трясина…
Марш сидела неподвижно. Смотрела на нее замершими синими глазами, и Тамара знала, что сейчас она сосредоточена на чем-то другом. Шепотом считала что-то. Может, такты своей Ольторы. А может время, которое осталось у папы.
…
Рихард сидел на пороге пристройки, в которой оборудовали палату, слушал мерный звон и писк приборов. Слушал, как плещется вода, и как тяжело хрипит старая кислородная маска, которую привезла Орра.
Но Рихард не думал об Орре, а думал, почему там, где появляется Марш, что-то обязательно взрывается, падает, ломается и калечится.
Очень хорошо у нее это выходило. Странно, что ее еще в Младшем Эддаберге не завербовало правительство. Можно было никого не устранять — просто посылать Марш к слишком говорливым конвентщикам и обозревателям, торговцам полулегальными эйфоринами и к тем, чья рожа вызывала «непреодолимый негатив». Марш бы селилась бы неподалеку, и спустя пару недель неугодных убивало бы взорвавшейся кофемашиной.
Пес часто бил хвостом по пыльным доскам, но на этот раз Рихард не отдавал ему заранее заготовленных команд.
Еще Рихард думал о том, что узнал в конвенте Хенде Шааам. Удивительно, она готова была выдавать такие тайны любому, кто спросит. Почему ей не стерли воспоминания как Марш? С другой стороны — а что это меняло? Может, это просто очередная фантазия сошедшего с ума оцифрованного сознания, принимающего слишком много неверных решений.
И еще Рихард думал о том, какого хрена он до сих пор здесь сидит.
Когда Айзек привез Клавдия — серебристая абра заляпана кровью, у мальчишки усталые глаза — Рихард понял, что нужно уезжать. Прямо сейчас. Его с Полем ничего не связывало. Рихард не брал у него никаких паролей, не ставил никаких программ на свои устройства, не позволял вскрывать свой браслет рыбьей костью и в любой момент мог сказать, что просто приезжал посмотреть на солнышко.
Но Марш просила его остаться. Просила, потому что боялась, что Поль убьет Клавдия, а она не сможет ему помешать.
Можно подумать, Рихард мог бы ему помешать. Можно подумать, ей вообще о Клавдии стоило переживать.
Лучше бы Марш переживала о Тамаре, которую кому-то нужно отвезти в город. Кому-то — но не ему. Потому что показываться под городскими камерами с девочкой, у которой только что исчез отец, он не собирался. А то, что Клавдию придется исчезнуть, Рихард точно знал. Даже если он выживет.
Дафну можно было обмануть — если рана Клавдия затянется, шрам и последствия ранения спрячут пара вирусных программ на его браслете. Дафна не будет лезть к нему с рекомендациями, не спросит, где он покалечился — потому что не узнает.
Но Клавдию взрывом изуродовало лицо. Рихард потом осмотрел осколки — он знал, что это такое. Старая мина, такие показывали на лекциях по истории в университете. В Средних городах историю не преподавали и о старых войнах никто не знал. Он бы подумал, почему, но сейчас это не имело значения.
Значение имело только то, что теперь нельзя сделать вид, что ничего не случилось. Может, удастся довезти Клавдия до какой-нибудь нелегальной клиники в закрытом кэбе с отключенными внутренними камерами, потому что Дафна, как только увидит это, тут же отправит отчет карабинерам.
Поль это знал. Поэтому и решил убить Марш. Удачи тебе, Волански.
Хорошо, что Рихарда не волновали ни Клавдий, ни его дочь. Его даже просьбы Марш о помощи не особо волновали, он просто никак не мог заставить себя уехать.
Да, именно так. И нужно поговорить с Марш. Рассказать ей правду. Рассказать, что он узнал из отчета о Леопольде, какие данные стер с ее пластины сам. Наверное, повредил данные сильнее, чем цензура, все-таки он не умел работать с такими базами. Но он не мог оставить их там. Что Арто будет делать с этой правдой?
Ну, скоро он выяснит. И его это нисколько не волновало.
Странно только, что Клавдий и его дочь волновали Марш. У нее при жизни не было друзей. Она не любила ни одного мужчину и ни одну женщину, и ее никто не любил. Зачем она сейчас заступается за Клавдия? Почему не дала Полю его убить?
Было немного жаль Поля. Если бы Рихард в свое время мог просто душить людей подушкой, он, может, гораздо раньше бы сюда перебрался. И если бы Рихарду мешали душить людей подушкой, он бы тоже нервничал.
— Гершелл? — Безмятежный голос Марш в динамике слишком хорошо подходил хрипам кислородной маски. — Скажи мне, что делать?
— Дай Полю сделать, что он собирался, — не задумываясь ответил он. — Клавдий тебе не поможет. Ты никак его не спасешь, Поль просто в один момент поставит глушилки в его палате, и ты даже не увидишь, как это произойдет.
— Но я смогу… потом… — ее голос дрогнул.
Рихард закрыл глаза. Сквозь веки в сознание упрямо проливалось пустынное солнце.
— Потом будет поздно, Арто, — вздохнул он. — Клавдию просто не повезло. К тому же послушай — он едва дышит. Он скоро умрет сам. Только перед этим будет мучиться.
Он утешал ее, как пациентку «Сада». Помнил, что один раз попытался утешить Марш, и все кончилось плохо, но теперь это не имело значения.
Там, в «Саду», постоянно занимались заместительной терапией.
Представь мать на пустом стуле, расскажи ей о своих чувствах.
Представь, что у тебя уже есть человек, которого ты любишь, представь, что это его ты видишь в отражении, и расскажи, как вы будете счастливы. Визуализируй, а если это не помогает помни, что разговаривал с зеркалом, и ищи то, что ждешь от другого, в себе.
Представь, что женщина, которую ты убил, жива. Представь, что она не злится на тебя. Визуализируй, а если это не помогает, делай, что хочешь, только не вспоминай, что в Младшем Эддаберге есть общая могила и в ней пятьдесят семь граммов пепла.
Арто носила имя Марш и ее лицо. Искала утешения в Ольторе, говорила о Леопольде, смотрела запись с шок-эфира. А еще стояла на пороге пронизанной солнцем пристройки, сама пронизанная лучами, и серебристая рябь катилась по ее лицу. Рихард помнил, что советовал ей заплакать, когда они смотрели запись эфира, и Арто анимировала такие же помехи. Она смотрела, как умирает человек, которого Марш Арто никогда не знала. Улыбалась и почему-то плакала.
Могла ли Марш Арто проникнуться какими-то чувствами к Клавдию, если бы оказалась в Среднем Эддаберге? Рихард и пятьдесят семь граммов пепла никогда не узнают.
— Нет, — прошептала она. Такое короткое слово рождалось, пока он думал такую долгую мысль. — Нет, Гершелл, ему нельзя умирать…
— Он же отмороженный, еще и обдолбанный все время. Ты всегда умела выбирать друзей. Вот поэтому ты и умерла.
Она молчала. Только в глазах наконец-то появилось знакомое презрение.
Ну да, ну да.
— Ну и что ты хочешь сделать? — равнодушно спросил он.
— Я?.. Не знаю… когда я пытаюсь кого-то спасти, всегда кто-то умирает… а мне еще надо помочь Леопольду…
Интересно, когда она узнает правду, сменит приоритеты или нет? Хорошо бы сменила, сил нет это слушать.
— А по-моему ты знаешь, чего хочешь, — усмехнулся Рихард. — Ну, давай, это простая мысль. Марш бы точно к ней пришла.
Сказать сейчас? Нет, только не сейчас.
— А если это неправильная мысль?..
У нее несчастное, растерянное лицо. И волосы будто отросли и потемнели — она снова менялась. Только Рихард больше не собирался заставлять ее быть похожей на Марш.
Потому что он поговорил с Карлом Хоффелем и теперь знал, чем отравился Питер Легасси и кому продал чертежи. Потому что он поговорил с Берхардом Колдером и Хенде Шаам. И теперь еще с Полем Волански. Рихарду осталось только получить свою лицензию.
— Делай, что хочешь, радость моя, — улыбнулся он.
Обернулся. В воздухе упрямо кривилась синусоидой сердечного ритма синяя линия.
— Хочешь — спасай, раз он тебе так нравится. А хочешь — хер положи, и пусть Волански его труп в парк подкинет, или куда он их девает. Найди какого-нибудь пластического хирурга. Вотрешься к нему в доверие или найдешь чем его шантажировать, заставишь вернуть Клавдию лицо. Делай, что хочешь, я никогда не мог тебя остановить.
— А что потом? — спросила Арто. Она тоже смотрела на Клавдия.
— Мы поедем домой и будем по вечерам смотреть постановочные казни.
— Откуда ты знаешь, что казни постановочные?..
— Посмотрел рейтинги. Раз в несколько месяцев рейтинги повторных просмотров на некоторых эфирах превышают другие в сотни раз. Прямой связи анализаторы не выдают, визуально они ничем не отличаются и сторителлинг одинаковый. Значит, есть небольшой процент настоящих казней, которые людям нравится пересматривать, — Рихард пожал плечами. — Почему тебя это вообще волнует?
— Не знаю… Давай убьем Поля. — Она наконец-то обернулась. В глазах — колкое синее счастье. — А потом я вотрусь в доверие к какому-нибудь пластическому хирургу, и он вернет Клавдию лицо. Если его клиника не взорвется, если он сам не наступит на мину или не отравится эйфоринами!
А обрадовалась бы Марш, если бы ей дали вот так просто строить такие планы? У нее вообще когда-нибудь было такое лицо? Почему-то Рихарду казалось, что ей эти планы радости не принесли бы.
Но есть только пепел и это синеглазое недоразумение.
— Ну хорошо. Давай убьем Поля. — Рихард поднял взгляд к небу и положил ладонь на загривок замершего пса. — Только подожди, пока он сделает мне лицензию.