Айзек проснулся за час до рассвета. Небо качалось над головой, а волны под серебряной аброй были неподвижны. Где-то в пустыне скрипели уродливые песчаные ящерицы — поднимали плоские бурые головы, расправляли зеленые иглы на спине, темные, похожие на драгоценную зелень. Обводили серыми языками слепые белые глаза. Вот такая ночь сегодня, и Айзек очень хотел ее проспать. Утром все стало бы на свои места.
Оруженосец и бездна, надо же. Айзеку понравилась Тамара — девчонка была смелая и словно понарошку злая. Пришла сюда потому что хотела поплакать, у нее в конце концов мама умерла.
И Клавдий Айзеку понравился. Он завидовал, зачем скрывать, раз предрассветный час выдался таким скрипящим и слепым. Айзек тоже хотел, чтобы у него был отец, который все бросит и приплывет на весельной лодке. И который успеет оттолкнуть от взрыва. Это, конечно, глупый был поступок, Айзек-то знал, что Тамаре просто повезло. Если бы Клавдий имел дело с минами так же долго, как Айзек — знал бы, что человека которого хочешь спасти, нужно закрывать собой. А лучше закрывать собой мину, тогда никому не придется вызывать докторов.
Айзек много делал для Поля. Не так как другие — он у Поля ничего не брал перед тем, как начать сотрудничество. Все, что у Айзека было, он заработал.
— В конвенте Хенде Шаам одно новое уведомление, — доложила Дафна, нарушив ленивое течение тоски и речных волн. — В конвенте Хенде Шаам одно новое…
Айзек недовольно поморщился. Он не любил, когда кто-то заходил в конвент его матери и прикасался к ее вещам. Конечно, когда-то конвент приносил прибыль, и она здорово выручала Айзека, но теперь доходы от маминых гаданий стали смехотворными. Он был готов приплачивать, чтобы туда никто не ходил. Даже хотел купить его, но ему не хватало рейтинга и денег. Можно было попросить у Поля, но тогда он стал бы должником. Как все.
Никому не нужен был конвент с искривленным пространством и невпопад цитирующей саму себя мертвой женщиной. В сети хватало других развлечений.
— В конвенте Хенде Шаам новая неисправность, — виновато шепнула Дафна. — Милый, мне так жаль. В конвенте Хенде Шаам новая неисправность. Милый, мне так…
Айзек уже не слушал. Он надевал очки и сжимал зубы, потому что казалось, сердце, мечущееся в грудной клетке, вот-вот вылетит через рот.
Нет, нет, только не опять!
Однажды, много лет назад, на конвент набрели скучающие подростки. Взломали его, к счастью получив только первичный доступ, и куражились там почти час. Айзек потом слал репорты и писал петиции, но даже Дафна не захотела разбираться с детьми, которые расписали стены в конвенте без аудитории. Айзек тогда неделю все приводил в порядок — стирал надписи, перебирал визуальные модификации своей матери, вычищая все непристойные позы и наряды, уничтожал разлетевшихся птиц с непоправимыми изменениями и вписывал в конвент новых. Живых и сидящих в клетках.
— В конвенте Хенде Шаам…
Была только темнота. Айзек истерически стучал по линзам очков, меняя восприятие и уточняя настройки, и абра качалась под ним, и весь мир качался.
— Милый, мне так…
Ничего. Он уже отрешился от реальности, включив тактильную и ольфакторную модификацию, и теперь точно знал, что стоит в мамином конвенте. Пахло тлеющими розовыми лепестками в деревянных чашах, маслами и медью, а еще мамиными духами, словно она стояла совсем рядом, такими странными, с теплыми нотами птичьих перьев и горькими полынными аккордами. Она где-то совсем рядом.
— Мама?!
— Так жаль…
— Нам дается одно солнце, одна луна, одна дрянная любовь и одна мать, — прохрипело из темноты. — Надо прожить так, чтобы… дрянная… любовь…
— В конвенте…
— … дрянная…
Айзек едва не вскочил на ноги там, в лодке, но вовремя остановился. А вот перестать бестолково размахивать руками в конвенте он не мог.
Ничего. Ни столов, ни чаш, ни ковров. И дотронуться до матери он не мог. Голос совсем рядом, а пальцы раз за разом проваливаются в пустую черноту.
Нет! Нельзя так, нельзя!
Айзек никому не рассказывал, как иногда искал мать часами, в перевернутых, измятых и непрогрузившихся комнатах. Как находил и всегда брал ее за руку, и мамины браслеты съезжали к запястью, придавая пожатию теплый металлический вес. Как он обнимал ее колени, и видел вокруг только оборки и складки шелка ее юбок, как она гладила его по голове и говорила то, что говорила всем посетителям, но Айзек мог поклясться, что таким голосом она ни с кем никогда не говорила!
Нельзя, чтобы она пропала. Она не могла пропасть, так ведь просто не бывает.
— Покажи открытый отчет! Аве, Дафна, покажи отчет! — забывшись, позвал Айзек.
— Милый, мне так жаль… не удается выполнить запрос…
— Аве, Арто, — безнадежно позвал Айзек. Если уж кто-то мог объяснить, почему в сети что-то сошло с ума, то это была она.
А может, это все из-за нее? Арто ведь как вирус, синий паучок, пробравшийся в сеть, только в ней не взрывчатка, а чистый хаос. Хаос и темнота, пропахшая дымом.
— Чего тебе? — усмехнулось над ухом.
Рядом зажглась единственная лампа в алом абажуре. Вокруг расползалось мокрое пятно грязно-кирпичного света.
Айзек зачем-то протянул руки в глупом, отчаянном жесте и неожиданно понял, что может коснуться Арто. Он держал ее за обшлаги — вот синтетический кашемир, на котором, кажется, капли. Наверное, снежинки, Арто говорила, что на ее родине была снежная зима. А вот ее руки, холодные, как лапы ящерицы, и даже странно, что нет когтей.
И глаза — как пятна света, пропущенного через алый абажур.
— Ты меня позвал, чтобы за руку подержать? — в ее голосе отчетливо слышалась насмешка.
— Смотри… — пробормотал Айзек, понимая, как глупо выглядит. Но Арто, с ее холодными лапами и злыми глазами, всегда была умной и понимала без слов.
Лампа погасла и через несколько секунд мучительной темноты под потолком зажглась единственная свеча. Она почти не давала света, и Арто в этом нерассеянном мраке казалось вовсе не женщиной и точно не помощником. Монстром со светящимися алыми глазами, кем-то из тех, чье присутствие ощущают те, кто боится темноты.
— Хреново, — согласилась она. — Это модерация. Не переживай, перед тем, как его купят, конвент вернут в тот вид, в котором он был. Но думаю новый владелец наведет тут порядок.
— Его… кто-то хочет купить? За конвент идут торги?..
— Я хотела тебя разбудить, но потом решила подождать. Утро должно начинаться с хороших новостей.
Айзек только растерянно моргал, цепляя ресницами матовый пластик очков, и не выпускал руку Арто.
В сети были миллиарды брошенных конвентов. Конвент Хенде Шаам не стоил ничего. У него не было аудитории, уникальной концепции или ностальгического коэффициента, то есть особых успехов в прошлом, которые можно было преобразовать в будущем. Айзек однажды заказал на бирже недельную атаку негативными отзывами, роняющими рейтинг — ключами в отзывах были слова «скука», «рухлядь» и «совершенно нечего делать».
Конвент не опасен и никого не оскорбляет, он просто бесполезен. Не нужно на него смотреть. Не нужно его покупать.
Дафна рассчитывала ему вероятность покупки всего пару месяцев назад.
Айзек никак не мог выпустить руку Арто. А рука не согревалась под его пальцами.
С тихим шипением погасла свеча и зажегся ночник, встроенный в стену дальше по коридору. Вокруг него хлопьями кружила темнота.
— Кто-то решил вложиться в рекламу, — усмехнулась Арто. — У конвента сейчас два потенциальных покупателя, и один из них интересуется эстетической концепцией, хочет оформить в таком виде приемную для своего конвента. А этот, соответственно, закрыть, чтобы не было дублей.
— А второй?
Айзек всегда хорошо себя контролировал. Поль не любил тех, кто не хотел оставаться в долгу, но любил Айзека, потому что он ничего не боится.
Раньше ничего не боялся.
Арто молчала. Он наконец разжал пальцы, и ее рука задержалась на секунду, прежде чем выскользнуть из его пожатия, оставив смазанный ледяной след на его ладони.
— Откуда мина, Айзек? Откуда в пустыне мина?
— Понятия не имею…
— А второй — Рихард Гершелл, — с явным удовольствием сообщила Арто. — Он на пенсии скучает, заинтересовался старой живописью. Хочет оставить интерьер конвента и цифровые копии картин в нем собирать.
— Поль ездит… Поль говорит, что пустыня дышит… мы проверяли песок вокруг лагеря, но не очень далеко, — зачастил Айзек. — Там, где Клавдий… там половина приборов не работает, мы и так далеко от сети… ты знаешь, власти ограничивают радиус действия, чтобы люди не уходили далеко… Сеть и надзор Дафны — это же преференция, ее дает город, а кому не надо — могут… но мы раньше не находили ничего рядом с лагерем!
— Ты, Айзек, сказочный идиот, — устало вздохнула она. — Как ты вообще умудрился оставить валяться в сети единственное, что тебе по-настоящему дорого?
— У меня рейтинга… не хватило… У Гершелла тоже не хватит! У него же социальный уровень!
— Он направил запрос в бюро по адаптации, — теперь голос Арто звучал из-за его спины. — Сказал, что у него тут сплошные стрессы, куратор был дурак и тот умер, денег на коврики на хватает и зарабатывать не дают, и может ему помогут приобрести этот никому не нужный конвент, где все равно нечего делать?
Айзек обернулся.
— Зачем тогда рекламировать конвент? Гершелл и так мог бы его купить…
— А если Гершелл вдруг наступит на мину? — Слова обожгли затылок. — Он, как покупатель, пока в приоритете, но кампания настроена так, что продолжится и после его смерти. Можешь поторговаться. Можешь пойти к Полю и попросить у него в долг — он тебе и рейтинг поднимет, и денег даст. Только поторопись, у кампании хороший бюджет.
Айзек потом не мог себе ответить, на что вообще рассчитывал. Он просто развернулся и ударил темноту, уже зная, что никого не достанет. Но неожиданно он достал — по костяшкам мазнул кашемир пальто. И вместо того, чтобы опустить руки, Айзек ударил снова.
Он бил честно и очень глупо, не подкручивая реакцию и точность прицела, еще и размахивал руками, лежа на дне абры. Но каждый раз он чего-то касался — холодной ткани, кончика носа, пуговицы, острого края отворота или мягкой челки. Ни схватить, ни ударить — только коснуться, скользнуть мимо, уводя в темноту бессильную злость.
— Все? — равнодушно спросила Арто. — Сам дурак, Айзек. Правда, иди и вмажь себе по роже, если так неймется. Теперь будешь слушать?
— Да, — выдохнул он. Выпрямился и улыбнулся. — Хорошая идея. Гершелл умный мужик.
— Это моя хорошая идея, — холодно сказала она. — Знаешь, что это означает? Что в конце что-нибудь пойдет через жопу. Скорее всего еще и будет куча трупов, и, возможно, я даже расстроюсь.
— Тогда зачем? — поинтересовался Айзек, поправляя рукава.
Приступ злости прошел так же быстро, как начался. Он действительно сам дурак — привык работать с людьми, которых легко обманывать. Привык быть хитрее и опаснее многих и во всем полагаться на Поля.
— А я не могу иначе, — в голосе Арто задрожали электронные интонации. — В моем приоритете… вернуться и помочь Леопольду. Правильно это или нет, разрушит это меня или нет, умрет ли кто-то, кому я не желаю смерти — не имеет значения. У Марш Арто был бы шанс передумать и выбрать цель получше.
— Она передумала, — осторожно сказал Айзек.
Он знал эту историю. Поль ему рассказал. И ему было жаль Арто, прямо сейчас жаль.
— Если бы она хотела любой ценой спасти Леопольда, она бы не пошла спасать девочку, — Айзек снова протянул руку, но на этот раз медленно и осторожно. И ему удалось сжать пальцы на обшлаге. — Чтобы спасти Леопольда ей нужно было кого-нибудь убить, например. Сделать что-то плохое. И она это понимала, но все равно пошла делать что-то хорошее. Может, ты тоже можешь…
— Нет, Айзек. Я не могу. Я рассчитана на основе наиболее часто принимаемых решений. А Марш Арто была очень деструктивным человеком. Всю жизнь. Десять минут до ее самоубийства просто не смогли уравновесить почти тридцать лет саморазрушения и пиромании. Тут что-то другое нужно.
Айзек сочувственно вздохнул. Арто медленно забрала у него руку. Теперь нужно было играть во врагов.
— Ты не станешь рассказывать об этом Полю, — начала она.
— Я не стану рассказывать об этом Полю, — согласился он.
— Ты поможешь Тамаре вернуться в город, если Клавдий умрет. Но сделаешь все, чтобы Клавдий выжил и тоже смог вернуться. И Гершелл, разумеется. Ты не станешь придираться к словам, искать лазейки в договоре и тратить время на то, чтобы меня обмануть. Ты просто сыграешь на моей стороне, а потом Гершелл передумает развешивать картины в твоем конвенте и продаст его тебе.
— Продаст?..
— Я бы не рассчитывала, что старый козел не заломит цену хотя бы из вредности. А теперь скажи, Айзек, откуда в пустыне мина.
— Я положил, — вздохнул он. — Слушай, до того, как ты появилась, Поль много чем занимался. Паучки твои… заметила, что он их неправильно сделал?
— Я знаю, что неправильно. Если бы я взрывала сделанных правильно паучков — от лагеря остался бы котлован и немного огнеупорного мусора.
— У Поля со взрывчаткой никогда не получалось. Но она ему чем-то очень нравится. Был тут такой мужик, Лайдо Оммель, таскал откуда-то старые мины, вроде той, на которую Клавдий наступил. Только та была совсем старая и дохленькая, хлопушка, а Лайдо иногда приносил… я не знаю, зачем делали такие. Поль говорит «война», но по-моему это хрень какая-то…
— И что дальше? Поль что-то взрывал? Мне стоит проанализировать новости и поискать другие теракты со взрывчаткой?
— Другие… нет, Поль не взрывал центр. Слушай, ну это же глупо, Поль хотел работать с Клавдием, а если бы Тамара умерла, Клавдий не стал бы…
— Клавдий что-то ему рассказал, — задумчиво пробормотала Арто. — Что-то про себя. Полю могло не понравиться… ты знаешь, что он ему рассказал?
— Карты показывал, — честно сказал Айзек. — Я не знаю, какие.
Он понял, что задыхается. Не спрашивая, снял очки и отключился от конвента.
Синева неба расползалась занимающимся рассветом. Арто, скрестив ноги, сидела на дне абры, у самого носа. Она выглядела усталой и больной.
Гершелл все-таки мудак. Никогда Айзек не видел, чтобы Дафна болела. Придумал бы Арто заведомо счастливой, он же вроде как исправиться хотел.
Всем бы легче было.
— Хорошо, Полю носили взрывчатку и мину. Что он с ними делал?
— Красил в контрастные цвета и складывал подальше от лагеря. А потом…
Айзек замолчал. Он не очень гордился тем, что было потом.
— А потом?
— А потом сказал все закопать. Но неглубоко. Показал на карте, где.
— Зачем?
— Мы иногда держим здесь… людей. И иногда… здесь ведь как — никто не заставляет тебя сидеть в городе, жрать по составленному Дафной меню, ходить к психологу и проверять зубы, суставы и гормоны раз в три месяца. Кто не хочет — может идти в пустыню и картошку там сажать.
— И Поль решил, что тоже хочет границы, за которые нельзя выходить? Кто знал, что вокруг лагеря закопана взрывчатка?
— Да почти все знали, — пожал плечами Айзек. — Но мы это под камерами не обсуждаем, на всякий случай.
— Поэтому я не знала… а кто сказал об этом Клавдию и Гершеллу? Никто? — голос Арто снова стал мертвенно-электронным. — Ну и суки вы, ребятишки из «Сада-без-ограды».
Айзек хотел сказать, что Поль все равно убьет Тамару, потому что она много знает, и совершенно ему не нужна. Стоит только Клавдию умереть — а это случится совсем скоро, потому что Поль уже все устроил.
Но вместо этого он кивнул и очаровательно улыбнулся.
…
Орра вернулась домой за полночь. Перед тем, как войти, она несколько минут стояла в темноте, привалившись к косяку и позволяла слезам катиться по лицу.
На улице плакать нельзя — там слишком много людей. Повсюду люди, на тротуарах, балконах, крышах, в ночных прогулочных аэробусах. Люди радовались, что жара спала, такая жара, от которой не спасали даже климатические регуляторы. По дорогам носились лаборы-доставщики — белые платформы с контейнерами, покрытыми картинками и логотипами. Люди заказывали много алкоголя, выпечки и сублимированного мяса.
Орра пробиралась, держась за стены и пряча лицо в белом платке, который надела еще в пустыне. Хотелось сорвать его, хотелось хватать людей за руки и кричать, что они не должны смеяться и пить молодое белое вино из бумажных стаканчиков, они должны помочь ей, должны отправить репорты, должны вызвать на реку карабинеров и саперов, сделать хоть что-нибудь, хоть что-нибудь! Сделать!
Но она, конечно, не сняла платок и не позвала на помощь. Она знала, на что идет, заключая с Полем Волански сделку много лет назад.
Но боль от этого не уменьшалась, а страх не отступал. Этот мужчина, Клавдий, умирающий в душной палате, где от пыли и жары его защищал только прозрачный пластиковый занавес вокруг койки и дешевый кондиционер — Орра не знала, чем он это заслужил, но была уверена, что Поль Волански не имел права так с ним поступать. Он не дал спасти его лицо, не дал отвезти его в больницу, запретил заправлять в капельницы что-то кроме эйфоринов и базовых антибиотиков. Поль сказал прямо — ему будет спокойнее, если этот человек умрет.
Она должна каждый день отчитываться, и отчеты должны быть правдивы. Когда она начинала лечить Клавдия, была уверена, что он продержится не больше трех дней. Но приехал Карл Хоффель, привез медикаменты, зеркала и даже лабора-ассистента со взломанным обеспечением. Сам заправил все в капельницы. И она сказала Полю, что Клавдий, возможно, выживет. Полю это не понравилось.
Рядом с Клавдием постоянно ошивалась эта помощница Поля, жуткая женщина с ужасающим глазным протезом, встроенным в повязку. Орра не знала, что помощники бывают такими страшными, и представить не могла, что у них бывают такие злые лица. Зачем такое создавать? Зачем делать такие повязки, неужели нельзя было сочинить ее с двумя глазами или хотя бы соответствующим эстетическим стандартам протезом?
Будто Орре и так было недостаточно страшно. Когда она заключала сделку с Полем, давно, очень давно, у нее не было троих детей. Тогда она ничего не боялась.
Она, не удержавшись, всхлипнула, и тут же закрыла рот ладонью. Нельзя, чтобы соседи услышали. Дафна ее слышит, но не всегда правильно трактует реакции — Поль об этом позаботился. Поль долго щелкал в ее браслете рыбьей костью, а она никак не могла забрать безвольно повисшую руку.
У Поля Волански печальные глаза.
У Клавдия Франга изуродованное отекшее лицо под бинтами и пересохшие губы. Он все время пытался с ней говорить. Иногда просил обезболивающих, иногда спрашивал, когда наконец умрет, но чаще всего говорил про дочь. Просил соврать, что он поправляется, иногда просил забрать ее в город, а иногда, забывшись, просил больше не увозить ее, оставить с ним. Орра не знала, как выглядит дочка Клавдия. Жаль, что у него есть дочь. Хорошо, что они не встречались.
У Марш Арто красный глаз и синяя светящаяся точка на повязке, бледная усмешка, жуткая меховая куртка в истекающей жаром пустыне. Она просила врать Полю в отчетах. Сказала, что если Поль узнает, что Клавдий поправляется, он его убьет. Говорила, что Карл Хоффель согласился, но у Карла Хоффеля не было троих детей и он явно не боялся Поля.
Орра закрыла лицо руками, попыталась вытереть слезы мокрыми пальцами. Нельзя, чтобы ее видели такой. Травмирующую демонстрацию непреодолимого негатива детям Дафна, даже оглушенная Полем, ей не простит.
Она не будет врать Полю. Ей жаль Клавдия, жаль его дочь, и даже Марш Арто как-то иррационально жаль, хотя жалеть виртуального ассистента — признак наступающего безумия, все равно что рыдать над сломанным тостером. Но она не будет врать Полю. И будет поступать так, как захочет Поль, а не она. Не Марш, не Клавдий. Даже не его дочь.
Орра снова всхлипнула, сорвала с шеи платок и вытерла лицо. Арто все же сука, знала ведь, что она по-другому не может, и все равно сегодня просила обманывать Поля, рассказывала, какой Клавдий хороший человек и как будет несправедливо, если Поль его убьет! Ну почему, ей и так страшно, тошно и мерзко от самой себя! За что Арто так с ней, неужели думает, что ей мало…
За дверью раздалась какая-то возня. Орра торопливо достала из кармана спрей от отеков и, зажмурившись, быстро обрызгала лицо. Вот так, теперь у нее просто красные глаза, как будто она всего лишь устала на работе.
Орра показала датчику браслет, и дверь медленно отъехала в сторону, обнажая холодную домашнюю темноту.
Молли и Хамиш должны были вернуться через час, Орра вызвала им няню. Дома остался только Меир, ему уже тринадцать, и Дафна разрешала оставлять его одного до шести часов. Иногда даже настаивала.
Орра не ждала, что Меир выйдет ее встречать. Он наверняка сидит в своей комнате, нацепив очки, и размахивает руками, управляя каким-нибудь шатлом в сетевой игрушке.
Ну и хорошо. Не нужно, чтобы он видел непреодолимый негатив. Она только проверит, все ли в порядке, и не будет его тревожить.
Орра скинула сандалии на циновке у входа, пригладила волосы и медленно прошла по гладким теплым плитам пола, пытаясь убедить себя, что все в порядке. Няня десять минут назад отправила ей фотоотчет, Меир никуда не выходил из дома, и за дверью его комнаты слышится привычный шорох консолей.
Она медленно провела ладонью по двери. Ее прикосновение словно стирало краску, и белый пластик в этом месте становился прозрачным. Меир не разрешал ей открывать дверь, но Дафна оставила такую возможность для физического контроля. Это было надежнее, чем доверять камерам, которые можно было завесить или взломать.
В комнате Меира было темно. Орра видела, что он сидит на платформе для выхода в сеть, спиной к ней, и его лицо лишь слегка подсвечено снизу. Он действительно размахивал руками, и все было хорошо, нужно затемнить пластик и идти на кухню варить кофе.
Но в последний момент Орра заметила, что кто-то сидит на его кровати. Темная, сгорбившаяся фигура, совершенно неподвижная, и Орра видела, что она неотрывно смотрит на ее сына.
— Аве, Дафна, — прошептала она. — Открой дверь.
— Установлен прямой запрет на нарушение личного пространства.
— Открой дверь, ребенку угрожает опасность, — громче сказала Орра.
Она знала, что стучать бесполезно — Меир не услышит через наушники. И направлять ему запросы, слать сообщения — он ничего не услышит и не примет.
— Я ничего не вижу, — сочувственно вздохнула Дафна. — Вам следует выпить эйфо…
— Там, на кровати кто-то сидит, ты что, не видишь, сука?! — рявкнула Орра, ударив ладонями в дверь. Меир вздрогнул и целое безумное мгновение она надеялась, что он сейчас отключится от сети, откроет ей и все будет хорошо.
— Никого нет, — оскорбленно доложила Дафна. — А ваш коммуникативный рейтинг понижен на двадцать баллов. Хотите, я позвоню вашему психотерапевту?
Орра не слушала. На кровати действительно никого не было. Теперь это, черное и горбатое, стояло прямо перед Меиром. А он не видел. Не мог видеть.
— Кто это, Дафна? — Орра изо всех сил старалась держать себя в руках. Если бы там был человек — Дафна бы знала, сказала бы ей, вызвала бы карабинеров, присвоив заявке высокий приоритет.
Если бы не Поль и его рыбья кость.
Орра почувствовала, как тошнота поднимается по горлу, а по затылку сползает что-то колючее и ледяное.
— В комнате, кроме вашего сына, никого нет, — ласково сказала Дафна. — А вам следует отойти. Вы нарушаете личное пространство, это, с учетом возрастных особенностей…
Черный силуэт протянул руку к Меиру. Дотронулся до его плеча.
— Открой дверь! — закричала Орра. — Открой хренову дверь, там… там… признаки социальной депривации, да, я должна убедиться, что… что мой сын не изолируется… — ей казалось, что ее вот-вот вывернет на пол. — От общества из-за… какого-нибудь травмирующего дерьма, придумай сама и открой дверь!
Дафна молчала целых двадцать пять секунд. По лицу Орры текли слезы, которые она уже не пыталась вытирать, потому что все потеряло значение, и этот черный человек положил обе руки на плечи Меира и стоял, склонив голову, внимательно глядя ему в лицо.
Нет! Нет! Не может быть, она ведь все сделала правильно!
Дверь отъезжала медленно. Орра не стала ждать, когда она откроется шире, бросилась в едва образовавшуюся щель, ободрав руки, и чуть не упала, когда дверь торопливо скользнула во встроенные пазы.
— Свет! — крикнула она.
И замерла, прижав к груди мокрый платок.
— У меня низкий рейтинг в реестре, — хрипло сказала ей Марш Арто. — И несовершеннолетним меня устанавливать нежелательно, тем более в качестве основного помощника. Но разве дети могут устоять перед нативной рекламой и словом «нежелательно»?
— Что ты хочешь? — прошептала Орра. — Убери руки… пожалуйста, — бессильно добавила она, глядя, как ее прозрачные пальцы скользят по серому рукаву Меира.
Она опустила руку.
— Скажи Полю, что Клавдий умирает, — прозвучало в наушнике Орры. — Скажи, что ему все хуже и что ты даешь ему сильные наркотики и противовоспалительные. Что видимые улучшения — временные, и что они забирают у него последние силы. Скажи, что совсем скоро он умрет.
— Я не…
— Спаси его, Орра. Я достала тебе лекарства и оборудование.
— Поль… Поль сказал, что я не должна… я должна сделать… наоборот, — тихо сказала она.
— И ты уже начала делать наоборот? — равнодушно спросила Арто.
— Да, — бессильно призналась Орра.
— Давно?
— Нет… еще нет… послушай, мне правда жаль, но он все равно умирает, и…
— Это обратимо? — глаза Арто вспыхнули мертвой машинной синевой.
— Не уверена… но если делать все как надо, может, он и… люди не должны так мучиться, его либо нужно отвезти в нормальную больницу, либо перестать…
— Его не станут лечить в нормальной больнице, потому что это не страховой случай. Все, что случается за пределами влияния Дафны ее не волнует. И ты это знаешь. Но думаешь, что сможешь меня обмануть.
— Я…
— Ты будешь врать либо Полю, либо мне. И думаешь, что спасешь либо Клавдия, либо себя. Но ты ошибаешься. У Поля много дел и много проектов, Поль талантливый человек и у него много связей. Поль спит, ест, не может быть в нескольких местах одновременно и еще Поль когда-нибудь умрет.
Из коридора раздался частный звон — Дафна торопливо вывела на стену изображение с кухонных камер. Отключился держатель и мраморную столешницу усыпали ножи. Один, с длинным черным лезвием, воткнулся в щель паркета.
Под ножами медленно разгорались алые глаза конфорок.
Что-то поползло по ее ноге. Орра с трудом оторвала взгляд от Арто и посмотрела на пол.
А по полу ползли десятки голубых искр на тонких серебристых лапках. Орра видела, что часть — настоящие, а часть — голограммы, но не могла понять, зачем они здесь.
И только когда один из паучков заполз в настенное панно из сухоцветов и с едва слышным хлопком взорвался, разбросав горящие, кружащие в темноте лепестки, она поняла. И когда другой паучок — голограмма, но такой же синий и серебристый выскользнул из рукава ее сына и устроился у него на затылке, Орра проглотила все слова, которые хотела сказать Арто в этот момент.
— Я в домах, школах, в браслетах твоих детей, друзей и коллег. В твоей плите, кофеварке, в сети, на улице и в пустыне. И я буду жить, пока не стану окончательно несовместима с новым оборудованием, а может, кто-нибудь меня адаптирует. Говорят, я хороший человек, и я прошу тебя сделать хорошее дело — сделай так, чтобы Клавдий жил.
Меир так и не снял очки. Орра несколько минут стояла, комкая платок, а потом, не выдержав, подошла к сыну, стряхнула с него всех паучков, нарисованных и настоящих. Обняла его и ошеломленно уставилась в пустоту, где только что стояла Арто.
Меир был недоволен. Он злился целых несколько секунд, пока не заметил, что она рыдает, наплевав на непреодолимый негатив.
— Мам, ты чего? — растерянно спросил он.
Как она могла ответить. Дафна и Арто не оставили ей ни одного слова.
Меир помолчал, а потом снял очки и неловко обнял ее. Погладил по спине, а вокруг его платформы гасли в ковре голубые искры.
…
Рихард не хотел знать, какие медикаменты Карл передал Орре. Он забрал четыре пакетика с порошком радостного зеленого цвета, удивительно хорошо сохранившийся старый пистолет и топор. Топор Рихард не заказывал, но Карл пожал плечами и сказал, что если бы решил носить оружие, предпочел бы иметь еще и то, которое не дает осечек.
Рихарду нравился Карл и совсем не нравился топор.
Пока он переговаривался с Карлом и вспоминал, что ему показывали в оружейном музее Младшего Эльбейна двадцать лет назад — он тогда даже стрелял по мишеням и пару раз попал — Марш успела спереть у него еще денег, подготовить кампанию и договориться с Айзеком. Может, надо было ее на работу в «Сад» взять. Поработала бы с Леопольдом пару месяцев, поняла бы, каким невыносимо нудным он был, и прожила бы долгую, спокойную жизнь, не омраченную благодарностью и всем этим дерьмом, которое она себе насочиняла.
Впрочем, Марш вряд ли имела хоть один шанс прожить долгую и спокойную жизнь.
Эта мысль Рихарду не понравилась. Настолько не понравилась, что он зачем-то спрятал топор под кровать и поставил сверху контейнер с вещами.
Будто Арто могла разнести кому-нибудь голову. Рихард представил Марш с топором, постоял несколько мучительных мгновений, а потом накинул на единственную работающую камеру в спальне халат, натянул рукав на браслет и перепрятал топор под матрас.
Стоило признать, что у Хоффеля определенно хорошее чувство юмора. Если бы Рихард мог бросить в этот рассадник позитивных эмоций и единения с природой топор и отойти в сторону — он бы обязательно поступил так же.
Если бы один только Хоффель предпочитал грубые методы.
Рихард хотел вызвать Арто. Отчитать ее за выходку с Айзеком и Оррой, объяснить, что нельзя действовать так грубо и так прямо, что хороший шантаж — это когда человек сам придумывает последствия и условия, при которых они не наступят, а ты только стоишь и по-доброму ему улыбаешься, и что это и есть основы маркетинга, он же ее учил. Что методы Марш тоже не отличались изяществом, но то, что Арто устроила, ни в какие рамки не лезет.
Но он не стал. В конце концов это он сказал ей договориться с Айзком и Оррой, но он в слово «договориться» вкладывал немного другой смысл.
Если бы она спросила у него. Если бы она поговорила с ним, вместо того чтобы наливаться ненавистью на конвентах с интервью Берхарда Колдера, а потом хватать людей за горло.
Наверняка она сама все поняла. Судя по смерти Питера, по счетам за билеты в первый ряд на ток-конвенты, по цинизму, с которым она настраивала рекламу для конвента Хенде Шаам и составляла от имени Рихарда запросы в адаптационный центр. Это и есть ее реакция на правду?
Не может быть.
Неужели она так хорошо умеет сама себя обманывать?
Нужно было влезть в ее настройки. Не дожидаясь, когда это сделает Поль. Разобраться в ее алгоритмах и возможно отключить половину вариантов.
Или дать Полю ее уничтожить, потому что таким, как Марш, не поможет ни настоящая смерть, ни цифровое посмертие — все равно все закончится смертями и разрушениями.
Разрушения и трупы, трупы и разрушения.
Рихард с почти отеческой нежностью погладил браслет под рукавом. А потом вздохнул, перепроверил пистолет в кармане и перепрятал топор в третий раз.
…
Клавдию снилась Тамара. Она лежала рядом, прижавшись к его здоровому боку, всхлипывала и гладила его руку — левую, не пережатую капельницами. Что-то в ней было неправильным, какая-то деталь, ясно указывающая, что все происходящее — нереально. И все равно он нервничал и хотел сказать, что ей нужно уйти, не смотреть на это и этим не дышать.
С другой стороны — здесь недавно сидела Эмма. Что-то про орхидеи говорила, а еще про крыши и кости.
«Все будет хорошо», — медленно набрал он на консоли, потому что даже во сне не мог заговорить.
— Все ты врешь, как обычно, — всхлипнула Тамара. — Они сказали, ты скоро умрешь. А я не поверила…
«Правильно. Мне лучше. Только слишком светло», — он даже неловко улыбнулся.
Здесь действительно было слишком светло. Орра не давала закрывать окна, а на пластиковой завесе у койки не было автозатемнения. Он не собирался этого говорить, но решил, что «светло» — это хорошее слово. А детям обязательно нужно говорить хорошие слова, когда они плачут.
На мгновение свет потускнел — кажется, Тамара хотела закрыть ему глаза ладонью, но побоялась притрагиваться.
— Лицо… у тебя лицо… — прошептала она. — Подожди! Я придумала! — она вдруг пропала, и Клавдий понял, что даже во сне ему нельзя просто побыть с дочерью. Но спустя несколько минут — шершавых и тягучих, как недели — свет померк окончательно.
— Ты можешь выйти в сеть, — предложила Тамара. — Я очки на тебя надела.
Он покачал головой. Ему не хотелось выходить в сеть во сне. Мало ли кого он там встретит.
— У тебя… мокрый рукав, — медленно произнес он. Может, пока в этом сне все по-настоящему, он подчиняется хоть какой-то логике.
— Мокрый, ага, — самодовольно ответила Тамара. — Ты когда поправишься — я тебе все расскажу.
— Сейчас расскажи, — попросил он, чувствуя, как в теплый наркотический бред пробираются сомнения.
— Марш сказала, что с тобой все будет хорошо, и что нас скоро отвезут в город. А ты говорил, что от нее надо подальше держаться — она нас спасает.
Сомнения крепли с каждым словом. Только путались, и Клавдий никак не мог разобрать, что именно должно его тревожить.
Мокрый рукав? Что плохого в мокром рукаве? Чем она могла его вымочить, грязной речной водой?
Нет, зачем бы ей это делать.
— Мне здесь долго нельзя быть, — прошептала она, и Клавдий услышал, как сухо зашуршала пластиковая завесь. — Они хватятся… я хотела в город, вызвать кого-нибудь, чтобы тебя забрали, но Марш сказала, что тебя не будут лечить и Поля не арестуют, потому что… ну ты вроде как сам виноват.
«Правильно сказала, — набрал он. — Но ты-то ни в чем не виновата. Марш сказала, что Гершелл заберет тебя в город…»
— Он уедет, если ты умрешь! — Кажется, Тамара ходила у его койки. — И меня заберет, ага. Это Марш так думает. А я думаю, что если ты умрешь — тут еще кто-нибудь умрет.
Нужно ее отчитать. Нельзя убивать людей.
Клавдий нервно усмехнулся.
— У меня есть рыбья кость, — доверительно прошептала она. — И я, кажется, поняла, как ей пользоваться…
— Не надо, — он даже попытался придержать ее, но не смог дотянуться. Тамара торопливо взяла его за руку и он сжал ее пальцы — тоже мокрые. Почему-то. — Не трогай эту дрянь. Она опасна и… с ней легко… ошибиться.
— Я знаю, — прошептала она, укладывая его руку поверх одеяла. — Я все давно поняла. Поэтому я могу быть здесь. Не переживай, папа, я не дам им тебя убить.
— Конечно не дашь, — улыбнулся Клавдий, потому что во сне можно быть честным. — И я рад, что ты знаешь, хотя ты… не должна была узнать.
— Мне мама сказала, — вдруг призналась Тамара. — Ну она не прямо так сказала, но она пыталась объяснить, почему вы развелись…
Нет. Все-таки это было неправильно.
Но не могла же она на самом деле здесь сидеть.
Почему не могла?
— Сказала, что она с тобой была счастлива, — безжалостно продолжала она. — Но так было, потому что рядом с тобой она всегда принимала то плохое, что было в вас обоих. Потому что знала, что у тебя это тоже есть и ты ее не осудишь. Но сказала, что у меня этого быть не должно, и она только так могла это со временем в себе убить, ради меня, понимаешь? А мне не нужно, чтобы вы что-то там в себе меняли, ясно?! Во мне это тоже есть, и я теперь это знаю. Я вернусь скоро… поправляйся, пожалуйста, мне без тебя очень плохо, — пожаловалась она, и, прежде чем Клавдий успел что-то ответить, торопливо поцеловала его в здоровую щеку.
Скрипнула его койка, зашуршала завесь, и Клавдий понял, что Тамары рядом больше нет.
Ее не было, а ее слова остались.
…
Ее слова остались и привели новый сон, но уже в реальность. Сейчас Клавдий отчетливо чувствовал, что не спит.
Как жаль, что не спит.
Но боли почему-то почти не было.
И еще слишком темно — так темно не бывает даже по ночам, даже в пустыне, вдали от подсветок, огней и сияющих инсталляций города. Ах да, он в сети, в стартовом конвенте.
Интересно, кто надел на него очки? Неужели Тамара все-таки здесь была?
— Аве, Арто, — тихо позвал он. Она не появилась в темноте, он не видел, зажегся ли датчик на его браслете, но отчетливо ощутил ее присутствие.
Знал, что сейчас она стоит рядом и смотрит на него.
— Где Тамара? Она здесь была?
— Нет, — равнодушно ответила она.
— Кто надел на меня очки?..
— Орра. Ты просил. Тебе… лучше? — ее голос вдруг стал совсем человеческим. Растерянным и полным какой-то совсем неожиданной надежды.
— Да, — улыбнулся Клавдий, и знал, что в этот момент в темноте улыбнулся его аватар.
Тот, который выглядел как он. Как он, с его лицом, которого у самого Клавдия теперь не было.
— Значит, Орра сделала, как я просила. И вы с Тамарой скоро поедете домой. — Кажется, Арто тоже улыбалась. Это было так странно. — Я рада, Клавдий. Я боялась, что ты умрешь.
«Боялась?» — мелькнула злая усмешка. Мелькнула — и погасла.
Чего-то Клавдий не знал про аватары и виртуальных ассистентов. Ни один виртуальный ассистент не стал бы спасать его жизнь, за которую не захотела бороться Дафна.
И все-таки это ненормально. Это не может быть правдой.
Он протянул руку и коснулся холодного меха ее воротника.
— Почему ты носишь эту куртку?
— Мне ее дал человек, которого я… очень ценила.
— Сними, — попросил Клавдий.
Был очень простой способ убедиться в том, что все это не по-настоящему. Потому что это не должно быть по-настоящему.
— Почему здесь темно? — спросил он.
— Ты сказал, что у тебя болят глаза.
У него и правда болели глаза. Теперь, когда ослабла боль и воздух перестал быть таким горячим и сухим, Клавдий вдруг почувствовал, как сильно он устал за прошлые месяцы.
Усталость сворачивалась в клубки и дремала в его глазах, устраивалась на груди, как большая сонная кошка, держала за руки сотнями коротких, острых зубов. Клавдий чувствовал, что должен нервничать. Что должен прямо сейчас встать и вместе со всеми капельницами дойти до комнаты Тамары. Забрать дочь, сесть в ближайшую абру и плыть в город.
В город, где Дафна увидит его лицо. Это здесь ее обманывает Поль. И что тогда?
Тамару снова заберут. Может, даже не дадут ему встречаться с ней лично, только в сети, в приемных конвентах.
Нужно было об этом подумать. Но Клавдий не мог. Он слишком устал, и мысли все еще путались, не давая осознать, какое же дерьмовое у него будущее.
— Что мне делать? — вслух спросил он Марш. Не как виртуального помощника — потому что виртуальный помощник дал бы правильный ответ, который Клавдий и так знал.
— У Гершелла есть какой-то план. Только учти — Гершелл эгоистичный, циничный и безжалостный кусок дерьма.
— Не обязательно перечислять все синонимы к слову «маркетолог», — серьезно ответил он. И услышал, как Марш рассмеялась — хрипло, словно для нее это очень непривычный звук, но очень легко.
Он снова протянул руку, и на этот раз коснулся воротника ее рубашки. Опустился на колени и заставил ее сесть рядом. Взял ее за руку.
Большинство производителей аватаров, даже тех, что базировались на данных биометрики, допускали простые ошибки. Или — гораздо чаще — предпочитали не затрачивать лишних ресурсов. Когда дети рисуют человечка, они не строят анатомическую модель. При производстве аватаров обычно использовали чуть доработанную болванку и сосредотачивались на видимых частях.
У Марш были теплые руки. Совсем тонкие кости, прочерченные линии на ладонях, а на запястье нашелся пульс. Кончиками пальцев Клавдий нашел узор вен, а на них россыпи точек шрамов — такие оставляют иглы дешевых капельниц.
Марш не пыталась забрать руку, и Клавдию казалось, что она смотрит с интересом. Наверное, сидит, наклонив голову к плечу, и на белое лицо падают серые пряди челки.
«Удивительно что Гершелл не поленился правильно сконструировать ей руки», — трепыхнулась рациональная мысль.
Трепыхнулась — и затихла. У Клавдия сейчас не было сил на рациональные мысли.
У ее рубашки холодные пуговицы и кое-где из-под пуговиц торчат нитки. Он ждал, что она отстранится, что-нибудь спросит, возьмет его за руку — сделает что-то, чтобы сломать линию его прикосновения. Сбить ритм этих падающих в темноту конвента секунд, каждая из которых — шаг от человека, которым он должен быть.
Но она не двигалась. Теперь Клавдий был почти уверен, что она смотрит печально.
У нее была правильная линия ключиц. Ключицы были не просто нарисованы на коже тенями и не остались стандартной формой, уходящей в шарниры плеч. Обычно у аватаров, не предназначенных для порнографических конвентов, плечи на ощупь как пара шаров под кожей.
Плечи у нее были напряженными. Словно она всю жизнь сжималась, не то пытаясь казаться меньше, не то готовясь к броску.
Тонкие ребра, выпирающие позвонки. Покалывающие пальцы волосы на бритом затылке.
На сонной артерии бился пульс. Сильнее, чем минуту назад, когда он нашел его на запястье. И кожа стала холоднее, будто она мерзла без рубашки.
Нужно, чтобы она что-нибудь сказала, потому что все это вдруг стало неправильным.
«Вдруг» — плохое, лживое слово. Все стало неправильным в ретушь галерее, куда он ее повел. На балконе галереи, где он прижал ее ладонь к черепашьему клюву, и думал, почему она никак не забирает руку.
Он думал, что повел ее туда, потому что давно хотел снова увидеть свои старые работы, но не решался сделать это в одиночестве. И это было правдой — но не всей правдой. Клавдий много лет вспоминал свои картины, но не решался на них посмотреть, потому что боялся пожалеть, что больше не может отпускать примерзшую к фотографиям и записям смерть.
Он стал пришивать родинки и блики к мертвым лицам потому, что за это платили и потому что это было социально одобряемое занятие. Клавдий знал, что эти кончится, был к этому готов, но боялся оказаться в одиночестве перед тем, кем был раньше.
И не хотел делить это одиночество с человеком, который не был на него похож.
Клавдий знал, что Марш Арто — злодейка еще до того, как с ней познакомился. Ему было достаточно серебристой осы над ладонью Тамары.
Под пальцами протекло что-то горячее. Клавдий не видел, но знал, что это татуировка — красноглазая и золотая саламандра, теперь свернувшаяся спиралью у Марш за ухом.
Нужно сказать. Нужно что-то сказать, нужно найти, где в ней спряталась обязательная фальшь, чтобы все наконец закончилось.
Губы не были гладкими. Угрюмые морщинки действительно жили в их уголках, у крыльев носа и на переносице, а под холодную ребристую повязку — беспощадно контрастную на теплом лице — уходили лучики шрамов.
— Мне так жаль, — сказал Клавдий совсем не то, что собирался. Совсем не то, что нужно.
— Мне тоже, — тихо ответила она, и он ладонью почувствовал тепло каждого слова.
Он знал, что Марш Арто — злодейка. В ее прошлом тоже были синие крыши и свобода, которую обещали простые пути. Золотой и алый хаос, который в конце концов ее уничтожил. И Клавдий завидовал, потому что помнил, как это — быть злодеем.
Нужно рассказать ей. Пока не вернулся рассудок, пока он не вспомнил, как это — поступать правильно, делать вид, что нет ни крыш, ни хаоса, ни золотого зла.
Если бы только Гершелл допустил хоть какую-то ошибку. Если бы Клавдий понял, что все зло в Марш — лишь отражение зла Рихарда. Что она аватар его, а не женщины с теплыми руками и алыми глазами, которая погибла, потому что не захотела оставаться злодейкой. Как Клавдий когда-то.
— Я знаю, что ты делаешь, — тихо сказала Марш. Ее голос действительно был печальным. — Ты ищешь изъян. Гершелл не добавил мне ольфакторное восприятие. Не смог разобраться с биохимией. И у него не было образца духов, которыми я пользовалась.
— Ты пахнешь дымом, — ответил он. — Горьким дымом, — Клавдий зачем-то прикрыл глаза, погружаясь в другую темноту, — холодным… над вересковой пустошью.
В этот момент он был дважды слеп, но ясно видел древние элетробашни, кашляющие белыми искрами, бурый верещатник и холодные руины мертвого города, полного разбитых окон и витражей.
Он знал, какие у нее были духи. Как пахнет ветер, который носит над замерзшим вереском черный дым — освобожденную душу заброшенных домов. Человека нельзя лишить этого дыма и этого ветра.
Это даже смерти не под силу.
Не было никакого изъяна. За секунду до того, как он поцеловал ее, Марш кивнула.
Дымом. Может быть, смертью, но если это смерть — сейчас, пока разум еще спит, Клавдий готов был принять такую смерть.
Золотой и алый хаос. Что-то изломанное, сросшееся и изломанное снова, хрупкое и зыбкое, оживающее в такт прикосновениям и движениям губ.
Столько золота и столько зла. Столько горечи и грязи, сколько может быть только в живом человеке.
Разве мог он теперь сомневаться.
…
— Охренеть теперь, это как вообще?! — ошеломленно прошептал Айзек.
Рихард еще ничего не видел, но уже знал, что нужно прямо сейчас садиться в абру и плыть в город, а если не будет абры — плыть без нее. Они с Айзеком стояли на пороге комнаты Тамары, и это были совсем не те слова, которые он хотел услышать.
Конечно, Рихард никуда не поплыл. Он отодвинул Айзека и несколько секунд разглядывал комнату.
Действительно, охренеть.
Комната была пуста, только на полу у кровати — несколько пятен крови.
— Поль ее проверяет? — спросил Рихард, опускаясь на колени рядом с пятнами.
— Только по браслету, — пробормотал Айзек.
— Тогда не говори ему, что она сбежала. Пока… не говори.
Рихард выпрямился и показал ему раскрытую ладонь.
На ладони серебрились несколько усиков датчиков и расстегнутый браслет.
…
Когда Клавдий снова открыл глаза, где-то далеко стонал и гудел аэробусами и кэбами просыпающийся город. Клавдию казалось, что он видит, как в утреннем сумраке белое и синее чудовище отряхивается ото сна и вылизывает собственные тени, дремлющие на песке.
Он все еще ничего не видел. И Марш все еще была рядом — лежала на его плече, с той стороны, где горячо пульсировала под повязкой незатянувшаяся рана. Марш ее не тревожила. Не могла тревожить, но почему-то могла усмирить.
— Клавдий? — прошептала она. — Это я изобрела пауков, которые взорвали центр Лоры Брессон.
— А я изобрел рыбью кость, — глухо ответил он.