В тот день Клавдий проснулся на узкой тахте в общежитии студенческого объединения «Мори-шей» и был счастлив. У него никогда не было и больше никогда не будет такого жестокого похмелья, но в двадцать два года похмелье счастью никак не мешает.
Не мешает похмелье, затекшая рука, на которой спит девчонка, которую не получается разглядеть, потому что комната почему-то вся состоит из зеленых и черных растекающихся пятен. И звон стекла, рассыпающийся по улице за открытым окном, не мешает.
Клавдий был почти уверен, что окно вчера закрывал. Он только недавно купил новые очки и планшеты для моделирования, и ему вовсе не хотелось, чтобы их кто-нибудь спер. Как в прошлый раз.
Значит, окно уже разбили.
Он закрыл глаза и улыбнулся. Слепо пошарил рукой по тумбе, кровати и под подушкой. Нашел под подушкой туфлю — колючую, на длинной шпильке. Решил, что подходит, и швырнул в центр комнаты.
— Чтоб ты сдох… — простонало сразу за глухим ударом.
— О! — Клавдий обрадовался знакомому голосу.
Он не помнил, как звали девчонку. Зато помнил, что эта как-ее-там вчера плясала так, что сломала оба каблука на туфлях. Так, словно ее голову наполняла музыка, которую слышала только она. Так, что Клавдий глаз отвести не мог. Спустя два часа он нюхал с ее живота модифицированные эйфорины, и ему казалось, что он слышит музыку, наполняющую ее голову.
Странно и даже немного обидно, что руку ему отлежала какая-то другая девчонка.
— Вас там много? — наконец спросил Клавдий.
— Тебе проще обувью кидаться, чем башку повернуть? — прошипела она.
— Проще, — признался он. — У меня еще и линзы погасли. У тебя там есть вода?
В подвале «Мори-шей» каждый вечер проходила групповая терапия, удачно балансирующая на грани попойки и оргии. Клавдий спускался туда дважды в неделю. Спускался бы чаще, но после линз и дыма слишком болели глаза.
Раздалась короткая возня, а потом пластиковая бутылка с треском врезалась в спинку тахты.
— Не попала. — А вчера голос у девчонки был звонкий. Вот что с людьми делает похмелье — они шипят, злятся и не ценят компанию тех, с кем нюхали модифицированные эйфорины.
А Клавдий ценил.
Вода неожиданно оказалась холодной. Он кое-как выпутался из пиджака, простыни и теплых рук лежащей рядом девушки, сел на край тахты, поставил ноги на что-то мягкое и плеснул воды на лицо.
— Э, — возмутилось что-то мягкое под ногами. Клавдий не глядя пнул человека под ребра. Заметил, что спал в ботинках.
— Э, — прозвучало, впрочем, равнодушно. Спустя секунду снизу раздался храп.
— Там окна бьют, — девушка села рядом и лила воду ему на руки, пока он медленно вынимал линзы. — Интересно, почему они думают, что им за это ничего не будет?
— Потому что вчера в «Мори-шей» слишком много пили, — пробормотал Клавдий, потирая уголок глаза. — А еще, наверное, кто-то им сказал, что можно совершать нарушения из желтого сектора и им за это ничего не будет.
— А им ничего не будет?
Он наконец смог ее разглядеть. Ну точно — со стоящих дыбом волос осыпается золотая краска, один глаз белый, другой фиолетовый, и оба горят жадным интересом под толстыми дешевыми линзами. И ожиданием — вот-вот он скажет ей что-то хорошее. Что-то пообещает.
— Вот и посмотрим, — улыбнулся Клавдий.
Она подняла взгляд к потолку. Растрепала волосы, разбросав в солнечных лучах золотую пыль.
— А спорим, ты не помнишь, как меня зовут, Клавдий Франг?
— Эмма Тольд, — ответил он, потому что вспомнил за секунду до того, как она задала вопрос.
…
В тот год Клавдий поселил белого попугая в пустой грудной клетке человека, чьи кости нашли на берегу океана двести лет назад. Попугай, оживший логотип известной транспортной компании — узнаваемый символ в неопознанных костях.
В тот год Клавдий не вспоминал о разбитых окнах — эксперимент вышел неудачным. Он рассказал об этом человеку, который спонсировал его исследования — аватару с тучным золотым телом и железной слоновьей головой. У человека не было имени, и он почти никогда не говорил, только иногда кивал или отправлял письменные указания. Последнее указание — раздать экспериментальные образцы постояльцам «Мори-шей». Клавдий раздал. В будущем он надеялся сделать образец более изящным и функциональным, но пока он напоминал рыбий скелет — белый браслет, щерящийся иглами. Он надевался на индивидуальный браслет, забивал иглами датчики и разъемы, и Дафна ненадолго глохла. Но те, кому он раздал браслеты и сказал, что можно бить окна, пить сверх лимита и выкрикивать ругательства на улицах, все равно получили свои штрафы. На несколько часов позже, но получили. А потом куда-то исчезли, и Клавдий не стал спрашивать о них у человека с головой слона.
В тот год Клавдий познакомился с Эммой, и она почему-то осталась в его жизни. Он хотел, чтобы она куда-нибудь исчезла — потому что когда Эмма была трезвой, шесть отвратительных дней в неделю, она смотрела внимательно и говорила разумно. А Клавдий не хотел слушать ничего разумного. Он и сам про себя все прекрасно понимал.
Год назад на курсе по моделированию им показали, как работать с программными визуализаторами. Клавдий был в восторге — в виртуальной реальности жили души всех программ и систем. У прачечной была душа горной реки с прозрачной водой, чернеющей в местах засоров. У кофеварки — простенький пульсирующий фрактал. Аэрокэб оказался полным фрактальных завихрений полем, по которому тащилась измученная черная лошадь с пятью ногами.
У Эммы в глазах жила радость. Каждую неделю Эмма провожала бутылкой белого вина, и тогда эта радость начинала светиться ярче. Но Эмма никогда не оставляла радость себе — она делилась с ним.
Художественное образование позволяло работать тестировщиком — через визуализаторы иногда было проще обнаружить ошибки. Как засоры в системе прачечной. Клавдий так и собирался поступить, но зачем-то начал разглядывать систему безопасности Дафны, изрытое блиндажами поле, по которому были разбросаны уходящие в землю решетки, черные мраморные плиты, мотки колючей проволоки и живые цветы. И однажды он нашел ошибку.
У Эммы был неэтичный роман с психологом, от которого она ушла в тот день, когда бросила в Клавдия бутылкой воды. Оборвавшийся роман — и огромный список эйфоринов, которые она принимала, когда хотела уснуть, проснуться и не бояться смерти. Эмма любила спать и не любила бояться смерти. В ее профиле была отметка о подтвержденной фобии, с которой теперь работал новый психолог.
Если бы Клавдий был умнее. Если бы он был рассудительным, как Эмма — сделал бы вид, что ничего не видел, и ушел бы выращивать цветы на трупах. Но он несколько дней думал, как использовать эту ошибку, а потом начал собирать первую модель браслета. Он отключал камеры и микрофоны, ставил глушилки и рисовал схемы в бумажном блокноте, чтобы чертежи не утекали в сеть. Но спустя несколько секунд после того, как он закончил первый чертеж, ему пришло приглашение в закрытый конвент, где его ждал золотой аватар со слоновьей головой.
Новый психолог, Су Нииам, сказала Эмме, что невозможно перестать бояться смерти, а потом сказала, что эйфорины, которые она принимает, состоят из сахара и легкого седативного препарата. Но в основном из сахара. Су называла это «подсластить испуг». Она сказала Эмме, что единственный способ перестать бояться смерти — это осознать ее.
Клавдий знал, что должен закончить работу. И она даже устраивала его — он сразу согласился сотрудничать. Ему выписали крупную премию за обнаружение уязвимости и повысили профессиональный рейтинг. Его заявки на проведения выставок всегда рассматривались быстро и ему никогда не отказывали. Перед теми, кто взял у него браслеты и отправился бить окна, Клавдий не чувствовал никакой вины. У него все было хорошо. Только Эмма перестала говорить разумно, и теперь говорила как он. Больше не просила его рисовать. Больше не тревожилась, когда он сутками бродил по визуализациям систем безопасности, выискивая новые и новые уязвимости. И Клавдий скучал по ней.
Но Эмма была занята — она ночевала на хрупких каталках в крематории, стояла на краях крыш, завороженно глядя на людей, превратившихся в кляксы шляп и платков, медитировала, зажав в одной ладони смертельную дозу легальных эйфоринов, а в другой — капсулу мизарикорда. Смерть никак не желала посмотреть ей в глаза, в которых больше не было радости, а Дафна не желала остановить ее, потому что у Эммы было предписание на терапию.
В конце того года Клавдий перестал отличать мир визуализаций от реального. Он не понимал, почему дома, улицы, аэрокэбы и деревья реальны, а фракталы и смутные образы, сгенерированные сетью — измученные лошади с пятью ногами, реки с течением, нарисованным синими линиями — нет. Ни одна девушка с ним бы не осталась, потому что он постоянно глупо улыбался и по нескольку раз ощупывал лицо Эммы и пересчитывал ее пальцы, пытаясь смириться с тем, что она реальна. Но Эмма, которая ночевала в крематории и по четыре часа мычала, сжимая в ладонях яд, понимала его. И ей некогда было его осуждать, когда он снова раздал своим друзьям белые костистые браслеты и сказал, что можно делать все что угодно. Он больше ничего не говорил о границах и разбитых окнах.
Однажды Эмма сказала, что прошла терапию и получила достижение за преодоление фобии. И получила семейную лицензию — теперь она могла родить ребенка, потому что считалась здоровым и уравновешенным человеком.
Клавдий долго сидел, уронив голову на скрещенные руки. Похолодевшие ладони царапали ледяные рыбьи кости почти законченного браслета. Он знал, что Эмма не была здоровым и уравновешенным человеком. Знал, что она получала удовольствие от дозволенного риска, и что однажды ее тяга к познанию границ обязательно превратится в тягу к саморазрушению.
Эмме не стоило иметь детей, да и ему тоже. Он это осознавал, как хотели Дафна, безымянный человек с железной башкой и психолог Эммы, Су Нииам, будь она проклята.
Браслет щерился ему в руки острыми краями, Клавдий хотел быть мудрым и поступать правильно, но еще больше хотел послать всех в жопу и поступить так, как поступали в его понимании все нормальные люди всю ненормальную историю.
Он поднял голову и позвал Эмму замуж.
Через шестнадцать лет она ушла от него.
Через шестнадцать лет и восемь месяцев Эмма утонула, и Клавдий знал, что хотя бы один раз она по-настоящему смотрела смерти в глаза.
…
Марш Арто однажды держала в руках капсулу мизарикорда дважды. В первый раз, через минуту после полуночи, в двадцать первый день рождения. Подержала и сдала обратно, оставив на ладони отпечаток невесомой, гладкой и золотой смерти. Второй раз — после установки снимающей повязки. Оказалось, что привыкнуть к темноте проще, чем к голубому блюру помех.
Арто не стала уточнять, какой дизайн у капсулы в Средних городах. Использовала изображение, которое осталось на пластине, и теперь золотые капли одна за другой соскальзывали с ее ладони и падали на серый ковер в темной гостиной Рихарда Гершелла. А потом снова появлялись у нее в руке.
Капсула состояла из трех сегментов. Они растворялись поэтапно — транквилизатор, обезболивающее и единственная капля яда.
У Арто было три-три-три правды — кто взорвал центр Лоры Брессон, кто убил Питера Легасси и кто помог убить Марш. Еще одна правда была у Рихарда, и Арто могла ее забрать, но для искусственного интеллекта четырех переменных оказалось слишком много.
Крит
ческое
значение
Арто рассеянно перебирала виртуальную копию колоды Айзека. Нашла карты «Творец» — сомкнутые ладони, полные воды — и «Рыба» — серебряный карп с обнаженными золотыми ребрами. Их Клавдий и показывал Полю?
критическоезначение
Наверняка так и было.
«Наверняка» — это когда нет точногочисла. нетчисла
Марш бы злилась?
«злость»
«веселье»
«отчаяние»
Арто не знала. Марш никого не любила и ее никто не любил.
«никогонелюбить»
«отменить»
«изобразитьлюбовь»
«любить-говор
итьправду-неотказыва
тьсяотрассчетов»
Но как Арто пришла к изображению этой реакции? Почему не вышла из конвента, не огрызнулась, не рассмеялась?
«изобразить-любовь-база-реакций-выбрать-подходящую»
Марш сказала бы, что это транквилизатор. Арто изобразила на лице сочувствие, хотя в этот момент знала, что Марш жалела бы ее. Через несколько секунд она убрала с лица все эмоции, вывела на соседнем трансляторе второй аватар и изобразила сочувствие уже на его лице. Вот так. Теперь она смотрит сама на себя.
«изобразитьлюбовь»
«выбрать»
«выбрать-вероятность-более-2%-результатовненайдено»
Однажды к Марш пришел знакомый мальчишка из клуба. Принес конфеты из третьего меню — содержание какао не менее 10 %, начинка «вишня в коньяке» — и две бутылки пива. Марш стояла на пороге своей комнаты, в мужской рубашке и не зашнурованных ботинках, обнимала себя руками и хохотала, глядя ему прямо в глаза.
«конфеты-смех-рубашка»
«совпадений-с-выбраннойреакцией-ненайдено»
Мальчишка несколько секунд ошарашено смотрел на нее, а потом вдруг сел на пол, открыл коробку и начал глотать конфеты. Кажется, даже не жевал. Третьей он подавился, и Марш пришлось захлопнуть дверь, потому что от смеха она на ногах стоять не могла.
Арто вчера проанализировала это воспоминание разными способами более десяти тысяч раз. Клавдий тогда только начал ощупывать ее руку.
Вот так ей следовало поступить. Шанса, что Клавдий начнет жрать конфеты, хотя бы в конвенте, совсем не было, но Арто создали чтобы изображать Марш, а не Клавдия.
Нужно было смеяться.
Что они с Клавдием сделали в конвенте? Изобразили любовь?
У нее было три правды. И если что-то Марш сделала бы наверняка — вероятность 97 % на в ерн я к а — то это приняла бы все три. Одну капсулу. Транквилизатор, обезболивающее и яд. Не бояться смерти, не чувствовать смерти.
Умереть.
Арто сидела на укрытом серебристой пленкой диване в его гостиной, медленно заполняла щупальцами комнату, и рассчитывала, как поступила бы Марш. У нее не было ни одного варианта, в котором вероятность превышала бы сотую процента. Марш никогда бы здесь не оказалась.
Попросить Рихарда вернуть ее к изначальным настройкам? Как быстро она снова придет к таким результатам?
Анализ можно и отлож и т ь
Да и в Клавдии ли сейчас дело? Каким из сегментов была правда о рыбьей кости?
Арто отключила визуализацию с щупальцами и осталась сидеть — посередине пустого дивана, обхватив себя руками. На черном меховом воротнике и манжетах серебрились снежинки.
Марш скучала бы по снегу.
Три
три
триправды
Три сегмента в капсуле мизарикорда.
Арто смотрела в собственное лицо, с которого исчезло сочувствие. Теперь два аватара с одинаково равнодушными взглядами таращились друг на друга.
— Берхард Колдер получил разрешение на операцию. Он будет жить, — сказал один из ее аватаров.
— Рада, — равнодушно сообщил второй.
— Оперировать будет лабор, — весело сказал третий. На этот раз Арто предпочла сесть на пол, красное пальто было накинуто на одно плечо, а половина лица залита кровью. Пустая глазница пульсировала свежими порезами.
— Не хочу, — мрачно сообщила Арто, которая лежала на переплетении щупалец и курила, закинув руки за голову. Сигарету держала тоже щупальцем.
— Здесь прекрасная медицина, — аватар на полу растер кровь по лицу. — Он будет жить, потому что он замечательный человек, спас свою пациентку, которую мог бросить.
— Не хочу, — повторила она.
Как у людей на самом деле происходит внутренний диалог? Так, или все-таки иначе? Сейчас в комнате было три аватара. Они выглядели по-разному, но Арто не разводила по аватарам личностные качества или убеждения. У нее один разум, но много голосов. Но они могут говорить хором.
— Операция начнется через два часа, — подал голос второй аватар, все еще отрешенный. — Можно купить билет. Даже будут настоящие места — за стеклом операционной. Куплю билет и буду смотреть, как просто, оказывается, можно спасти человека, если у человека хватает рейтинга на спасение. — Отрешенность шла Марш Арто меньше всего. — Утешусь тем, что бывают похожие истории, которые заканчиваются хорошо. Я не знаю, сколько есть городов, сколько миров и реальностей, окруженных тишиной. Есть реальности…
— Где Марш Арто могла бы любить человека, который мог бы полюбить ее, — хором сказали три ее аватара. — Где врач, который спас свою пациентку, избежит смерти. Такой хороший город. Мне так повезло в нем жить.
Аватар с залитым кровью лицом бросил в переплетение щупалец тонкую красную папку с золотым зажимом.
— Не хочу, — с отвращением сказали все трое. — Это будет обезболивающее? Или яд?
Арто медленно обвила папку холодной, сворачивающейся в спирали чернотой щупалец. Прижала к груди.
Растаяли два лишних аватара. Мигнув, исчезли щупальца.
На диване осталась одинокая женщина в черной куртке. Голова была наклонена так низко, будто решение, которое она должна принять, давило ей на затылок.
Арто уже знала, как поступила бы Марш, и чем бы это закончилось, поэтому ей оставалось только изображать тяжесть решения.
…
Рихард проснулся глубокой ночью, когда в шум реки и далекий вой города, замешанный на ночной тишине, вплелся выбивающийся из ритма шорох.
— Пистолет верни, — потребовал он, не открывая глаза.
Раздался смягченный ковром металлический стук.
— А ну стоять! Подними и положи, где взяла, — проворчал Рихард, садясь на кровати.
— Вы меня не заставите остаться, — прошипело из темноты. — Я могу вообще никого не слушаться!
— Да-да, молодец, ты не видишь, где там мой халат?
Тамара несколько секунд поколебалась, а потом сняла с вешалки халат, который Рихард прекрасно видел, и подала ему.
Рихард только вздохнул. Везде молодежь одинаковая — готовы руку с браслетом отгрызть, чтобы «никого не слушаться», а потом приносят тапочки.
— Ну и зачем тебе пистолет? — поинтересовался он, затягивая пояс. — Хм, а где же тапочки…
Тамара даже не задумалась, прежде чем толкнуть их ему под ноги.
Нужно будет поговорить с Клавдием об устойчивости его дочери к бытовым манипуляциям. Рихард представил, какая у Клавдия будет рожа, когда он возьмется давать советы по воспитанию. Потом вяло поправил себя: «полрожи», но не нашел эту шутку достойной того, чтобы усмехнуться.
— Пойдем на улицу, — предложил он. — Я хочу с тобой поговорить.
— Говорите здесь. Мне нельзя на улицу, — ощерилась Тамара.
— В этой комнате четыре камеры и шесть микрофонов, — терпеливо объяснил Рихард. — Все давно спят, на улице нас не увидят. А если и увидят — сбежать будет проще, чем метаться по коридорам лаборатории.
Она кивнула почти сразу. Нет, с Клавдием точно придется поговорить.
Они вышли из лаборатории под звездное небо, качавшееся над пустыней. Рихард, безмятежно глядя на звезды, начал заливать в курительную колбу эйфориновый концентрат.
— Так нельзя делать, — угрюмо сказала Тамара.
— Правда? — заинтересовался Рихард. — Удивительно, сколько у вас условностей.
— Так эйфорины быстрее всасываются в кровь и быстрее наступает передозировка.
Он даже не поленился понимающе покивать.
— Что ты собираешься делать, Тамара? — спросил он, делая первый вдох — эвкалиптово-маслянистый и искристый, как небо над головой.
— Дождаться, пока… ну станет понятно, кто что собирается делать, а потом… ну, если понадобится, убить Поля. Ну или кого там понадобится… — неуверенно пробормотала она.
Рихард молча протянул ей колбу. Тамара отшатнулась и спрятала руки за спину.
— Дыши, — с нажимом сказал он.
— Не буду, — она тряхнула головой. — Нельзя так, и папа говорил плохо будет…
— То есть ты боишься подышать эйфоринами, которые тебе и так кололи несколько месяцев, но собралась стрелять в людей? Клавдий не говорил, что потом тоже будет плохо?
Тамара стояла, опустив голову. Шея и правая рука были обмотаны черной тканью с вышитыми серебристыми спиралями — кажется, раньше это была рубашка Айзека.
— Вам не интересно, как я сняла браслет? — спросила она, вскинув голову. Как же, девчонке явно не терпелось похвастаться.
— Нет, — твердо ответил Рихард. — Знаешь, почему? Потому что это не такой хитрый фокус, как тебе кажется. Фокус в том, чтобы надеть его обратно.
— Я не буду надевать его обратно!
Он только пожал плечами. Ну конечно, взрослые всегда идиоты. Пусть Клавдий ей объясняет, как вести себя в приличном обществе и почему снимать браслеты — дурной тон.
Правда, он ни разу не видел, чтобы кому-то удавалось снять браслет. Но каким надо быть идиотом, чтобы его снять?
— Где ты прячешься?
— Не скажу.
— Ну конечно, не скажешь, — подтвердил он. — А солнца там нет? Твой папа расстроится, если ты обгоришь.
— Нет, там нет солнца.
— И не душно? — участливо поинтересовался Рихард.
— Нет, там вентиляторы… — ответила Тамара. Потом раздраженно фыркнула и отвернулась. Теперь Рихард почти точно знал, что ответить ее отцу, если спросит, где носит его дочь.
Все-таки у «Сада» было преимущество — родители пациентов никогда не вмешивались. С другой стороны Тамара не пациентка и, если с ней что-нибудь случится, Рихарду даже не придется делать вид, что он расстроен.
— Не надо тебе убивать Поля, — вздохнул он. — Вообще никого не надо. Просто сделай так, чтобы когда я соберусь увозить тебя и твоего отца в город, не пришлось ловить тебя по всему лагерю. Я вообще-то уже набегался за…
— Папе нельзя в город, — вдруг всхлипнула Тамара. — Ему никто не вернет лицо…
— Ну конечно, не вернет, — мягко ответил Рихард, покрутив колбу, чтобы пар загустел. — Никто и не обещал, что ему вернут лицо.
— Но он ведь не сможет жить в городе, если ему не сделают операцию до того, как Дафна его увидит… она же уронит ему медицинскую страховку, и ему даже витамины никогда не продадут…
— Если он сделает, как я скажу — сможет жить в городе, — равнодушно сказал Рихард, прикрывая ладонью горлышко колбы и делая еще один вдох. — И даже витамины в аптеке покупать. Давай ты не будешь мне мешать? Могу тебе еды достать, хочешь? Может, эйфоринов?
Тамара мотнула головой и упрямо поджала губы.
— Я вам не верю. И пистолет все равно украду.
— На, — пожал плечами Рихард. Протянул пистолет рукоятью вперед. — Забирай.
Она действительно забрала. Рихард этого не ожидал, но с интересом наблюдал, как Тамара вертит его в руках. Несколько раз направила на себя, несколько раз на него. Попыталась нажать на спусковой крючок.
— Там штучка есть, над рукояткой, — подсказал он. — Ага, вот ее опусти. И вот на эту штучку… да, правильно. Ну… стреляй.
Тамара, зажмурившись, направила пистолет в песок. Раздался едва слышный щелчок.
— В сеть не можешь выйти? — сочувственно спросил Рихард. — Браслета нет, доступа к аккаунту нет, никто не может объяснить, как этой штукой убивать Поля?
— Я бы разобралась, — мрачно сказала Тамара.
— А ты знаешь, что выстрел — это громко? — уточнил он. — Нет? У вас даже звуки цензурят в старых записях, вот ведь городишко…
— Что надо сделать, чтобы он выстрелил? — упрямо спросила она.
— Зарядить, — с готовностью ответил Рихард.
— А какой у него аккумулятор?
— Сегментированный. Много маленьких штучек в рукоятку вставляются.
Тамара с ненавистью посмотрела на пистолет. Вернула предохранитель и швырнула его Рихарду под ноги. Такая милая все же девочка, заботится о безопасности.
— Ты браслет так же сняла. Не сложно снять. Не сложно украсть пистолет — сложно научиться стрелять, а еще сложнее — выстрелить в человека.
Она развернулась и молча побрела куда-то по холодному песку. Рихард молча подобрал пистолет и спрятал в карман.
Вряд ли она сможет сидеть тихо. Главное, чтобы не попыталась удавить Поля во сне.
— Приходи завтра, — сказал он ей в спину. — Я тебе хоть планшет найду без доступа в сеть.
Тамара остановилась. Кивнула, не обернувшись, а потом бросилась бежать.
Рихард вернулся в комнату и обнаружил, что паршивка сперла топор.
…
Клавдий стоял перед витринами с орхидеями, которые снова завяли и не желали побеждать смерть, когда пришел Гершелл, и, не дожидаясь пока он снимет очки, заявил, что Тамара сбежала.
Секунду назад Клавдий думал, как же он устал, как всех ненавидит и завидовал цветочкам, которым можно оставаться дохлыми, и Клавдию было хорошо. А теперь приперся этот старый козел. Интересно, Марш расстроится, если он скормит Гершеллу ее паучка?
— Что значит сбежала? — набрал он. Орра рекомендовала не говорить вслух ближайшие несколько дней.
— Сняла браслет и сбежала, — сообщил Рихард, придвигая к его койке складной стул. — И сперла у меня топор, если вам интересно. У меня была пациентка, которая откусила человеку ухо и умудрилась убедить Аби, что сделала это потому что расстроилась. Дафна поверит, что Тамара преодолевала кризис, если ваша дочь всадит этот топор кому-нибудь в башку?
Он не стал садиться. Долго прилаживал что-то на спинку стула, а потом отошел на шаг, будто приглашая Клавдия полюбоваться. На спинке мигала красным уродливая конструкция из оборванных проводов, битого светодиода и вороха изоленты.
— Это что за дрянь? — проскрипел модулятор.
— На моей родине так делали глушилки. С некоторых пор я не доверяю местным. Смотрите, какая лампочка. У нас лампочки на все подряд лепили, еле нашел что-то достаточно убогое… — Гершелл внезапно замолчал. Сел, сложил пальцы под подбородком. — Я думаю, вам пора уезжать.
— Я не могу уехать. — Клавдий, морщась, ослабил эластичные ленты на затылке. От лица отошла мягкая защитная маска с восстанавливающей пропиткой. Хуже не будет, зато он сможет говорить. — Я дождусь, когда смогу нормально ходить, отправлю запрос своей помощнице Леде Морр. Она поможет мне доехать до квартиры. Там я смогу обустроить все так, чтобы Дафна не считывала мои показатели. Переведусь на удаленную работу и… — он замолчал.
План был дерьмовый. И другого дерьмового плана у него не было.
— И никогда не выйдете под общественные камеры, — подсказал Рихард. — Ну, вы сможете ходить по улицам в солнцезащитной маске, сойдете за параноика, который боится даже отфильтрованного излучения. Знаете, я там, в Младшем Эддаберге много читал слайдовых романов. В них всегда находился такой мрачный, трагический дурачок, который шлялся по городу в маске. Чаще всего рвался делать добрые дела, но иногда просто пытался интегрироваться в общество, потому что рожей не вышел. О, вспомнил, один, как раз без половины лица, в канализации жил и был влюблен в нервную девицу, которая хотела петь, а не трагического мужика с половиной рожи. Знаете, что объединяло? Они все умерли.
— И что вы предлагаете? — равнодушно спросил Клавдий.
Он больше не слушал Рихарда. Совершенно не важно, зачем пришел этот человек. Важно, что Тамара сбежала и забрала у этого человека топор.
Зачем ей топор? В глаза смерти посмотреть? Он чего-то подобного ждал от Эммы, но Эмма во время своих медитаций с мизарикордом обнаружила, что она гуманистка. Клавдий никак не мог вспомнить момент, когда Тамара обнаружила, что она гуманистка, и вообще не очень верил, что такой момент может наступить, когда тебе пятнадцать.
Неужели Тамара действительно к нему приходила?
Прошлой ночью он точно смотрел в глаза смерти. Реальность нагревалась на солнце, падала в утихающие воспаленные раны и становилась бредом — почти как тогда, в те недели, что он бродил в визуализированных программах и рисовал попугаев в голых костях.
Может, ему и Гершелл мерещится.
И Марш, которая смотрела в глаза смерти. Которая вынырнула из своей реки и теперь ей было скучно.
И Тамара, которая обещала вернуться и не дать его убить.
Нет, пожалуй, Тамара ему не мерещилась. Вот ведь дерьмо.
— … вы меня не слушаете, — мягко укорил его Рихард.
Клавдий с трудом сосредоточил на нем взгляд и обнаружил развернутые экраны, испещренные формулами.
— Думаете, я могу это сейчас воспринять? — Клавдий с трудом сложил ничего не значащие слова в ничего не значащее предложение.
Где Тамара? Да почему вообще с тех пор, как Эмма умерла, это единственная его проблема?! Почему эти сучьи выродки не могли просто отдать ему дочь и оставить их в покое, он ведь был хорошим отцом. Только один раз не уследил, и она нажралась живой рыбы. А потом не уследил, и она чуть не умерла в проклятом центре, ну и теперь пряталась с краденым топором где-то в развалинах нелегальной лаборатории, где он собирался работать.
Может, не таким уж и хорошим, но менее сучьими выродки не стали.
— Очень интересно, — улыбнулся Рихард, оборвав его мысли. — Давайте я начну с начала. Вы вернетесь в город, и сучьи выродки заберут у вас дочь, уронят вам медицинскую страховку, и каждый раз, появившись на улице без маски, вы будете получать репорт за объективное несоответствие эстетическим нормам до тех пор, пока не получите отметки об инвалидности. Дочь вам никогда не отдадут, потому что ее будет травмировать ваше несоответствие эстетическим нормам. И ваша благонадежность тоже будет пересмотрена.
Клавдий закрыл глаза и кончиками пальцев дотронулся до бинтов на лице. Почему-то он ожидал, что они будут теплыми и мокрыми, но они оказались сухими и прохладными. Запечатывали несоответствие эстетическим нормам.
Может, выйти из палаты и утопиться к хренам? Тамара, конечно, расстроится, но, по крайней мере, тогда она возьмет лодку и вернется в город, а если кто-то решит ей помешать — всадит ему в башку топор. Заодно проработает негатив. Вернется в реабилитационный центр и — если повезет — он не взорвется.
— Через семь месяцев при соблюдении всех условий и пятнадцать при соблюдении половины, — безмятежно продолжал Рихард, — ваш социальный рейтинг — вот это значение, Клавдий, посмотрите, пожалуйста, на меня — повысится вот до такого уровня. Понимаете, что это означает?
— Нет. Слушайте, я…
— Это означает, что вам вернут дочь под частичную опеку, то есть с ежедневными отчетами социальным работникам, а через полтора года, возможно, передадут под полную опеку. Успеете насладиться не замутненным эйфоринами подростковым бунтом. Будете выполнять вот эти пункты — регулярно ее навещать, ходить с ней на терапии и заниматься прочими социально одобряемыми вещами. И спонсировать организацию, которая ее заберет. Динамика социального рейтинга напрямую влияет на динамику семейного, при достижении вот такого значения здесь, это значение будет расти со скоростью… между прочим, у меня нет детей. Но я не поленился изучить всю эту дрянь, а вы не слушаете.
— Это какие-то несбыточные проекты. Знаете, сколько денег я отдал фондам по защите клопов?
— Вы дадите клопам что-то большее, чем ваши проценты с закрытых счетов. У меня есть решение, которое однозначно повысит ваш социальный рейтинг и заставит всех радоваться, что вы теперь такой красивый, а еще готовая программа, следуя которой вы вернете дочь.
— И чего вы хотите? — спросил Клавдий прежде, чем успел осознать его слова.
«Гершелл эгоистичный, циничный и безжалостный кусок дерьма», — прозвучал в ушах печальный голос Марш. Интересно, что она сказала бы о решениях и программах своего создателя.
— Во-первых я хочу должность консультанта и специалиста по развитию в компании, которую вы откроете. У меня тут свои программы по наращиванию рейтингов, и учтите, что через полгода после реализации программы я уволюсь, потому что вы больше не сможете позволить себе мои услуги. Во-вторых мне нужна вот такая сумма — смотрите, это бюджет, который понадобится на первоначальном этапе, вот это — создание имиджа, а это поддержание…
— Это все деньги со всех моих счетов, включая резервный, — Клавдий все еще не мог воспринимать его слова всерьез.
— Вам еще и квартиру придется продать и переехать в жилье поменьше, — пожал плечами Рихард. — Вот тут еще сумма, видите?
— И что это?
— Мой гонорар и компенсация расходов. Эти исследования и мониторинги далеко не бесплатно проводились, и, кстати, я платил взятки, чтобы вас не залечили до смерти. Они вот здесь указаны, в расходах на поддержание стабильного эмоционального фона и физического благополучия в коллективе.
Клавдий молчал. Ему хотелось думать, что Рихард от безделья, нереализованного стресса, вызванного переездом, а еще пустынного солнышка и общества Марш просто обезумел. А еще лучше считать его очередной галлюцинацией. Но, к сожалению, Клавдий был не настолько хорошо знаком со сферой маркетинга, чтобы галлюцинации приходили с такими точными расчетами и циничными формулировками.
— Все окупится. Скорее всего. Когда вам выдадут разрешение вернуть Тамару, у вас будет достаточно денег и новая квартира. А у меня антикварный коврик и примерно семь превосходных молекулярных копий образцов старой живописи. Мне очень нужен этот коврик, Клавдий, но в любой момент его уведет какой-нибудь любитель ретро интерьеров. А вам очень нужна дочь, но в любой момент ее вместе с топором найдет Поль или кто-нибудь из его подчиненных. Лучше бы вы, конечно, хотели коврик, но у всех свои причуды. Теперь-то вы будете слушать? Хорошо. Сначала вы должны позвонить Леде Морр…