Никто не приходит после смерти –
и никаких аплодисментов –
только тишина и поношенные вещи — и это — смерть.
Том Стоппард
Средний Дабрин был северным городом серебристо-стального и темно-зеленого цвета. Серебристыми были дома, крепко вцепившиеся в промерзшую землю черными фундаментами, мостовые и тротуары. Темно-зелеными были кедры, пихты и мох. Стальным и зеленым было море, подбирающееся к городу.
Рихарду Дабрин нравился больше, чем Эддаберг и Валейн. Здесь его соседка сажала рододендроны, которые почти не пахли. Здесь у него были антикварные ковры, картины, старинный диван, часы с боем и серебряные кофейники с черненными узорами. Он поставил на окна рамы из темного дерева и стекла с зеленым автозатемнением. Купил белоснежный коверкот с неэтично достоверной имитацией натурального меха на воротнике. Вафи ходил по тротуарам, поджимая будто мерзнущие лапы и укоризненно смотрел на него снизу вверх, а Рихард думал, стоит ли купить собачий свитер. Иногда эта мысль его веселила.
Несколько раз он выходил в море с рыбаками и смотрел, как они потрошат огромных серебряных рыб с зелеными плавниками, живых и бьющих хвостами, а потом ел прохладное прозрачное мясо, которое ему подавали нарезанным и заправленным оливковым маслом и лимонным соком.
К нему снова обращались «господин Гершелл», заискивали и прятали глаза, и он испытывал нечто, похожее на удовлетворение.
Его давно не тревожили головные боли.
Его давно не тревожила Марш, которая теперь считалась помощником, созданным человеком с высоким рейтингом и индексом благонадежности. Теперь она могла творить все, что ей заблагорассудится, а недовольным пришлось бы очень постараться, чтобы их репорт дошел до техподдержки. Рихард искренне веселился читая пробившиеся репорты, а Марш всегда с отвращением за этим наблюдала. Марш больше не распадалась на щупальца и почти с ним не разговаривала, а он почти не вспоминал, что когда-то ее убил, и надеялся не вспоминать и дальше.
Еще он знал, что Марш снова кого-то нашла, и кто-то снова пообещал ей, что Леопольду начислят рейтинг. Знал, что она будет искать снова и снова, и что рейтинг так и будут отправлять, пока Марш не отключат или пока она не сможет убедиться, что его действительно начислили, и что у Леопольда все хорошо.
То есть, пока ее не отключат.
Рихард сначала хотел так и сделать. Она хотела, чтобы Поль ее убил, в алгоритмах у нее был бардак, и характер, как был дерьмом, так и остался. Она не могла учиться на ошибках, не могла измениться, даже любовь у нее вышла бестолковая и обреченная.
Нужно было отключить. А потом Рихард вспомнил, как ее создал. Вспомнил, как спрашивал себя, сколько людей захотят помощи от женщины со злым лицом и злыми словами.
Подумал о Клавдии, который вернул дочь, а еще получил бестолковую и обреченную любовь.
О взрыве в центре Лоры Брессон, который остался бы нераскрытым.
О том, что Марш не меняет решений, и что история будет длиться и длиться, и в ней будут смерти и разрушения, потому что по-другому у нее не выходит. А еще будут люди, которым она поможет.
И решил, что не он начал эту историю, и не он ее закончит. Может, Марш Арто была плохим помощником, но она хоть кому-то помогла.
А значит, сделала больше, чем большинство людей за всю жизнь. Все сложилось как надо.
А у него есть коврики, кофейник, лучшие сыры и абсент Среднего сегмента, лучшие конвенты, самые прибыльные заказы и успокоенная совесть. Больше ему ничего не нужно.
…
Клавдий редко вспоминал о Рихарде Гершелле. Они расстались два года назад, когда Клавдий, как Рихард и обещал, больше не смог позволить себе его услуги. К тому времени у их фирмы были физические представительства почти во всех Средних городах, а Клавдий до сих пор не мог поверить, что это сработало.
Он не помнил, как его привезли из пустыни. Помнил, что довел Тамару до лаборатории — а может, она его довела, и на этот раз под песком ничего не взорвалось — и упал.
Гершелл привез их с Тамарой в город, а еще привез удивительную сказку. У него уже были договоренности с двумя сотнями конвентов, которые согласились транслировать его эфир. Эфир Клавдий посмотрел потом. Гершелл сидел на белом диване, на фоне темной стены, благостно щурился в камеру, и золотые с белым лампы окутывали его густым и спокойным сиянием.
— Этот человек, Поль Волански, был совершенным чудовищем, — печально вещал Рихард, сложив руки так, чтобы было видно браслет и запонки с датчиками убежденности, горящие ровным зеленым светом. — Обманом заманил девочку из адаптационного центра в это… место. Ей всего пятнадцать, мать умерла, в центре, где она проходила лечение, случился теракт. Конечно, она пошла, куда ее позвали. Ей сказали, что ее там ждет отец. Девочка на эйфоринах, кроме папы никого не осталось, к тому же… настоящие поступки, знаете ли, даже в наше время встречаются. Настоящие чувства, и что может быть безусловнее, чем детская любовь?
Клавдий морщился от каждого его слова, как от стреляющей зубной боли. Гершелл рассказал всю историю, ни разу не соврав, но так все извратил, что слушать было невыносимо. Только один раз он медленно сцепил руки так, что рукава пиджака закрыли и запонки, и браслет — когда рассказывал, как умер Поль Волански. Но к тому моменту никто не смотрел на датчики, все верили пожилому мужчине с добрыми глазами и мягкими жестами, и его псу с острыми ушами и преданным взглядом.
А потом ему самому пришлось сидеть на этом же диване и цедить слова в камеру. Рихард три дня добивался от него искренности, а потом переписал речь, добавив всплывающую подпись — господину Франгу тяжело говорить вслух. Клавдий рассказывал и смотрел на рейтинги, растущие в углу экрана. На миллионы жадных глаз и перекошенных ртов, которые ждали его изуродованного лица и вымученных слов.
— Я… всю жизнь рисовал… лица. Знаете, я мало что… могу сделать. Могу нарисовать себе… новое лицо, и… знаете, у нас всех есть аватары. Но я подумал… мне там, в пустыне помогала ассистентка… господина Гершелла. Это такая… мудрая и добрая женщина… — Клавдий едва успел повернуть руку так, чтобы спрятать браслет, но успел заметить, что огонек остался зеленым. — Без нее я бы не справился. И я подумал о ней. И о… Дафне, которая столько делает для нас… каждый день… я собираюсь запустить серию новых аватаров. Специальных, которых… будут видеть только ассистенты… — Он быстро отключил камеры и микрофоны, тяжело согнулся, спрятав в ладонях лицо. — Гершелл, это херня какая-то. Никто на это не пойдет. Я согласился под морфином, но сейчас…
Рихард показал ему стремительно растущую зеленую линию графика заинтересованности.
— Давайте, Клавдий. Разумеется, это какая-то херня, иначе для ее продажи вам не понадобился бы профессиональный маркетолог.
Потом Клавдий целый год рисовал аватары, которые не видел никто, кроме Дафны и индивидуальных помощников. Он знал, что когда-то люди рисовали для себя богов и думал, был ли мир когда-то еще так абсурден, чтобы люди рисовали себя для богов.
Рихард постоянно ходил по эфирам все более и более крупных конвентов и скармливал жадным до настоящей крови и настоящих историй людям сказку про маньяка с электрическими курами. Умудрился запатентовать этих проклятых кур и с удовольствием приторговывал ими через сеть. Почти ничего не говорил о себе, зато самозабвенно рассказывал про отчаявшегося отца, которого изуродовало взрывом, пока он пытался спасти похищенную дочь. К сожалению, семейный рейтинг от таких рассказов не рос, к тому же Клавдий несколько месяцев проходил интенсивную терапию и рейтинги начислялись по особому тарифу. Клиники предлагали бесплатные пластические операции почти каждый день, но Клавдию приходилось отказываться — он и без Гершелла знал, что нельзя отбирать у зрителей обожженное лицо. Марш Арто на записях, которые отправил ему Рихард, напоминала об этом каждый день.
Арто пропала из списка установленных помощников. Они встретились еще один раз, когда он впервые очнулся в больнице. Клавдий не помнил, что они говорили друг другу, помнил только нарастающий гул, словно что-то спускалось на них сверху, еще что пальцы ее были горячими, лицо и плечи холодными, а поцелуй долгим и горьким. Что пахло холодным дымом, мерзлой землей и горящей осенней листвой. А потом Клавдий перестал ее звать, и знал, что если и позовет — она не отзовется.
Клавдий рисовал лица, потом нанимал людей, которые рисовали лица вместе с ним. А потом его индексы благонадежности и рейтинги поднялись достаточно, чтобы увеличить семейный рейтинг. В тот же день он забрал Тамару из интерната, куда ее разместили. Тем же вечером они вынесли из коридора гроб с орхидеями и отвезли его в городскую оранжерею, потому что теперь оба знали, как на самом деле побеждается смерть.
Тамара так и не свела татуировку. Серебряная оса обнаглела и все чаще выбиралась на лицо.
Айзек добился, чтобы с браслета Эда Таля сняли данные, и по остаточному сигналу и редким снимкам вычислил примерное расположение терм. Он отвез туда контейнер и забрал остальных мертвецов. Об этом он тоже рассказывал на эфирах, поднял рейтинг, а потом исчез. Клавдий знал, что Рихард передал ему конвент Хенде Шаам, и что Айзек собирался его реставрировать. Но он не нашел сил следить за этой историей. У него была своя.
Была Тамара, живые цветы без стеклянных витрин, которые они посадили в новом доме и пришедшее чувство покоя. Последние месяцы Клавдий почти не рисовал аватары. У него был другой проект, долгий и тяжелый, но эта работа впервые за долгие годы дарила ему счастье.
Гершелл отдал ему записи. Если бы не отдал — Клавдий нашел бы сам. По ночам, когда Тамара спала, он секунду за секундой перерисовывал чужую трагедию.
Перерисовывал запись эфира Марш. Ее последнюю встречу с Леопольдом, во время которой он был смертельно болен, а она беспомощна и одинока. Смерть на платформе, настоящий поступок, акцию на сотню золотых ос и последний момент, в который женщина, которую он мог бы полюбить, была жива.
Ретушь-терапия — излечение момента. От смерти, от уродства и отчаяния. Раньше Клавдию казалось, что можно прикрыть это цветами и позолотой. Но Марш бы не оценила, потому что это не было настоящим. Теперь Клавдий не хотел власти над смертью, потому что она настоящей не бывает, настоящим бывает что-то другое.
Черный цвет на записях углубился, стал провалами к живой темноте, похожей на море. Красный бликовал морозным оттенком замерзших вишен в заброшенном саду у границ Младшего Эддаберга. Клавдий замедлял движения, менял ракурсы, подсвечивал руки и лица, а некоторые, перекошенные предвкушением, наоборот размывал, потому что эта история была не про них.
Спиртовые салфетки падали в темноту, из-под тускло блестящего лезвия текла сгустившаяся кровь, застывала узором, и новые струйки только углубляли его цвет. Гасла, утекала в узор серая ясность вырезанного глаза, чернота зрачка утопила второй.
У Леопольда глаза были мудрыми и спокойными. Пусть Марш смотрит, может, так она сможет смириться с тем, что все же ничем не сможет ему помочь. Клавдий стирал смятые морщины с его халата и желтые тени с его лица. Пусть на этой записи он останется таким, как в памяти Марш. Пусть там он будет живым и пусть это будет по-настоящему.
Девочка Бесси на платформе была растерянной, но живой, как Марш и хотела. Клавдий сделал ее пальто ярче, синим, как пустынное небо, стер с рук царапины и грязь, стер растекшуюся косметику с лица. Он — память, а память не хранит лишних пятен.
Он долго думал, оставить ли на записи Гершелла, ведь Марш при жизни его ненавидела. И оставил, потому что Гершелл был не тем человеком, который часто совершает настоящие поступки, но Клавдий видел, что когда он укрывал Марш от вопросов, глаз и жадных взглядов белым пальто, он делал это не для камер и не для себя.
Так запись и кончилась. Под белой, с прорисованной мягкой текстурой тканью, по которой растекались золотые блики вечерних огней.
Это была красивая запись. Лучшая ретушь из тех, что Клавдий делал. Но он не собирался ее выставлять. Он так долго занимался бессмысленным рисованием лиц, которые могут видеть только цифровые ассистенты и Дафна, что в конце концов нашел в этой затее единственный смысл. Эта запись — для одного человека.
Марш давно исчезла. Он не звал, и она не отзывалась. Но Клавдий знал, что придет день, когда она отзовется.
И этот день пришел, когда он закончил запись. Трижды пересмотрел ее, а потом спустился в парк. Вышел под звезды, которые в эту ночь были особенно черными и холодными, и шел долго, от одного гаснущего фонаря к другому.
Потом поднял лицо к небу, к звездам, холодным и черным, и позвал:
— Аве, Арто.
И она пришла.
…
Бесси Леопольда любила сильно-сильно. Она сразу поняла, почему Марш его тоже сильно-сильно любила, и пусть бы она что угодно говорила, Бесси-то все знала! Марш вечно хотела казаться нехорошей, фыркала, что никого не любит, чтобы все верили. И все верили.
Бесси сначала расстраивалась, никак не могла понять, как они так могли верить. И на Аби обижалась, потому что он Марш убил, а это было несправедливо, неправильно, ну совсем-совсем неправильно!
Только у Леопольда все складно выходило. Он ей рассказывал про рейтинги, и про то, почему люди верят, что другие люди плохие, хотя все люди вообще-то хорошие, и у него так славно получалось, и все сразу как надо становилось. Бесси было ужасно стыдно, потому что она почти все, что Леопольд объяснял, почти сразу позабыла, но помнила, что оно все ладно сложилось, и больше ни на кого не обижалась. Даже на Аби, но дружить с ним как раньше пока не получалось. Но Бесси все равно старалась, потому что Леопольд сказал, что Аби не виноват ни в чем, и она ему верила, конечно, верила, как иначе!
Только плакала часто, потому что Леопольд был добрый, очень добрый, и объяснял хорошо, но про смерть Бесси никак понять не могла. Конечно, плакала, когда никто не видит, чтобы никто не расстраивался, но так плакать было одиноко, и Бесси хотела бы перестать, да никак не получалось. Леопольд говорил, что никто не умирает, а где-то живет, и Марш где-то есть и ей где-то хорошо. Но это не могло быть правдой. Потому что Марш умерла, Бесси сама видела. Она просила Рихарда шкатулку с пеплом ей отдать, но он не отдал. Сказал, что положено, чтобы мертвые вместе были. Пятьдесят семь граммов пепла осталось, а вместе с остальными много-много, только Бесси забыла, сколько. Рихард сказал, что это правильно, когда много-много, и Леопольд сказал, только он как-то странно морщился еще, но Бесси не могла понять, почему.
И не могла понять, почему это все, что от Марш осталось. Почему в ее комнате живет другая женщина и никто не хочет слушать, какая Марш была хорошая и как ее спасла. И Леопольд объяснить не мог.
Хорошо, что Освальд Бесси тоже навещал, он ее тоже слушал. И еще он принес ей черепашку без лапок, веер и книжку. Марш их любила, и Бесси радовалась, что у нее теперь есть ее вещи, и как будто она чуть-чуть живая. Бесси сначала их за стекло на полку поставила, но почему-то сразу стало противно, тошно. Тогда она убрала стекло и сразу стало замечательно. Конечно, не замечательно совсем, но все-таки чуть-чуть замечательно. А зверушку с щупальцами, которую Марш дарила, Бесси на полку на складывала, потому что зверушка оживать умела, Бесси ее каждый день будила.
Они с Леопольдом гулять ходили, почти каждый день. Рихард Леопольду коляску подарил, потому что Рихард тоже хороший, очень Леопольду помог, и лекарств купил, и еды, и чая, и шоколад не забыл. Шоколадом Леопольд только Бесси угощал, а сам никогда не ел. Только чай пил. И лекарства еще.
Бесси ему слона показала, а Леопольд отвел ее к соседке, Дженни. Бесси никогда не видела такой толстой и такой веселой женщины, она все время смеялась и курила, а еще у нее шапочка была замечательная, голубая и с цветочками, и волосы под шапочкой красивые, толстая-толстая коса. У Дженни по всей комнате какие-то комочки проводов валялись, и Леопольд ее попросил Бесси один подарить. Дженни опять смеяться начала, а потом подобрала один комочек и в мешочек меховой засунула. Потом в руках как-то покрутила, покапала чем-то и получился хомячок. Почти как настоящий, и Бесси сразу обрадовалась, и так и сказала, а Дженнии ответила, что настоящий хомячок через год сдохнет. Бесси тогда чуть-чуть расстроилась, но быстро забыла, что настоящие хомячки дохнут через год, потому что ее хомячка звали Падди, он был веселый, рыжий и бессмертный. Наверное.
Лучше бы, конечно, все были как Падди. Веселые и бессмертные. Бесси сильно-сильно любила Леопольда, целых полгода любила, и сейчас любила очень, только теперь он умер. Марш умерла, и всего через полгода Леопольд тоже умер. И вот с этим Бесси никак не могла смириться.
Она в тот день пришла, а его вещи из комнаты выносят, и нигде его нет, и даже похорон не будет, сказали, потому что у Леопольда рейтинг был совсем низкий, и родных не было. Бесси просила ей хоть что-нибудь отдать, доску с цветами, которую он рисовал, халат его, ну хоть что-то, неужели кому-то, кроме нее это нужно?!
И один мужчина ее пожалел, отдал ей доску, халат и чашки, а все остальное сказал утилизируют. Спросил еще, откуда у него чай и лекарства. Бесси не умела врать, и не любила очень-очень, и не помнила, что Леопольд говорил, но ей и не пришлось, потому что она так над этим халатом плакала, что от нее отстали.
А потом ее Дженни забрала. Не смеялась, ругалась почти как Марш, потом сходила к тем людям, которые вещи Леопольда уносили, и Бесси слышала, как она опять ругается, и слово «репорт» все время говорит. Бесси хотела понять, почему она ругается, но не смогла.
Если бы Марш уже не умерла, она бы, может, и не поверила, что так случилось. Решила бы, что Леопольд уехал и забыл с ней попрощаться.
Но теперь-то она знала, что он умер. Бесси ему книжку показала, которую у Марш взяла, и он сказал, что там стихи. Читал ей, сам переводил, поэтому без рифмы получалось. Хорошие были стихи, и читал Леопольд замечательно, только Бесси ничего не запомнила. А сейчас вспомнила вдруг: «Кончились зимние его дни, умерли зимние его волосы и глаза зимние, оборвались его зимние печали».
Какой хороший человек был этот поэт, наверное тогда, давно-давно уже знал, что будет Леопольд, его зимние волосы, глаза и печали, и что они умрут.
А Бесси не знала. И никак не могла поверить.
Пришла Дженни, пыталась ее чаем напоить и тоже что-то говорила, что никто насовсем не умирает, но ей Бесси почему-то не верила. Правда пыталась, но никак не выходило!
И тогда она ей браслет отдала. Сказала, что ей подарили те мужчины, которые вещи выносили. Бесси поняла, что она ее обманывает, и что ничего они не дарили, просто Дженни так ругалась, что ей отдали. Марш тоже так делала. У нее тоже получалось, и батареи в комнате включали, и аэрокэб быстрее прилетал.
А Дженни целый браслет отдали. Бесси его на ту же полочку положила, где были черепашка, веер и книжка со стихами. И еще чашки, и халат красиво сложила, а доска на полочку не поместилась, и Бесси ее на стену повесила.
С тех пор все как-то по-дурацки стало. Шоколад невкусный стал попадаться, и чай почему-то был противный, только слон так же ходил и светился, но почему-то Бесси больше не радовалась. Она грустила, а еще боялась смерти. Никак у нее не получалось это представить — вот есть и нет, и вещи твои выносят, и сжечь хотят. А кто ее вещи заберет? А черепашку, халат и книжку? За ними ведь надо следить. Лампочки зажигать и цветочки из бумаги раз в неделю менять, Бесси Леопольд рассказывал, что люди так раньше делали. Освальд сказал, что заберет, и что Леопольд теперь с Марш встретится, и она будет рада, потому что она очень его искала, и что Леопольд ей расскажет, как они с Бесси дружили, и она тоже будет рада.
Но почему-то Бесси никак не могла поверить. У Дженни спросила, она так же ответила. А потом решила, и Аби позвала, Аби-то все знает и он обманывать не будет. А Аби сначала сказал, что все умирают и все, а потом, видно, тоже ее пожалел и начал рассказывать, что некоторые в другое верят.
Бесси очень пыталась поверить. Ей плохо было от того, что она теперь боится смерти, и что Марш с Леопольдом нигде больше нет, и они нигде не встретятся. Она даже эйфорины пила, как Аби советовал, и от эйфоринов становилось немного веселее, но только немного, и голова болела.
Но однажды, когда Бесси протирала от пыли черепашку, браслет ожил, замигал, а потом циферки сменились и рейтинг прибавился. Бесси думала, что ей показалось, и сразу спать легла, на случай, если это ей от эйфоринов кажется. Но когда она проснулась, рейтинг все еще был высоким.
Бесси в тот день опять плакала, но теперь это хорошие слезы были, добрые. Значит, Леопольд все-таки ее не обманывал, и Дженни, и Освальд. Значит, где-то Марш есть, и Леопольд есть, и где-то они встретятся, и все важные слова друг другу скажут.
А еще чувство появилось, будто кто-то добрый ее пожалел, что-то хорошее сказал, и все и правда хорошо стало.
Жалко Леопольд не рассказал, как разговаривать с теми, кто умер, чтобы они услышали. А может, она забыла. Там, наверное, какие-то слова были, только Бесси их не знала. И подходящих подобрать не могла. Она только одно слово знала, чтобы с неживыми разговаривать.
— Аве, Арто, — тихо сказала она.
И сразу поверила, что ее услышали.