Вздрогнули, зазвенели серебристые цепочки электронного ловца снов над кроватью. Ровно в 6.30 пойманные сны должны были вырываться в непроницаемую темноту спальни, но Клавдий Франг давно не видел снов.
— Аве, Дафна. Свет, — скомандовал он, сворачивая в рулон шуршащее одеяло.
Он не щурился, когда зажглись белые лампы по периметру потолка и рыжие по периметру пола. Их давно пора было откалибровать, чтобы получался густой и ровный золотой свет, но для Клавдия давно не имели значения ни лампы, ни дурацкий будильник, который оставила ему жена.
— Зачитать предписания на день? — выдохнули полтора десятка динамиков в спальне.
— Читай, — равнодушно ответил он, укладывая подушку в проволочную клетку под кроватью.
Можно подумать она не напомнит ему, если он попытается хоть немного отклониться от всех предписаний врачей, муниципального психолога, социального диетолога, личного тренера и прочих дерьмоедов, которым давали работу такие, как он.
Покладистые. Равнодушные. Конечно Дафна напомнит и осадит, он ведь сам ее так настроил.
— Дневная норма калорий при среднемесячной физической активности — 1846…
Он не слушал. Кровать сложилась с обреченным скрипом, скрылась в нижнем отсеке шкафа. Черная плитка на полу — больше никаких ковриков, паласиков, автоматически настраиваемого подогрева. Эмма ушла вместе с пушистыми тряпками и настройками Дафны, которые она подбирала под себя.
— Рекомендуемая длительность прогулки…
Вода в душе была холодной — он замер на несколько секунд, ловя расползающееся по коже онемение, чувствуя, как густеет теплая сонная дымка в голове, а потом стекает, падает крупными каплями на мраморный пол.
— Температура воды существенно ниже рекомендуемой, — укоризненно вздохнула Дафна.
— Сделай рекомендуемой, — механически отозвался Клавдий.
И вода потеплела.
Кофе в единственной чашке — четверть рекомендуемой нормы кофеина. Завтрак — плотная протеиновая пена в высоком стакане, кисловатые витаминные гранулы, вечно опускающиеся на дно.
Вместе с первым глотком кофе пришло привычное свербящее чувство, словно кто-то уставился ему в затылок. Клавдий только усмехнулся — он бы удивился, если бы сегодня наблюдатель оставил его в покое. Он преследовал Клавдия много месяцев. Он понятия не имел, кто может за ним следить — это точно была не Дафна, ни к одной из камер не был подключен ни один посторонний пользователь. Но взгляд был, навязчивый и жадный, ждущий.
Клавдию нравилось придумывать наблюдателю лица. Сейчас, во время двухнедельного отпуска, когда он отвлекся от постоянного конструирования аватаров, он мог себе позволить конструировать их в голове, для собственного удовольствия.
Сначала аватару следовало нарисовать базовую оболочку по техзаданию. Это не его работа, это для разработчиков моделей — они лепили из виртуальной пустоты тела и лица, подбирали оттенки волос и кожи, цвет глаз, мелочи вроде формы ногтей и родинок. Клавдию и его отелу оставалось сделать не так много — заставить этот человеческий слепок выглядеть живым. Клавдий много лет боролся со стеклянными взглядами, резиновой мимикой, слишком блестящими волосами, губами без бороздок, недвижимыми морщинами и лицами без возраста. Такие модели хорошо выглядели в статике и в минимальной анимации, но стоило поместить необработанный аватар в конвент — чат поддержки алел жалобами на эстетическую неполноценность и иррациональный дискомфорт.
Но у него в голове некому было сделать первичную модель, поэтому он строил ее сам. Сегодня наблюдатель был женщиной.
Смуглой женщиной с квадратной челюстью и раскосыми глазами. Это — первичная модель.
Клавдий представил, как женщина улыбается. Он всегда начинал с этого. Она улыбается, у нее крупные белые зубы с щербинкой, и чем шире ее улыбка — тем заметнее становятся малярные мешки. Ее это не портит.
Странная игра.
Можно было обсудить это с психологом, но Клавдий не хотел.
Можно было много чего.
Можно нормально есть. Можно мыться в холодной воде, вообще не ходить в зал, на хрен послать всех диетологов и психологов. Клавдий мог не выписывать каждый день по восемь «окрыляющих» цитат в специальный файл, мог не проходить ежедневные тесты на социальную удовлетворенность, мог не выполнять дурацких упражнений, заполняя дурацкие дневники или повторяя на камеру «Я буду делать только то, что мне хочется» с разными интонациями. У него была всего пара обязательных предписаний, за несоблюдение которых полагался штраф — и тот совсем небольшой. Там было что-то про алкоголь, сигареты и вспышки гнева.
Но Клавдий не собирался разменивать даже сотые доли позиций рейтинга на потакание своим прихотям. За соблюдение всех рекомендаций давали надбавки. За соблюдение всех рекомендаций давали особый значок у профиля — «законопослушный гражданин», «благонадежный гражданин», «социально ориентированный гражданин». Социально ориентированного у него не было, вот это жалко. Благотворительность занимала больше времени, чем выписывание окрылительных цитат.
У Эммы зато был. Золотого уровня.
Раз в неделю Клавдий открывал полный отчет об изменениях своего рейтинга. Он старался, чтобы все динамические показатели прирастали равномерно — если зеленая шкала в строке «осознанное потребление» была короче, чем шкала «ответственность за здоровье» — она же «экономия здравоохранительных ресурсов» — Клавдий понимал, что в следующую неделю нужно получше следить за тем, сколько контейнеров из-под полуфабрикатов он использует и в какие ящики их бросает.
Оказалось, жить так легче, чем ему когда-то казалось.
Когда-то казалось. И крыши когда-то были, блестящие и золотые, были синие глаза камер — миллиардов камер, вцепившихся взглядами в улицы, коридоры, комнаты, палаты и подвалы. Глаза камер, чуткие уши микрофонов, которые все слышат, но не все умеют понимать. А значит, когда-то, как Клавдию казалось, он был совершенно свободен.
Он свободен и сейчас.
Пожалуй, ему повезло.
Он может работать. Законопослушный, благонадежный гражданин может заниматься у себя дома чем угодно, и если не давать Дафне разглядеть прямые триггеры, она и не заинтересуется, что это у него на экранах.
Нужно было возвращаться к работе, но в рекомендуемом расписании, выведенном на дверцу шкафа, стояли физические нагрузки и социальные контакты.
Чтоб их, контакты.
Сначала его постоянно донимали соболезнованиями. Клавдий выслушивал и говорил, что ему тоже жаль. Потом его спрашивали о дочери, и вежливо отвечать становилось труднее. Если бы этим людям было не все равно — они не отнимали бы его время.
А потом соболезнования кончились, и Дафна — и штатный психолог — решили, что он слишком мало общается с людьми.
Приходилось обсуждать книги, из которых он выписывал цитаты, иногда — новости или погоду. Но все это был плохой повод для звонка. И чаще всего Клавдий прикидывался измученным одиночеством вдовцом. За такие звонки ему даже надбавку давали, потому что Дафна засчитывала это проработкой психологической травмы. Клавдий почти перестал считать это унижением.
Когда-нибудь принудительный «оздоровительный» отпуск закончится, и часть рекомендаций снимут.
Звонки он решил отложить.
Средний Валейн нравился Клавдию ранним утром и ночью. Утром злое рыжее солнце еще не обрушивалось на защитный купол, не высушивало белый песок на склонах белых гор, и темные кипарисы еще не обретали дневной настороженности. Люди давно забыли о палящем зное за куполом, все привыкли к синтетическому кондиционированному теплу. Горожане не стремились выходить под солнце, а если приходилось — делали это в камуфляже из защитного крема, отражающих накидок и портативных охладителей. Деревья же помнили о зное. Они всегда его ждали, каждый день, и, как казалось Клавдию, тянулись к нему. Темные деревья из бело-голубого города Валейна.
А ночью на купол обрушивалась темнота, с которой едва справлялись белые уличные фонари и вся городская иллюминация. Темнота была беспощаднее зноя, она протекала под купол и обволакивала вывески, тысячи рекламных экранов и голограмм, и тогда город переставал быть голубым и белым, терял всю наносную архаичность и расцветал неживым, неоновым светом.
Это Клавдию тоже нравилось, он ценил этот город, нарисованный людьми, но сейчас было время города, который никто не рисовал.
Час он мотался по парку среди просыпающихся кипарисов и кустов, привезенных из более холодных городов, ожидая, пока счетчик насчитает ему нужный расход калорий и уровень насыщения крови кислородом, а чтобы туда добавились еще пара баллов за удовлетворение эстетических потребностей, Клавдий еще иногда смотрел по сторонам, или останавливался и бездумно таращился на высаженные вдоль дорожек цветы. Взгляд в это время почти не ощущался, словно невидимый наблюдатель терял интерес.
Почему-то Клавдию это не нравилось. Пусть даже за ним сегодня наблюдала откровенно некрасивая женщина с лошадиными зубами.
И цветы ему не нравились. Они были настолько живыми, что казались пластиковыми — слишком яркие, гладкие, симметричные. За куполом такие не росли. Гусеницы-лаборы, копошащиеся у корней и насыщающие почву кислородом — и те были симпатичнее.
На людей он вообще старался не смотреть. Люди напоминали ему о работе, которую он любил, но от которой все же стоило отдыхать. Хватит тех лиц, которые он придумывает себе сам.
Хорошо, что Дафна не может влезть ему в голову. Индивидуальные помощники нихрена не понимали своих хозяев, что бы там ни говорили их производители.
Мелькнула прогулка — пустой, туманный час, лишенный мыслей. И час в тренажерном зале, такой же пустой, словно Клавдий до сих пор не проснулся.
Он давно не ощущал связи с собственным телом — чья-то угрюмая рожа, чьи-то глубоко посаженные темные глаза и горбатый нос отражались в зеркале, когда он брился или забывал скомандовать приглушить отражающие поверхности перед тренажерами. Это все к нему отношения не имело. Он так привык оживлять чужие лица, что собственное стало казаться ему мертвым. Клавдий почти забыл, как раньше ощущал голод или усталость — они иногда напоминали о себе далекой, притупленной болью, которую он привык не замечать. В ближайшие две недели жизнь его разворачивалась на пяти экранах, развернутых в кабинете — настоящая. Та, которую он мог почувствовать, и к которой он спешил вернуться.
Дафна зачитала ему сводку новостей, потом проиграла полтора десятка композиций из плейлиста — и шкала дневной физической активности достигла отметки «в норме». В наушнике раздался едва слышный щелчок.
Вот теперь можно подняться к себе в кабинет и до вечера не вспоминать о том, что есть какой-то мир за плотно задернутыми черными занавесками. Тратить время на по-настоящему важные вещи, ведь времени у него так мало.
Отчаянно мало, у него вообще нет времени.
В коридоре его подстерегали цветы Эммы — витрина с алыми орхидеями, замершими в вечной ультрафиолетовой подсветке. Клавдий терпеть не мог перегородивший коридор стеклянный куб, но избавиться от цветов не мог — когда Эмма ушла, они умерли. Он помнил кривые, высохшие стебли и желтую пыль мертвых лепестков на дне витрины. Тогда ему было не до цветов, и он не запретил Дафне жечь энергию для подсветки и распылять разбавленные водой удобрения. И однажды цветы ожили. Клавдий помнил, как стоял перед витриной, непонимающе рассматривая алые лепестки, и пытался понять, померещились ему перед этим высохшие стебли. А потом решил, что орхидеи заслужили того, чтобы он об них запинался и оплачивал удобрения.
Такую цену Клавдий полагал справедливой за победу над смертью. Теперь, проходя мимо витрины, он только устало морщился от навязчивого сияния подсветки, и спешил поплотнее закрыть дверь в кабинет.
Если бы Клавдий мог, он бы заколотил все окна в доме. Но пришлось бы объяснять это психологу, к которому он должен был являться на очные консультации раз в месяц. После развода. Он должен был являться к психологу из-за развода, и это, если подумать, было просто потрясающе. Жаль у Клавдия не было знакомых, которые могли вместе с ним посмеяться.
А впрочем, вовсе не жаль.
Может этот, наблюдающий, понял бы.
— Эй, — негромко позвал Клавдий. — Эй, дорогуша?
Зажглась на браслете зеленая лампочка — Дафна готова к работе. Больше нигде ничего не зажглось и не мигнуло. Он только махнул рукой — за несколько месяцев обращение к «дорогуше» стало привычным ритуалом. Клавдий так сам себе желал удачи, не надеясь, что невидимая дорогуша до него снизойдет.
Он проверил занавески и наконец-то опустился в кресло. Исцарапанная поверхность тяжелого антикварного стола — неэтичного, из мореного дуба, еще и сделанного вручную — медленно покрылась пленкой управляющей панели.
Клавдий любил этот стол за неэтичность и за то, что Дафна никак не могла регламентировать пользование этим столом. Его наличие не влияло ни на одну статистику. Несовместимость синей управляющей панели и темной столешницы его нисколько не тревожила.
Он почувствовал, как напрягся невидимый наблюдатель. Усмехнулся, надел очки и положил руки на панель.
— Визуальный уровень для последних изменений, — начал он.
Он не мог видеть, как на экранах вырастают бесконечные столбцы кода. Ему давно не нужно было работать с символами, нужные программы легко конвертировали их в удобную для восприятия форму.
И Клавдий смотрел, как перед ним вырастает белая стена. Он знал, что можно бесконечно долго идти вдоль нее, и что если попытаться на нее взобраться — можно потратить ровно столько же времени. Он никогда не пытался это сделать, он лишь понимал логику существования этой стены. Если помнить, что никакой стены нет, а есть код и его логика, можно не тратить время на исследование визуализации.
И все же иногда Клавдий шел вдоль стены. Обычно глубокой ночью, после нескольких напоминаний Дафны, изможденный и почти отчаявшийся, он просто двигался вдоль стены, словно надеясь найти ее начало или конец. А может, калитку. Или трещину. Хоть какой-то изъян в молочной непроницаемости ее тумана.
— Тактильный уровень для последних изменений.
Теперь можно дотронуться до стены — она выглядит, как туман, но на ощупь состоит из теплого шершавого металла. Если прижать к ней ладонь и простоять несколько минут, руку укусит легкий электрический разряд. Клавдий знал, как этот разряд выглядит на экранах, знал, из каких символов состоит это изменение в восприятии, и знал, что разряд не станет сильнее. И все же однажды простоял несколько часов, считая интервалы, бесполезно надеясь на малейший сбой.
Так легче искать ошибки в системе — если только они есть, эти ошибки.
— Ольфакторный уровень восприятия для последних изменений.
Она пахнет гарью, эта стена. Сырым кирпичом, гарью и почему-то седой осенней травой, горькой и ломкой.
Ни один закон не запрещает ему здесь стоять. И даже ломиться сквозь эту стену он может сколько угодно.
Подключать слух он не стал — звук у стены был мерзкий, монотонный, похожий на вой ветра или тревожной сирены. Можно было слушать его и искать сбой в ритме, но это мешало остальным чувствам.
Клавдий в такие моменты напоминал себе мальчика из сказки, которую любила читать Дафна. Про человека, который годами ловил рыбу в дождевых лужах, потому что главное — вера.
Это была очень неэтичная сказка, только в детстве Клавдий этого не понимал. Теперь он каждый день ловил луну у стены, бесконечной белой стены, за которой его ждала сеть городов Младшего сегмента.
…
Рихард Гершелл был счастлив. Он недавно купил бутылку абсента — настоящего, по льготной программе. Он купил шелковый халат и длинную бриаровую трубку, а к ней кисет превосходного табака. Может, табак и был синтезированным, но разницу заметили бы только ценители, а Рихард, измученный искусственной едой и порошковым алкоголем в Младшем Эддаберге, ценителем точно не был.
И целую неделю, долгую, бесконечно прекрасную неделю Рихард не видел Марш Арто. Она не появлялась дома, не включала свою поганую музыку и не рассказывала о своих поганых делишках.
Рихарда до сих пор передергивало, когда он вспоминал, как она, сидя на его прекрасном балконе распускала ненастоящий, искрящийся дым — за курение на балконах полагался серьезный штраф — и рассказывала, как пытается связаться с Леопольдом, как можно обойти систему безопасности в нежилых домах на окраинах, а недавно начала рассуждать про столовые ножи. Не сказала ничего противозаконного, ни разу не задела триггеры Дафны, но Рихард прекрасно понимал, что она имеет ввиду, и насколько она близка к триггерам. Ее слова кружились в искрящемся солнцем воздухе, прилипали к чутким микрофонам, а она мечтательно щурилась и выпускала нарисованный дым и новые настоящие слова.
Преступления хуже, чем попытка сообщения между городами разного сегмента Рихард представить не мог. Пусть бы лучше прирезала кого-нибудь, только не ломилась в чужую сеть. Ему было страшно — он даже не пытался этого скрывать. Марш-то никто не сможет оторвать пустую прозрачную башку. Ее нельзя было депортировать, обнулить ее рейтинг, казнить в вечернем эфире — а его, Рихарда, можно еще как. А Марш знала об этом, знала и издевалась над ним.
Рихард пытался утешать себя тем, что ни с каким Леопольдом она связаться не пытается, и что ей просто нравится его доводить. У него есть трубка и абсент, этим вечером нет взбалмошного виртуального вредителя, и поэтому Рихард счастлив.
Да, счастлив.
А все же что-то мешало. Колено снова ныло. Оно всегда ныло, когда за куполом лил дождь, и в редкие дни, когда купол отключали, тянущее ощущение вокруг протезированного сустава перерастало в тупую пульсирующую боль. Рихарду предлагали заменить ногу на бионический протез, но он не мог себя заставить. Здесь, в Среднем Эддаберге такие операции делали даже здоровые люди, но он каждый раз вспоминал повязку Марш, которая, как он теперь знал, мешала видеть и причиняла постоянную боль.
И все же — как странно все складывается. Когда Рихард рвался в Средний Эддаберг, он представлял лучшую версию Младшего Эддаберга. Он подумать не мог, что Средний город находится гораздо южнее.
Первое время это не имело для него особого значения. Перемены были так оглушительны, а совесть жрала Рихарда так беспощадно — «Я тоже не тешу себя иллюзиями — думаю, у вас нет совести» — что он поначалу не обращал внимания на мозаичные улицы, на голубые и серые полосы на домах из кофейного и кремового кирпича, на общественные купальни в центре города и настойчивые инструкции Дафны.
«Моя ненависть никому не помогла. И ваша никому не поможет».
Аве, Арто!
Виват, долгих лет жизни.
«Защищайтесь от солнца, даже если находитесь под куполом». «Пейте больше воды». «Не пропускайте прием акклиматизирующих препаратов».
И со временем Рихард заметил, насколько Средний Эддаберг отличается от Младшего. Заметил мутно-голубую реку у подножия горы, на которую город упрямо карабкался. Заметил сотни фонтанов, старых, мозаичных фонтанов с голубоватой очищенной водой, разбросанных по всему городу. По вечерам воду подсвечивали.
Рихард научился носить белую одежду, шляпы и легкие туфли вместо кожаных ботинок. Научился подниматься на склоны, настраивать кондиционеры так, чтобы не просыпаться по ночам от холода, и даже преодолел брезгливость, которую вызывали общественные купальни.
А Марш Арто так и появлялась в алом пальто.
— Здравствуй.
— О тебе даже думать не стоит, — недовольно ответил Рихард, не оборачиваясь на голос. — Чувствуешь, когда припереться.
— А ты думал? — усмехнулась Марш. — Сегодня пятница.
— Точно. И за каким тебе хреном каждый раз нужно… ладно, — вздохнул он. — До трансляции еще полчаса, могла еще… погулять.
Марш не отвечала. Рихард все-таки обернулся и стал смотреть, как она деловито ходит по его дому. Как вешает алое просвечивающее пальто у входа. Снимает ботинки, поправляет волосы у зеркала. Ему пришлось наставить трансляторов по всему дому, чтобы она могла пользоваться каждой вещью, не пропадать и не мигать, когда идет по коридору. На летающий у него не хватало рейтинга, но Рихард был готов признать, что есть еще одна причина — он хотел, чтобы хоть где-то осталось место, где Марш не сможет его достать, если он захочет от нее избавиться.
Он знал, что совершил ошибку. Марш лежала на его диванах, иногда закрывая глаза, будто могла спать. Доставала из шкафов сгенерированные сетью копии его кружек, наливала в них кофе, иногда превращающийся в россыпь синих искр. Иногда она стояла под душем, одетая, упершись лбом в темную плитку, и в слив бессмысленно утекала дорогая горячая вода, проходящая сквозь нее.
Несколько раз Рихард видел, как она останавливалась у окна и беспомощно касалась штор, которые не могла раздвинуть.
Рихард установил к трансляторам датчики движения и микрофоны. Теперь домашняя программа реагировала на движения Марш, открывала шкафы и раздвигала шторы. Если программа не понимала, чего от нее хотят, Марш всегда могла вслух сказать, и иногда Рихард просыпался среди ночи от ее команд домашней системе. Но однажды он увидел, как Марш стоит перед полкой с бумажными книгами, бессильно опустив руки.
У бумажных книг не было датчиков, которым можно было отдать команду.
Рихард помнил, что у Марш были книги, и, кажется, фарфоровая черепашка, которую она любила. Он знал, что Марш не может скучать по «настоящим» вещам, и что это он пытается убедить себя, что она все еще человек, но все равно продал книги.
Ему хотелось думать, что Марш была за это благодарна.
Что Живая-Марш была бы благодарна, хоть и знал, что это не так.
Сейчас она выглядела чем-то ужасно довольной. Поправляла воротник черной вельветовой рубашки, щурилась и усмехалась, словно особенно приятным мыслям. Только вот Рихард знал, что нет у нее никаких мыслей, только реакции по алгоритмам и скриптам, и удовольствия она не может получать.
Нужно было оставить ее мертвой. Надо было убрать камеры, которыми она смотрела, трансляторы, которые давали ей тело, заклеить все микрофоны, чтобы у нее не было голоса. Снова убить ее, хотя бы в своем доме. Просто уничтожить ее он не мог — ему, идиоту, пять лет назад показалось, что так будет неправильно.
— Что-нибудь подожгла? — участливо поинтересовался он.
— Что?.. Нет, — рассеянно отозвалась она. — Разбила, — ее губы дрогнули, будто мысль была ей неприятна.
Рихард никогда не видел у живой Марш Арто такого лица, но знал, что сеть не обманывает — когда-то она была такой, печальной и растерянной. Когда-то камеры зафиксировали это лицо, потому что когда-то Марш чувствовала то, что могла бы чувствовать сейчас.
— Как ты могла что-то разбить? — он зачем-то попытался ее утешить.
— О, мне помогли. У меня были руки, — оскалилась она, и Рихард вспомнил, зачем ему понадобилось убивать Марш. — Загребущие руки и в крови по локоть, ну ты знаешь. Какие у меня еще могли быть.
Рихард только устало вздохнул и отвернулся. Это пять лет назад у него были силы с ней воевать. Что-то доказывать, угрожать, пытаться выяснить, кто больше виноват. Теперь ему надоело.
Как бы сделать так, чтобы ей тоже надоело?
— Пойдем смотреть твою трансляцию, — вздохнул он. — Аве, Дафна! Погаси свет и включи экран в гостиной.
— Обрабатываю запрос, — мурлыкнула вторая виртуальная помощница.
Рихард до сих пор не мог привыкнуть, что вместо растрепанного, вечно срывающегося в механические интонации Аби, ему помогает красивая девушка с грудным голосом. Как он ни старался, сделать Дафну менее привлекательной у него не получилось. Асексуальная модификация полагалась только гомосексуалистам.
Впрочем, у него была одна асексуальная помощница.
Марш сидела на краю дивана, сцепив руки в замок и уставившись в стену. Рихард сел рядом, поставил на подлокотник стакан и бутылку.
По паркету медленно процокал дымчато-серый дог. Устало вздохнул, опустил тяжелую голову ему на колени и заглянул в глаза. Взгляд у дога был темный, живой и печальный, и когда Рихард рассеянно трепал его уши, они всегда были теплыми. Пес пыхтел и стучал хвостом, но Рихард чувствовал, что под синтетическим мехом лабора череп из легкого металла. Если постараться, можно было нащупать провода, нагревающие кожу и шерсть.
— Трансляция по центральному каналу, — глухо скомандовала Марш.
Он понимающе хмыкнул. В чем-то они были похожи — Рихард тоже избегал слова «казнь».
Экран на стене ожил, загорелся изумрудным гербом Среднего Эддаберга — двумя змеями, вцепившимися друг другу в хвосты. Динамики прозвенели окончание гимна.
Средний Эддаберг, город мечты, ради которого Рихард жизнь отдал, и не только свою. Гимн города звучал колокольчиками и хрусталем, змеи его герба щурили мудрые золотые глаза. Золотые, как глаза саламандры Марш, которая сгорела вместе с хозяйкой в крематории Младшего Эддаберга.
Отозвавшись на его мысли, саламандра выскользнула из-под ее воротника, успев встретиться золотым взглядом со змеями на экране. А потом изображение сменилось, и вот уже четверо мужчин и одна женщина смотрят в камеру. Они сидят в бордовых креслах с золотыми подлокотниками, их лица бледны, а губы небрежно измазаны алым.
Рихард не хотел этого видеть. Он вообще не хотел знать об этих трансляциях, и ни за что бы не узнал, если бы не Марш — в Младшем Эддаберге все умные люди старались не потреблять контент с официальных каналов.
Но Марш, живая или мертвая, не была бы собой, если бы не нашла какую-нибудь дрянь, не испохабила бы звенящий гимн, мудрых змей и чистые, благополучные улицы Среднего Эддаберга.
Они сидели в тишине. Дог смотрел на Рихарда, он — на Марш, а она — на экран, и только саламандра, улегшаяся вдоль ее воротника, закрыла глаза.
Он заставил себя повернуться к экрану.
Первый мужчина — молодой и русоволосый — дернулся, пытаясь вырваться из бордовых объятий кресла. Над его головой зажглась алая надпись: Руфус Макферс. Рихард не знал, что его держит, и от этого сцена была еще отвратительнее. Он хотел бы видеть кандалы, палача, эшафот — всю ту милую архаику, которую сожрали новая эстетика и новый гуманизм.
Но не было ни палача, ни кандалов. Приходилось смотреть, как расходится порез от невидимого лезвия — хирургически точный, ровно по кромке воротника. Разрез повторял даже легкий изгиб ткани. Тонкий, почти невидимый, только обведенные алым губы искривляются сильнее, только алое течет, течет, а потом редко капает на черную ткань.
Оттенок помады на губах всегда соответствовал цвету крови приговоренного. Марш ему об этом рассказала. Рихард раньше не обращал внимания, и не хотел обращать и дальше.
Мальчишка больше не дергался.
Его сосед — изможденный старик в черном твидовом пиджаке. Он напоминал Леопольда в их последнюю встречу, и Рихард думал, что Марш отвернется или выключит трансляцию. Но она сидела, жадно вглядываясь в экран и сцепив в замок белые призрачные пальцы.
— Как думаешь, что он мог сделать? — спросил он, только чтобы хоть на секунду согнать с ее лица это напряженное предвкушение.
— А?.. Кто, старик? Не знаю, помог какой-нибудь… — внезапно она осеклась. Помолчала несколько секунд, а потом глухо продолжила: — В кресле оказываются только преступники. Этот старый хрен точно кого-нибудь убил. Или детской порнографией из старых архивов торговал. В конце эфира напишут.
Рихард не знал, почему она передумала — не захотела примерять на Леопольда такую роль или наконец-то устыдилась и оставила свои мелочные подколки. Но когда горло вскрыли старику, он закрыл глаза.
Казни проходили без включения звука. Можно было прочитать по губам, если кто-то пытался кричать или говорить, но это было трудно из-за размазанной алой краски. Дафна всегда отказывалась переводить, что говорят приговоренные, ссылаясь на рассеивающие частицы в помаде, зато Марш с удовольствием сообщала, всегда таким тоном, будто это Рихард проводил эти трансляции.
А может, она думала, что он и правда мог быть автором таких эфиров.
Когда-то Рихард об этом задумался. И честно ответил себе — мог бы. Не только мог, он хотел быть их автором.
Женщина беззвучно плакала — открывала измазанный красным рот, часто моргала покрасневшими глазами. Слезы текли по неряшливо нарумяненным кирпично-красным щекам.
— Цвета не в балансе, — забывшись, пробормотал Рихард. — Кто так делает? Им же не нужен комический элемент…
Марш бросила на него быстрый взгляд.
— Приговоренные сами могут выбирать, как им выглядеть, обязательны только черные рубашки и красная краска, — мрачно сказала она. — Эта женщина сама так захотела.
— Они делают шоу, — поморщился Рихард. — Все должно гармонировать, даже если кажется, что на экране бардак.
Он гладил теплый собачий загривок и не хотел объяснять, что в случае эфиров желания устроителя всегда выше желаний участников. Марш и так это знала.
— Личность и ее свобода в городах Среднего Сегмента являются безусловной ценностью, — надменно продекламировала Марш, не отрывая взгляда от экрана.
Будто Рихарду нужно было напоминать, что все получилось совсем не так, как он рассчитывал.
— Ты сегодня что-то больно оживленная, — заметил он, протягивая руку к стакану.
Попытался сделать глоток, непонимающе посмотрел на зеленую жидкость под почти невидимым стеклом. Марш усмехнулась, и абсент рассыпался голубыми искрами.
— А зачем тебе пустой стакан, — сказала она. — Я теперь всегда… оживленная.
Рихард подавил глупое желание оставить стакан пустым. Дрянь, какая же все-таки дрянь.
Абсента он налил немного — едва покрыл дно. Ровно столько ему требовалось, чтобы запить три перерезанные лазером глотки и больше о них не вспоминать.
Четвертый мужчина сидел зажмурившись и что-то шептал, растирая краску по сухим губам.
— Он молится, — зачем-то уточнила Марш. — Думает, ему после смерти будет лучше.
— Наплевать, — честно ответил Рихард.
Он давно не видел верующих людей. Обычно в храмы ходили за прибавкой к рейтингу. В другое время Рихарда, может, и заинтересовал бы этот симпатичный атавизм, но сейчас, еще и при Марш он не мог позволить себе такой роскоши, как любопытство.
— Мне кажется, так честнее, — вдруг сказала она. — Лучше, чем сдохнуть от яда. Лучше, чем сдохнуть просто потому что ты никому не нравишься.
— Здесь тоже умирают от яда и от недостатка общественных симпатий. Просто кому-то везет.
Марш сидела, зажав между коленей сцепленные в замок руки. Рихарду казалось, что он видит десятки проволочек под ее кожей — словно восковую маску натянули на гибкий каркас. Раньше он думал, что у живой Марш всегда было такое лицо, но записи, которые он увез из Младшего Эддаберга, сохранили много других ее лиц.
Они мало что сохранили, кроме ее лиц, и Марш не уставала ему об этом напоминать.
— Ты знаешь, что дальше будет, — ответил он. — Так тебе тоже кажется… честнее?
Рихард не задумываясь мог сказать, что отвратительнее казней в прямом эфире — ток-шоу после эфира.
Марш не отвечала. В ее руке появился бокал, наполовину полный ядовито-зеленой жидкости. Рихард усмехнулся. Марш делала все, что делала бы, останься она в живых. Попробовала бы она пить местный абсент так же, как подкрашенный спиртовой коктейль в Младшем Эддаберге!
Она салютовала ему бокалом, не отрываясь от экрана. Студия была погружена в полумрак, ведущая — живая девушка, не аватар — печально смотрела в камеру.
— Мать Руфуса Макферса дала мне доступ к личному архиву, — начала она, не тратя слов на приветствие. — И от этого сегодняшняя история неожиданно стала для меня… еще тяжелее. — В голосе ведущей слышалась неподдельная скорбь. — Мы почти одного возраста. Руфус мог бы быть моим старшим братом — наверное, он бы гордился тем, что родился на целых полгода раньше. Его мать рассказала, что он был очень ответственным и принципиальным…
Марш развалилась в своем углу дивана и слегка щурилась, будто от удовольствия, только вокруг ее сжимающихся и разжимающихся пальцев танцевали голубые снежинки — стакан рассеивался и собирался снова.
— Она уже говорила про брата, — равнодушно сказала она. — Помнишь, три месяца назад, когда казнили мальчишку, который придушил подружку, а потом почти убедил Дафну, что это была самозащита и карабинеров звать не надо.
— Трудно каждый раз придумывать что-то новое, — в тон ей ответил Рихард.
— У тебя получалось.
Он хотел огрызнуться, но вдруг понял, что в ее словах не было обычной издевки. Она действительно только что его похвалила. Марш Арто только что похвалила его эфиры.
В открытое окно лился холодный воздух, черный, пропитанный запахами остывающего камня и пыльного мрамора, кипариса и ротанга, горячего масла, специй и прохладной речной воды. Дог поднял голову и принюхался.
Он всегда так делал, когда чувствовал сквозняк. Как будто он настоящий пес. Как будто Марш Арто тоже знает, как пахнут живые кипарисы.
— … на этой записи с камеры уборщика четырнадцатилетний Руфус собирает себе нового помощника — уже шестого по счету, — продолжала ведущая.
Рихард не хотел этого признавать, но он был согласен с Марш. Во всем согласен.
Ему не нравились эфиры после казней не потому что их суть была отвратительна. Просто он мог сделать лучше. Мог и очень, очень хотел.
И идея эфиров казалась ему изящной, почти гениальной. Делали еженедельные казни воплощением паршивой, но такой притягательной новой эстетики и нового гуманизма.
— Особый интерес представляют запросы Руфуса на порнографических конвентах. — Слово «порнографический» ведущая произнесла особенно четко и особенно тревожно. — Для их анализа мы связались с штатным психологом из центра адаптации…
Рихард заметил, как Марш поморщилась, когда на экране появился парень в клетчатом синем пиджаке. Он помнил, какие отношения у нее были с молодыми врачами. И какие отношения у молодых врачей были с ней — помнится, как-то один из психологов «Сада-за-оградой» жестом попросил Рихарда отключить все камеры и микрофоны, а потом минут двадцать орал, чтобы ему разрешили «аннулировать все сертификаты и придушить эту тварь». Рихард тогда от души веселился, потому что орал мальчишка так, что его записали микрофоны в соседнем кабинете.
— … заметьте, он всегда уточнял, что девушка должна быть миниатюрная, бледная и полностью депилированная, — мягко вещал психолог в синем клетчатом пиджаке, — это говорит о подсознательном страхе перед взрослыми женщинами. Руфус, в сущности, оставался подростком…
Марш вдруг отчетливо хмыкнула и ее зубы лязгнули о золотую риску на стакане.
— Представила, что бы он сказал о моих запросах, — объяснила она, хотя Рихард ни о чем не спрашивал, и надеялся, что она не станет с ним делиться этими воспоминаниями.
Он тактично не стал открывать те файлы, даже чтобы проверить, нет ли там запрещенной информации.
— … А эту девушку зовут Лили. Миниатюрная, с высоким индексом социальной привлекательности. Они с Руфусом познакомятся за день до его девятнадцатилетия…
… Что если каждый казненный — не воплощение торжества справедливости, а персонаж собственной истории? Что если эта история вовсе не отвратительна, а печальна, и каждому казненному можно и нужно сопереживать, при этом осознавая неизбежность его конца?
Рихард не поленился, нашел все материалы об этих эфирах, которые были в доступе. В официальной программе была подробно прописана цель, с которой он не мог не согласиться, хоть и понимал, почему Марш так злят эти казни.
В городах Среднего сегмента не разделяли людей на добрых и злых. Трагические обстоятельства толкали людей к трагическим итогам, а значит, каждый может предотвратить преступление.
— … Лили над ним посмеялась. Руфус, который несколько месяцев готовился к этому разговору…
На экране смеялась молодая черноволосая Лили — записи сделали с нескольких камер, сверху, снизу и сбоку. Лили смеялась во всех ракурсах, и только в одном, в самом удачном, Руфус стоял и растерянно таращился на нее. На золотисто-кремовый загар, на белые зубы и розовые импланты на месте клыков.
И Рихард на них смотрел. Хотел бы Руфус, чтобы кто-то наблюдал за таким постыдными моментом? Чтобы тысячи людей слушали, как анализируют его запросы на порнографию? Согласия Руфуса точно никто не спрашивал. Может, это даже страшило больше, чем казнь — эфир, в котором о тебе расскажут все, что ты сам о себе хотел забыть, покажут, до чего глупая была у тебя рожа и какая красивая была Лили, хоть и с дурацкими имплантами.
Если бы Лили не была такой сукой — может, Руфусу не вскрыли бы сегодня горло. Если бы его мать уделяла ему больше внимания — может, он остался бы частью общества. Если бы его начальник поощрял бы его инициативность — может, он бы не искал способа выразить себя другим образом.
Очень, очень жаль, что так получилось. Иначе было нельзя, но может, один мертвый Руфус спасет от своей участи сотню других Руфусов?
А сука-Лили, его мать, начальник и другие — почему бы не назвать их имена и не показать лица. Пусть и они получат свою долю расплаты, и может, одна осужденная обществом Лили научит тактичнее отказывать отчаянно стесняющимся мальчишкам, которые столько месяцев готовились к этому объяснению.
— Скучно, — поморщилась Марш. — Какая-то девочка над ним посмеялась, что, нельзя было получше кадры найти?
Рихард почувствовал короткий укол раздражения — вот таким вечно подавай душевыворачивающих кадров и историй. Сказать, что над мальчишкой посмеялись и опозорить его демонстрацией запросов уже недостаточно. А потом понял, что Марш снова издевается. Он успел изучить это лицо и все его выражения. Он сам синхронизировал мимику с записей с базовыми реакциями, а потом следил, чтобы тестовая версия выдавала правдоподобные выражения.
— И каждый раз используют порнографию, — Рихард неуклюже попытался свести разговор в шутку. Предложить ей перемирие, хотя бы на этот вечер — вообще-то иногда они неплохо ладили. — Показали бы какая рожа у него была в зоо-конвентах, вот где стыд. «Руфус предпочитал смотреть, как умеренно пухленькие котики персиковой расцветки выбирают из семидесяти видов корма с лососем…»
Марш едва слышно фыркнула и отвернулась.
Эти программы лучше, чем эфиры, которые Рихард готовил на выпуски в «Саду-за-оградой». Цель здесь была выше, а надрыва в каждом выпуске гораздо больше. У него было всего несколько эфиров, которые можно было поставить в один ряд с этими, и он ими до сих пор гордился. Каждую неделю создавать четыре подобные программы — настоящий подвиг всей команды контентщиков. Даже Марш это понимала, сколько бы ни притворялась и ни ерничала.
И Рихард, как никто, знал, что нужно, чтобы создавать такие эфиры — выбирать из множества те истории, которые стоят того, чтобы быть рассказанными. А значит, чем лучше персонаж получится из человека, тем больше шансов, что однажды ему вскроют горло.
Рихард это понимал, и Марш понимала. Наверное, поэтому ей и нравилось смотреть с ним эти эфиры. Поэтому она до сих пор презирала его и не могла простить, а он совсем не мог ее за это осуждать.
— Что он сделал-то, я прослушал, — Рихард не хотел сосредотачиваться на этой мысли.
— Задушил младшую сестру и зарезал отца, — равнодушно ответила Марш. — А потом поперся в торговый центр с полными карманами взрывчатки, и почему-то думал, что его пропустят.
Рихард понимающе кивнул. Детей убивали чаще. Убийства в Средних городах были еще большей редкостью, чем в Низших, и все же они случались. Потому что взрослый не успел послать репорт и вызвать помощь или потому что ребенок не понял, что происходит.
Из этой истории получился бы отличный эфир. Пожалуй, Рихард знал, как сделать лучше.
Вот только как мальчишка умудрился зарезать взрослого человека и почему Дафна не отреагировала?
— Его отец не стал посылать репорт, — уточнила Марш. Она тоже умела читать его мысли по лицу.
— Что значит «не стал»? — поморщился он.
— Его отец проснулся, все понял, и решил дать мальчишке время сбежать. — Марш не отрывалась от экрана, где все чаще мелькали кадры, уже не выстраивая историю, а только передавая настроение.
Блики солнца на озере — и Руфус, щурящийся на воду. Просторная аудитория — видимо, университет — и нервно стучащие по панели пальцы. Касания анимированы — под пальцами расходятся круги, а иногда разлетаются брызги.
В эфирах после казней ничего не говорили об убийствах, и Рихард считал, что это правильно. Если бы он был моложе или проработал на какой-нибудь другой должности — он мог бы вспомнить, что тоже сдавал тесты в светлой аудитории, и анимация на панели была похожая.
— А сучонок взял да и зарезал его, — с удовольствием закончила Марш.
— Вам начислено сто баллов за просмотр первого блока, — шепнула Дафна в наушнике. — Вы компенсировали списание за превышение дневной нормы алкоголя.
Марш вздрогнула и наконец обернулась к нему. Пустой бокал в ее руке растаял и больше не появился.