Младший Эддаберг по-прежнему дрейфовал где-то в пустоте. Арто не смогла найти ни одной карты, только схематичные наброски с намертво заблюренными подписями. Раньше ее мир состоял из цепочки городов Низшего сегмента — Эддаберг, Эльбейн, Валейн, Дабрин. Где-то — далеко, куда не хватит рейтинга добраться — Охло, Нибиз, курортные Лорло, Стольхейм и Наррат. Теперь цепочку словно подняли, а потом бросили на стол — она сложилась в другие узоры и петли. Младший Стольхейм стал Средним, а за ним Охло и Дабрин.
А вокруг цепочки — пустота. Словно никто туда не уходил. А может, уходил, но не возвращался.
Арто пыталась восстановить карту по обрывочным данным Поля Волански и подобных ему торговцев. Они обменивались не только данными, но и физическим товаром, но цепочки поставок было трудно отследить — они скрывались от Дафны, а значит, и от нее тоже. Но физические границы все равно были для нее бесполезны. Не пойдет же она к Леопольду пешком.
Она усмехнулась и постучала мундштуком серебристой трубки по краю стола. Над белой столешницей заворачивался в колечки серебристый дым.
Арто стала тратить слишком много ресурсов на имитацию жизни. Даже наедине с собой. Наверное, стоило проанализировать, какие алгоритмы заставляют ее это делать, но это тоже требовало ресурсов. А у Арто были дела поважнее.
Неделю назад Клавдий что-то нашел. Она видела это вместе с ним — серую дымку в белом тумане, навязчивую химическую нотку в ольфакторном восприятии. Клавдий ее не узнал, а Арто, проанализировав сбой и то, как программа преобразовала запах, решила, что больше всего это похоже на концентрированное горючее, которым Марш когда-то заряжала пауков. В тот момент все ее визуализированные аватары одновременно улыбнулись. Кто-то тут же стер помощника и даже отправил жалобу, но Арто не стала разбираться, в какой момент она некстати улыбнулась.
Главное — Клавдий что-то нашел. Значит, все сработало как надо — Тамара сказала правильные слова и они дали правильный результат. Он стал работать усерднее. Может, стал менее осторожен, но Арто пока удавалось скрывать его мелкие проколы. Если дойдет до крупных — она придумает, что делать. Главное, чтобы он работал.
«Из-за таких выходок тебя и убили, дура!» — алгоритмы сгенерировали запись, потому что здесь полагалось засомневаться.
«Убили».
Рихард перестал проходить процедуры омоложения. Перестал считать лицо инструментом и позволил себе стареть. Арто склонила голову к плечу, а потом смахнула запись, рассыпав над столешницей голубые искры.
«Дура».
Рихард отправляет запросы на восстановление лицензии, но не проходит процедуры омоложения. Сам ведь знает, что работу ему не дадут.
«Из-за таких выходок».
Рихард ничего не знал о ее выходках. Арто все посчитала — она ничего не поджигала, по крайней мере пока. Никого не подставляла, не собиралась убивать. Она все лучше продумала, чем Марш.
Ей была доступна лучшая система расчета оптимальных решений, а Марш — только человеческий разум. Поэтому ее и убили. Потому что она не могла подслушивать, как могла Арто, не имела доступа к базам, как Арто, потому что она была больна.
Арто не находила изъянов в плане.
Она свела Клавдия с Айзеком Шаамом, а тот завтра отведет Клавдия к Полю Волански. Поль Волански поможет Клавдию найти уязвимость в защитной системе Младшего сегмента. Клавдий все еще слишком осторожен, Поль научит его обходить запреты.
А потом Поль поможет Клавдию восстановить рейтинг. Тамара вернется к отцу — кажется, это можно было расценить как оптимальный исход. Никто не умрет — в плане не было ни одного пункта, который мог закончиться чьей-то смертью.
Но почему-то Арто казалось, что Рихард причислил бы это план к «таким выходкам».
Но разве научить девочку как заставить отца быстрее работать «такая выходка»?
Марш никогда не занималась ничем подобным. У нее не было знакомых семей, она просто не общалась с теми, кто мог позволить себе заводить детей.
Не знала тех, кто любил бы своих детей.
Леопольд мог бы. Леопольд любил бы своих детей, и когда-то ему хватало рейтинга даже на большую семью. Арто не знала, отказался он от семьи ради работы или по другим причинам, и узнавать не собиралась.
Потому что Марш не хотела бы этого знать.
…
Над рекой полз утренний экспресс. Совсем низко, так, что воздух, который загребали широкие плавники лопастей, тревожил воду и разбивал рябью густое рассветное солнце на волнах.
Клавдий давно перестал мерить шагами берег — и так слишком много его следов осталось на сером песке от третьего причала до наблюдательного пункта. Дафна похвалила его за раннюю прогулку, но посоветовала не злоупотреблять пробуждениями до рассвета.
И невидимый наблюдатель сегодня оставил его — может, потому что здесь было меньше камер чем в городе, а может потому что перед выходом Клавдий выпил три таблетки из стабилизирующего комплекса.
Песок был холодным, сидеть на нем после рекомендованных ортопедических кресел и кровати с массажером было холодно и неудобно, и это тоже раздражало Клавдия. Позволил превратить себя в экспонат биогалереи — аморфное существо, вяло бултыхающееся в питательном растворе.
Дафна точно желала ему такой судьбы. Дафна, пожалуй, всем желала такой судьбы, но хуже всего что желала Тамаре, которая заговорила с ним впервые за долгое время, и то чужими словами.
Тамара так и не сказала, что означала оса. Клавдий не нашел такого логотипа ни у одного конвента, ни у одной молодежной группы, не нашел ни у кого похожей татуировки.
Об осах Клавдий ничего хорошего не знал. Тучи ос вились над пунктом сортировки мусора. Осиный яд включен в красную зону списка бытовых аллергенов, поэтому в городе и окрестностях насекомых уничтожали. И жалить эта тварь могла, пока не кончится яд, и часто даже после не успокаивалась. Вот и все.
Клавдий знал, что дети любят всякую дрянь, но серебристая оса Тамары его тревожила. Он безошибочно чувствовал в том, как она была нарисована и анимирована что-то казенное, но Дафна так и не нашла ни одной официальной организации, использующей таких ос.
Он прекрасно понимал, что думает об осе не просто так. Он думал о ней потому что это позволяло не думать об остальном. Клавдий старался позволять себе мелкие тревоги, чтобы не позволить другим — большим, непреодолимым — снова обрести власть.
Клавдий редко вспоминал Эмму. Даже когда смотрел на орхидеи не всегда вспоминал — потому что забыть о том, что он когда-то ее любил, пришлось еще до того, как она утонула. Эти мысли тоже утонули — сначала в предписанном эйфориновом равнодушии, а потом в белом тумане стены. Такой же как та, нарисованная модулятором. Только стену между городами Клавдий старался преодолеть, а белую равнодушную стену, которая запирала черные мысли, он годами строил сам.
Мысли о Тамаре тоже должны были оставаться там. Пока она не вернется — это был оптимальный исход. Только так он сможет ей помочь. Пусть сквозь стену пробиваются только серебристые осы — у нарисованных ос все равно не бывает ядовитых жал.
Клавдий закрыл глаза. С реки тянуло холодом, но в воздухе уже чувствовался зарождающийся дневной зной. Здесь, за куполом, раскаленный воздух не застрянет в кондиционере, солнечное излучение не осядет на рассеивающем экране. Скоро нужно будет надеть маску, иначе Дафна захлебнется выговорами.
Но пока нет ни солнца, ни зноя, только живое рассветное сияние, запах теплой воды и прохладного песка. И воздух густой и терпкий, а сквозь туманную дымку над рекой видно воду и белые круги еще не проснувшихся солнечных батарей.
Хорошо. Было хорошо, и это было странно.
Давно не случалось ничего хорошего. Тамара заговорила с ним холодными рассчитанными формулировками «обходного маркетинга» и вживила под кожу тревожную серебристую осу. Леда Морр, его ассистент, звонила перед его свиданием с Тамарой только чтобы сказать, что один из недавно нанятых менеджеров, Эд Таль, не пришел на работу. Леда звонила ему домой и даже хотела отправить одну из младших ассистенток проверить, помер он или все-таки прогулял без уважительной причины. В конце концов она просто отправила репорт. Дафна приняла репорт, но о начислении компенсирующих баллов так и не сообщила. После третьего «ваш запрос обрабатывается» Леда позвонила Клавдию.
Он точно знал, что Леда и ему с удовольствием влепила бы штраф за то, что не ответил. Но у Клавдия не было сил и времени искать Эда Таля — он просто подписал приказ о его увольнении. Приказ Дафна обработала за пару секунд.
Экспресс завис прямо над головой, заслонив рассветное небо серебристым рыбьим брюхом. Опустил лопасти, тяжело вздохнул, обдав Клавдия сухим нагретым воздухом.
— «Лучший внутригородской перевозчик — быстрее ваших желаний», — усмехнулся он. Подкинул мелкий камешек, метя в одну из чешуек брони.
Камешек не долетел и беззвучно упал в воду.
— Эй! — негромко окликнули его с реки.
Клавдий обернулся. Синяя абра с навесом из зеркальной пленки стояла у самого берега. Миловидная девчонка с синими волосами, повязанными белым платком, стояла по колено в воде и хмуро смотрела на зависший экспресс.
— Залезай, — мрачно сказала она не поворачиваясь.
Клавдий хотел было сказать, что лодку можно пришвартовать, и тогда не придется лезть в воду, а потом решил, что ему все равно.
— А ты с претензией, да? — с неприязнью сказала девчонка, глядя, как он подворачивает брюки.
Клавдий ничего не ответил. Бросил в лодку пиджак и ботинки, забрался под навес.
— Незачем создавать себе лишние проблемы, — наконец сказал Клавдий, когда она села напротив.
— Знаешь, куда едешь? — фыркнула она.
— Если меня арестуют, в мокрых брюках я буду выглядеть еще глупее, — пожал плечами он. — Как тебя зовут?
— Грейс. А тебя — Клавдий.
Сообщив это, Грейс замолчала и отвернулась. Клавдий не пытался ее разговорить. Он смотрел на воду и пытался заставить себя нервничать. Потому что он едет совершать, возможно, самую большую ошибку в жизни. Которая может привести его к алому креслу в пятничном эфире, может забрать весь накопленный на соблюдении мелких рекомендаций рейтинг — но нервничать не получалось.
В рекомендациях содержался пункт о сведении к минимуму бытового стресса.
Оставалось только понять, считается ли собеседование у Поля Волански бытовым стрессом. Пожалуй, да. Это будет оптимальный алгоритм.
— Поль — хороший, — вдруг сказала Грейс, не глядя на Клавдия. — Он о нас заботится. Проблемы решает. И твои решит, если договоритесь.
— Чем он занимается, ты мне, конечно, не скажешь? — он слабо улыбнулся.
Грейс нервно оглядывалась и то замирала в нарочито скучающей позе, то начинала ерзать и бросать тревожные взгляды на застывший экспресс. Клавдий хотел бы как-то ее успокоить, но понимал, что идея бестолковая.
— Мы — коммуна, — неожиданно сказала Грейс, довольно улыбаясь. — Живем за куполом, изучаем способы адаптироваться к нефильтрованному излучению и необработанной пище.
— Вы едите сырую рыбу, ходите в ямы и не пользуетесь солнечными фильтрами? — настороженно спросил Клавдий.
Улыбаться сразу расхотелось.
Не может быть. Не может такого быть, чтобы Поль Волански оказался простым фанатиком из тех, кто пытается доказать, что можно пить речную воду и не усраться насмерть.
И под привычным равнодушием, под выверенным рекомендованным дружелюбием очнулось нечто совсем другое — синее, бездонное, полное слепых камер и глухих микрофонов. В синем бездонном и свободном прошлом все было совсем по-другому.
— Эй, Клавдий! — встревоженно окликнула его Грейс. — Ну и рожу ты состряпал!
— Все хорошо, — сказал он и даже поверил. — Я задумался.
— Я Полю скажу, что ты маньяк, — заявила она. — Ты что, с курсов по управлению гневом сбежал, не дослушав?!
— Я всех там загрыз, — серьезно сказал Клавдий.
Грейс побледнела и отвернулась, но он мог поклясться, что слышал, как кто-то фыркнул. Клавдий только вздохнул. Эмма тоже не любила, когда он так шутил. И говорила, что ей бывает страшно, когда он на нее смотрит, хотя ни разу, когда Эмма так говорила, Клавдий на нее не смотрел.
Тамара понимала такие шутки. И никогда его не боялась.
Зато Клавдий окончательно убедился, что нервничать не нужно. Если подчиненные Волански так переживают из-за взглядов и шуток — значит, бояться нечего.
— Что там с рыбой и выгребными ямами? — напомнил он.
— С ямами?..
— Коммуна Волански в последние четыре года числится в реестрах, как лицензированное предприятие, изучающее возможности улучшения экологической обстановки города, — раздалось из динамиков под навесом. — Коммуна проходит регулярные проверки, каждый из участников посещает обязательные медицинские осмотры раз в месяц, чтобы следить за влиянием солнца и воздуха на здоровье. Каждый подписывает бумаги, которые ему дают и, если требуется, заучивает ответы для интервью. Карта «Хороший дом».
Голос был женский, сиплый и, пожалуй, неприятный. Клавдий понимал, что в абре больше никого нет, и все же зачем-то огляделся.
— Это наш помощник, — мрачно пояснила Грейс. — Поль ее очень любит… какого-то хрена.
Клавдий рассеянно кивнул. Рябь, растекающаяся за бортом, уже не была рассветно-розовой. Солнце начинало ощутимо припекать, и стоило озаботиться фильтрами, но ему было не до того.
Карта «Хороший дом» — значит, нет никакой коммуны. Они пьют сырую воду и ходят в ямы только в отчетах.
— За городом случаются разрывы соединения с сетью, — в голосе явственно слышалось злорадство. — Мы пишем заявки во все центры. Дафна иногда виснет на несколько секунд, можете себе представить?
Сначала Клавдий увидел, как неприязненно скривилась и отодвинулась к борту Грейс, и только потом заметил рядом с ней едва различимый в ярком солнечном свете силуэт.
Слабые трансляторы не справлялись с визуализацией, изображение выходило почти прозрачным, и все же Клавдий смог рассмотреть помощника Волански.
Рядом с Грейс сидела женщина в черной куртке.
Клавдий несколько секунд завороженно наблюдал за ней, забыв о коммуне и о том, зачем он туда едет.
Она щурилась на свет, в коротких волосах путался ветер, Клавдий даже разглядел солнечные блики в алых глазах. Это была изумительная работа — идеально синхронизированный с окружающим миром аватар, с проработанной мимикой и живым лицом, со всеми его недостатками. И это при явном недостатке камер, на которые она могла опираться при синхронизации!
Наверняка ведь ее создатель использовал оцифрованный материал. Интересно, кем ему была эта женщина, если он пошел на такой спорный поступок?
— Надеюсь, мы подружимся… дорогуша, — равнодушно сказала она.
Прежде, чем Клавдий успел ответить, лодка начала замедляться.
Он обернулся и увидел первую платформу.
…
Рихард не мог уснуть. Утром ему удалось задремать в кресле на террасе, за пару часов до рассвета, но потом ожил визгом экспрессов и аэрокэбов город, ожили жирной пудровой духотой соседские розы, ожили двери и окна — они распахивались, хлопали и стучали, выпуская на улицы людей, живых и отвратительно говорливых. Пришлось спасаться в стерильном, прохладном полумраке спальни, пропитанном безликим ароматизатором «жилой дом». В Среднем Эддаберге меньше пользовались домашней парфюмерией, но Рихард не мог избавиться от этой привычки — пусть невидимые диффузоры раз в полчаса выдыхают облака лживой композиции с приглушенным запахом выпечки, стираной ткани, паркетного лака и чайной заварки.
Но этим утром запах раздражал. Раздражали холодные простыни, раздражала тишина, музыка, звуки из открытых окон. Раздражало снотворное, которое никак не действовало.
К ночи сил на раздражение не осталось. Он промаялся весь день, ходил по городу оглушенный, как в первые дни, и не понимал, где находится и почему.
Ему пришел ответ из центра устройства. Его зачитала Дафна — она зачем-то визуализировалась, чтобы это сделать. Рихард никогда не просил ее показываться. Еще с Аби он ненавидел смотреть помощнику в глаза, а теперь ему хватало Марш.
Но на этот раз Дафна, не спросив разрешения, появилась в его доме, села в кресло у окна, и глядя снизу вверх, улыбаясь, улыбаясь — мало ему было одной вечно ухмыляющейся паскуды! — сказала, что ему предложено место младшего ассистента медиабайера без возможности карьерного роста. В фирме, отвечающей за рекламное пространство в Семнадцатом секторе Среднего Эддаберга.
У его модификации Дафны были темные волосы, брови и глаза. В этот момент Рихард пожалел об этом — контрастная внешность делала каждую эмоцию выразительнее. И сдержанное снисхождение, и немое предложение порадоваться вместе с ней.
Семнадцатый сектор — десяток домов на окраине города, недалеко от причала. Рихард знал это, потому что несколько раз ходил туда по вечерам. Отдохнуть от рекламных объявлений, голографических маскотов и инсталляций. Посмотреть на синие в темноте дома, пустое пространство, которое никто не хотел покупать.
Ему только что предложили помогать делать объявления эконом-класса для размещения на заборах в пригороде.
Без возможности карьерного роста.
Его оштрафовали, да еще и Питер Легасси прислал укоризненное, полное сдержанного разочарования обращение — он никак не ожидал, что Рихард позволит себе так ярко проявить нелояльность, да еще и в таких выражениях.
Рихард все выслушал. Выслушал, потому что понимал, как играть в эту игру.
Странно, что он вообще решил проявить нелояльность. Марш все-таки дурно на него влияла.
Только вот теперь он не мог уснуть. Хорошо, что Марш до сих пор не вернулась — не хватало только ее злорадной рожи.
А может, именно ее и не хватало. Марш Арто — его прошлая работа, Младший Эддаберг и единственный свидетель его настоящей жизни.
Она любила слово «настоящий».
А теперь что-то изменилось.
Рихард отбросил шуршащее одеяло, отчаявшись удержать им сон.
— Аве… а, впрочем… хрен с тобой.
Он включил кофеварку вручную. Только Дафны ему не хватало. Пережитому унижению, мыслям о Марш Арто не хватало только участливой Дафны, которая примется отчитывать его за превышение дозы кофеина.
Она должна напоминать, что он наносит себе вред. Показать записи с тяжелобольными детьми, сказать, что ресурсы, которые государство потратит на его лечение нужнее им, и неужели он этого не понимает. Неужели ему все равно?
Естественно Рихарду было все равно, но говорить об этом Дафне не полагалось.
Вот что такое Средний Эддаберг.
Может, поэтому Марш разлюбила слово «настоящий»?
Он медленно сел в кресло, где недавно сидела Дафна. Опустил потяжелевшую от боли и непришедшего сна голову на холодную мраморную столешницу.
Не поэтому.
… Он не успел к ней пробиться. Не успел подхватить, не дать упасть на истоптанную платформу, испачкать алое пальто и побелевшее лицо. Неестественно белое, как у всех мертвецов с обнуленным рейтингом.
А больше никто не попытался. Настоящий поступок отгорел, и следа не осталось в холодной грязи.
Рихард успел заметить Освальда у ограды. Он что-то показывал Бесси, настойчиво тянул ее в экспресс. Она упиралась, оглядывалась, пытаясь найти Марш. Из экспресса выходили пассажиры, деловитые, сосредоточенные, ничего не знающие ни о каких поступках.
Рихард уже ничего не мог сделать. Делал короткие, ритмичные глотки теплого сырого воздуха, надеясь, что сейчас не упадет рядом с Марш, вяло огрызался на чьи-то участливые вопросы. Думал, что сейчас прибудет синий аэрокэб с багровой эмблемой, равнодушные люди, не задающие вопросов — а лицо у нее белое, и почему-то на нем растаяли все прошлые отпечатки усталости и злости — и тогда все закончится. Он сам захотел, чтобы было так.
… Тогда Рихард смог только сесть рядом и накинуть на нее белый коверкот, подложив рукав ей под голову, чтобы не испачкать лицо. Пусть там, под белой тканью уличная грязь впитывается в алое пальто — Марш уже все равно. Но уже через несколько секунд ему в плечи вцепилась Бесси, которую все-таки не удержал Освальд. Вот кому все равно не было.
— Я все видела.
Он с трудом поднял голову. Судя по рези в глазах, ему удалось уснуть на несколько минут, но облегчения это не принесло.
— И что? — хрипло спросил Рихард.
Марш стояла перед ним, уперев подбородок в сцепленные в замок пальцы. Она смотрела внимательно, и в ее глазах не было злорадства.
Он выпрямился. Провел руками по лицу, пытаясь содрать с него остатки сна.
На Марш было светло-серое платье. Мятое, с частой шнуровкой от растянутого ворота до подола. Юбка едва закрывала колени.
— Заболела? Какой-то сбой случился? — невесело усмехнулся он.
Кофе был еще теплым. Значит, он и правда проспал совсем недолго.
— Хочешь, я тебе помогу? — тихо спросила она.
Теперь она смотрела снизу вверх, но не пыталась изменить позу.
— Как? Разошлешь всем специалистам по рекламе приглашение на бесплатный фуршет и подожжешь здание?
Почему она больше не ищет настоящего?
А сама она — настоящая? Стала бы Марш Арто спать на его диване, смотреть с ним эфиры по пятницам и предлагать ему помощь?
Если предлагает — значит, стала бы. Так работает оцифрованное сознание. Только вот Рихард прекрасно знал, что создал не совсем достоверную копию.
— Хочешь, я тебе помогу? — повторила она.
С той же интонацией. Платье это — откуда только взялось.
Какая-то дурацкая ночь. Искаженная, злая, и все этой ночью наизнанку.
Марш вздрогнула, будто отряхнувшись от захватившего ее оцепенения.
— Не ты один умеешь играть по правилам, — мечтательно улыбнулась она. — Ты знаешь, что здесь рейтинг не просто разбит на три десятка разных блоков, но каждый пункт еще и влияет на другой?
Рихард поморщился и, через силу сделав последний глоток, поставил на стол пустую чашку. Выливать настоящий кофе он так и не научился, даже если тот превратился в едва теплую водянистую дрянь.
— Я знаю, как работает местная система.
Ему потребовалось несколько месяцев на то, чтобы разобраться с этим алгоритмом. Простой и понятный единый рейтинг Низших городов нравился ему гораздо больше. И ему не нравилась причина, по которой рейтинг Средних городов был сложнее — простой человек попросту запутался бы. Простому человеку было куда сложнее найти в системе лазейки и уязвимости. За выходку с экстремальным эфиром Марш в Среднем городе оштрафовали бы — если бы она сделала это спонтанно, без заявки и предварительной записи под анализаторы убежденности, что делает это добровольно и что поступок полностью обдуман. И пить эйфорины, даже легальные, ей бы запретили. Правда, в Среднем Эддаберге можно было купить до трех одноразовых шприцов с местной анестезией. Хватило бы этого, чтобы вырезать себе глаз?
Рихард никогда бы не подумал, что будет считать, что город — паршивый город, которому не нужны были окна, потому что люди смотрели в виртуальную реальность, город, пропахший ароматизаторами и синтетической жратвой — будет казаться настоящим. А Средний — его размытым отражением со сглаженными углами. Целый город как белое пальто, прикрывающее все тот же труп и всю ту же грязь.
— Нихрена ты не знаешь, Гершелл. Ты прожил здесь почти шесть лет — и как, хоть раз задумался, почему здесь нет людей с низкими значениями рейтинга? Почему нет таких, как я? Как живая я, больных и озлобленных — где они, а? Надо же, такой хороший город, никто не матерится, не ссыт на улицах и не бросает обертки мимо урны, на стенах — ни одного ругательства, только цитатки из стишков в виньетках. Усраться, какие все благонадежные.
— Я знаю, как работает местная система, — повторил Рихард. Но теперь он говорил о другом.
Он знал, что разбивка рейтинга на множество динамических показателей позволяет не только полнее анализировать сильные и слабые стороны человека, но и с разной скоростью начислять значения рейтинга. Если в Младшем Эддаберге один балл штрафа для Марш и для Рихарда равнялся одному баллу, то в Среднем Рихард мог бы вовсе не задумываться о какой-то там единичке, а для Марш система бы обновила коэффициенты списаний. Одна единичка, вторая — и Марш пришлось бы записываться к штатному психологу, выполнять все рекомендации и поменьше выходить на улицу, чтобы не нарваться на очередной штраф. Потому что в один прекрасный момент репорт за курение в общественном месте просто обнулил бы ее рейтинг. Один балл за курение, двести баллов за систематическую демонстрацию неблагонадежности.
Рихард знал это — теоретически. Может, Марш и правда лучше разбиралась в местной системе и умела пользоваться ее уязвимостями. В конце концов, ее же до сих пор не исключили из реестра виртуальных помощников.
Над столешницей потянулся серебристый дым ее сигареты. С балкона потянулся синий сквозняк, растрепал дым, припудрил розой, а потом размыл над столом.
— Я не стал добавлять в библиотеку домашних ароматизаторов запах табачного дыма, — мрачно сказал он. — Иллюзия неполная.
— Это для тебя иллюзия. Для меня — настоящий дым.
Марш Арто не хотела бы стать ненастоящим человеком. Даже ее цифровой отпечаток упрямо врал себе, что дым настоящий.
— И чего ты хочешь? Ты ведь ничего не стала бы делать просто так.
— Верни мне память, — попросила она, и ее голос дрогнул так, что Рихард сразу поверил в точность выбранной реакции. — То, что ты не вложил при создании. Мне… не хватает данных.
На последних словах в ее голосе послышалось электронное равнодушие, а взгляд вдруг стал совершенно растерянным. Рихард видел такой взгляд только у Бесси в их последнюю встречу и никак не мог представить подобное выражение на лице Марш.
— Ты знаешь, что я не включал только те данные, которые нарушали закон, и которые… причиняли тебе… неудобства.
Она усмехнулась, а он не смог улыбнуться в ответ.
«Неудобства». Когда-то Рихард уничтожил все отчеты и записи о ее лечении в «Саду», но теперь-то у него была ее биометрика и все то, что сказал ему Леопольд в их последнюю встречу. А Леопольд много чего сказал. Рихард не все понял и не во всем стал разбираться потом, но теперь он знал о путаном, хрупком мире, в котором с детства жила Марш Арто.
Знал, что все бывает зыбко и ненадежно: что белые стены могут оказаться черными, а длинный квартальный коридор — спальней с серыми обоями, и можно разбить нос о стену, пытаясь зайти в лифт. До двадцати лет она старалась не подниматься и не спускаться по лестницам, а если приходилось — двигалась медленно, вцепившись в перила.
Рихард видел запись, где она впервые решилась наступить на черную пустоту на месте ступеней. Записи было две — с камеры и с биометрики. Короткое видео, на котором Марш никак не решится отпустить перила, и белые строчки данных, скачки графиков, рваный ритм пульса, в которые умещался весь ужас перед бездонным провалом на лестничной площадке.
И Рихард много чего еще видел, когда все дальше заходил в ее прошлое, мутное, ледяное и грязное, как вода в городских стоках.
Марш почти не помнила раннее детство, в котором мир не рассыпался. Это Рихард видел в белых строчках резкое повышение температуры, повышенное внутричерепное давление, а затем — резкое повышение чувствительности к свету и звукам. И данные тянулись, тянулись на бесконечные строчки дней, складывающихся в недели.
А потом температура и давление пришли в норму, стабилизировалась фоточувствительность, только мир прежним не стал.
Рихард не знал, что видел: менингит или другую болезнь. Аби только снимал данные, не ставя диагнозов. Данные хранили отчеты о поступлении лекарств, и здесь-то Рихард мог разглядеть историю в бесконечных числах и редких названиях препаратов: у матери Марш, Элен Арто, не было доступа в расширенную аптеку. И Рихард знал, почему — в разделе штрафов у Марш было много списаний. До совершеннолетия все строки были серыми — штрафы приходили Элен. В одной строчке ей еще хватало рейтинга для обращения к квалифицированным врачам, а в другой, за следующий месяц — нет.
Рихард не стал проверять, за что Марш начислялись бесконечные штрафы. Он и так видел, что штрафы были хоть и частыми, но мелкими — она не мучила животных, не проявляла сверхнормативной агрессии и не пыталась ничего поджигать.
А знать, какими словами Марш Арто еще в детстве заслужила свое безумие, Рихард не хотел.
— Я не понимаю, о чем ты просишь, — наконец сказал он. — Большую часть данных заблокировала система. Или ты хочешь, чтобы я сделал тебя сумасшедшей?
— Я почти не помню Леопольда, — призналась она. — Мы общались в основном на сеансах, а их посчитали служебной информацией. Не все удалили, я помню про стекло… да, я помню. Но до стекла… Плохо помню Бесси. Плохо помню мать. Знаю, что трахалась с каким-то мужиком, но не помню с каким, знаю только что он рубашку у меня забыл, а ее Освальду отдала…
— Мужика-то я тебе как вспомню?!
— Да хер на него! — В ее глазах блеснули синие искры. — Я не помню свою жизнь неделями. Людей, места. Я… выстраиваю алгоритмы и скрипты для достоверной передачи реакций… — в ее голосе снова задрожали электронные интонации, а взгляд на мгновение стал мертвым, как у шаблона, который предложили Рихарду в первичной конструкции.
— Реа…кций…
Он не знал, притворяется она или нет. Марш Арто никогда нельзя было верить, ни при жизни, ни после смерти. Но от последнего слова, отчетливо заскрипевшего мертвыми автоматическими нотками, разом обострилась головная боль, а в запахе роз, разбавленном ночным ветром, послышались отчетливые нотки «парфюмерной композиции "роза букетная № 4"».
— Аве, Дафна! Закрой двери на балкон, включи вытяжки и направь репорт за эти ебан… несогласованные посадки, — процедил он. — Кофеварку включи… И выведи рояльную панель на стол.
— Что?.. — тихо переспросила Марш.
Рихард поднял глаза. Платья на ней больше не было — привычная черная рубашка и брюки. Но он знал, что видел.
Нельзя вылечить смерть. И безумие Марш, с которым пытался бороться Леопольд — неужели оно все же было необратимо? Рихард думал, что искусственный интеллект не может болеть. Что он бессмертен. Но Марш так стремилась к достоверности, что умудрилась найти изъян в новом разуме. Она снова себя не контролирует, снова становится непохожей на себя, но не потому, что ей так подсказывают алгоритмы, а потому что она не может иначе. Потому что она отыскала противоречие, которое сведет с ума даже ее новый, совершенный разум.
— Слушай, — начал Рихард. — Я не могу тебе показать то, что не пропустила цензура. Я нихрена не понимаю, как она выбирала, что оставить, а что нет, но спорить с Дафной не буду. И про Леопольда понятия не имею, что тебе рассказывать — фотографии и записи из моего личного архива ты точно уже вытащила, а что было в твоем — я не знаю. Но видел, что ты включала «Ольтору». Тебе Леопольд советовал считать в ней такты.
— Я помню только название, — хрипло сказала она. — Это же из общего старого фонда, я не знаю, зачем ее…
— Ваша сраная «Ольтора», — мрачно сказал он, — испоганила мне несколько месяцев жизни. Я ее на выпускном экзамене играл. Заканчивал общий курс по развитию эстетического интеллекта. Сыграл и забыл, к инструменту с тех пор подходил три раза.
Он врал — играл он раз в пару месяцев, заполняя сумрачную тишину пустых комнат в жилом квартале, но «Ольтору» почти не помнил. Это было тридцать лет назад, и играл ее какой-то другой человек. Играл на настоящем рояле, с прохладными клавишами и приподнятым лакированным крылом. Потом Рихард слышал ее на сеансах Леопольда, когда проходил мимо его кабинета. И это был повод добавить к лжи немного правды, которая могла оказаться для Марш важной.
— Я не слышал, чтобы он включал ее кому-то еще, — сказал он. — Ты для него была… особенным пациентом, я всегда это знал.
— Почему?
— Наверное он видел, что тебе больше других… — он осекся.
Нет, не то — в «Сад» попадали пациенты с расстройствами, и они попадали к Леопольду. Он честно пытался с ними работать, но Рихард не нашел упоминаний о том, что он кому-то еще рассказывал, как синтезировать лекарства из эйфоринов — вот это опасная правда, скользкая, алеющая сигналами на анализаторах — и ради кого-то еще столько раз ставил карьеру под угрозу.
Сказать ей, что Леопольду потребовалось больше тридцати лет в «Саду» и несколько десятков больных пациентов, прежде, чем ему появилось, что предложить Марш?
— Видел, что тебе он может помочь.
Сказать ей, что на самом деле предлагал ей Леопольд?
Как хорошо злая правда уместилась в добрые слова. Как хорошо, что он всю жизнь просидел за панелями и пальцы не до конца потеряли проворность. И как хорошо, что больше не пахнет розами.
Подсвеченные голубым клавиши на столешнице отозвались из динамиков неуверенным перебором. Звук был неживой, синтезаторный. Стоило подобрать модификации, попросить Дафну найти и установить подходящие плагины. Но момент будет упущен, стежок, которым Рихард пытается сшить разорванный разум, ляжет некрепко.
Он закрыл глаза и попытался вспомнить, как звучит главное творение древнего композитора Лежье. Рихард помнил его портрет — лицо в туманной сепии, только контуры высокого воротника четкие и острые. Лежье тоже умер молодым, и у него были такие же ранние угрюмые морщины в уголках губ, как у Марш.
Пусть один мертвец утешит другого, и может после Рихарду наконец-то удастся уснуть.
И динамики ожили снова, уже увереннее, хоть и все еще нестройно и неестественно. Нельзя использовать вместо рояля стол. Нужно было арендовать инструмент, а не стучать пальцами по мраморной столешнице делая вид, что это настоящий звук, которого она ищет.
Не получается стежка. И не получится никогда.
И вдруг звук изменился — стал глубже и мягче, стряхнул электронную шершавость.
Марш скачала плагины? Почему бы и нет.
Он не чувствовал и не видел выведенных на пол педалей, только надеялся, что местные модификации инструментов подстраиваются под играющего.
А ведь можно было найти конвент. Точно, конвент с нормальным оцифрованным инструментом, а не извращаться с призрачными клавишами в темноте кухни.
Какой звук ближе к настоящему?
Рихард услышал, как неуверенно отозвались скрипки — вступили именно там, где полагалось. Она помнит? Или врала, что ей стерли воспоминания о мелодии?
Стоило бы начать сначала. Но он играл, слушая, как один за другим оживают динамики, как скрипкам отзывается тревожная партия виолончели. И все выходит нескладно, рвано, и совсем это не «Ольтора», а смутное воспоминание о ней, и лучше бы он насвистел мотив, свел все в шутку, а не позорился.
Но почему-то он продолжал играть. А доиграв сразу начал заново — немного увереннее, немного четче, и ему даже показалось, что на этот раз скрипки начали свою партию, как и полагалось, а не просто вторили ему.
Рихард не знал, сколько раз успел сыграть, раз за разом подхватывая за последней первую ноту, но так и не приблизившись к тому, что хотел слышать. В один момент он просто позволил финальной ноте затихнуть без продолжения, сам не зная, почему именно сейчас решил ее отпустить.
Марш сидела напротив, окруженная обрывками иллюзорного дыма. Он видел только ее профиль — равнодушное лицо, сжатые губы и черный воротник рубашки.
— Спасибо, — сказала она, оборачиваясь.
На месте второго глаза сиял голубой провал, разбросавший по ее щекам колючие синие искры.