Или еще один вариант: среди красот и дворцов зрение вязнет, что внутри твоей стены или экрана (когда ты переадресуешь свою картинку чужим очкам, надвинутым на прическу, это тоже есть завязнувшее, запутавшееся зрение), ему приходится с огромным трудом пробиваться через пилястры и лепнину, а в каких-нибудь разломанных механизмах у него больше простора: даже если сам объект не менее запутан, в нем путается меньше чужих взоров.
Правда, если следовать такой логике, то и впрямь надо ослепнуть, что у нас с тобой и произошло в предыдущей строфе.
Из мира слепого не пропадают предметы - их можно ощупать или понюхать. Те предметы, до которых можно было бы дотянуться только взглядом, придется представлять: я вроде знаю, что луна на небе ночами висит.
Но из этого мира пропадают отражения: дворец есть, но в канале он не отражается. Отражение - исключительно побочное действие зрения, оно существует только в связи с тем, что ты смотришь. Когда исчезает зрительный механизм удвоений, это, наверное, должно влиять и на структуры сознания.
В слепом мире нет удвоения, то есть - тиража. Шестьсот окон дворца дожей или анфилада питерского университета - работа еще-зрячего художника. В кино любят показывать печатные машины, из которых летят десятки, сотни, тысячи экземпляров газеты или журнала. Если я слеп, предметы для меня однократны и локальны. Ряд букв не убегает в бесконечную даль, под пальцем всегда одна буква Брайля.
Основной венецианский сувенир, как известно, тоже связан с удвоением. Это карнавальная маска. Шутка зрячего - производство слепого лица. Чтобы оно указывало на единичность зрячего: предполагается, что под маской или масками скрывается некая достоверность. В общем, это слишком оптимистическое предположение.
Вчера, сидя на кухне на табурете, я долго ощупывал свое лицо. Рисовал на лице ладонью другое лицо. Маленькое. Контуры его проходили по уголкам рта и уголкам глаз. В лицо не попадала большая часть лба, половина щек, нижняя часть подбородка, но все равно это было лицо. Это было лицо без полей, на которых делаются записи о прожитой жизни в виде морщин.
Оно отслаивалось и летало по кухне, но, увы, я не смог перетечь туда зрением: глаза его были тусклы, и себя-на-табуретке я из него летающего не увидал.
Самому же отслоенному личику было бы неплохо быть фарфоровым.
На стенке висит бутылка, оформленная под глобус. Под старинный глобус: территории восточнее Московии обозначены как Тартария.
Глобус висит на одном гвозде с лупой. Лупа ближе к стене, чем глобус. Лупа сама по себе не способна увеличивать Тартарию: для этого нужно, чтобы в нее уперлось какое-нибудь зрение.
Если из стены в этом месте выпростается какое-нибудь пустое зрение (с рамками оправ или без них), оно может рассчитывать на посредничество со стороны лупы, но, наверное, только в виде тусклого шороха частиц: так модем долго шарит внутри проводов, чтобы выдать результат "нет контакта".
Короткое замыкание при взломе в магазине оптики.
Полиция, конечно, подметет и этот мусор.
Так сказано в твоем последнем двустишии. Тут почти нет зрения. Точнее, его осталось мало: после колоссального напряжения, вспышки, активной работы оно перегорело, это такое после-зрение на пространстве праздника: серый цвет нехотя струится сквозь тучи, площадь усеяна жестяными банками и сигаретными пачками. Люди вроде бы движутся, собирают манатки, переговариваются, но на фоне того, что они вытворяли, на фоне праздника это и движением-то назвать нельзя.
Короткое замыкание - скорее фигура речи, чем фигура зрения. Такая универсальная неполадка, известная из воспоминаний об учебниках физики. И способность полиции подмести: скорее апелляция к социальному знанию, нежели сцена с полисменами. Мусор просто как-то сам приберется, исчезнет.
Трещины на асфальте, формы пятен на заборе, изгибы дороги, трубы добыча зрения повседневности. Интересно именно повседневное зрение: то, что формирует матрицы. Ведь даже если ты каждое утро видишь из окна собор и ангела на шпиле, ты смотришь на них уже не как на красоту неземную, а как на формы, линии и силуэты, как на определенным образом организованные массы пространства и материала.
Дон Хуан учил Карлоса смотреть уголками глаз, квантами взглядов. Но таково и зрение повседневности: ты редко пялишься на предмет впрямую, ты бросаешь на него скорее порцию взглядов по касательной, как бы разгребая поверхность короткими движениями щетки.
Видимо, есть специальная трудность в том, чтобы осознать эту повседневную практику как практику магическую, специальную.
Пока я сочинял несколько предыдущих абзацев, за окном хлынул неимоверный дождь с громом и молнией. Это меня смутило. Дело в том, что я собирался выйти из дому, остановиться с блокнотом и карандашом на каком-нибудь углу и описать, что я там увижу. Именно таким образом я хотел завершить свой перевод твоего стихотворения.
Это вновь возвращает меня в детские воспоминания. Я помню такое ощущение, мечту: вот я взрослый, вот работаю писателем, на службу мне идти не надо. Так я могу весь день посвятить поездке на 35-м автобусе. Могу выходить на каждой остановке, записывать, что вижу, и получится книга. Это даже не ощущение было, а такая странная мечта. Кое-что меня в ней параллельно с мечтанием смущало: во-первых, я и сам не очень представлял, что бы я в этой книге писал (на углу Советской и Магистральной положили новый асфальт? и все?), во-вторых, таких книг, я ощущал, писать не принято. Мне повезло: я всю жизнь пишу всякие тексты, какие писать "не принято", и получаю за это деньги. Думаю, этим переводом твоего стишка тема не исчерпана: я наверняка еще что-то эдакое напишу про "трещины на асфальте".
Я до сих пор сохранил эту счастливую особенность: даже сегодня, когда я, отрываясь от компьютера, иду по округе (в магазин, в химчистку, что ли, и т. д.), я способен воспринимать путешествие по маршруту Киоск на углу Универсам - Аптека - Другой киоск как настоящее приключение. Мир бесстыдно щедр на маленькие визуальные и геометрические приключения.
Вот яйцо разбилось прямо в центре мишени, начертанной на крышке водопроводного люка.
Вот два молодых человека рассыпали по вестибюлю метро "Павелецкая" добрый десяток компакт-дисков.
Вот прошла мне навстречу тетенька метров двух росту, а главное, стольких же метров обхвату. Тетенька правильная: в классическом платье, в шляпке.
Вот очередной пьяный человек (они ко мне часто липнут) подходит и начинает делиться абстрактными чувствами типа "мы друг друга уважаем и пожмем друг другу руки".
Вот в первом часу ночи у метро "Сокол" фанат футбольного ЦСКА, который рядом, на Песчаной площади, проиграл сегодня первый матч на своем новом стадионе "Ротору", пытается меня бить как тайного динамовца, но попадает кулаком в стенку и валится. Мы с приятелем пытаемся его поднять, а к нам подбегают менты, тоже пьяные, и начинают нам втюхивать, что и они с детства болеют за ЦСКА и что пусть мы проваливаем подобру-поздорову.
Вот арбузные горы на каждом перекрестке, смешно, будто они, по тайным законам городского хозяйства, должны быть развалены непременно на всяком пересечении двух улиц в этом районе Москвы, и красные взрезанные половинки дышат мухами, и существует красивая версия, что ночью их забрасывают в машины не для того, чтобы везти на склад. Машина сама ночью работает складом, а днем, освобождаясь от арбузов, гоняет по прочим делам.
Вот в некоем беленом параллелепипеде, очевидно котельной, затеяли ремонт или перестройку, выкинули на улицу целую серию отрезков труб с большими-большими вентилями. Недалеко мусорная свалка, куда вынесли барахло из квартиры, обреченной евроремонту: преимущественно старая мебель. Старую мебель не засунешь в мусорный бак, ее аккуратно свалили за. Клин старой мебели сошелся с клином труб с вентилями. А сбоку к ним еще подлез немножко третий клин: от насыпанной рядом с непонятной целью довольно чистенькой песчаной кучи.
Вот бабка гуляет с младенцем, остановилась у окна мини-пекарни, которая функционирует при магазине "Анастасия", и демонстрирует младенца кому-то из сотрудников мини-пекарни. Приговаривает: улю-лю, утю-тю, вот мы какие. И бабка зашлась: минут на десять закатила улю-лю, не может остановиться, медиумирует, все, включая младенца, на нее с любопытством смотрят, а она знай заливается.
Я склонен нагружать все эти пространственные и визуальные области большим смыслом потому (ой, Мартина, а не писал ли я об этом выше? пора закруглять письмо), что они как раз и формируют топографию бессмертной души. И потом: в них, конечно, есть литература (постольку, поскольку мое представление о картах, о пересечении пространств неотделимо от нарратива: карта - всегда текст приключения, остров сокровищ), но не такая оглашенная, как в случае той же Венеции или какого-нибудь Парижа. Арбузы на углу больше принадлежат углу, чем истории. Вернее, они принадлежат истории этого самого угла, а не красочной истории человечества. К истории человечества я не очень причастен, а к истории угла - вполне.
Мы пошли гулять в лесопарк, который начинается прямо за нашим домом. (Это я записываю уже в середине августа, вылизывая перевод: так в запись от 31 июля протискивается прохладное будущее; да-да, отмеченный двумя абзацами выше дождь не прошел даром, начались холода... но автор этого еще не знает, он думает, что дождик пройдет и все будет солнечно снова и хорошо...) Обнаружили, что он перетекает в другой лесопарк. Вышли из лесу в произвольном месте, пошли в произвольном направлении. Вдруг Ира показала, что метрах в пятидесяти от нас высовывается из-за крон деревьев огромная голова. Чью голову можно встретить в Москве - ясно. Ленина. Но пока мы не подошли в упор, я все не верил, что это голова. Это напоминало скалу. Купол какого либо культового строения. Она была слишком уж велика: сам по себе череп метра три в диаметре, если не больше. Памятников таких на улицах городов не бывает.
Подойдя ближе, я почему-то подумал о советских каналах (Москва-Волга, Беломорканал), на брегах которых ставили идолов вот с такими чудовищными черепушками. Голова стояла не сама по себе, а за высоким забором. Огибая его вокруг, мы стали натыкаться и на другие торчащие из-за него скульптурные изображения. Нашли одно место в заборе, через которое можно проникнуть внутрь, несколько пожалившись в крапиве. Оказались в очень странном пространстве. Большое, заброшенное и пустое, в том смысле, что даже не видать банок из-под джин-тоника. Видимо, никто сюда не гуляет.
Посреди пространства довольно большой дом. В окнах горит неверный свет, если в них заглянуть, можно увидеть в больших количествах какие-то пиджаки или куртки. Стоит машина импортного производства, покрытая толстым слоем пыли.
Территория сильно заросла травой и кустами и вся усыпана кусками былых скульптур. Открывается дверь старого сарая, и в проеме показывается белая метровая голова Сталина. Весь сарай набит всякими головами. Все очень старое - тронь, и развалится. Стоят какие-то комсомольцы, бойцы. От лошади осталась одна гипсовая голова на роскошном ржавом скелете. На высоких лесах таятся куски скульптур чудовищного размера - типа того Ленина, с которого мы и начали знакомство с объектом. Совершенно непонятен статус пространства. Место-призрак. Страшно: если посыпал бы из-за угла голливудский саспенс, мне было бы неприятно, конечно, но не очень удивительно.
Потом (на следующий день) кто-то выдвинул версию, что это дача или мастерская Вучетича, был такой большой советский скульптор, умер в 1973 году. Похоже на правду: там рядом его улица, а главное, на территории стояли модельки Родины-матери и "Перекуем мечи на орала", известных произведений, которые делал именно он. Но время здесь, конечно, стало фрагментами приостанавливаться (взять хотя бы сарай со Сталиными) раньше, чем в семьдесят третьем. (Еще потом я узнал точно, что здесь жил и работал Вучетич, и разговаривал с человеком, который здесь бывал: уж и не знаю, нужны ли эти "потом", ибо завтра я собираюсь получить еще одно сведение об этом пространстве - не все же валить в перевод, будто в какую помойку.)
Это, конечно, случай и объект экстраординарные: надо упомянуть, но не следует заострять.
Важнее впечатления от вещей как бы рядовых. Тут вот еще в чем дело: желательно привести себя в такое состояние, когда психика от тебя как бы отделяется, а ты, занятый каким-то внутренним обменом интеллектуальных и прочих веществ, лишь изредка наталкиваешься на ее поршни и рычаги. Когда восприятие течет по рисункам линий руки или прожилок на конопляном листе, ты каждую секунду забываешь, что ты только что видел, о чем ты только что думал, какое ты имел намерение. Ты сбиваешься с дороги, и вдруг обнаруживаешь себя проходящим между двух гаражей-ракушек, и понимаешь, что никогда не был меж этих двух гаражей, и воспринимаешь этот факт как маленькое географическое открытие. Ты сбиваешься с картинки, а потом вдруг возвращаешься к ней, и гора арбузов, или старая мемориальная доска, или трамвайные рельсы - вдруг ныряют в глаза, поражая сочностью линий и необычностью ракурса (только представь, Мартина: каждый без исключения взгляд порождает новый ракурс, нельзя дважды посмотреть под одним углом к небу, земле и сторонам света).
И тогда ты научаешься воспринимать мир как бесконечно струящееся шоу, как спектакль, который тебе дают бесплатно и в каждое мгновение. На днях, хорошенько задумавшись, я долго не мог выйти из универсама, долго дергал три двери в разные стороны: казалось бы, всего шесть вариантов, левую дверь туда и обратно, центральную дверь туда и обратно, правую дверь туда и обратно, однако же я совершил действие дерганья раз пятнадцать и так и не смог открыть. Пространства трепетали. По лестнице спустилась тетенька с девочкой, которая, спускаясь по лестнице, с отчетливым изумлением смотрела, как я дергаюсь по вестибюлю. Тетенька легко вышла из магазина с первой попытки, я прошмыгнул за ней, а девочка продолжала провожать меня взглядом. Мне стало приятно, что и я являюсь частью этого сплошного зрелища.
Но вернемся в конец июля, когда пошел дождь.
Что же, пришлось взять зонт (дождь продолжает идти, но уже так как-то, мирно) и двинуть на угол, хотя мокрый асфальт и не входил в мои планы. В дождь все становится одного - мокрого - цвета.
Дождь хорош как прямая визуальная практика. Очень приятно смотреть на его толщу из окна или с балкона: в воздухе есть, видимо, какие-то лакуны и ямы, стена воды льется неравномерно, порывы ветра закруживают дождевые струи то на одном, то на другом участке пространства в жгуты... Буйная игра форм, род фонтанного каскада. В доме напротив у водосточной трубы какая-то погрешность - в самом ее начале, на крыше, а потому вода на углу крыши собирается в мощный поток и не попадает в трубу, а дельфином прыгает метра на два вверх и вперед: красота.
Я хотел сухого асфальта: мне казалось, я смогу передать в письме очертания каких-то пятен. Но что делать, вышло как вышло.
На углу я обнаружил вывернутый из земли (из асфальта) бетонный столб. Та его часть, что была когда-то под грунтом, вполне напоминала корень вывернутого из земли дерева. Во всяком случае, стальные прутья, извивающиеся всяк на свой хитрый манер, очень подошли бы на роль корней, а вывернутый исковерканный асфальт - на роль почвы.
Этот выкорчеванный асфальт перемешался с небольшим количеством природных элементов: травы там, веточек сухих (то есть мокрых ситуативно, но сухих уже сущностно).
Может быть, столб выкорчевало как раз короткое замыкание. Вряд ли "короткое замыкание" в узком электротехническом смысле. Но в символическом очень может быть.
Столб, наверное, свалили недавно, и среди прутьев-корней и бетона-почвы я увидел только три откровенно инородных вещи: какой-то кусок рыжей пластмассы, пробку от пива "Бавария" и бутылку от того же пива.
Пробка и бутылка лежали по разные стороны корневой кучи, метрах в полутора друг от друга.
Может быть, пробка была не от этой, а от другой, похожей бутылки того же пива.