Я никогда не мог себе представить, что Киммуриэль Облодра способен относиться к чему-то с такой эмоциональностью. Он видел, как верховная мать Бэнр разрушает его дом, а всю его семью за считанные мгновения убивают. Он видел, как его мать отрывают от мучений в Бездне, чтобы использовать как связующее звено с ульем иллитидов — и впоследствии уничтожить.
Он часто говорил об этом — с Джарлаксом, со мной, — и никогда, ни единого раза, я не видел ничего, кроме рассчётливого и интеллектуального подхода к личным трагедиям.
Даже сейчас, в нашем общем путешествии на восток, когда он вспоминал об этих событиях, они служили лишь уроками о том, какой личной властью может наделить своих избранных Ллос ради сражения с узурпаторами и еретиками. Не было ни намёка на скорбь, ни единого упоминания, что его заботила судьба К’йорл и остальных. Но когда он говорил о грядущем шторме — и более того, об истории Мензоберранзана, раскрывшейся в воспоминаниях, переданных Ивоннель и верховной матери Квентл, — я видел отчаянное желание, отчётливую искру, отчётливое чувство сразу жажды и предвкушения; сочетание эмоций, которое встречается лишь тогда, когда итог представляет огромную важность для говорящего.
Когда я размышляю над этой кажущейся непоследственностью хладокровного псионика, узел его сердца начинает распутываться. Его обучали покорности. Он даже не вздрогнул — или почти не вздрогнул — когда уничтожали его семью, когда у него с такой жестокостью и внезапностью отняли дом, наследие, знатное и богатое происхождение — и всё потому, что в рамках цинизма, который с самого рождения закладывали в Киммуриэля, в столь многих из нас в Мензоберранзане, это было предсказуемое событие.
Сочетание беспомощной покорности и простого отупения от ежедневной жестокости и зверства — губительная смесь для эмоций любого дроу.
Но в эти дни глаза Киммуриэля сверкают.
Теперь он едет верхом рядом со мной, чтобы поговорить — чтобы вместе надеяться.
Это ключ к его пробуждению — он осмелился надеяться.
Я не могу прятаться внутри себя, хотя и жалею об этом. Мои оправдания против этого света надежды мне самому кажутся пустыми, но я не могу отрицать, что в моём собственном сердце эта надежда вызывает сопротивление.
Интересно, какова будет моя роль?
Поступок верховной матери и Ивоннель на том поле был неожиданным и шокирующим, признаю, и наверняка многие очевидцы испытали прилив надежды.
Поначалу.
Когда я мысленно возвращаюсь к моей жизни в Мензоберранзане, лучше всего я помню рвение жриц Ллос и моей собственной матери, верховной матери Мэлис. Думаю, что если бы это великое событие и великая ересь случилась в те времена, я увидел бы искру в глазах Закнафейна, и скорее всего — в глазах моей сестры Вирны, может быть — даже в глазах Майи.
Я уверен, что Мэлис быстро бы погасила эти тлеющие угли надежды, а даже если нет — если бы Мэлис услышала надежды и обещания своих детей и любовника, мысль о том, что можно отвернуться от Ллос, зародилась бы в ней лишь благодаря уверенности, что выбранная сторона принесёт ей личную выгоду. Мэлис любила борьбу. В наше время она приняла бы сторону верховной матери Квентл лишь в том случае, если бы считала, что Квентл одержит победу, и что тогда её, Мэлис, щедро вознаградят.
Может быть, таковы неизбежные последствия этой грядущей битвы. Сколько союзников матери Квентл займут её сторону только ради преследования личных целей? А сколько — просто потому, что будут напуганы и растеряны? Сможет ли могучий дом Бэнр, возглавив восстание против Ллос, хотя бы удержать в узде собственных членов? Окажутся ли драуки, превращённые в дроу, верными солдатами Квентл, или быстро узнают, что они — всего лишь обман Паучьей Королевы, и призваны испытывать её детей, сеять хаос и выкорчёвывать непокорных?
Я не могу избежать этих мыслей, как бы ясно ни осознавал, что это — тот же самый цинизм, который позволил Киммуриэлю Облодре отмахнуться от потери семьи! И это — не тот, кем я старался быть с тех самых пор, как покинул этот проклятый город. Я всегда шёл страху наперекор.
Но я не могу отрицать, что в сердце ещё не принял этот лучик надежды.
Я могу потерять слишком многое.
У меня есть Кэтти-бри и есть Бри, и счастье, которого я даже представить себе не мог. Если меня не станет — они будут жить дальше, и думаю, жить хорошо. Бри не могла рассчитывать на лучшую мать, чем Кэтти-бри, а Кэтти-бри не могла рассчитывать на лучших друзей, чем наши товарищи, в первую очередь — её отец, Вульфгар и Реджис. Она не останется одна, если я погибну в Мензоберранзане, что стало совершенно ясно, когда я вернулся из путешествия в вечность и обнаружил мою жену и новорождённую дочь, окружённых такой невероятной любовью.
Я никогда не сомневался, что Кэтти-бри будет скорбеть, если такое случится, и никогда не относился к этому легкомысленно. От простой мысли, что она могла потеряться на севере, у меня всё сжимается внутри от мучительного страха и воображаемых ужасов и самого глубокого чувства возможной пустоты, которое я когда-либо знал. В таких случаях, когда страх поглощает меня, и я начинаю верить, что действительно мог её потерять, я ломаюсь. Даже озарённый улыбкой Бри, я пуст внутри.
Я очень отчётливо помню это чувство. Я помню то утро в Мифрил-Халле, когда проснулся и обнаружил рядом безжизненное тело Кэтти-бри. Я помню свой ужас, свою беспомощность, когда её душа на моих глазах покинула тело, недосягаемая, прошла через твёрдую реальность камня. Это не то чувство, которое я захотел бы испытать снова.
И это не то чувство, которое я хотел бы причинить Кэтти-бри.
Не хочу я и того, чтобы Бри выросла, пытаясь представить себе отца, которого нет рядом. Если она увидит мужчин-дроу, направляющихся к ней, не примет ли их за папу? Не будет ли она чувствовать, что я решил бросить её, что я оставил её потому, что у меня были дела поважнее? Или поймёт, что я ушёл, потому что заботился о ней так сильно, что должен был попытаться сделать мир лучше — ради неё?
В этом-то вся и загвоздка. В какой момент эта великая борьба станет чужой? В какой момент — и есть ли такой момент? — настанет очередь кого-то другого, а я смогу наслаждаться более спокойными и личными обязательствами?
Или я обречён поддаваться надеждам на будущее и упускать радости настоящего?
Очевиден конфликт между моей личной ответственностью и более широкой миссией, важной дорогой, по которой я шёл с тех пор, как отринул Мензоберранзан, с тех пор, как поклялся сражаться за то, что моё сердце считает правильным и справедливым. Я знаю, что грядущая война в Мензоберранзане, какой бы ужасной она ни была, будет идти за то, чтобы освободиться от демоницы Ллос, что она будет идти ради надежды на окончательную победу моего народа. Ради уничтожения чудовищной догмы, которая навредила и может навредить очень многим.
За свободу.
Но каково моё место во всём этом?
Могу ли я оставить Бри с монахами, если Кэтти-бри не вернётся с севера? С Бренором? В обоих случаях не отказываюсь ли я от своей ответственности перед ней — убедиться, что она вырастет в родительских объятиях?
Впервые в жизни мне приходится задаваться этим вопросом.
Впервые в жизни я могу потерять столь многое.
Впервые в жизни мне приходится по-настоящему задуматься: где моё место?
— Дзирт До’Урден