— Так ты что же, правда, девушка? — спросил Гардад, заставляя ее повернуться вокруг оси. — Хм, действительно. А что ж ты в штанах? И без волос на голове.
— Продажная потому что, — пожал плечами проходивший как будто по своим делам парень. У него была шикарная черная шевелюра, даром что грязная, и обаятельная улыбка цыганенка. — Но так даже лучше, верно, милая? — он положил ей одну руку на плечо, а второй ущипнул за грудь, за что сразу получил подзатыльник от Гордада.
— Как ты себя ведешь, позорище? Коль проститутка и решит вас ублажать, так дело ваше, молодое, лезть не буду. А если помощь ей нужна, так она ничем не хуже нас. Значит, поможем.
— Точно, продажная, — шептался кто-то за спиной. — Смотри, ноги какие крепкие, хороша, наверное.
— А одежу кто-то из полюбовников купил.
— Да точно так и было.
Таня снова вцепилась в плечи, тщетно пытаясь защититься от взглядов этих мужчин. Идти ей было некуда, а если они решат напасть, то защититься она не сможет. Но Таня верила из последних сил, что среди людей должны попасться добрые.
— Я плохо говорю на драконьем, — начала Таня, обращаясь к Гордаду, в котором она безошибочно опознала лидера, хоть и не знала, что его никогда в вожаки не выбирал и титула не давал, все случилось само собой. — И мне нужна помощь. Мне нужно на Ивовая улица, двадцать один. Меня там ждут.
— Не вопрос, отведем, — заверил ее Гардад. — Ты только отогрейся сначала. Эй, кто-нибудь! Дайте ей одежду.
Вперед вышел странный мужчина неопределенного возраста и низко поклонился, выставив вперед левую ногу и сняв большую шляпу. Таня наблюдала за его кривляниями, подняв бровь. На нем был странный костюм, сшитый из белого и коричневого бархата, украшенный бантиками, некоторые из которых были оторваны.
— Тэсса, барон Трошер к вашим услугам. Бесконечно рад снова вас видеть. Примите мое скромное подношение, — и он протянул ей подбитый мехом дуплет, линялый и выцветший, но сохранивший следы былой красоты.
Вглядываясь в его странное лицо, детское, но хранившее следы возраста, Таня вдруг вспомнила этого человека. Когда она впервые попала в Илибург и пыталась выжить на его улицах, она ела вместе с ним в церкви. Тогда Трошер, пожалев девушку, которая не могла добыть себе еду из-за накинувшихся на стол бездомных, предложил ей свою тарелку, заверив, что покушал с нее совсем чуть-чуть и с краешку.
— Эй, а я ведь знаю тебя!
— Юная тэсса помнит меня, — счастливо улыбнулся он. — Потому что между нами сразу вспыхнула искра. Наша любовь засияет в бесконечности!
— Не обращай внимания, — улыбнулся Гордад, — Якоб Трошер сумасшедший, но добрый малый. Он действительно сын барона, родившийся не таким, как все. Его иногда забирают домой, но Якоб снова и снова сбегает на улицы, уверенный, что это и есть его владения, а мы его друзья и слуги.
— Спасибо, дэстор Трошер, — наклонила голову Таня, и барон, невысокий, худой, с болезненными кругами под глазами, снова расплылся в улыбке.
У дуплета был странный уксусный запах, и была вероятность, что в его некогда шикарном мехе водились паразиты, но Таня куталась в него, словно это была новая шуба. Парень с внешностью цыгана, широко улыбаясь, сунул ей в руку кружку и налил туда красной жидкости.
— Выпей, — предложил Гордад, — и согреешься.
— Оу, спасибо, — Таня посмотрела в кружку и не решилась даже пригубить сильно пахнущую спиртом жидкость. — Но я не пью.
— Боишься? — одобрительно хмыкнул старик. — Это правильно. Люди бывают разные, а мы здесь отребье и преступники, но сегодня ты одна из нас, продажная ли ты девка или жрица Великой Матери. Смотри, — он взял кружку и сделал большой глоток из нее. — Мы тебе не хотим зла, а кто задумает недоброе, — он мельком взглянул на цыганенка, — то я лично ему руки оторву и в зад затолкаю. Пей, не бойся.
Таня еще некоторое время с сомнением крутила кружку в руках, а потом решительно отставила ее в сторону. В прошлый раз, когда она пила с незнакомцем, все чуть не закончилось бедой. И все же интересно, как там Лис? Нагнало ли его возмездие Вука, или хитрому Мартину удалось выйти сухим из воды?
— Какая ж она продажная, хе-хе? — снова подал голос мужчина на соломенном тюфяке, тот самый, кто опознал в ней девушку. — Пить не пьет, морщится, поди ж. С Центральной она, говорю, из богатых, хошь, пятку за это отгрызу?
Никто его не слушал, но Гордад все-таки спросил:
— Откуда ты идешь? Выглядишь побитой. И у тебя кровь, — от показал на рукав, забрызганный коричневыми каплями. Но Таня замотала головой, давая понять, что не хочет ничего рассказывать. Она не могла доверять этим людям, теперь никому не могла, если уж быть честной с собой. Кто знает, может, они с радостью сдадут ее Свирлу, чтобы получить пару банкнот на своей пойло, и тогда все усилия пропадут даром, и ее, и ее друзей, и Мангона.
— Ну, не хочешь, так не говори, — хлопнул себя по коленям старик. — Все мы тут с историями. Как зовут хотя бы?
Таня решила, что она и так довольно приметная, чтобы еще сообщать направо и налево свое настоящее имя, поэтому прозвище, которое дала ей когда-то Росси, пришлось очень кстати.
— Я Северянка.
— Ну, — протянул старик, — это многое объясняет. А я Гордад, запомни мое имя, Северянка.
Двор под мостом жил своей жизнью. Люди, разные, молодые и старые, красивые и изуродованные, испуганные и разбитные, пили, разговаривали, смеялись или сидели в темноте, предпочитая одиночество. Двое сцепились из-за бутылки. К Гордаду подошел мужчина в дырявом пальто и с головой, повязанной платком под шляпой, и они принялись обсуждать какие-то патрули. Трошер не спускал с Тани глаз и как будто между прочим пытался подобраться к ней поближе. Он таращил глаза и дергал себя на грязные кудрявые волосы, свисающие из-под шляпы. Мужчина с внешностью цыгана достал гитару, что было встречено возгласами одобрения. Он некоторое время крутил колки, прислушивался к звучанию струн, перебирал их одну за другой, пока не остался полностью довольным звучанием инструмента. Он не объявлял песни и не привлекал внимания, просто бренчал незамысловатую мелодию, которая вплеталась в узор жизни под мостом. Те, кому была интересна его музыка, перебирались поближе, и Таня тоже развернулась к нему, чтобы лучше слышать.
Обиды, упрёки — по кругу, по кругу…
Несказанность слов угнетает и душит.
У тэссы Молчания цепкие руки
И взгляд равнодушный, морозящий душу.
Я тщетно пытаюсь к тебе достучаться
И вижу бессмысленность всех разговоров.
Гуляет хозяйкою горе-злосчастье,
А я — невидимка! Ты права априори.
Черёмуха в вазе расправила кисти,
Грядут холода по народным приметам.
Опять тишина в нашем доме повисла,
В ней плавает кольцами дым сигаретный.
Смахнуть со стола бы хрустальную вазу,
Решиться на крик или дерзкий поступок…
Какой-то колдун нас, наверное, сглазил.
Ну, что ты молчишь?
Я люблю тебя, слышишь?
У него оказался приятный бархатистый голос, который звучал то низко, мягко и тепло-бархатно, то взлетал вверх, заставляя сердце тосковать или радоваться. Музыкант печально улыбался и часто смотрел на Таню, и стихи неизвестного автора дрожали, уносясь ввысь, славили незакомую тэссу Молчание, которую влюбленный поэт увековечил в своем творении. Парень переживал каждую строчку, и любовная песня шла ему, словно скроенный по размерам камзол. Он родился, чтобы любить и разбивать сердца, темнокожий, темноволосый, дерзкий и обаятельный, его движения были легки и грациозны, он был красив и опасен и знал это. Таня бы обманула себя, если бы отрицала, что пусть на короткий момент, но ее сердце не зашлось потаенной тоской по страстной любви, которую воспевал бродяга под мостом Илибурга. Он ударил по струнам еще раз, заводя веселую песню о выпивке и женщинах, и собравшиеся вокруг него люди стали подпевать кто во что горазд, но вместе они все равно звучали очень дружно.
Таня согрелась. Пальцы приятно покалывало, и голова стала тяжелой от усталости и пережитых потрясений. Вокруг кипела жизнь, звучали разговоры и обрывки песен, и Таня почувствовала, что засыпает. Закрыла глаза, повинуясь потребностям измученного тела, склонилась на бок и рухнула на плечо Гордада.
— Северянка, проснись! — он перехватил ее за плечи и легонько тряхнул. — Не дело тебе здесь спать. Вставай, парни отведут тебя к Жамардин.