— Милый, — Лилео, отвлекая его от анализа собственных ощущений, ласково потрепала его за щёки. — Мы решили, что ты просто обязан нам что-нибудь сказать, а то ведь мы до сих пор так и не слышали твоего голоса тут, снаружи, и это, конечно, ужасно невежливо с нашей стороны — так и не дать тебе сказать ни словечка за все эти дни. Но я уверена, что твой голосок понравится нам и здесь.
Он устало поднял на неё глаза: его левая нога в том месте, где в иллюзии с зеркалами ему отрубило осколком ступню, болела нестерпимо остро, и ему всё ещё казалось, что он может видеть несуществующую лужицу крови под ней, продолжавшую увеличиваться. Логично, что у него не было абсолютно никакого желания разговаривать. Всё, чего он хотел бы — это снова упасть в беспамятство. Или, быть может, глоток воды для начала. И… душ? Да, всё это было бы просто замечательно.
— Ну же! — Лилей, теперь сидевший на коленях справа от него, совсем не ласково схватил его за лицо и насильно заставил его открыть рот. — Скажи что-нибудь!
— Лапочка, — уговаривала Лилео.
— Живо, — нажимал Лилей.
— Солнышко, ну что же ты, порадуй своих крёстных фей, — не сдавалась Лилео.
— Не то нам придётся заставить тебя кричать и тут, — продолжал Лилей.
— Будь хорошим мальчиком, — добавили они хором.
И при этом обоим, разумеется, прекрасно было известно о том, что его даже не нужно заставлять. Если бы им просто вздумалось у него что-нибудь спросить напрямую — и он бы ответил, не мог бы не ответить, он вынужден был бы сдать им всё: подробный план корабля Паука, технологию взлома правительственных сайтов, технику запретной магии, прочтённую им когда-то по чистой случайности. Он бы вынужден был выдать им абсолютно любую информацию, которой была забита его многострадальная голова, потому что информация эта у него из головы не имела свойства удаляться, даже если была ему не нужна; и эти двое были достаточно умны и достаточно опытны, чтобы с помощью этой информации захватить власть во множестве галактик. Но дело было именно в том, что они никогда его ни о чём не спрашивали: они знали, что он не может не ответить на прямой вопрос, но никогда этих вопросов ему не задавали. Только в его собственном разуме, именно тогда, когда отвечать как раз было необязательно. Может быть, они считали, что так будет… веселее.
— Пожалуйста, — выдохнул он. — Пожалуйста, не будите меня…
И только после этого он упал в сон без сновидений.
Последнее, к его величайшему сожалению, было явлением крайне недолговечным.
Шаги давались тяжело.
Очень, очень тяжело, но ему нужно было двигаться, непременно двигаться вперёд. Руки постоянно затекали, но совсем опускать их тоже было нельзя — иначе он гарантированно свалится. Падать определённо не хотелось: справа от него бушевало бесконечное море огня, изредка для острастки лизавшее подушечки его пальцев на вытянутой для баланса правой руке и подпалившее ему край правой штанины, слева неистовал ледяной буран, из-за которого левая рука и левая половина лица были сплошь синие, замороженные, и управлять этой стороной было ещё труднее, чем правой.
И он шёл босиком по возвышавшемуся над двумя бездонными пропастями лезвию, которое истончалось с каждым шагом.
Как это случилось с ним? Сильвенио не помнил. Он знал только, что шёл так уже достаточно давно. Должно быть, целые годы, потому что изначально он, насколько ему было известно, шёл по широкой железной плите, а теперь то, что осталось от этой плиты, безжалостно резало ему ноги. Остриё лезвия вонзалось в его босые ступни тем глубже, чем дальше он продвигался, и густая серебристая кровь уже давно отмечала его путь. С правой стороны лезвия кровь мгновенно высыхала и либо застывала на железе жуткими бурыми разводами, либо испарялась и добавляла в воздух свой отчётливый узнаваемый привкус. С левой стороны кровь замерзала, не успевая даже добраться до того уровня лезвия, ниже которого из-за бурана ничего уже разглядеть было нельзя, а иногда, повинуясь беспрерывно мечущемуся между двумя сторонами ветру, кровавые испарения справа снова превращались в жидкость, стоило им попасть под порывы холодного воздуха, и оседали на его лице и одежде хаотичными тёмными брызгами. Ветер, к слову, кажется, считал своим любимым занятием мешать Сильвенио идти всеми доступными способами: бил в лицо, обдавая поочерёдно жаром и холодом, подсекал под колени, толкал со всей силы влево и вправо, и Сильвенио удерживался до сих пор только благодаря тому, что приучился уже за время жизни на пиратском корабле держать равновесие даже в таких невыносимых условиях. Боль в разрезанных ногах грозила вскоре лишить его сознания, и неизвестно, почему этого не произошло до сих пор; правая сторона его тела была обезвожена, и даже пот, до того покрывавший каждый миллиметр кожи с этой стороны, уже давно высох и теперь напоминание о нём осталось лишь в виде липнущей к телу одежды; левая сторона его тела перманентно сотрясалась дрожью и была уже нечувствительной, ухо и рука с той стороны готовы были в любой момент отвалиться, как уже отвалился недавно мизинец на ноге, когда эрландеранец неосторожно решил отдохнуть хотя бы немного.
Никогда в жизни ему так сильно не хотелось заплакать. Кажется, он и плакал, потому что никого вокруг в обозримом пространстве не наблюдалось: он был в этом Аду совершенно один на этот раз. Но плакал бесслёзно и беззвучно — слева слёзы уже давно образовали ледяную корку от глаза и до подбородка, справа слёз просто не осталось, а горло — горло чудовищно расцарапывали изнутри и холод, и жажда, с одинаковой силой.
Но ему всё равно приходилось идти дальше. Ему необходимо было двигаться вперёд, потому что сзади на него неотвратимо надвигалось облако чернильной тьмы. Всего две вещи он знал сейчас наверняка: ему было ни в коем случае нельзя позволить тьме себя захватить, но и умирать, малодушно сбросившись куда-нибудь в сторону — нельзя было тоже, потому что и в том, и в другом случае его ждало нечто, что было хуже смерти. Кто-то — кто, интересно? — определённо проверял его, это говорили все его инстинкты, и этому кому-то, очевидно, важен был совсем не результат. Сильвенио и сам понимал, что у него нет ни единого шанса когда-нибудь дойти до безопасного места, и тем бессмысленнее был его путь, однако что-то подсказывало ему, что тому, кто его проверяет таким образом, важно само его стремление, важно посмотреть, будет ли он бороться или же сдастся, и если сдастся — то он не очнётся уже больше никогда, ни в одном из миров, ни в одной из реальностей, а если нет… то кто знает, что тогда? У него была только эта бессмысленная, нелогичная, глупая надежда, и отчего-то казалось, что если он предаст эту надежду и позволит себе умереть сейчас, то лишится не только будущего, но и прошлого, и его имя канет в забвение навсегда.
Прошлое… Он не знал, существовало ли оно на самом деле. Воспоминания о прошлом казались очень далёкими, очень смутными, недостоверными какими-то. Периодически чьи-то лица всплывали перед почти ослепшими за годы этой непрекращающейся пытки глазами, чьи-то образы, чьи-то голоса… Он помнил лучистые зелёные глаза своей матери, помнил улыбку своего отца. Помнил уверенный ритм чьего-то большого сердца, который так приятно было слушать, тепло чьих-то сильных рук, чьи-то огненно-рыжие волосы, чьи-то полные алые губы, чью-то зелёную спецовку, пропитанную красной кровью, чей-то мягкий, миролюбивый голос, звавший его с такой нежностью и горечью — но кому это всё принадлежало? Судя по этим крошечным фрагментам его жизни, он был когда-то окружён заботой и любовью — тогда где сейчас все эти люди? Были ли они когда-нибудь на самом деле? Были ли у него хотя бы родители? Существовал ли он сам когда-то? Или, может быть, он действительно жил, только был ужасным грешником и умер, а это — его расплата?
Сильвенио не знал ничего из этого, но продолжал упрямо идти вперёд — такой маленький по сравнению с миром двух стихий, такой ничтожный. Одинокое, потерянное, забытое всеми и забывшее всех существо, преследуемое неведомым злом, идущее без цели и без смысла и имевшее только такую же ничтожную призрачную надежду — вот кем он был, и вот кем он, похоже, будет теперь всегда.
Вот только — не всегда. Лезвие истончалось, заострялось, сужалось, постепенно превращаясь в ниточку, на которой висела его жизнь. Лезвие всё сужалось, тьма наступала всё быстрее и нетерпеливее, жар и холод всё усиливались, а ветер ненавидел его с каждой минутой всё больше. И — у него кончались силы. Совсем. Как физические, так и духовные.
Так что, в общем, было неудивительно, когда он всё-таки споткнулся. Один неловкий поворот искалеченной, окровавленной стопы, одно неуклюжее движение одеревеневшей левой рукой — и он уже летит вниз, не в огонь, который его расплавит, и не в бурю, которая сделает его цельным куском льда. Он летит вниз, лбом точно на лезвие, и он бы, может быть, и попытался бы ещё выровняться хоть как-то, попытался бы вернуть равновесие, но в этот момент лезвие внезапно стало запредельно острым и разрезало обе его ноги до самых коленных суставов, и он успел только закричать.
Прежде чем его просто разрубило пополам и он…
…проснулся.
Глубокий вдох дался ему с трудом, и, тем не менее, сделать его было величайшим удовольствием из всех, доступных ему на данный момент. Хотя нет — пожалуй, самым большим удовольствием всё же было не дыхание, а вернувшийся к способности ясно мыслить разум. И, конечно, его тело снова было в полном порядке: ни следов обморожения, ни красноты ожогов, ни крови. Зато трясло его сейчас самым натуральным образом, теперь уже — всё тело, а не половину. Щекам было мокро: значит, всё-таки не сдержался, жаль. Все мышцы ныли и болели, ноги ниже колен он не чувствовал вообще, хотя и подозревал, что это — лишь следствие испытанного шока, и позже вся гамма фантомных ощущений вернётся к нему в полной мере, стоит ему лишь немного успокоиться.
— Больно, наверное? — в этот раз "загружал" картинку Лилей, и он же сейчас сидел на его бёдрах, обхватив ладонями виски, ему же и досталась сегодня роль сочувствующего.
Лилео, поддерживавшая его сзади, смеялась и зачем-то прижималась раскрытыми губами к его шее. Лилей погладил его по щеке, вытирая слёзы, поцеловал возле носа. Надо сказать, это нисколько не утешало, но он не решался как-то уклониться от их прикосновений: в прошлый раз, когда он попробовал попросить, чтобы его оставили в покое, они решили, что у него осталось предостаточно сил для нового "путешествия", раз он всё ещё что-то соображает. В общем, перечить им было ещё более чревато, чем Аргзе.
— Можно мне… можно мне стакан воды, пожалуйста? — горло всё ещё царапало, голос был какой-то неузнаваемый и совсем хриплый.
— Ещё рано, — загадочно отозвался Лилей, нажимая на кончик его носа пальцем.
Сильвенио закрыл глаза.
— Могу я уточнить, для чего рано?
— Для угощений, — ответила Лилео ещё загадочнее, и они с братом наконец-то оставили его одного.
Распорядок дня у Сильвенио теперь не отличался разнообразием. Либо он пребывал в искусно устроенной Близнецами иллюзии внутри своего разума, либо наблюдал за их общением и упомянутой уже игрой "в куклы", как они это называли, либо просто спал без сновидений, восстанавливаясь. Впрочем, восстановиться нормально ему не дали ещё ни разу, потому что Близнецы возвращались всегда слишком быстро — похоже было, что они сами едва ли спали пару часов в сутки, но при этом выглядели почему-то всегда бодрыми и полными жизни — и, вернувшись, погружали его в новый кошмар.
Сначала кошмары были простыми.
Что, разумеется, нисколько не уменьшало того факта, что это всё-таки были кошмары.
Время было неоднозначно, расплывчато, и он не знал, когда он увидел тот или иной кошмар. Дело было даже не в его восприятии времени, перманентно находившегося теперь в состоянии отключения за ненадобностью — нет, теперь дело было просто в том, что реальности для него больше не существовало как таковой, вернее, он не знал, является ли реальностью хоть что-то из того, что с ним происходит. И потом, он мог прожить дни, годы и даже столетия в очередной иллюзии — и обнаружить, что прошло всего несколько минут там, в маленькой комнате с магнитными наручниками и неизменной стеной. Близнецы не уставали придумывать всё новые сюжеты, получая какое-то извращённое удовольствие от его мучений, подтачивали день за днём его волю и рассудок, и он уже не мог точно сказать, были ли сумасшедшими они или же он сам, потому что с этим непроходящим ощущением общей абсурдности своего нынешнего существования он начинал уже подумывать о том, что, должно быть, это он всё просто выдумал, попался в ловушку собственного больного воображения. Надо сказать, для этих мыслей у него вполне имелись основания: легендарные генералы-предатели, развалившие знаменитый Альянс пиратов, вообще были слишком сюрреалистичными, чтобы быть настоящими, да, к тому же, они слишком хорошо знали его разум, они знали каждую его мысль, каждый его страх — и успешно воплощали их в кошмарах. Они ломали любую его ментальную защиту, сколько бы силы он в неё ни вложил, потому что, казалось, знали все секретные коды, открывавшие любые его внутренние замки. Они могли перенастраивать его чувствительность, управлять его телом, заставлять его испытывать несуществующие ощущения — а он даже не мог им ничего противопоставить, потому что они занимались этим, наверное, чуть ли не всю свою жизнь, а он сталкивался с такими умельцами впервые. Они читали его, как книгу, пока он бродил в их иллюзиях, и он не хотел даже думать о том, что будет, когда эта книга им наскучит.
Однажды, открыв глаза после нормального, естественного сна, он тут же их снова крепко зажмурил, потому что понял, что лучше ему не видеть то, что происходило на данный момент в кабине. К сожалению, он всё же успел увидеть достаточно, и, будь проклята его эйдетическая память, обнаруженная им картина всё-таки отпечаталась в его сознании предельно точно, словно выжженная на подкорке головного мозга: закрытые глаза, переплетённые пальцы рук, приоткрытые губы, из которых периодически вырывались томные стоны, белые стройные ноги с красными ногтями на ритмично движущейся узкой спине, бледно-золотые водопады волос, стекающие единым потоком почти до пола. Близняшки Лиланда занимались любовью прямо на панели управления, не заботясь о том, что Лилео, прижатая к консоли, нажимала спиной и локтями на какие-то кнопки, из-за чего на экранах рябили какие-то тексты, цифры и видеозаписи. Выражения лиц при этом у обоих были почему-то такие блаженные и умиротворённые, будто бы они сейчас не предавались запрещённой в десятке крупнейших галактик инцестной страсти, а по меньшей мере отдыхали после трудового дня, посвящённого помощи нуждающимся и сиротам. Сильвенио невольно передёрнуло от такого сравнения, но глаз он не открыл. Ещё какое-то время он слышал их вздохи и тихие стоны, сливающиеся в один, и непроизвольно размышлял о том, что при такой абсолютной ментальной близости, какая наблюдалась у этих двоих — учитывая, что они заканчивали друг за друга мысли — в этом случае близость ещё и физическая приравнивалась, наверное, к самоудовлетворению.
Сильвенио передёрнуло снова, и на этот раз его всё же заметили, хотя он старался максимально не привлекать к себе внимания. Вздохи вдруг прекратились, и он с холодеющим сердцем услышал их мягкие, плавные шаги, направлявшиеся к нему. Он зажмурился ещё крепче и вжался в стену всем телом, как никогда желая уметь сливаться с металлом. Шаги остановились совсем близко.
— Братик, мы такие нецивилизованные. Наш гость, должно быть, чувствует себя ужасно неловко теперь. Как бы нам загладить свою вину?
— Может, нам стоит пригласить его присоединиться, сестрёнка? Мы уже делали так с другими гостями.
Сильвенио судорожно молился матери Эрлане и всем Богам, в которых верил.
— Но они не были такими симпатичными. Кроме, разве что, парочки из них.
— Определённо. И мне по-настоящему нравится его голосок.
Богам, в которых не верил, Сильвенио теперь тоже молился.
— И мы ещё не довели дело до конца.
— Ты думаешь, он..?
— Позже. Сейчас я хочу другого.
Сильвенио ничего не понимал, но страх уже цепко перехватил ему горло.
— Да. И рот. Это должен быть его рот.