Конрад прошел через несколько деревень, надеясь, что новой жертвой станет никому не нужный сиротка. Так он избавит от страданий многих людей. В том числе и себя. Но чем дальше он шел, тем становилось яснее, что в этот раз не удастся решить всё быстро.
Прошло четыре месяца как он оказался у края пустыни. Еще месяц ему понадобился, чтобы найти караван, который согласился бы взять его с собой. Платить пришлось черновой работой — таскать ящики, вычесывать верблюдов, но благодаря этому на него не обращали внимания.
Пока он работал, ему удавалось предаваться воспоминаниям. Сколько лет прошло, как он был в Харийском каганате? Сто? Сто пятьдесят? Около того. В тот раз он забрал дочь попрошайки. Всё оказалось слишком просто, а потому он задержался на радостях и завел несколько знакомств, которые пронес через всю жизнь. Один мужчина даже путешествовал с ним. Посредственный зодчий, которому приходилось лепить из глины кирпичи, чтобы не умереть с голоду. Таким он был, когда увязался за Конрадом.
Сорок дней караван шел по бескрайним пескам, петляя под жгучи солнцем от оазиса до оазиса.
Пребывая то в воспоминаниях, то в задумчивости, Конрад терял счет дням, приходя в себя лишь, когда видел на горизонте листья пальм. И каждый раз это случалось как будто впервые.
Столица их встретила пьяными стражниками и спотыкающимися друг о друга земледельцами. Все как один пели о кричали поздравления Кагану.
— У наследника Солнца родился сын! — радовались прохожие, а с ними и караванщики — торговля выдастся удачной.
"Родился сын." — повторил Конрад, восхищаясь как разрослась столица.
Здесь каждый день должны были рождаться сотни детей. Из них несколько десятков умирать из-за неумелых повитух. А это значило, что ему еще могло повезти, как в прошлый раз, и никто не заметит горя матери среди всеобщего празднования.
Но он продолжить путь вглубь столицы — куда его звала "звезда".
Надежда еще теплилась, что, может быть, в одном из ближайших домов окажется тот несчастный, кого он ищет. Но нет. Квартал за кварталом шел Конрад оставляя за собой сотни ликующих и пьянствующих харийцев. Некоторые пытались усадить его за стол, но он освобождался и спешил уйти, чтобы гостеприимство не сменилось гневом.
И чем плотнее становилась толпа, тем больше Конрад понимал, что в этот раз ему не повезло. Его тянуло во дворец — за стены, куда в обычный день не пройдет обычный человек. Стены окружали огромное здание с куполом из белого мрамора, вокруг которого возвышались семь башен с узорчатыми стенами. Зрелище поражало. Приходилось запрокинуть голову, чтобы увидеть сияющие на солнце шпили. Даже если бы его кожа стала в тон окружающих его людей, один этот жест выдавал в нем чужестранца.
Конрад встал в очередь, которая вела во дворец. Вереница людей с разнообразными подарками в руках. Кто-то нёс рулон ткани, другой перемотанные шелковой лентой гвозди, находились и те, кто волок овцу. Та истошно вопила и пыталась вырваться.
Внутренние ворота охраняли десять широкоплечих охранников. Они осматривали каждого проходившего, разворачивали свертки, оценивали оружие.
Одного из охранников привлек кинжал на поясе Конрада, но другой ответил, что этим недоразумением только куриц забивать. Но вот что привлекло их — пустые руки. Они внимательнее осмотрели его и после короткого обсуждения пропустили.
Через двадцать шагов Конрад понял почему. На весь путь от ворот до дворца стражники выстроились в три ряда. Стоило кому-то дернуться, как на него падали несколько десятков взглядов. Этого хватило даже возмущенной овце, которая тут же притихла.
Не смотря на длину, очередь сокращалась быстро. Дарители оставляли подношения и тут же уходили. И пока Конрад вспоминал как разговаривать на харийском, пока вслушивался во фразы окружающих, он и сам не заметил, как подошла его очередь.
— На колени, чужеходец. — раздался громоподобный голос.
Конрад вздрогнул, огляделся и упал, уперевшись лбом в ковер. От того пахло грязью, потом, навозом и слезами, перемешанными с апельсинами, фиалками и благовониями.
Стражники стояли полукругом, закрывая дарителей от Кагана, сидевшего на возвышении. Рядом с ним обладатель громового голоса, а вдоль стен кучковалась знать в пестрых одеждах и украшениях. Камни и драгоценные металлы блестели в лучах солнца, которые проникали в зал сквозь десятки узких окон.
Наступила тишина. И тогда голос продолжил.
— Если тебе не знакома наша речь, — начал тот же голос, но на языке горцев из угольных скал, хотя с явным харийским акцентом, — скажи хоть слово, — добавил на наречии разбойничьих княжеств и закончил говором северных степняков. — и я донесу твои слова до властелина.
— Не позволю пескам испить слезы моей, как и говорить на чуждой для вас речи. — ответил Конрад на харийском, добавляя Тервинский говор — страны, с кем у местных мирный договор. По крайне мере был пятьдесят лет назад. — Но пусть камни струятся по моим венам, если не опечален я, что явился без дара в руках в столь знаменательный час.
Снова тишина. В любом другом дворце раздались бы смешки, но Каган слушал и никто не мешал ему, пусть даже тот и в хорошем настроении.
— Если он не в руках. — послышался другой голос, чуть шепелявый, но с улыбкой. — должно быть за пазухой, или на поясе.
Конрад вдыхал смешение запахом, чувствовал, как пот стекает по шее, лицу и смешивался со следами сотен людей, что были до него.
— Всё так, властелин. Я сам есть дар — мысли мои, руки мои, тело моё приношу я в дар, но не тебе, а сыну твоему. Ибо сотни верст я преодолел, дабы вверить свои умения через твои руки, но для него.
Каган поскреб подлокотник трона, затем бородатую щеку и сказал:
— Тервийцоев поразила гордыня, раз они не испросив считают, что лучше моих людей? Что я должен спрашивать их, вымаливать тайны? Или вы променяли прямоту на Симвальскую лесть?
Глашатай добавил.
— Правитель хочет знать, в чем твои умения, если при тебе нет ничего, что рассказало бы о них?
— Я — лекарь. — ответил Конрад. — и шел сквозь пустыню, степь и леса, чтобы приветствовать вашего сына, чтобы служить ему.
— Ты мог приплыть на корабле — это быстрее и проще. — отмахнулся Каган. — ваши купцы как раз устраивают пир в гавани.
— Как можно идти в услужение легкими путями? Мне нужно было испытание, проверка, что воля моя сильна, что я не передумаю и не буду сожалеть, даже когда солнце сожжет последнюю каплю моей жизни. И вот я здесь, песка в моей коже меньше, чем у караванщиков, но больше чем в любом из Тервийцев, что бывали в твоем светлом дворце последние пятьдесят лет.
Каган улыбался. То ли из-за дурацкой выдумки, то ли из-за Конрада, на которого с мрачной подозрительностью смотрели его же «соплеменники».
— И чем ты собираешься лечить моего сына? Ржавым ножом или погремушкой из монет? И встань, чтобы я тебя лучше слышал.
Конрад выпрямился, но смотрел на ступень ниже Кагана.
— Я сказал ранее, но лишь для тебя повторю: мыслями моими, руками моими, душой своей. Я лекарь и смогу найти кузнецов и травников, что помогут мне. Десятки послов загоню до смерти, пока не буду уверен, что смогу обезопасить сына твоего.
Каган обратился к глашатаю.
— Маруш, что ты думаешь об этом госте? Насколько ценен его дар?
— Насколько ты проверишь его, властелин. Пусть излечит смертельно больного.
Каган покачал головой.
— Зачем мне лекарь, который допустит, что мой сын станет смертельно больным? Если он упустит подобную хворь, то тут же должен быть казнен. За ложь и лень. Нет. Поднимись, чужеходец. Выбери кого-нибудь из тех, кто слушает нас и расскажи о его болезнях, просто посмотрев на него.
Конрад окинул взглядом присутствующих. Все как один в свободных одеждах, за которыми даже горб спрятать можно.
— Если и кто сможет обладать таким даром проницательности, так только избранный сын твоей земли. Но я всего лишь человек и не могу прозреть сквозь одежду. И не имею права просить оголиться тех, чья тень падает на меня. Лишь если ты позволишь, если наделишь подобной властью.
От входа начали доноситься недовольные шепотки, что проситель забирает слишком много времени. Но никто из присутствующих не решался сказать об этом достаточно громко, пока Каган улыбался.
О, нет. Он почти смеялся.
— И тогда, раздев до гола любого из моих министров ты будешь оправдываться, что я позволил это? Что из-за меня все увидели его чресла и услышали о бедах, что он терпит?
Конрад выждал четверть минуты, раздумывая на ответом.
— Ты наделяешь меня властью, но выбор делаю я. Не виновен отец, что сын избрал свой путь, как невиновна река, что корабль везет не товары, но пиратов. Пусть тот, кого я выберу, хранит злобу только ко мне.
— Тогда я бы на твоем месте выбрал женщину для демонстрации таланта. Как насчет той прекрасной девы? — Каган указал на женщину в оранжевом платье, расшитом изумрудами.
Одежда свободно спадала, выгодно подчеркивая её изгибы, которые всё же оставались скрыты. В отличие от других, её лицо скрывалось за шелковой тканью, которая оставляла открытыми только глаза и светлый лоб. Светлее, чем у любого другого харийца.
Едва слова Кагана утихли, как двое мужчин — спутники женщины резко шагнули вперед, закрыв её. За их широкими плечами осталась видна только её макушка.
Каган наклонил голову влево, как будто не совсем понимал, что он сейчас видит.
Мужчины как один, сдвинули брови и заскрипели зубами.
Но между их мускулистыми плечами протиснулась кисть с длинными тонкими пальцами, которые украшало лишь одно кольцо, от которого к предплечью тянулись две золотые цепочки.
Каган расслабился и продолжил.
— Тебя поблагодарят многие, но вот её мужья… Мне кажется, что у них появится немало соперников.
— Даже сейчас я вижу, что они заслуживают их. — ответил Конрад. — И последую твоему совету, властелин, только если она в сию же минуту начнет рожать или уже кормит ребенка. Но даже отсюда я вижу, что семя не посеяно. Я помогаю людям, а не оскорбляю почетных мужей. Пусть и с позволения величайших.
Каган разочарованно вздохнул. Сделал знак, чтобы женщина остановилась.
— Мало бы кто на твоем месте отказался от возможности посмотреть на столь прекрасную чужую жену.
— Тогда не зря вы зовете меня чужеходцем. Пути мои другие. И как лекаря, и как того, кто вверяет себя.
Конрад обвел присутствующих взглядом в поисках наиболее подходящей цели. Нельзя было выбрать слишком влиятельного, но и незначительных тоже стоило избегать — желая вернуть долг, они могли перейти черту, за которой жизнь Конрада не стоила и монеты.
Он снова встретился взглядом с той женщиной, которую предложил император. Она кивнула в знак благодарности, коснулась каждого из своих мужей и те убрали руки за спины.
Кто-то смотрел с вызовом на Конрада, другие нервничали. Попадались и те, кто держался спокойно, будто их точно не разденут прилюдно. Это позабавило бы Кагана, но Конрад не хотел снова отбиваться от убийц.
Поэтому он выбрал мужчину, который пытался сам следить за его взглядом и оценивать, на кого тот смотрит. По его лицу читались если не статус и влияние человека, то хотя бы последствия, которые могут ждать Конрада. Несколько раз он с таким выражением смотрел на него, что тот сразу же менял свою цель.
Каган терял терпение.
— Долгие раздумья говорят о сомненьях.
— И уважению к присутствующим, мой властелин. — ответил Конрад и указал на выбраного мужчину. — я выбираю этого подданного солнца.
Мужчина попытался понять на кого же указал Конрад, но рядом с ним стояли две высокие девушки. Наложницы, жены, дочери. Не важно, но они обе поняли, на кого указывали.
У выбранного отвисла челюсть, он указал на себя пальцем, набрал воздуха в легкие, но не успел хоть что-то сказать, как Каган поманил его.
— Чтож, хромай к нам, мой верный Ламуш.
— Но я…
— Хромай, в этом нет бесчестья. И пусть твои помощницы остаются на месте.
Ламуш собрался с мужеством, поднял голову и пошел к месту между Каганом и Конрадом.
И если обычно Конрад терялся в воспоминаниях, забывал про время, то сейчас всё, что в мире осталось — только Ламуш и… только Ламуш. Как двигались его мимически мышцы, как он хромал, как смотрел, как выглядела его одежда, обувь. И по всему можно сказать, что либо этот человек свыкся с недугом, либо он подыгрывал императору.
«У него должны быть по разному стерты подошвы.» — пронеслось в голове у Конрада, как в тот же миг он вспомнил где находится и кто перед ним. У этих людей богатств хватит, чтобы обуть всю страну по три раза. Вряд ли на его подошвах найдутся царапины, а на одежде хоть одна перетёртая нить.
Тем-не менее, его хромота казалась наигранной. Он не морщился, когда ступал на «больную» ногу, не держал при себе трости. И пусть вместо неё могли быть женщины, но стоя в толпе он не опирался на них. Более того, это их руки лежали на его.
Ламуш разделся. Конрад все так же наблюдал за его движениями, и всё в нём выдавало, если не совсем здорового, то еще бодрого мужчину, чью старость задержала сытая и активная молодость.
К чести Ламуша, он не прятал член или огромный живот. Чуть обвислая грудь давала понять, что когда-то она обладала крепкими мышцами. Но ногах ни одного шрама, ни одной выделяющейся шишки. Все его раны выше пояса, ноги прямые, поэтому он точно не мог быть из кавалерии.
— И долго ты будешь думать? Больному станет хуже, если только смотреть на него. — поторопил его Каган.
Конрад потер подбородок, поскреб шею. Надо было ухватиться хоть за что-то.
В этот миг Ламуш поморщился и потянулся к локтю, но тут же сдержался. Этого хватило, чтобы обратить внимание на красную припухлость на локте и увеличенные костяшки.
"Подагра." — догадался Конрад.
— Светлейший, все в этом зале, кроме меня знают, что господин Ламуш не хромой. Судя по его коже, по суставам, как я их вижу, предположу, что у него порой болит спина, когда он долго не встаёт из-за кресла. Тем не менее, молодые жены или подруги не дают ему заскучать и он не испытывает в отношении них проблем. Предположу, что это благодаря фехтованию. Однако, я вижу, что его стопы почти полностью касаются пола. Я бы порекомендовал ему больше ходить босиком или вспомнить молодость и лазить по лестницам.
— Это можно сказать любому, кто старше двадцати трех. — усмехнулся Каган и оперся локтем на трон.
— Не посмею обобщать. Тем не менее, господин Ламуш злоупотребляет винами и морской едой. Если он планирует и дальше страдать от боли, то пусть продолжает. Если он устал чувствовать как стальные нити проникают в локти или костяшки, ему следует чуть позже пообщаться со мной.
Каган приподнял брови, сел поудобнее на троне. Одна из подушек соскользнула и упала. Глашатай в тот же миг забрал её и положил у спинки.
— А мне известно, что мой Ламуш, не может обойтись без того, чтобы оросить землю.
— Тогда он, должно быть, хороший земледелец, потому что это никак не говорит о его здоровье. Он стоит перед вами, и стоял среди ваших подданных, но одежды его сухи. И я не вижу никакого беспокойства кроме того, что испытывал бы любой, оказавшись нагим перед соратниками и друзьями. Позвольте подвести итог. Ламуш крепок, у него нет проблем в постели, но мне не нравятся суставы на его руках и голубоватый оттенок губ. Стоит ограничить себя в вине и волнениях, иначе может не выдержать сердце. При этом он не может долго стоять без движений. Чтож, властелин, у каждого приходит время и с этим уже ничего не поделать. Тем более, Ламуш на ходит часовым, чтобы подобно твоим стражам взирать на твоих гостей подобно статуе. Он не страдает от холода, значит кровь его ходит по телу хорошо, она здоровая. — Конрад перевел взгляд на других гостей, на Ламуша, — На этом позволь мне закончить и больше не испытывать терпения твоего смелого и верного вассала — я не смею доставлять ему неудобств и наживать врага, не получив более влиятельных друзей.
Каган посмотрел на голого придворного, на столпившихся дарителей, на Конрада.
— Я бы проверил тебя еще, но мои подданные слишком долго ждут. Поздравляю, чужеходец, я принимаю твой дар от имени моего сына. С сего дня ты один из помощников моего целителя. Служи верно, и будешь видеть солнце в каждой монете, что упадет тебе на ладонь.
Конрад почувствовал укол совести. Ему доверились, а за его предательство головой поплатятся другие люди. Вряд ли император после смерти сына станет кому-то доверять. Но того требует долг.
Ламуш пошел на место. Он уже не хромал, но было явно видно, что лишний вес мешал ему идти. И как только он приблизился к девушкам, сопровождающим его, то одна тут же бросилась за одеждой, а второй подставила руку, чтобы Ламуш оперся.
Тем не менее, Конраду серьезно повезло. Теперь у него будет доступ к наследнику, а значит всё пройдет проще, чем могло бы быть.
— Благодарю тебя, о…
Конрад осекся.
"Да вы шутите." — подумал он, чувствуя, как по телу растекается боль.
Где-то зарождалась новая звезда.