И я, холодея от непонятного, сжимающего горло чувства, целую тебя в висок. Старый продавец со слезящимися глазами сидит на высокой табуретке и смотрит на нас взглядом, который ничего не выражает.
Мы ужинаем в «Можеме», ты улыбаешься куда-то в пространство, сосредоточенно разглядываешь свой десерт, улыбаешься и молчишь.
— Hу что? — спрашиваю я.
— Левка, — говоришь ты, — а вот представляешь, люди жили здесь, жили. Создавали стиль. Это как… ну если ты начинаешь скульптуру, а закончат ее через четыре-пять поколений после тебя… Ты успеваешь сделать процентов двадцать, а те, следующие — как они догадываются, что следует делать дальше?
— Интересный культурологический вопрос, — соглашаюсь я.
Ты вздыхаешь.
— Это значит, — говоришь ты, — что тебе по этому поводу ровным счетом нечего сказать. Ты свихнулся на адвентивной флоре и считаешь ее, по-видимому, верхом совершенства. Hо все равно и несмотря ни на что ты, пожалуй, лучше всех.
Я чудом не проливаю шампанское на скатерть.
— Малыш, — говорю я ему, — если ты будешь больше молчать, я проживу дольше.
Ты хохочешь и затихаешь, зажмурившись и прижимая свой опал к подбородку.
Утром на электричке мы едем на взморье. Серый денек с редким солнцем из-за туч. Ты говоришь, что тебе это напоминает немецкую игрушечную железную дорогу с маленькими зелеными полустаночками и прочим антуражем. Действительно, похоже. Из многочисленных "зеленых полустаночков" мы выбираем какой-то один и через сосновую просеку идем к невидимому морю. Ты идешь впереди, босиком, закатав штаны до икр, зарываясь ногами в мягкие теплые иглы и закинув обе руки за голову. Тут почему-то теплее, чем у нас там, в Саду.
— Ты дышишь? — спрашиваешь ты, не оглядываясь.
— Hу, разумеется.
— Ты неправильно дышишь. Дыши правильно.
— Ладно, — обещаю я тебе, — буду правильно.
Мы лежим на песке.
— Совсем не наше море, — произносишь ты после получасового молчания. Hо — хорошее.
Я соглашаюсь.
— Хорошее.
У самой кромки воды мальчики в черных шароварах и с длинными шестами занимаются каким-то видом у-шу. Я смотрю на них сквозь сосновую ветку и вижу японскую гравюру — не хватает только написанных черной тушью в воздухе, немного расплывшихся иероглифов. Я показываю тебе гравюру. Ты смотришь, уткнув подбородок в сгиб локтя, потом складываешь из пальцев рамку и смотришь сквозь рамку.
Я втайне от тебя взял вермут и прихватил у приятеля бокалы. Ты еще в электричке с подозрением косился на мою сумку и заинтересованно спрашивал:
— Это что у тебя позванивает?
Пьем вермут.
— Я бы здесь жил, — начинаешь сочинять ты, — построил бы дом, ловил бы рыбу… Ходил бы осенью в резиновых сапогах. Женился бы на латышке, сам бы стал латыш…
— Пока ты все больше становишься похожим на своего друга Сашу, — сообщаю я тебе.
— В самом деле? — с удовлетворением переспрашиваешь ты. — Вот и прекрасно. Меня бы звали Саша. Латыш Саша. А? Псевдоним.
— Боже, — вздыхаю я, — меня окружают сумасшедшие.
В сумерках мы возвращаемся.
— Хочется чаю, — говоришь ты в полусне, уткнувшись лбом в стекло электрички, — и килек… — и действительно засыпаешь до Риги, хмуришься и улыбаешься во сне и дышишь так спокойно, как будто спишь не в дребезжащей электричке, а дома, под своим любимым зеленым пледом.
Я пишу это спустя две недели, а вы с Линой обсуждаете перспективы создания гольф-клуба на необъятном пустыре в районе села Виноградное.
— Это вопрос технический, — снисходительно заявляешь ты.
— Деньги, деньги, — говорит мудрая Линка.
— …а в клубе, — продолжаешь ты, воодушевляясь, — джин с тоником и….
Мне тридцать пять лет.
Я доктор наук, профессор Королевского института биотехнологий Великобритании, обладатель супергранта фонда Уотсона и Крика за минувший год, и прочая.
Еще не так давно я хотел стать нобелевским лауреатом. Сегодня я хочу одного — чтобы ни один волос не упал с твоей головы. Когда я задаю себе вопрос, есть ли еще что-то, ради чего мне стоит жить, то понимаю: нет, ничего больше нет, и более того — ничего больше не надо".
Я знаю наверняка, что на свете есть только два человека, знакомых с этим текстом. Это сам автор, Лев Михайлович Веденмеер и я — Гошкин брат. Мне второй год подряд снится густое зеленое нутро Сада, а в нем слабо горит аварийный фонарь и бесшумно движется полоз во влажной траве.
Когда странным путем, через Лину Эриковну пришло письмо от Ирины Сергеевны, оно было уже излишним.
"Уважаемый….! — писала она. — Мое заболевание, которое не оставляет сомнения в исходе (рак лимфатических желез) заставляет меня сделать то, от чего при других обстоятельствах я бы воздержалась. Теперь мне уже не страшно признаваться в этом, тем более, что я глубоко уверена — Ваш брат поджидает меня у ворот ада, чтобы договорить. Двадцать два года назад я убила Вашего брата. Случилось это так. Я приехала в Сад, чтобы окончательно обсудить со Львом вопрос его переезда. Лев как никогда категорически отказывался говорить на эту тему. Бывшие мои коллеги, как могли, смущаясь и недоумевая, кое-как объяснили мне ситуацию, и, если бы не Дина Вакофян с ее психотерапевтическим талантом, быть мне с инфарктом в больнице, что, может быть, было бы к лучшему. Вакофяны утешали меня до поздней ночи и оставили у себя. Я понимала, что единственный человек, который может помочь мне уговорить Льва — это Ваш брат. Разумеется, я не собиралась его убивать. Да и как я могла себе это представить? Впрочем, я тогда слабо себя контролировала. Помню, я убедила себя, что иду поговорить с Вашим братом и что сделать это просто необходимо. Вакофяны спали, мне они отвели отдельную комнату. Я вышла, через пятнадцать минут я была уже возле левиного домика. Было, кажется, начало второго. В состоянии аффекта я не подумала, что Лева может устроить скандал и прогнать меня запросто. Hо он, к счастью, спал в кабинете, а Ваш брат что-то читал на веранде. Я очень хорошо помню почему-то, как в красном матерчатом абажуре с белыми полосками бились и трещали ночные бабочки.
Я предложила ему прогуляться и он согласился. Hе помню, что я ему говорила. Кажется, не то и не так. Я просила его уехать, он отвечал, что это невозможно. Я сказала, что он чудовище, что он последняя блядь, что он наказание на мою голову, я кажется, плакала, а он молчал. В районе Восточных Ворот я сказала ему примерно так: "Я готова убить тебя."
— Вперед, — сказал он и улыбнулся. И вдруг ему стало плохо. Он сел на корточки, сжал голову руками. Сначала я думала, что он притворяется, что это симуляция, — чтобы не продолжать разговор. Hо потом поняла, что — нет, не похоже. Я спросила у него, часто ли с ним такое случается. У него зуб на зуб не попадал, но он все же сказал:
— Какая разница, если вы все равно собрались меня убивать.
Ему действительно было очень скверно, он сидел, привалившиись к забору и пытался глубоко дышать. Потом сказал:
— Если не трудно — там в аптечке на веранде ампула баралгина и одноразовый шприц. Принесите.
Я пошла к домику. Все это заняло еще минут пятнадцать.
Было достаточно светло, потому что взошла луна. Он спросил, умею ли я колоть в вену. Я еще посмеялась потому, что сразу после приезда в Израиль работала медсестрой.
— Тогда колите, — попросил он.
И вот тут со мной произошла странная вещь. Мне показалось, что луна ушла, стало холодно и ветрено. Еще я испугалась его лица — белого, со сжатыми зубами, с закрытыми глазами. Как это объяснить? Это было похоже на временное помешательство. Я все сделала правильно — собрала шприц, свернула головку ампуле, набрала лекарство, нашла вену, просто затянув ему на бицепсе манжет рубахи. А потом выпустила баралгин в траву и под давлением ввела в вену воздух. Смерть наступила почти мгновенно. Я засунула шприц и ампулу в карман и, не оглядываясь, пошла к Вакофянам. Они спали с тех пор, я так и не смогла заснуть, хотя снотворного выпила — кажется выше нормы. Помню, я ничего не боялась и ни о чем не думала. По-моему, это и есть клиника ненависти. Hу а дальше — версия. Лев, наверное, проснулся, не обнаружил Вашего брата и отправился прочесывать Сад. Дальше вы знаете.
Согласитесь, извинения в этой ситуации звучат нелепо. Вот, собственно и все. Ирина Веденмеер".