— Здесь есть футбол?
Она ухмыльнулась мне. Это длилось лишь миг, но выражение идеально сочеталось с ее сияющими глазами, и воспоминание витало в моей голове даже после того, как она отвернулась. Кажется, я понимала, что она имела в виду, когда говорила, что у нее что-то застревало в голове: эта ухмылка определенно оставила след.
— С возвращением на Суперкубок двадцать два, — прогремел мужской голос из проекции.
Я села прямо.
— Двадцать два? Сколько, черт возьми, лет этой игре?
— Много, — с ухмылкой сказала Воробей. — Но мне нравится эта. Там много тачдаунов.
Я смотрела так много футбольных матчей, что могла представить, что происходило, просто слушая комментарии. И Воробей была права: шум помог мне расслабиться. Знакомые узоры шума толпы, смешанные с жужжанием дикторов, сделали мои веки тяжелыми. Две минуты спустя, и я была близка к тому, чтобы заснуть…
Затем толпа взорвалась.
Футбольные матчи в Далласе транслировались по телевидению с заранее записанным шумом толпы: крики приземления, улюлюканье при перехвате, возгласы после удачного начального удара — все было одинаково. Но этот шум был другим.
Там было примерно в десять раз больше энтузиазма, чем на любой записи, и, кажется, шум не заканчивался. Люди все еще вопили добрые десять секунд спустя.
Я с усилием открыла глаза и придвинулась к изголовью кровати, пытаясь подобраться под таким углом, чтобы видеть экран.
— Что случилось?
— Одна из команд только что забила тачдаун.
— Уже?
— Ага.
— Ну, ты можешь немного повернуть экран? Я не вижу.
— Ты должна спать. У тебя завтра операция.
Она была права. Я должна была спать. Но не успела я лечь, как толпа снова взорвалась.
— Что теперь?
— Другая команда только что забила тачдаун.
Я больше не могла. Обычно за игру бывало только четыре тачдауна. Эта игра была на пути к тому, чтобы иметь намного больше. Я должна была увидеть это сама.
— Можешь повернуть экран?
— Он не поворачивается, — фыркнула Воробей. — Ложись спать — что ты делаешь?
Ее глаза расширились, когда я сорвала с нее одеяло. Она уперлась в меня ладонью, прежде чем я успела пригнуться.
— Подвинься.
— Нет.
— Давай, всего на пару минут! — умоляла я, наклоняясь так, что весь мой вес приходился на ее ладонь. — Пять минут, а потом я обещаю, что пойду спать.
Губы Воробья сжались в неуверенности.
— Но… я думала, что только женатые люди должны спать в одной постели?
Это были странные слова. Конечно, все супружеские пары в Далласе спали в одной постели — или, скорее, лежали без сна, уставившись в потолок до рассвета в одной постели — но мы с Ашей также спали вместе. И мы точно не были женаты.
Я рассказала об этом Воробью, но она все еще не была убеждена.
— Откуда мне знать, что ты мне ничего не сделаешь?
Я не понимала.
— Что сделаю?
— То, что делают женатые люди.
— Я не понимаю, о чем, черт возьми, ты говоришь.
— Фрэнк сказал, что можешь. Он сказал, что ты могла бы что-то натворить.
Мне надоело слушать о Фрэнке. Меня тошнило от того, что он служил Воробью оправданием абсолютно всего.
— Знаешь что? Иногда мне кажется, что Фрэнк говорит тебе что-то только для того, чтобы напугать тебя и заставить следовать правилам…
— Нет, он…
— И я думаю, что он говорил тебе обо всех этих вещах, которые я могу сделать, чтобы ты меня боялась.
— Я не боюсь тебя, — возразила Воробей, но в ее глазах не было уверенности.
Я сломала ей нос сегодня. Теперь он распух до такой степени, что нижние части ее глаз свисали полумесяцами, будто они постоянно находились в состоянии, когда вот-вот потекут слезы. Ее признание не влияло на то, что Воробей боялась меня. Я бы не причинила ей вреда, если бы от этого не зависела наша жизнь.
Но ей и не нужно было этого знать.
— Хорошо, — натянуто сказала она.
Воробей скользнула к стене, и я устроилась рядом с ней. Я так долго стояла и спорила с ней, что замерзла. В Учреждении было холодно. Мои зубы немного стучали, когда я натянула одеяло до подбородка.
Воробей замерла рядом со мной.
— Что это был за звук?
— Это мои зубы.