Весь вечер старый Маг прохворал, ворочаясь в келии и стеная на жестком монашеском ложе, а к ночи проняло его лихорадкой — да такой, что старина Сид, утирая с глаз накатившиеся слезы, было уверовал в неизбежность наихудшего. Вместе с Бардом ухаживали они за пожилым магом как за родным отцом, отпаивая его элексирами и охлаждая пылающее его чело травяным компрессом. Всю ночь маг пролежал в бреду скрежеща от озноба зубами, но к утру хворь немного попятилась и бледный как полотно отец Исгарот наконец-то смог прикрыть почерневшие от недуга веки. Старина Сид без устали менял компрессы, а Бард воскуривал в келии целебные благовония, пел молитвы и настаивал травы. За окнами между тем развиднелось, жар окончательно отступил, старый отец Исгарот забылся каменным сном.
— Авось выкрутится, родимый, — сказал Сид, поглядывая на спящего Мага.
— Выкрутится, — твердо сказал Бард, хотя, по правде говоря, особо в это не верил. — А тебе лучше и самому поспать, я покамест покараулю.
— Это ты спи, — буркнул Сид, — Нам, старикам, сон не впрок — чай всю жизнь прохрапели. Но Бард все-же настоял на своем и, выпроводив Сида из келии, разложил для него подушки подле камина. Не смотря на горящий очаг в часовне было сыро и зябко, за окнами хлестал начавшийся еще вчера ливень. Дороги в округе покрылись по щиколотку водой и, превратившись в непроходимые трясины, стали полностью непроходимы, поэтому оставшийся на страже Бард не сильно опасался незваных гостей. То и дело заглядывал он к отцу Исгароту, проверяя здоровье старого мага. Тот спал в полном забытье и с каждым часом ему делалось лучше.
За лекарскими заботами и попеременной дремой прошел весь тот тоскливый день, на следующее-же утро старый Маг пришел в себя, хоть и был по-прежнему чрезвычайно слаб. Подозвав обоих благодетели и благословив Божьим знамением, Маг велел нащипать в саду пучок целебных травок из которых, под его строгую диктовку, было состряпано живительное зелье придавшее силы не только самому Исгароту, но и Сиду с Бардом, коих старый Маг тоже заботливо отпоил. Передохнув с четвертинку часа и помолившись, Исгарт велел принести к нему в келию фолианты из часовенской библиотеки, получив-же их замкнул за собою двери и уединился, таким образом проведя ночь в молитвах и размышлениях.
Вновь развиднелось, дождь престал лить и, впервые за последние два дня, яркое солнце выкатилось из-под отступающего фронта туч. Бард и Сид по обыкновению завтракали хлебом с голубичным вареньем, когда из келии показался отец Исгарот и, пожелав обоим доброго утра, велел не мешкая собираться на совет. Мигом отложив пищу, оба проследовали за магом в библиотеку.
— Дети мои, — заговорил старый Маг, — Вестимо, само провидение принесло вас к дверям моей часовни, дабы стараниями вашими и кроткой заботой, я — было попавший в мир мертвых, был вновь возвращен к миру живых. Провидение свело нас не зря — многое открылось мне за ночь молитв и чтений: боюсь, что из-за моего недуга и телесной слабости потеряли мы немало ценного времени. Но, как мне видится, потерянное все еще возможно наверстать. Артефакт, который прибыл с вами в часовню, более не может тут находится. Помнится, в ту памятную ночь, когда вы впервые появились на моем пороге, я ручался что зло вас не достигнет покуда крепко стоят стены Часовни и жив старый маг Исгарот. Так оно есть и нынче, но с каждым уходящим днем стены Часовни дряхлеют, а старому магу Исгароту становится все труднее и труднее противиться наступающему злу, тем паче если это зло решит обрушиться на меня всем своим могуществом. Не устоять Часовне, не устоять и мне! А сердце тем временем подсказывает что рокового часа осталось ждать совсем недолго: близок день, когда зло заявится лично и властно потребует выдать то, что по праву считает своим. Сможем-ли мы перечить этой власти? Может быть поначалу и сможем, но испытывать судьбу безвольным ожиданием я не хочу. Поэтому крепитесь, дети мои, ибо впереди нас ждет дальняя дорога.
Сид и Бард переглянулись. Сказать, что они не ожидали от Мага подобных слов было-бы неверным, ибо догадывались о невозможности вечно укрываться в часовне: рано или поздно враг все равно подоспеет к воротам во всеоружии, и тогда поминай как звали! Оба предполагали, что как только Исгарот окончательно оправится и окрепнет, то все трое тотчас выступят к Монастырю Огня и там, под охраной чертогов древней обители, передадут таинственный чёрный камень на попечение мудрецам. Но Монастырь от часовни лежал довольно близко, поэтому слова Мага о дальнем пути обоих изрядно изумили.
— Идти нам надлежит к Магам Воды, — продолжил тем временем отец Исгарот, — Ибо если есть и кто на этом острове способный разомкнуть тайну чёрного артефакта, так это они — мудрые дети Аданоса и кроткие жрецы его. Насколько мне известно их нынешняя обитель находится далеко на Юге, посреди нежилых земель куда наведываются разве что охотники за шкурами троллей и лихие искатели приключений. Маги воды отправились в эти опасные края несколько лет тому назад, дабы изучить сокрытые там руины некоего древнего народа что населял Хоринис за много веков до владычества Робара и Миртанского королевства. До этих руин добраться будет непросто, более-менее надежные ориентиры отмечены только на старых картах острова, которые меж тем вам обоим надлежит как следует изучить, не теряя ни минуты времени. Увы, дети мои, другого пути у нас нет — так что крепитесь в вере и собирайтесь, на все воля Божия!
— Я думал мы пойдем к Магам Огня, в Монастырь, — молвил Бард, — Ужели они не смогут нам с этим чертовым камнем помочь?»
— Явись вы ко мне в другую годину, я бы пожалуй что сам вас до Монастыря и спровадил, — ответил Исгарот с горькой улыбкой, — Но увы, иные нынче порядки. Страхи теперешних времен даже такую твердыню как Монастырь пошатнули, досточтенные Маги Огня порядком изменились как во нраве, так и в добродетелях своих. Церковь Инноса теперь больше карает, чем милует. Заявись вы в Монастырь с этой загадочной штукой, вас тотчас схватят и бросят за решетку, низвергнут в глубокие, темные узилища, из которых своими ногами еще никто не выходил. Впервые за долгие века Маги Огня — пусть и благородные, мудрые, да набожные в целом люди, почувствовали себя уязвимыми лишившись магии рун, перед накатившейся бедой ощутили беспомощность граничащую с наготой, засим и замкнулись, взирая на любого чужака с крайним подозрением и страхом. Узрев-же чёрный артефакт, теперешние обитатели Монастыря мигом решат, что несущие его — вражьи клевреты, коварные прихвостни самого Белиара, и дабы допытаться до признания вины, замучают вас до смерти. Даже Верховный Маг Пирокар, наимудрейший предводитель всей монастырской общины, пожалуй что и не выручил-бы вас, ибо даром что сильнее прочих верой и пуще любого любовью к ближнему богаче, предводитель сделался совсем уже старым, ушедшим всецело в себя, позволяя другим — куда менее достойным членам братства, судить и рядить за себя. В Монастыре теперь не столько его преподобие Пирокар верховодит, сколько магистр Серпентес и лиха от его верховенства выходит все-ж больше, чем добра, да не осудит меня Иннос за слова хулящие!
— Дела-дела, — почесал голову Сид, — Вот уж не думал, что и в Монастыре все наперекосяк пошло. Не врут видать кликуши про судный час, да и значит от этой чёртового бремени нам просто так не отвертеться. Ну что-же, лиха беда начало! Собираемся, значит, в путь. Когда выступим, отче?
Отец Исгарот было начал отвечать, но тут в разговор вмешался Бард.
— Ужели нет другого выхода? — возразил он неожиданно громко и, мгновенно смутившись, продолжил говорить почти-что шепотом. — Я конечно осознаю всю теперешнюю необходимость, пусть и не полностью ибо в магии ничегошеньки не смыслю, но камень этот проклятый мне хорошо знаком. Точнее говоря, мне знакомы страшные люди — бывшие хозяева мои, которые к этому артефакту имеют почти-что рабскую привязанность, да и если что ведомо мне о мучителях и истязателях этих, под чьим игом я мучался последние четыре с лишним года не такой уж длинной моей жизни, так это то, что ни от нас, ни от своего вожделенного камня они во век не отстанут и будут нас преследовать до последнего издыхания. Выйдем вот мы на большак — они тотчас выйдут за нами, дьявольскую эту штуку в воздухе почуяв, и непременно нас догонят. Устоим-ли мы против них? Я вот драться не умею совсем, но скорее погибнуть готов с оружием в руках чем попасть обратно к ним в лапы. Так что если обрушаться они на нас — а точнее не «если», а когда обрушатся, то я буду сражаться, сражаться хоть и без умения, да и на верную гибель, но жизнь свою в чужие руки волей не отдам. Но ужели угодно нам всем погибать? Рассудите, друзья! Ведь успеем еще в могилу прыгнуть, такое уж нынче время что всенепременно успеем и плакать по нам никто не будет. Но раньше назначенного срока прыгать зачем? Зачем силой стремиться к неизбежности? А ведь могут-то и не убить вовсе, а оглушив — в рабство взять, клеймо на груди выжечь, из вольного человека в вещь бессловесную обратить, а это, братцы, много раз хуже смерти! — вскрикнул Бард, и вновь устыдившись высокого голоса, раскраснелся лицом и умолк.
— Что-же ты предлагаешь, сын мой? — доброжелательно спросил Исгарот.
— Кабы я знал, — ответил Бард понуро, но мигом воспрянув продолжил, — Но подумаем, рассудим, хотя-бы на минуточку! Корень зла — в камне, из-за него эти страшные люди гонятся за нами, любая встреча с ними обещает сквернейшую каверзу и скорую расправу. И тут я вас спрашиваю: не будет ли нам угодно корень этот злонравный где-нибудь по-тихому схоронить, да и самим схорониться, уйти с глаз долой! Ну или не схоронить, а в реку вышвырнуть или в море утопить, да и самим-же морем с острова уйти. Ну, как вам? Я с хозяевами, мучителями распроклятыми, на Хоринис через море попал. Высадились мы подле какой-то дикой бухты пиратами кишащей и там-же, у пиратских шатров, заночевали. Так вот, покамест хозяева дрыхнули, я с пиратами разобщался и потолковал. Оказались эти ребята не такими уж и скверными малыми, какая о них ходит молва: сказали, что за угодливый кошт за море переправить могут, а на картах у них начерчены не то, что острова — а цельные архипелаги, докудова ни война не добралась, ни разбой, ни лихая наша година. Так от чего-же нам с пиратами не сторговаться и не сплавиться до какой-нибудь мирной и пригожей земли, зачем будем голову в пекло совать? Королевство вестимо пало, да его нам втроем от погибели не выручить. Камень-же этот проклятый в морскую пучину уроним, авось этим самым планы какие спутаем врагам и козни подлые порушим, ну а остальное… Остальное авось как-нибудь без нас, само растрясется, а ежели нет — то что-же поделать? Не прыгать же в реку вслед за утопленником! Когда драка проиграна всяко лучше кулаки в карманы запрятать, а голову в шапку схоронить чем зазря к смерти в двери ломится или, что сверх того гаже, врагу в лапы угодить и кандалами до скончания веков побрякивать.
Бард окончил свое слово и над библиотекой повисла гробовая тишина. Старый Маг задумчиво раскуривал трубку, Сид-же, потупив глаза, словно утоп в каких-то далеких и глубоких думах. Бард сперва поглядел на обоих с видимой нетерпеливостью, но потом и сам уплыл в мысли, поддавшись всеобщему молчанию. Так они просидели около пяти минут. Первым тишину нарушил отец Исгарот:
— Что-же, дети мои, надобно решать. Сид, что скажешь на счет Бардовского соображения? Разумно-ли?
— Разумно-ли, отче? — переспросил Сид, очнувшись от забвения, — Вроде как и разумно, но… Но мудрость твоя как это видит? — обратился он к Исгароту.
— Никак, покуда не услышит твоего разумения, — ответил Исгарот и, пустив замысловатое колечко дыма под потолок, снова умолк. Сид почесал подбородок, поглядел сперва на Барда, потом на старого Мага и, очевидно набравшись храбрости, заговорил:
— Я старый солдат и разумения во мне как каши в армейском котле — скудно, горько, и водою по краям размазано. Уж не обессудьте друзья, не серчай и ты — Отец преподобный, но не могу ничего по делу сказать, прежде не излив души горемычной и не поведав об одном событии из давней моей молодости, что и теперь тяжестью лежит на сердце. Рассказ то, правда, выйдет не короткий, так что коль не время выслушивать — скажите, и я все собственные соображения отрину и просто да по-солдатски к вашему мнению притулюсь.
— Право лучше рассказывать, — молвил Бард, — Ибо без личной воли любое подчинение — рабство.
— Ну вот, на том и порешили, — сказал Исгарот, — Так что рассказывай.
— Коли на то есть ваша благорасположеность, — начал свой длинный рассказ Сид, — То откроюсь как на духу. Было то тридцать лет назад, в годину моей молодости, когда меня — Сильденского «лесного барина» из измельчавшего нашего рода Сиддрада отправили в город Трелис, служить под королевскими знамёнами. Трелисом в те времена управлял прославленный воевода Буркхард — муж телом громадный и духом добронравный, отличившийся в походах супротив Варанта еще во времена Робара Святого. Путевым был воеводой этот Буркхард, только когда я заступил на службу в Трелисе и за удаль вскоре был произведен в оруженосцы, воевода наш успел как-то состариться, согнуться и, не то, чтобы былую могучесть утратить, обернуться тем не менее каким-то рыхлым, затрапезным пригудником — лишь бы вино в рот цедить да на брюхо поплевывать. В гарнизоне нашем дисциплина от этого зашаталась, и если бы не молодой полковник Венцель из Венгардских знаменосцев, то разомкнулась бы и вовсе по швам. Ведь солдат без порядка и муштры одно только дело знает: водку пить, по кабакам обжорствовать, и девок по сеновалам драть.
Так вот, служба шла не шатко, не валко, как вдруг из столицы прибыл вельможный гонец с донесением: в Варанте, оказывается, мятеж вспыхнул и хашишины поганые, налетевшие словно вихрь из пустыни, выбили наши гарнизоны из Браго и Бен Эрай — двух городов к Трелису самых близких. С донесением шел королевский приказ: немедля войско собрать и выступить на Браго, покамест соберутся хоругви королевские и, обогнув с другой стороны, подойдут к Бен Эрай. Распалился тогда старый воевода Буркхард, закипела в жилах кровь ратная, памятуя былые Варантийские побивки велел он трубить о скором походе. Но правду говоря, соображение всего мероприятия по обыкновению легла на широкие плечи полковника Венцеля, который и обозом занялся, и панцири наши велел в порядок привесть, да и в целом выступал подлинным воеводой и пастырем чутким над солдатами. Буркхард-же на радостях заперся у себя в залах и три ночи пировал не вставая, бочата с мёдом один за другим пустоша, в назначенный-же день еле взгромоздился на своего аргамака — до того от возлияний обильных огрузнел.
Итак, выступили мы на третий день после получения королевского приказа. Путь до Браго недалекий, город Трелис на самой границе с Варантом лежит. Я лишь только недоумевал как мы первыми о Варантийском бунте не узнали и решил, вестимо, что аспиды эти пустынные действовали скрытно и, скорее всего, город Браго захватили какой-нибудь хитровывернутой подлостью. К концу дня добрались мы до застав пограничных и тут меня ожидало первое, но увы не последнее потрясение: заставы практически пустовали, а те солдаты, которых удалось разыскать, на солдат внешним видом своим вовсе и не походили. Без проверок и строгого надзора из Трелиса, жалонёры эти горемычные о долге своем и присяге успели позабыть и, обратившись полудиким мужичьем, разбрелись бандитствовать по окрестностям. От того мы в Трелисе и не услыхали о Варантийских волнениях! Воевода Буркхард, всю дорогу мучимый жарою, вертелся от злости в седле и наказал парочку одичалых солдат вздернуть, но в скорости приказ поворотил и, объявив стоянку, ушел ночевать в свою квартиру. Там-то и состоялись первые громкие препирания с полковником Венцелем и там-же я впервые услышал ставшие в последствии роковыми Буркхардовы слова: «да не тревожься ты так, не пекись дитино! Порою лучше будет ничего не делать, а беда — она сама по себе, как-нибудь да и рассосется!»
Наутро выступили, и минуя вконец опустевшие заставы (убоявшись гнева воеводы, остаток одичавшей солдатни дождался ночи и дал дёру), к полудню добрались до подступов к Браго. С высоты песчаных холмов город виднелся как на ладони, и всем смыслящим в военном деле стало ясно что с текущими нашими силами эту твердыню не взять. Хашишины, не будь дураками, времени даром не теряли и набросали вокруг городских стен довольно крутой вал, укрепив его для верности внушительным частоколом. С подвижных башенок подле частокола в нас мигом посыпались стрелы, а из-за городских стен машины стали метать горшки с ядовитым пустынным огнем.
Что-же тут делать? Отступить ото стен и осадить Браго в долгую было-бы затеей не только бестолковой, но и пуще смерти опасной: долго-ли войско удержит осаду без воды, посреди пустыни, под палящим солнцем и ветром горячим как из кузнечного горна! Ведь единственные на многие версты колодцы скрывались за воротами Браго, врата-же эти глумящийся над нами враг вовсе не спешил открывать.
Тут, пожалуй, никакого военного разумения не надобно чтобы насущно в голове вещи сочленить и напрямую скумекать всю безнадежность такого положения. Скумекали оба наших начальника — и воевода Буркхард, и полковник Венцель, но скумекали-то по-разному! Венцель предложил отойти от Браго и на время к пограничным заставам вернуться, где хотя-бы свободно добывалась вода и прокормка для лошадей и волов. От застав, по разумению полковника, надобно было гонцов к наместнику в Трелис и к бурмистру Гельдерна направить, дабы оба вельможных мужа знамена подняли к нам на подмогу, также и осадными машинами снабдив. Заняло-бы подобное по меньшей мере недели две, а то и полные три, но полковник рассчитал, что оно так даже лучше выходит: к этому времени хоругви королевские успели бы выступить на Бен Эрай, засим и удар по мятежникам состоялся бы единовременно с обеих сторон, горячими щипцами негодяев за горло прихватив!
У воеводы Буркхарда, меж тем, выплодилась в голове совершенно иная мыслища: по разумению Его Светлости, войскам надлежало «плюнуть на Браго» и, обогнув город, немедленно выступить на Бен Эрай, не дожидаясь ни королевских хоругвей, ни каких-либо подможных знамен из Трелиса или Гельдерна. Услышав план воеводы, полковник Венцель от ужаса за голову схватился и, презрев офицерские приличия, страшно на воеводу возопил: «ты чего это, милость ваша, войско сгубить удумали?! Или голову на солнышке напекло, что рожаете на свет такое сумасбродие! Не взявши Браго, как на Бен Эрай выступать? Ломится, значит, очертя голову вперед, а меж тем врага у себя в тылу оставлять! И если чудом дойдем до Бен Эрая и с тылов не ударит враг по нашим обозам, то как прикажете осаждать новый город, буде там такие-же укрепления, как и при Браго? От чего там не быть схожей обороне: коли мятежники Браго так обложили, кто бы им помешал укрепить и Бен Эрай? Околеем мы пустыне без славы и доблести, побьют нас хашишины, а кого не побьют — того в кандалы обуют и пустят пешим гоном до самого Иштара!».
В общем, завязался жаркий спор. Буркхард кричал что от Браго до Бен Эрая путь — не дольше полудня, и ежели и вправду Бен Эрай окажется не по зубам, то тогда и его обойдем, проследовав в лежащую за Бен Эраем рыбацкую деревушку Лаго, а там на челнах обратно до Трелиса, через залив воротимся. На это возражение полковник наш распалился хуже прежнего и напрямую стал Буркхарда в измене обвинять — мол-де, а как-же подавление мятежа, на которое прямой королевский приказ? Возвращение в Миртану безо всякого военного успеха, не расквитавшись с мятежом — это-ль не измена, не предательство, не попрание присяги? Буркхард от полковничьих возражений и в этот раз отмахнулся громко, заявив что тревожиться не о чем, что «мы уж тут постараемся!» а восстание это, мятеж хашишинов, «он может и без нас, как-нибудь сам рассосется». Продлились прения до самого утра не вылившись, впрочем, за пределы Буркхардовской квартиры — и я только за это Господа горячо благодарствовал, ибо проведай о диспуте войско то, как пить дать, вышел бы бунт. К счастью обошлось, но победителем в споре вышел воевода Буркхард: раздавил он полковника Венцеля и старшинством, и силой богатырской, и умением убеждать.
Словом, с Браго не разобравшись выступили мы на Бен Эрай, но вместо обещанных полудня протаскались по пустыне полные две сутки. Что это был за поход — рассказывать не буду, только много крепких, отважных молодых парубков полегло, обоза-же было растрачено просто без счета. День — жаркий как печь, ночи — холодные до боли в суставах, а изо тьмы — копья и стрелы докучливого врага, который малым отрядом выступил из Браго и всю дорогу покоя нам не давал. Голодными и битыми оборванцами доплелись мы до стен Бен Эрай на третий день злосчастного похода, и разглядев эти стены сквозь утреннюю хмарь чуть там-же не отдали Богу души: город был укреплен во многим лучше Браго и охраняли его, судя по количеству знамен, лучшие из сборных хашишинских войск.
Тут даже воевода наш горемычный за голову взялся и, спешно приказав соорудить табор, лично бросился полковника Венцеля искать. Полковник был найден в крайне скверном состоянии — то-ли от тягот, то-ли от отравленной вражьей стрелы скрутило его лихорадкой и, отмучавшись сутки, почил он на руках нашего полевого лекаря. Ну а тем часом хашишины, высыпавши всей гурьбой из города, собрали чёрные свои порядки и, как следует раздухарившись, обрушились всей нечистой силой на наш измучанный табор.
Битву ту я тоже пересказывать не буду, бо язык мой не знает слов достаточно глубоких дабы всю ту скорбь, весь тот страх многострадальный правдиво передать. Когда солнце наконец закатилось и для боя стало слишком темно, воевода Буркхард с грехом пополам собрал выживших (коих набралось меньше одного знамени) и приказал отступать к Лаго. Вышло правда вовсе не отступление а беспорядочное, трусливое бегство: под покровом ночи на нас охотились легкие отряды хашишинов и били тех, кто днем каким-то чудом уцелел.
В общем, чтобы не томить, скажу я вам так: из Трелиса вышло четыре полных знамени, обратно на рыбацких челнах вернулось, дай Боже, если пять неполных копий. Старый воевода Буркхард, осознавая какую беду сотворил и сколько горя людям наделал, решил королевского суда не дожидаться и, распрощавшись с домочадцами в Трелисе, подался отшельником в горы. Там, средь холодных скал и лютого зверя гнездовищ, он долго бродяжничал в скорбном одиночестве так и не сумев угомонить совести глас вопиющий, брань с собственным позором покончить, и лишил себя жизни мечом заколовшись, один, непрощенный, забытый.
Словом, такая со мной приключилась беда, и не смотря на сонм последующих дел и отделяющих от тех событий лет, досель приходиться сердцем бремя скорби носить, хоть и вины моей в том, что произошло нет. Откуда-же, коль нет вины, взялась скорбь? Оттоль, что вместо подвига и ратной славы сыскал я в том походе лишь страшную боль от потери товарищей, позор несмываемый от бесславной их гибели. Позорно что вместе с ними не сгинул, что Бог погубил их — а меня, недостойного, жалкого, вывел живым и выручил от могилы, хоть и не заслуживал я спасения ни толикой больше чем они, добрые молодцы!
Голос Сида оборвался, в горле его застрял горький комок. Было опять повисла тишина, но старый рассказчик перевел дух и, проглотив комок, хлопнул себя по лбу:
— Друзья, простите! Я ведь главного не сказал вам, о главном забыл! А главное ведь вопрос: от чего так вышло, от чего беда случилась которая моих товарищей, братьев моих безвременно пожрала? Вышла она от разгильдяйства, от попустительства, от тщетной надежды на удачу, и — что, пожалуй, главнее, вышло от веры в благоглупость согласно которой против беды ничего делать не надо: что-де, беда сама как-нибудь отступит и разомкнется безо всякого напряжения сухожилий, без того чтобы человек поперек этой беды восстал и пошевелился! Словно беда вовсе и не от мира сего, а наоборот — небыль, призрак, воздух химерический. Да чего уж там: «оно как-нибудь само рассосется» — вот слова, которыми мощена дорога позора, тракт ведущий в скорбное небытие. Так что братцы, единожды я трактом этим хаживал и хватило с меня на десяток жизней вперед. Второй раз итти отказываюсь, и согласен следовать только тем путем, который поперек беды, на котором волею своей и рукой смогу беду сокрушить. Сокрушить, или погибнуть — но в бою, а не в бегстве от ответственности, примеряя раз за разом платье трусливого самозванца. Так что, братцы, мы либо этот проклятый камень вместе волочить будем, либо пойду я с ним сам — а там уж судьба рассудит. Только бегать, топить его в море, надеясь что он сам, в пучине морской, «как-нибудь рассосется» и что враги наши тоже как-нибудь сами себя огорчат — это я не собираюсь. Набегался, натерпелся, так что увольте — либо вместе, либо одного отпускайте: я этот камень у колдуна похитил, я кашу заварил, мне-же её и расхлебывать, не выискивая легкого пути.
Окончив тираду, старина Сид утер разгорячившийся лоб носовым платком и стал ждать, что-же скажут его спутники. Боялся он что упорство за мудрость не сочтут а, как оно водилось и прежде, поругают старым солдатским ослом и поступят согласно своему разумению. Что-же выйдет в итоге? Маг Огня раскуривал трубку и задумчиво молчал, словно его ничего не касалось, да и над самой Часовней свинцовым облаком повисла удушливая, тяжелая тишь. Первым молчание нарушил Бард:
— Что-ж, вот и потолковали, — начал он привычливо тихо, но с необыкновенной бодростью в голосе, — А в поход-то когда? Ведь даже мне, молодому брынчале, становится очевидным что дело наше отлагательств не потерпит, ибо «с каждым днем уплывает надежда, а ветры из-за гор возвещают мирскую печаль!» — слова из песни великого барда-лицензиата Бартоса Ларанского, будто про нас писаны. До Магов Воды путь неблизкий, так что посушим сухари — и айда!