Дверной звонок не умолкал – дребезжал настойчиво, будто неизвестный гость будил спящих.
Но я не спал – мне так казалось. Хотя и допускал, что ошибаюсь: всё, что я видел вокруг себя, больше походило на сон – не на реальность. Потому что реальность (в моём представлении) была иной. В ней не было оклеенных дешёвыми обоями стен давно позабытой комнатушки в трехкомнатной рудогорской квартире. Не было этих густых елей и высоких сосен, что покачивали сейчас ветвями за окном. Не было старенького холодильника в кухне и лампового телевизора в гостиной. Моей настоящей реальностью было тускло освещённое помещение отделения интенсивной терапии в больнице Нижнего Новгорода, привычная боль в теле (уже не имевшая одного, конкретного источника) и гул аппарата искусственного дыхания.
Но дребезжание звонка не походило на шум медицинских аппаратов. А урчание в пустом желудке не имело ничего общего со ставшей мне за год привычной болью. Всё не пропадал и островок карельской тайги за кухонным окном, куда я уже около четверти часа заворожено смотрел, силясь осознать произошедшую со мной сегодня метаморфозу. Боли не ощущал. Ноги не дрожали и не подгибались в коленках. Но усталость не исчезла. Пусть она и не была физической. Её я по-прежнему чувствовал даже здесь: в этой новой реальности, в этом медикаментозном сне или в этом наркотическом видении (чем бы ни была квартира моих родителей в городе Рудогорске Карельской АССР образца тысяча девятьсот восемьдесят первого года).
«Кого это там принесло?» – подумал я. Не получил ответ.
Взглянул на покрытые мелкими царапинами наручные часы «Слава» (подарок родителей на мой двенадцатый день рождения). «Вспомнил», что мама вернётся с работы лишь вечером, а отец уже два месяца, как уехал в Первомайск. Я иронично усмехнулся: отреагировал на собственные мысли. Потому что не понимал, как реагировать на них иначе. Ведь я знал: мои родители умерли. Я хорошо помнил, как чуть больше года назад в последний раз приходил к их могилам на Верхнем кладбище в Первомайске. И в то же время… не сомневался: мама придёт с работы в начале шестого – принесёт хлеб, мы вместе будем ужинать картошкой с жареными грибами (в прошлое воскресенье я насобирал ведро подосиновиков – около озера).
Подумал: «Всё так и было. Папа уехал в июле. Мы с мамой свалили отсюда только в ноябре».
Вспомнил, как тридцатого августа ходил за грибами. И то же время: как пятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят первого года мы уехали из Рудогорска навсегда: вернулись в родной Первомайск. У деда (маминого отца) в начале того года сильно пошатнулось здоровье – ехать к нам в Карельскую АССР он отказался. Зазывали нас обратно и папины родители. Отцу предложили хорошую должность по предыдущему месту работы – папа и уехал первым: «на разведку». К первому ноября нашлась в Первомайске работа и для мамы. Вот только обмен квартиры затянулся до середины следующего тысяча девятьсот восемьдесят второго года (полгода мы теснились в доме деда – без центрального отопления, с «удобствами» во дворе).
Пронзительный зов звонка не позволил мне углубиться в воспоминания.
– Слышу, слышу, – пробормотал я. – Сейчас открою.
Побрёл в прихожую.
По пути к входной двери не удержался – снова заглянул в зеркало. И опять увидел там круглолицего давно не стриженого очкарика (юношу – не взрослого мужчину, которого я привык видеть в зеркале). Долго на него не любовался: трель дверного звонка твердила, что явились гости. Я ладонью пригладил растрепанные волосы, поправил очки (те сползли едва ли не к кончику носа). Заправил в брюки «любимую» зелёную рубашку: купил её летом в Ленинграде (тот пока не стал Санкт-Петербургом). Пошаркал старенькими отцовскими тапками по полу – добрался до входа в квартиру. Руки привычно щёлкнули замком – я запоздало сообразил, что не посмотрел в «глазок».
«Надеюсь, это не Мосгаз», – подумал я.
Резко распахнул дверь.
Гость вновь потянулся к кнопке звонка. Но не нажал на неё – замер при виде меня. Точнее, это была гостья: невысокая девица примерно моего нынешнего возраста.
«Алина Волкова, – „вспомнил“ я имя этой девчонки. – Мы с ней уже второй год сидим на уроках за одной партой. Сегодня она опоздала на первый урок…»
Вздохнул.
Разглядывал гостью – внешне спокойную и словно сонную (такой она мне и запомнилась).
«Лучше бы мне приснились родители…» – промелькнула мысль.
– Привет, – сказал я.
Выдал реплику – замолчал.
Смотрел на бледное, будто слегка выцветшее на солнце лицо девчонки. Рассматривал «холодные» голубые глаза, присыпанные веснушками нос и скулы, подборок с ямочкой, белую полосу шрама на правой брови. Взглянул на собранные в «конский» хвост густые насыщенно рыжие волосы (с оранжево коричневыми нотками). Прошёлся взглядом по короткой болоньевой куртке, из-под которой выглядывало коричневое школьное платье. Посмотрел на голые порозовевшие от холода коленки и на туфли-лодочки. Отметил, что Волкова вовсе и не «страшненькая», как я считал тогда – в школьные годы. Должно быть, со временем мои понятия о женской красоте изменились. «Или я с возрастом поумнел».
Девчонка гипнотизировала меня взглядом.
Я охотно поддался на гипноз: замер, молчал.
– Здоровались уже, Крылов, – произнесла Алина.
Говорила она тихо и словно нехотя – с лёгкой хрипотцой в голосе.
– Вот, держи, – сказала Волкова.
Протянула мне небольшой чемодан с блестящими серебристыми «защёлками». «Память» опознала в нём мой школьный «дипломат».
– Снежка велела тебе отнести, – сказала Алина.
Она устало вздохнула – будто намекнула, что не обрадовалась этой просьбе.
«Снежка – Галина Николаевна Снежная, – подсказала мне „память“. – Наша классная руководительница. Приняла наш класс в прошлом году. Ведёт уроки литературы. Жена директора школы».
Глаза Алины блеснули подобно двум льдинкам.
Девчонка тряхнула дипломатом (внутри того громыхнуло, словно в погремушке).
– Бери, чего смотришь?! – сказала Волкова.
Я вспомнил, что ушёл сегодня из школы с пустыми руками. «Память» услужливо подсказала, что явился я туда «утром» с вот этим самым коричневым дипломатом («голландским» из «настоящей кожи»), подаренным мне полгода назад родителями в честь получения паспорта. Дипломат я оставил «сегодня» в кабинете русского языка и литературы, откуда ушёл посреди урока. Буркнул преградившей мне путь к выходу женщине грозное «отвали». Тогда я не понимал, что происходит. Впрочем, мало в чём разобрался до сих пор. Только теперь я «сообразил», что забыл в школе не только дипломат с тетрадями и учебниками – ушёл и без уличной одежды, которую утром повесил в школьном гардеробе.
«Я позабыл в школе одежду – сюрреализм какой-то… или бред сумасшедшего», – подумал я.
Послушно перехватил у Волковой холодную ручку дипломата.
Спросил:
– А куртка где?
Алина нахмурилась – шрам на её правой брови стал тоньше.
– Что? – переспросила девчонка.
– Я куртку в школе оставил.
– И что с того?
Я не заметил в глазах Волковой ни иронию, ни насмешку.
Махнул рукой.
– Ладно, – сказал я. – Забей. Одежду завтра сам заберу. После уроков.
Мысленно повторил: «После уроков…»
Фразочка показалась мне нелепой.
Я покачал головой.
– Спасибо за чемодан, Волкова.
Встряхнул дипломатом.
Алина повела плечом.
– Снежке спасибо скажешь, – ответила девчонка. – Это она меня попросила.
«Снежке…»
– Обязательно скажу, – пообещал я.
Волкова вздохнула.
– Зря ты ей сегодня нагрубил, – сказала девчонка. – Галочка на тебя обиделась.
Говорила она тихо, без заметных эмоций.
Я пожал плечами.
– Переживёт.
– Переживёт, – согласилась Волкова.
Кивнула.
– Снежка переживает за тебя, Иван, – сказала Алина. – Спрашивала у меня, что с тобой случилось.
Уголки её губ дрогнули, будто Волкова попыталась улыбнуться (безуспешно).
– А я разве знаю? – сказала Алина.
Девица покачала головой.
– Странный ты сегодня, Крылов, – сказала она. – С урока-то ты зачем ушёл?
Я развёл руками.
– Устал.
Громыхнул содержимым дипломата.
Девчонка хмыкнула.
– Устал он…
Выдержала паузу и добавила:
– Бывает.
Мне почудилось, что девица повеселела – Алина будто сбросила с плеч тяжкий груз.
– Ну… тогда я пошла, – сообщила она. – Счастливо оставаться, Крылов!
– И тебе не хворать, Волкова, – произнёс я.
Алина резво развернулась – махнула похожими на лисий хвост волосами, застучала каблуками по ступеням.
Я проводил её взглядом. Прикрыл дверь и вновь подошёл к висевшему на стене в прихожей ромбовидному настенному зеркалу. Заметил на стеклянной поверхности несколько блестящих наклеек. Но не разглядывал их. Сосредоточил внимание на взъерошенном пареньке в больших уродливых очках. Тот смотрел на меня из зеркала настороженно (будто тоже не верил, что является моим отражением), устало. Я поправил средним пальцем широкий пластмассовый «мост», придвинул его к переносице. Круглолицый очкарик проделал то же действие: поправил очки. Или он показал мне неприличный жест? Я покачал головой (и моё отражение проделало то же самое).
«Настоящий ботаник, – подумал я. – Неужто я таким и был?»
Повернул голову: сперва вправо, потом влево. Полюбовался на нос с маленькой горбинкой и острым кончиком – небольшой, не совсем такой, к какому я привык (пока не побывавший в автомобильной аварии). Оскалил зубы – белые, ровные, крупные: «настоящие». Хмыкнул. Парень в зеркале походил на моих сыновей: больше на старшего. И, без сомнения, был точной копией меня – того меня, что остался лишь в воспоминаниях и на фото в школьном выпускном альбоме. Я взглянул на большие и толстые губы («от уха до уха», как говорили мои жёны) и на широко открытые темно-карие глаза. Приподнял очки… но тут же вернул их на прежнее место: без помощи толстых линз я сейчас видел лишь чуть дальше кончика своего носа.
– Круглая морда, огромный рот, – пробормотал я. – Не человек, а очкастый смайлик.
Ухмыльнулся – моё отражавшийся в зеркале иронично скривило губы.
– Буратино, блин…
Я покачал головой. Подумал, что у моего юного тела нашлось и преимущество перед прошлым, постаревшим: явное, заметное. И даже несколько. Во-первых, тот парень, что виделся мне в отражении, не походил на шестидесятилетнего «старикашку» (так я себя величал в больнице). «Ему шестнадцать лет», – всплыла в памяти подсказка. Я вспомнил, как полгода назад получил свой первый паспорт: гражданина Советского Союза. И в то же время не сомневался, что сменил за свою жизнь уже несколько паспортов. В моём последнем паспорте (гражданина Российской Федерации) красовалась фотография сорокапятилетнего мужчины с залысинами и «мешками» под глазами – постаревшим вариантом парня, что смотрел на меня сейчас из зеркала.
Снова оценивающе взглянул на свою заправленную в штаны рубаху (с приколотым к карману комсомольским значком), на плохо отутюженные брюки. Промелькнула мысль, что этот мой наряд (и очки в придачу) будто извлекли из «дедушкиного» сундука для фотосессии в стиле «ретро». «Но никакой инвалидной коляски», – подумал я. Отметил, что мои ноги не казались мускулистыми, но они двигались – не походили на толстые неподвижные макаронины (как в реальности). Я не удержался, подпрыгнул на месте: снова проверил, как слушались моих команд ноги. Вспомнил, как легко они несли меня к дому, а потом и по ступеням на пятый этаж. «Что там нести-то: кожа, да кости», – подумал я.
Поправил очки. И мысленно добавил: «Теперь ещё и слепой, как крот». Вспомнил, что первые контактные линзы я приобрёл только в середине девяностых годов. А откорректировал зрение уже в двухтысячных. Повертел головой: прикинул, что должен делать в этом своём видении (не представлял, сколько времени в нем пробуду, прежде чем очнусь в больнице… если вообще очнусь, конечно). Из прихожей я видел все три комнаты. Уже прошёлся по ним (когда вернулся из школы) и полюбовался на ковры на стенах, на мешанину из разноцветной мебели (часть обстановки мы привезли сюда из Первомайска, часть шкафов и пару диванов докупили уже в здесь, в Рудогорске).
– Ну… и что дальше? – сказал я.
Вошёл в свою комнату, бросил на кровать дипломат (не заглянул в него: не испытал такое желание). Снял со стены новенькую гитару («Купил её этим летом в Ленинграде»). Вспомнил, что в молодости так и не научился на ней играть: инструмент уже в этом в ноябре «погиб»… «погибнет» при перевозке в Первомайск (превратится в гору щепок). Новый инструмент (Gibson J-35) мне подарил старший сын – через год после того, как я стал неходячим инвалидом. Жизнь для меня тогда замедлилась (в то время мне казалось, что она и вовсе замерла). Но «Гибсон» отвлекла меня от грустных мыслей. И показала, что я напрасно не взял гитару в руки раньше (те три месяца, что ленинградская гитара пылилась на фоне ковра – не в счёт).
В брюках и в рубашке я улёгся на кровать – пристроил музыкальный инструмент на животе. Приласкал руками струны – те застонали, будто пожаловались на жизнь. Я угомонил их жалобы – уже через пару минут струны заплакали в унисон со звучавшими у меня в голове нотами. Не мучил гитару долго: сразу понял, что держал в руках далеко не «Гибсон». Проверил работу пальцев – сыграл разминочный этюд. Отметил, что ленинградский музыкальный инструмент вполне соответствовал моим нынешним умениям. В этом своём видении я не только научился ходить и снова потерял зрение – мои пальцы двигались непослушно, будто никогда прежде не касались струн.
Однако этюд я проиграл – не идеально, но вполне сносно (для новичка – ведь в этом сне-видении-реальности я и был «новичком»). Накрыл струны ладонью – гитара замолчала. Потом вновь оживил струны и исполнил композицию посложнее: лежать в тишине мне не понравилось. Отметил: отвратительно исполнил. Хмыкнул – проиграл мелодию вновь: на этот раз добился узнаваемого звучания. Пальцы будто пробуждались от долгой спячки: медленно, но обретали гибкость, твёрдость и уверенность. Я позволил им работать самостоятельно. Лишь прислушивался к звучанию нот (часто – «фальшивому»). Музыка чуть отогнала усталость – ту усталость, что накопилась во мне за проведённые в больнице месяцы.
Я прекрасно помнил, как меня везли в отделение интенсивной терапии (в очередной, но в последний раз). И даже сам себе сейчас назвал дату того события: «Семнадцатого ноября». Воскресил в памяти мысли и желания, что вертелись тогда у меня в голове. Я хотел в тот день, чтобы «всё закончилось» (так или иначе); и уже не верил, что покину когда-либо больницу (даже в инвалидном кресле). Вспомнил я и как провалился в беспамятство. И как потом вдруг открыл глаза и увидел ярко освещённое помещение, большие окна (за которыми рассмотрел затянутое облаками небо) и людей (больше двух десятков подростков и светловолосую женщину – без медицинских масок и белых халатов).
Наверняка бы вспомнил, что не умел ходить – если бы в тот момент я хоть на минуту задумался. Но резкая смена обстановки будто помутила мой разум. Я вскочил на ноги (сам, без посторонней помощи) – привлёк к себе внимание сидевших за столами людей. Сейчас я вспомнил, что подростки зашумели, взбудораженные моей выходкой. Тогда же я не обратил на этот факт внимания. Мне будто не сиделось на месте. Я понял, что очнулся не в больнице. И что вокруг меня не больные и не медперсонал. Зажмурился от яркого света, мазнул ладонью по лицу – не нашёл там ни маски, ни трубок. Почувствовал, как пугливо заметалось в груди сердце (хотя дышал я легко: вдох, выдох…). Взглядом отыскал выход из комнаты; и устремился к двери.
Я извлекал из струн ноты – прокручивал в памяти те мгновения, когда уходил сегодня из класса. Вспомнил маску удивления на лице Снежки. Тогда я не узнал свою бывшую… нынешнюю классную руководительницу. Нагрубил ей – об этом мне напомнила и Алина Волкова. Я сообразил, что очутился в рудогорской школе, лишь когда шёл по смутно знакомым коридорам. Тогда я и отправил в свою память запрос: «Где я?» Тут же «получил» чёткий адрес: «Карельская АССР, город Рудогорск, улица Первооткрывателей, дом один: в первой средней общеобразовательной школе». Подумал, разглядывая смутно знакомые интерьеры: «Какое сейчас число?» И тут же «вспомнил»: «Второе сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года».
Гитара сфальшивила – я заново повторил проигрыш, добился не идеального, но сносного звучания нот. Под звуки незамысловатой мелодии вновь предался воспоминаниям о том, как на своих ногах (не в инвалидном кресле) выскочил сегодня из школы на улицу: очень спешил туда, где светило солнце, где покачивали ветвями деревья – пока не закончилось действие лекарств. Торопился хотя бы во сне насладиться вновь обретённым умением ходить. Я помнил, как сегодня двумя руками толкнул застеклённую дверь, вдохнул полной грудью свежий воздух (уловил в нём аромат прелой листвы и мокрой древесной коры) и увидел перед собой небольшую заасфальтированную исписанную белым мелом площадь.
Узнал её: здесь «вчера» (первого сентября) проходила торжественная линейка в честь Дня знаний. Я замер около школьной двери, запрокинул голову – взглянул на вершину флагштока, где трепыхалось на ветру полотнище красного флага (различил на нём золотистую звезду и того же цвета скрещённые серп и молот). Пальцем поправил очки – флаг не исчез и не сменил цвет. Я повернул голову, посмотрел на украшавший стену школы ещё не выгоревший на солнце баннер (с всё теми же серпом и молотом). Прочёл: «Слава КПСС!» Подумал, что школьное руководство разместило рядом с главным входом не самый уместный слоган ко Дню знаний. «Как и тогда, в начале десятого класса», – отметил я.
Струны всё более охотно откликались на ласки моих пальцев. Память активно сыпала воспоминаниями: о том, как от школы я рванул к своему бывшему (а в этом видении – нынешнему) дому. На двери «своего» подъезда я не увидел домофон. А у входа в подъезд я не нашёл намёков на «советскую действительность». Зато множество этих «намёков» обнаружил уже за дверями. Советские граждане и в моём видении остались верны своим привычкам. Надписи на стенах погрузили меня в эпоху. Помимо стандартных и «вечных» фраз я прочёл проклятия в адрес ненавистных империалистов, ознакомился с именами и предпочтениями жильцов подъезда. Но не встретил восхвалений в адрес КПСС и конкретных вождей партии.
Взобрался на пятый этаж – легко и быстро. Ключ от квартиры нашёл у себя на груди: тот висел на тонком текстильном шнурке (поначалу я подумал, что мою кожу на улице холодил нательный крест – о ключе вспомнил не сразу). Замок не доставил мне проблем. Я распахнул пластиковую (совсем не советскую) дверь и шагнул в прихожую – не тесную, но и не просторную (толпа гостей в такой бы не поместилась). Хлопнул ладонью по выключателю на стене (будто по привычке). Сощурил глаза из-за яркого света. Вдохнул витавший в воздухе приятный аромат женского парфюма. «Climat от Lancome – мамины духи», – подсказала тогда память. И тут же я «вспомнил», что мама вернётся с работы только под вечер – «обед и ужин в холодильнике».
Музыка смолкла: мои руки неподвижно застыли – после того, как я подумал о том, что скоро… увижу маму. «Второе сентября», – мысленно повторил я. Отправил в память «запрос» на точное время маминого «сегодняшнего» возвращения с работы. Взглянул на циферблат часов и тут же отложил гитару. Память подсказала: мама сегодня придёт рано. Не как обычно: она отпросилась с работы. Стрелки подсказали, что в прихожей вот-вот щёлкнет замок, приоткроется дверь… Я не удивился столь точному предсказанию: не успел. Потому что услышал шум и вскочил с кровати. Не вспомнил о том, что уже пятнадцать лет не умел ходить – рванул из комнаты. И увидел знакомое, молодое и такое родное лицо.
– Мама… – произнёс я.
– Здравствуй, сынок, – услышал в ответ. – Бери сумку – неси её на кухню…
Спать я отправился после полуночи – уставший (уже физически), но счастливый.
Случилось это после того, как мама уснула.
Я долго ворочался на кровати: вновь и вновь воскрешал в памяти события сегодняшнего вечера. Вспоминал мамин смех; а ещё: её рассказ о разговоре с папой (папа позвонил ей рано утром) и об её обещании, что скоро мы отправимся к отцу в Первомайск. Подумал, что мамин голос – лучшая мелодия для моих ушей (такую не озвучила бы даже «Гибсон»). Я улыбнулся: снова пробудил воспоминания о том, как удивилась мама моему стремлению поухаживать за ней за столом и перемыть грязную посуду. Мама повторила мне вечером недавние слова Волковой о том, что я сегодня «странный». Хмыкнул. Вспомнил, что обещал накормить маму завтраком – перед тем, как она завтра отправится работать, а я пойду учиться…
«Учиться…» – мысленно повторил я.
Подумал, что если моё «видение» не закончится «сегодня», то «завтра»…
«А что будет завтра?» – сам у себя спросил я.
Мне показалась абсурдной мысль о том, что утром я пойду в школу. Представил, как отутюжу брюки (не сделал это вечером), надену свежую рубашку, соберу в дипломат учебники и тетради (память подсказала «завтрашнее» расписание уроков). «И… что потом?» – подумал я. Представил себя за школьной партой (но почему-то не шестнадцатилетнего – того «старикана», что смотрел с фотографии на странице моего паспорта РФ), усмехнулся. Вообразил, как буду тянуть на уроках руку, решать примеры и заучивать стихотворения. Представил себя на уроке физкультуры: в чёрных шортах и белой футболке. Прикинул, как буду списывать «домашку» у всегда молчаливой соседки по парте – у Алины Волковой.
Потёр уставшие за день глаза.
– Бред какой-то, – пробормотал я.
Зевнул.
С рассуждений о школе я вдруг переключился на воспоминания об Алине Волковой. Воскресил в памяти наш с ней сегодняшний недолгий разговор. Вспомнил… её порозовевшие от холода коленки. Улыбнулся. Задумался вдруг: «А что я вообще помню о своей однокласснице?» Я нашёл в «каталоге» воспоминаний не так уж много сведений об этой девчонке. Припомнил, к примеру, что за одну парту нас с Волковой усадила Снежка – в начале прошлого учебного года. Отметил, что мало общался с Алиной: соседка по парте не отличалась разговорчивостью. Вне школы я её не часто встречал – лишь случайно: Алина редко посещала внешкольные мероприятия. Знал, что училась Волкова хорошо: без троек…
Нахмурился.
Потому что нашёл в своей памяти и кое-что поважнее, чем оценки Волковой.
Я приподнялся на локтях – подо мной жалобно скрипнули пружины кровати.
Сообразил, что четвёртого сентября у Алины день рождения. Послезавтра Снежка её поздравит (перед уроком литературы, во всеуслышание). Сейчас я чётко вспомнил этот момент. Как и то, что мои одноклассники словно и не заметят поздравление классной руководительницы – не присоединят к ним свои пожелания.
Нашёл я в своих воспоминаниях и другое событие. Вспомнил, что десятого сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года Алина Волкова погибла. Она выпала из окна пятого этажа – умерла в машине скорой помощи по дороге в больницу. Случилось это через три дня после того, когда мы с классом ходили в поход к озеру.
«Точнее, она пока не выпала, – подумал я. – А только выпадет – в следующую среду».
А вслух произнёс:
– Десятого сентября…