Утром я проснулся за четверть часа до того, как задребезжал будильник.
Поднялся не сразу – лежал на кровати неподвижно, шарил взглядом по комнате (по той самой, что в рудогорской квартире – не по больничной палате). И «переваривал» тот факт, что во сне увидел сон.
Отчётливо помнил: этой ночью мне снилось, что я вместе с сыновьями прогуливался по Музею космонавтики в Москве. Причём, видел главную странность этого воспоминания не в том, что оба моих мальчика были в моём видении примерно одного возраста, будто двойняшки (я держал их за руки, как малышей). И не в том, что разговаривали они, как те взрослые и уже неюные мужчины, которые примерно раз в месяц проведывали меня в больничной палате в Нижнем Новгороде. Удивило, что я спал, и при этом смотрел сновидения. Ведь… спал? Вчера я не сомневался, что моё пребывание в Рудогорске тысяча девятьсот восемьдесят первого года было лишь медикаментозной галлюцинацией.
«А что… если нет?» – мысленно процитировал я слова песни.
Ударил ладонью по кнопке на истерично затрезвонившем будильнике.
В комнату заглянула мама.
– Ваня, пора вставать, – сказала она. – Завтрак уже на столе.
Третье сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года (как и в прошлый раз) началось для меня с плотного завтрака: мама проснулась раньше, чем я, и испекла оладьи.
Мы сидели за кухонным столом. Я не отводил взгляда от маминого лица. Слушал мамины наставления о том, чем именно должен сегодня пообедать. Жадно глотал свежую выпечку, будто голодал до сегодняшнего утра не меньше недели. Не вспоминал о диете и о запрете на «мучное и сладкое». Потому что снова полюбовался в зеркало на своё очкастое отражение, когда перед завтраком чистил зубы. «Какая для меня сейчас может быть диета? – мысленно удивлялся я, поглядывая на свои тощие ноги с острыми коленями. – Мне есть нужно, как не в себя. И делать зарядку, чтобы превратиться из задохлика в человека». Макал оладьи в черничное варенье, шумно запивал их горячим чаем.
И всё больше помалкивал: не пугал маму своим «странным» поведением – лишь изредка в ответ на мамины слова кивал головой и улыбался. При этом мысленно настраивал себя на поход в школу. Потому что решил: во сне я поглощаю оладьи или наяву – это не так уж важно. Но на уроки я сегодня пойду. Не потому что соскучился по одноклассникам. И не для того, чтобы получить знания и подготовиться к выпускным экзаменам. А чтобы не расстраивать маму. Я хорошо помнил, как легко она «пускала слезу» (мама всегда была впечатлительной). Ни в зрелом возрасте, ни будучи подростком, я не любил, когда мама плакала. И не хотел снова пережить подобную сцену даже в медикаментозной галлюцинации.
Мама попрощалась со мной, поцеловала меня в щёку и убежала на работу. Доедал я оладьи в одиночестве. Посматривал в окно на затянутое серыми тучами небо, на сосны и ели, следил взглядом за гонявшимися друг за другом по ветвям деревьев белками. Вспоминал о том, что в нашей первомайской квартире не было подобного вида из окна (там окна выходили на шумную проезжую часть). Размышлял, что буду делать, если проснусь в Рудогорске и завтра, и послезавтра. В голове вертелась мысль: «Что если я теперь здесь навсегда?» Я помнил, что уже не надеялся вернуться из больницы домой. Но и не предполагал тогда, что снова окажусь в этом затерянном в карельской тайге среди озёр и болот городе (да ещё и в далёком прошлом).
– Ладно, – сказал я, отодвинул пустую чашку. – Хватит жевать сопли, Ванюша. Помни: ты теперь ученик средней школы. В ближайшие полчаса тебе нужно собрать портфель. И погладь нормально свои брюки – не позорься в штанах с двойными стрелками! Будешь сегодня гладить, как в старые времена: с мокрой марлей.
Ухмыльнулся.
– И кстати, Ванюша! – добавил я. – Не забудь перед уроками написать домашку. Потому что вчера ты о ней не вспомнил. Можно, конечно, списать её у Алины Волковой. Но это позорно… для тебя, человека с высшим образованием. Ведь ты справишься с детскими примерами самостоятельно? Не позорь мою седую голову.
До школы я добирался быстрым шагом. Не потому что опаздывал на уроки. А потому что сентябрь в Рудогорске был вполне осенним месяцем. Капли росы блестели на листве черничных и брусничных кустов в лесочках вдоль дороги. Ветер приносил холодный воздух со стороны так и не прогревшегося за лето озера, на берегу которого расположился город. Мрачное небо грозилось обрушить мне на голову капли дождя. Но пар изо рта не вылетал – и на том спасибо. «А в Первомайске сейчас солнечно, – подумал я. – Мы там обычно купались в реке до начала октября». Втянул в плечи голову – спрятал от ветра шею. Моя куртка вчера осталась в школе. Пиджак я не надел. Мою спину и живот сейчас согревала лишь тонкая ткань рубашки и мысли о горячем чае. А сердце грел приколотый к нагрудному карману комсомольский значок.
Главной особенностью Рудогорска я всегда считал его необычную для Советского Союза архитектуру (город в прошлом десятилетии спроектировали и построили финские строители). И то, что пяти- и девятиэтажные жилые дома Рудогорска с двух или даже с трёх сторон окружала настоящая тайга (в которой росли ягоды и грибы, бегали зайцы и белки). Летом (во время долгого полярного дня) здесь едва ли не круглосуточно светило солнце. А долгими зимними ночами город днём и ночью блистал яркими огнями фонарей. Зимы здесь всегда случались снежными. Весна обычно плавно перетекала в осень. Лето тоже ежегодно наступало – часто лишь календарное. Жара в летние месяцы случалась редко. Местные поговаривали, что лето в городе… бывает. И обязательно добавляли: «Вот только я в этот день работал».
Свежий ветерок пригладил на моей голове волосы – напомнил, что нужно подстричься. Я ещё на углу своего дома влился в многоголосый поток школьников. Вышагивал по едва ли не идеально ровному асфальту тротуара (финны хорошо строили) и наблюдал за тем, как к зданию школы спешили наряженные в одинаковую школьную форму дети. Разглядывал мальчишек, щеголявших по улице в синих куртках и брюках. Посматривал на девчонок, у которых из-под разноцветных болоньевых курток выглядывали коричневые подолы платьев. Здесь и там видел яркие алые пятна пионерских галстуков; замечал на одежде детей блеск октябрятских и комсомольских значков. Вместе с группой старшеклассников прошёл через гостеприимно распахнутые деревянные ворота. Совсем уж черепашьим ходом добрался до дверей школы.
Увидел: группа пионеров с повязками дежурных на руках преграждала путь выстроившимся около входа в школу ученикам. Останавливали даже старшеклассников. Дежурные по школе проверяли у школьников наличие сумок со сменной обувью.
– Сменка где? – спросила у меня черноволосая пионерка (ученица шестого или седьмого класса).
Она сверлила меня взглядом – исподлобья.
Я указал рукой на свои до блеска начищенные туфли.
Заявил:
– Сменка уже на мне. Неужели не видишь?
Пионерка нахмурилась. Скосила взгляд на «прикрывавшего» группу дежурных завуча (та застыла неподалёку от школьных дверей, сонно посматривала на заходивших в школу детей). Покачала головой.
– Сменку нужно приносить с собой, – сказала пионерка. – В сумке!
Кивнула, будто в подтверждение собственных слов. Сжала кулаки – спрятала в них большие пальцы. Нервно лизнула губы.
Я ответил:
– Моя сумка висит в гардеробе. Вместе с курткой. Разве не видишь: я уже переоделся!
Топнул каблуками.
– Дай пройти, злобный ребёнок, – потребовал я. – На улице уже не май месяц. А я стою здесь в тонкой рубашке.
Шагнул вперёд – дежурная не посторонилась. Она решительно покачала головой. С двух сторон к ней придвинулись насупленные соратники – готовились совместными усилиями сдержать мой натиск.
Чей-то кулак подтолкнул меня в спину.
Я едва не свалился на дежурных – привлёк внимание завуча.
– Крылов! – воскликнула она. – Явился.
Строго осмотрела меня с ног до головы (будто тоже искала сменную обувь).
– Михаил Андреевич тебя искал, – сообщила завуч. – Просил, чтобы ты до звонка явился к нему в кабинет.
Я кивнул.
Сказал пионерам-дежурным:
– Слышали, злобные дети? Меня директор ждёт.
Погрозил им пальцем.
– Не злите начальство! – сказал я.
Громыхнул дипломатом.
Малолетние стражи школьного порядка неохотно расступились – я поспешно шагнул в тепло вестибюля.
Протёр рукавом рубахи запотевшие стёкла очков. Скрипнул шарнирами, сунул наконечники заушников в давно нестриженые волосы на висках, ощутил прикосновения к коже холодных носоупоров. Моргнул. Прошёлся мимо стендов с расписанием уроков, мимо больших ростовых зеркал – оценил свой внешний вид, признал его удовлетворительным (особенно мне понравились мастерски отглаженные стрелки на брюках). Мазнул взглядом по украшавшей стену большой мозаике (две трети пространства в которой занимало с детства знакомое мне лицо вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ульянова-Ленина). Свернул в длинный узкий коридор, что шёл параллельно главному переходу в младший корпус – в конце этого прохода пряталась неприметная дверь в кабинет директора.
Память уже ответила на мой запрос: сообщила, что в «прошлый раз» третьего сентября меня на ковёр к начальству не вызывали. Я посещал директорский кабинет лишь в конце восьмого класса, когда Михаил Андреевич Снежин (директор первой школы) беседовал со мной и с моей мамой на тему учебы в старших классах. В сентябре тысяча девятьсот восемьдесят первого года Полковник (так директора прозвали старшеклассники) меня не вызывал. Но это «тогда» – не «теперь». «Снежка пожаловалась, – подумал я. – Не понравилось ей моё вчерашнее „отвали“. Настучала на меня муженьку». Усмехнулся. Прикинул, как отреагировал бы я на этот вызов, будучи настоящим школьником, а не скрывавшимся под личиной подростка «старпёром». «Испугался бы? – подумал я. – Наверняка бы разволновался. А не тянул лыбу, как сейчас».
У двери директора я прогнал со своего лица улыбку. Напомнил себе, что я теперь не «вредный старик», а «наивный рудогорский юноша». И что я пришёл не «наводить порядок» – буду оправдываться. Вспомнил худощавое лицо Полковника (директор преподавал в школе начальную военную подготовку). Будто наяву увидел его обычно сощуренные глаза. Воскресил в памяти примечательную черту директора школы: тот разговаривал короткими, будто рублеными фразами и редко улыбался. Зато он часто курил – от полковника постоянно пахло резким одеколоном и табачным дымом. Я поморщил нос, будто уже почувствовал воскрешённые памятью ароматы. Заправил за пояс рубаху, стряхнул с брюк сосновые хвоинки. Ладонью пригладил волосы на затылке. Неуклюже громыхнул дипломатом и решительно постучал в дверь.
Заглянул в кабинет – увидел сидевшего за письменным столом Полковника.
– Здравствуйте, Михаил Андреевич, – сказал я. – Разрешите войти.
Директор школы одарил меня невесёлым взглядом.
– Здравствуй, Крылов, – сказал Полковник. – Заходи. Присаживайся.
Хозяин кабинета указал на хлипкий с виду стул с высокой деревянной спинкой.
– Знаешь, почему я тебя позвал?
– Догадываюсь, Михаил Андреевич, – сказал я.
Полковник закрыл большую толстую тетрадь, отодвинул её в сторону; положил на столешницу шариковую ручку. Постучал пальцем по столу. Кивнул.
– Рассказывай, – велел он.
– Каюсь, – заявил я. – Был неправ. Сегодня же принесу Галине Николаевне свои извинения.
– Принесёшь, – сказал Полковник. – Чуть позже. А пока…
Я не ошибся: на ковёр к школьному начальству меня отправили из-за вчерашнего инцидента со Снежкой. Директор школы вкратце донёс до меня содержание жалобы Галочки. Он заявил, что классную руководительницу десятого «А» класса моё вчерашнее «хамство» «ранило в самое сердце». Короткими (похожими на приказы) фразами (но вполне педагогично) Михаил Андреевич объяснил, что я «вышел за рамки», и что моя вчерашняя «выходка» неуместна в стенах советской школы. Полковник постукивал пальцем по столу, будто подсчитывал количество произнесённых им слов. Пристально смотрел мне в лицо – сверлил его строгим начальственным взглядом. И будто бы намекал, что тоже пострадал по моей вине; и что непременно взыщет с меня виру, за причинённые ему неудобства.
Директор завершил монолог.
Он покачал головой и добавил:
– Не ожидал. От тебя, Крылов. Такого – от тебя я не ожидал.
Я изобразил вздох раскаявшегося человека.
Директор повторил:
– Рассказывай, Иван.
Я развёл руками – показал Полковнику свои пустые ладони (читал в интернете, что подобное действие успокаивает собеседника).
– Мне нет оправдания, Михаил Андреевич…
Вспомнил вчерашний разговор с Алиной Волковой. Но свой короткий и логичный довод «переживёт» я директору не озвучил – пустился в пространные объяснения. Сообщил, что «временами» страдаю от подростковой депрессии – та накатывает неожиданно и часто «застаёт мене врасплох, как вчера». Признался, что скучаю по уехавшему два месяца назад в Первомайск отцу. И что не разделяю стремление моих родителей сменить Карельскую АССР на более тёплый регион нашей страны. Намекнул: помимо всего прочего, страдаю от неразделённой любви и «мандражирую» перед маячившими на горизонте выпускными экзаменами. Сказал, что всё ещё не определился, где продолжу учёбу: заявил, директору, что этот факт тоже меня «тяготил». Сболтнул невнятную фразу о полнолунии.
И добавил:
– Я вчера не выспался, Михаил Андреевич. «Зенит» первого сентября проиграл «Пахтакору». Боюсь, вылетят ленинградцы в этом году из Высшей лиги.
– Не вылетят, – сказал Полковник. – Они…
Он не договорил – вновь постучал по столу.
В окне за спиной директора школы появилось лицо школьника. Пионер прижался носом к стеклу, заглянул в кабинет. Увидел меня – показал мне язык.
Я стиснул челюсти и губы – сдержал улыбку.
– Ясно, – произнёс Полковник.
Он посмотрел в зеркало (пионер тут же сбежал), покачал головой и склонился над столом – ткнул пальцем в красную кнопку на большой пластмассовой прямоугольной коробке.
– Классный руководитель десятого «А» класса Галина Николаевна Снежная, зайдите в кабинет директора, – выдал он необычно длинную фразу.
И снова нажал на кнопку – взглянул на меня.
– Объяснишь ей, – сказал директор. – Сам.
Он поднял со стола ручку, придвинул к себе тетрадь.
И словно позабыл обо мне: вернулся к заполнению таблиц.
Я откинулся на спинку стула (та жалобно заскрипела, но не хрустнула), зажал между туфлей дипломат. Заметил на оконном стекле первые капли дождя. Снова вздохнул. Пару секунд разглядывал залысину на макушке директора (небольшую: размером с советскую пятикопеечную монету). Слушал, как поскрипывала шариковая ручка в руке Полковника. Окинул взглядом кабинет. Посмотрел на гипсовый бюст Ленина, пылившийся на стеллаже и подпиравший стопку разномастных книг. Взглянул и на портрет Владимира Ильича, что красовался на стене над директорским столом. Полюбовался на красное знамя с надписью «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» А в шаге от знамени увидел прислонённую в углу к стене шестиструнную гитару – больше похожую со стороны не на «Гибсон», а на мою ленинградскую покупку.
В дверь постучали.
– Можно, Михаил Андреевич? – спросила заглянувшая в кабинет Снежка.
– Входите, Галина Николаевна, – сказал Полковник.
Снежная перешагнула порог.
Я отметил, что у неё неплохая фигура (обтянутые тесной серой юбкой ягодицы женщины, будто магнит, притягивали мой взгляд) – пальцем поправил очки.
– Вот, – сказал директор. – Крылов. Сейчас он вам всё объяснит.
– Здравствуй те, Галина Николаевна! – воскликнул я.
Резво вскочил со стула и вытянулся по струнке. С грохотом упал на бок мой дипломат – я не обратил на него внимания. Громко кашлянул – прочистил горло. И едва ли не слово в слово выдал своей классной руководительнице тот длинный жалобный рассказ, который пару минут назад уже озвучил Полковнику. Говорил я без запинок, почти не задумываясь. Но с выражением и показным раскаянием. Пристально смотрел женщине в глаза (не опускал взгляд на прочие части женского тела). Старался не замечать отложившего заполнение таблиц директора школы. Невольно радовался, что Снежка повернулась ко мне лицом – «тыльную» сторону женщины теперь разглядывал её муж. Полковник изучал ягодицы жены с нескрываемым интересом, будто всё ещё не налюбовался этим зрелищем.
Про «Зенит» я не сказал – замолчал после слов о полнолунии, чем заслужил одобрительный кивок Михаила Андреевича.
– Долго заучивал текст, Крылов? – спросила Снежка.
Она взглянула на мои идеально отутюженные штанины – удивлённо вскинула подкрашенные брови.
Я дёрнул плечами. Промолчал.
Полковник снова кивнул.
– Ладно, Ваня, – сказала Галина Николаевна. – Надеюсь, подобное больше не повторится?
Я покачал головой.
– Иди в класс, – сказала Снежка. – Скоро прозвенит звонок.
Я посмотрел на Полковника.
Директор указал мне на дверь.
– До свидания, Михаил Андреевич, – сказал я.
Удостоился тихого «угу».
Подхватил дипломат и выскочил за порог.
По заполненным шумными детьми коридорам я прошёл будто ледокол по едва подмёрзшей водной глади. При помощи тяжёлого дипломата и статуса десятиклассника я без особого труда проложил себе путь через толпы горластых пионеров. С полдюжины раз ответил на устные приветствия, дважды пожал протянутые руки (и тут же «вспомнил», с кем именно здоровался). Мазнул взглядом по группе девятиклассниц – подивился скромной длине их школьных платьев. Мысленным взором пробежался по воображаемым строчкам расписания сегодняшних уроков, вернулся к верхней строке. Воскресил в памяти кратчайший маршрут до кабинета физики.
В кабинет я вошёл не первым – большая часть списочного состава десятого «А» класса уже заняли свои места за партами, громко переговаривались, дожидались начала урока. Я сбавил шаг около школьной доски, взглянул на лица одноклассников. Сразу же выделил из толпы Наташу Кравцову («первую красавицу» нашего класса) и компанию её сателлитов. Задержал взгляд на затылке высокого черноволосого парня – тут же выудил из воспоминаний его имя: Вася Громов (с ним у меня с середины прошлого учебного года шёл вялотекущий конфликт на почве личной неприязни). Нашёл среди разномастных голов десятиклассников и рыжую макушку Алины Волковой.
«Хоронили её в закрытом гробу», – напомнил я сам себе.
И тут же отмахнулся от нахлынувших воспоминаний. Вдохнул витавшие в воздухе около доски частички мела – громко чихнул. Прошёл мимо учительского стола, подмигнул взглянувшей на меня Лидочке Сергеевой. Девчонка в ответ презрительно фыркнула и отвернулась («память» напомнила, что Лидочка хорошо смотрелась в спортивной форме: у неё было на что посмотреть). Я прошёлся между рядов, добрался до предпоследней парты. Взгромоздил дипломат на столешницу рядом с Алиной Волковой, пальцем поправил очки. Волкова не подняла голову – будто бы меня и не заметила. Я громко поздоровался с ней. Что ответила мне Алина, я не разобрал из-за дребезжания школьного звонка.
Начало урока я воспринял, как некую обязательную к участию пьесу. Смущали меня и декорации: портреты Маркса, Энгельса и Ленина, что висели в классе на самом видном месте, будто иконостас. Не раз я ловил себя на мысли, что происходившее сейчас в школе действо (с моим участием) – чей-то розыгрыш. Вот только мои руки с гладкой молодой кожей розыгрышем не выглядели. Да и занимавшая рядом со мной место за партой Алина Волкова казалась серьёзной и даже слегка хмурой, но точно – живой. Я пристально посмотрел на профиль своей соседки по парте. Девица заметила мой взгляд – повернула ко мне лицо и вопросительно вскинула бровь, разрезанную тонкой белой полосой шрама.
Я улыбнулся ей. Но Волкова на мою улыбку не отреагировала. Она отвлеклась: резко распахнулась дверь.
Голоса учеников смолкли. По ушам резанул скрежет стульев. Я вытянулся рядом с партой (при появлении учительницы), добавил своё приветствие к нестройному хору десятиклассников.
– Присаживайтесь, – разрешила учитель физики.
Она взглянула на плохо намытую доску.
«Сейчас позовёт Громова», – подумал я.
– Кто у вас сегодня дежурный? – спросила физичка.
С первой парты ей ответила Сергеева.
– Громов! – повторила учительница озвученную Лидочкой фамилию.
Пробежалась подслеповатым взглядом по головам школьников.
Черноволосый Громов не без труда поднялся на ноги (испустил шумный недовольный вздох: при его почти двухметровом росте за партой Василию было тесновато).
– Вася, – сказала физичка, – вот ты где. Намочи, пожалуйста, тряпку. Приведи доску в порядок.
«Все остальные – откройте учебники на седьмой странице…» – мысленно произнёс я.
– Все остальные – откройте учебники на седьмой странице, – послушно повторила учительница. – Вступление мы пропустим. Темой нашего сегодняшнего урока будут…
«…Механические колебания», – мысленно опередил я физичку.
– …Механические колебания.
Я облокотился о парту. Наблюдал за тем, как учительница и ученики в точности повторяли всё то, что я ещё по пути в школу вспомнил о сегодняшнем дне. Вот физичка развернула бумажный свёрток, достала из него кусок мела. Лидочка Сергеева левой рукой поправила причёску (будто воспользовалась моей подсказкой). Вот громко зевнул около доски Громов. «Сейчас стрельнёт взглядом в сторону Кравцовой», – подумал я. И Василий тут же посмотрел в том направлении, где с идеально прямой спиной восседала за партой Наташа Кравцова (Принцесса, как завистливо обзывала её Сергеева). Принцесса Васин взгляд словно и не заметила – ожидаемо: согласно известному мне сценарию.
Я чуть напряг память – и тут же мысленно воспроизвёл первые абзацы первой главы учебника. Опустил взгляд на страницы книги и убедился, что вспомнил предложения дословно. Перед мысленным взором предстали и страницы второго параграфа учебника – стоило мне лишь послать «памяти» соответствующий запрос. Я поднял голову, взглянул на спрятанный в углу под потолком (внутри пластмассовой коробки) динамик. Припомнил, что в конце этого урока голос Полковника через систему оповещения объявит: первую репетицию концерта ко Дню учителя перенесли на понедельник, а все желающие в нём участвовать ещё могут подать заявки. «Раньше у меня такой памяти не было», – подумал я.
Снова посмотрел на Алину – вспомнил, что завтра (в свой день рождения) Волкова уйдёт с последнего урока. И сколько не напрягал извилины – причину, по которой она прогуляет английский, в памяти не нашёл. Потому что в «прошлый раз» Алина свой поступок мне не объяснила (да я её о нём и не расспрашивал). Не отыскал я в воспоминаниях и сведения о том, почему Волкова в воскресенье не пойдёт с классом в поход на берег озера. Сделал вывод, что возможности моей памяти всё же не безграничны. Я находил в ней лишь то, что уже знал (видел или слышал) – эту информацию легко извлекал из своих воспоминаний: будто считывал её из недр сервера, что находился в моём единоличном пользовании.
Учительница физики близоруко щурила глаза и пересказывала нам давно ею заученный наизусть параграф учебника (изредка я замечал в её монологе лишь небольшие отклонения от оригинального текста). Моя соседка по парте прилежно и аккуратно конспектировала слова физички – как и едва ли ни все ученики выпускного десятого «А». Я же в своих записях увековечил лишь сегодняшнюю дату: «Третье сентября». Потому что вести сегодня конспекты не входило в мои планы. Идея писать от руки (не печатать на клавиатуре) мне виделась нелепой, абсурдной и бессмысленной (к тому же, тексты учебников ещё с «прошлого» обучения в десятом классе сохранились в моей памяти). Я не удержался – зевнул (прикрыл рот ладонью).
Рисовал на клетках в тетради короткие чёрточки (изображал работу, чтобы не выделяться на общем фоне). Украдкой поглядывал на своих одноклассников (не вертел при этом головой, чтобы не привлечь внимание учительницы). Вспомнил, что во время воскресного похода на природу Наташа Кравцова упадёт в холодную воду озера и на две недели после этого случая сляжет с простудой. В подробностях воссоздал в памяти, как в конце сентября я дрался за школьной теплицей с Громовым (я отделался тогда разбитым носом и испачканной в крови рубахой). Не забыл я и как в ноябре уезжал из Рудогорска. Никто из одноклассников меня не провожал: десятый «А» тогда укатил в Москву на экскурсию.
«А вот после ноября этого года я никого из них ни разу не встретил», – промелькнула мысль. Но я тут же её опроверг: «Видел Лёньку Свечина. В июле восемьдесят восьмого года. В Ленинграде». Я взглядом отыскал давно нестриженый затылок парня: Свечин сидел сейчас за первой партой у двери, прилежно записывал слова физички. Со Свечиным я во время своей командировки столкнулся случайно, на Московском вокзале. Лёнька тогда меня узнал (сказал, что я почти не изменился). Я перекинулся с бывшим одноклассником парой фраз. Свечин похвастался, что с красным дипломом окончил физико-математический факультет Петрозаводского государственного университета, и что уже два года жил и работал в Москве.
– А как другие «наши» устроились? – спросил я у него. – Где сейчас Кравцова? Сергеева поступила на вышку? Громов пробился в МГУ, как собирался?
– Ты разве ничего не знаешь? – спросил Свечин.
Улыбка исчезла с его лица.
Я пожал плечами.
– Что именно?
– Солдаты их всех убили, – едва слышно произнёс мой бывший одноклассник. – Тогда: зимой. Нас пятеро осталось. Из всего десятого «А» класса. Троих отправили доучиваться в «Б» класс. А нас с Ерохиной – в «В».
Он плотно сжал губы.
– Не понял, – сказал я. – Какие солдаты? Кого убили?
Лёнька после моих слов воровато огляделся.
– Некогда мне с тобой разговаривать, Крылов, – сказал он. – Спешу: сейчас подадут мой поезд.
И шёпотом добавил:
– К тому же, я подписку давал «о неразглашении». Так что… не могу говорить, прости. Мне сейчас только проблем с КГБ не хватает… в довесок ко всему прочему.
Свечин устало вздохнул, похлопал меня по плечу.
– Рад был тебя повидать, Иван, – сказал он. – Прощай. Может, свидимся ещё… когда-нибудь.
С чемоданом в руке Лёнька поспешил в сторону перрона.