Дорога была — вымощенная камнем, и копыта грис постукивали звонко. Через поля, рощицы, ровно посаженные ряды кустарника, которому он не знал названия. Потом невысокие стены, и стены, и стены… иногда поворот или мутноватая рябь канала, отсюда совсем не похожего на блестящую нить. Лиловые и белые цветы среди массы листьев ползли по каменным и глиняным заборам, лились через забор или вздымались древесные кроны, но деревьев все равно было мало, сильно меньше, чем привиделось сверху, со склона. Встречные кланялись низко, и не поднимали взгляд. Но Огоньку все равно казалось, что именно на него все смотрят — справа, слева, со всех сторон. Он невольно съеживался, старался стать незаметней, прижаться одновременно к грис и своему спутнику, за что получил уже пару слегка раздраженных "сиди нормально!"
Как много людей… зачем им селиться так тесно?
Улочки, то лежащие в тени, то опаленные солнцем. Женщин намного больше, чем мужчин — видно, те на работе. Что же будет, когда они вернутся??
…Играющие на мостовой малыши, вот-вот и попадут под копыта…
Нет… неправильно, не должно быть столько людей. Бело-зелено-золотое озеро, стоило и впрямь погрузиться в него, оказалось пугающим. И воздух здесь изменился, сгустился, ушла горьковатая нотка зелени: здесь пахло сырой известью, пылью, дымом и свежим хлебом, и чем-то приторно-сладким. Запахи перебивали друг друга, толкались, не сливаясь в общий хор. Дороги чем дальше вглубь города, тем выглядели чище, на многих ни сухого листика, ни веточки; но он предпочел бы обычную лесную тропу. Что-то неестественное было в такой чистоте: как этого можно добиться? Ведь сколько людей проходит по ней ежедневно?
То закрывая, то открывая глаза, выхватывал — шарахнувшись от их процессии, пробежал мальчик с плетеным коробом; кричат друг на друга разносчики — кто-то разбил кувшин; женщина в платье с нашитыми цветными лоскутами вытряхивает циновку; толстая пестрая птица с трудом взлетела на невысокий заборчик и вопит, будто ее режут.
Наконец толпа заметно поредела. Появились небольшие рощицы, разделенные мостиками, и строения здесь стояли неплотно. Кустарник с перистыми листьями почти скрыл очередной забор, а в нем обнаружились ворота, и всадники свернули туда, в широкий двор. Из золотистого выглаженного камня огромный дом; высокий фундамент — ни щелки, никак не залезешь, если не по лестнице подниматься. Крыша держится на столь же гладких каменных стволах, тоже светлых, но с широкими кольцами-полосами: словно толстые змеи застыли, стоят на хвостах. На террасу выбежала девушка парой весен постарше Кайе: алый и розовый сполох, цветы в волосах. Слетев по ступеням, не дождалась, пока всадники спустятся, пока грис уведут, кинулась к приехавшим, и кисти рук ее, увешанные голубыми браслетами из металла, плеснули, словно крылья, и зазвенели.
— Где вы так долго! Здесь было такое, дедушка даже хотел… Ой… — она заметила Огонька, которого только что спустили с седла. — А это что? Ведь полукровка!
— Подобрали в лесу, — сказал Къятта. Он девушке не улыбнулся, да и едва на нее посмотрел.
А она подлетела к подростку, гибкая и подвижная, но Къятта остановил ее, протянув руку.
— Скажи деду — мы сейчас будем.
Огонька, который едва мог ходить и даже стоять после долгого пути верхом, передали слугам или охране, и они были все одинаковые: любопытные, расслабленные, недобрые. На плече темный узор; а у тех, что поодаль стоят, не смея подойти и вовсе, кажется, никакого.
Иди, — Къятта подтолкнул его в спину, прочь от звенящей девушки. Кайе только кивнул Огоньку и махнул рукой.
Недолгой теперь дорога была, и мальчишка запомнил лишь, как отчаянно трещали цикады и ласточки носились низко-низко, порой едва не касаясь крыльями живой изгороди, мимо которой его вели.
Темно было там, где Огонька закрыли, сухо и очень темно. И, осознав, что остался один, он забился в угол, обхватив руками колени, и мечтал, почти что молился — никого больше, никогда, только чтобы никто сюда не зашел. А там, снаружи, люди, так много… больше, чем муравьев в муравейнике. Смуглые руки, звенящие серьги и ожерелья, громкие голоса. Как все они могут запомнить друг друга?!
Когда схлынули испуг и возбуждение, понял, что здесь совсем тихо. Так не было никогда — лес шумит, перекликается днем и ночью, а прииск стоял пусть не в лесу, но близко.
Думать, что теперь делать, казалось бессмысленным — не от него зависит. Тогда Огонек попытался понять, куда же он все-таки шел. Почему раньше не думал об этом? Почему не остался где-нибудь в безопасном месте? Откуда-то знал ведь, где в лесу безопасно. Что или кого он искал? Теперь был уверен: на прииск он вышел как раз в этих поисках. Но место оказалось не то…
А потом, после побега — ведь он как будто выбрал себе направление, двигаясь по солнцу и звездам. Что он искал?
Стукнул тяжелый засов и на пороге возникла фигура, черная в свете стоящей на полу маленькой лампы. Потом рука подняла лампу, и он смог рассмотреть.
…Кожа этой женщины была цвета темного меда, волосы удерживал широкий золотой обруч — гладкий, ничем не украшенный, длинное просторное одеяние из бледно-голубой ткани скрывало фигуру. Женщина подошла к Огоньку, поспешно вскочившему, положила ладонь ему на плечо и всмотрелась в глаза. Словно колючей лианой хлестнули по лбу; отшатнулся.
— Как твое имя?
— Я не помню…
Значит, он пошел в мать, не к месту подумал Огонек. Такие же черты у него, но тоньше, словно прочерчены на медном листе — а у нее округлые, мягкие. И она совсем другая — холодная, отстраненная. Почему? Интересно, а Къятта — в отца, или сын другой женщины? А сестра — это же она была на крыльце? — похожа на обоих братьев сразу…
— Где ты жил раньше? — резко прозвучал голос женщины, ножом вошел в череп между глаз.
— На прииске…
— До него?
— Лес…
— Как звали родителей? — он начал проваливаться в мягкую полутьму. Отчаянно замотал головой, пытаясь удержаться — он не хотел перестать быть собой…
— А ты можешь сопротивляться? — удивленно проговорила-пропела женщина, и мальчишка снова ощутил удар: лезвие в черепе провернулось, вошло глубже.
Какое сопротивляться? Что скажешь, когда в голове нож? Говорить он не мог, вот и все. Сколько это длилось, не знал, но она все же ушла наконец, и он был даже в сознании.
Вытер мокрые щеки.
Пока все складывалось неплохо… вроде обошлось, может, больше не тронут, раз ничего он не помнит. И место сухое, можно поспать. На прииске с верха шалаша вечно текло.
Когда спал, даже в забытьи чудилось: со всех сторон за ним следят много-много светящихся глаз. Сейчас что-нибудь вспомнит, и сразу сожрут.
Тридцать девять весен видела Натиу из рода Тайау, но выглядела много моложе. В облике женщины всё было от ее имени — «мед». Полногрудая, неторопливая, с мягкими движениями и мягким смехом, она сохранила тонкий стан, несмотря на троих детей.
Много дождей и солнц прошло с того дня, как на прогулке увидел ее Уатта Тайау, и забрал в рощу неподалеку, а несколько часов спустя привел в собственный дом и оставил там. И большее сделал он — добился, чтобы Натиу приняли в Род, хотя отец Уатты противился тому, не понимая одержимости простой девчонкой. Для них — простой, хоть из хорошей семьи, уважаемой. Но довольно сильной уканэ оказалась юная девушка, и Ахатта Тайау согласился с прихотью сына. Золотая татуировка украсила плечо невесты, и Натиу позволено было снять браслет из серебра, знак осторожности Сильнейших. Серебро запирало способности уканэ, людей с «внутренней» силой, и те не могли ничего; пока не снимут, не отличались от обычного гончара или плотника. Но Восьми Родов Асталы это правило не касалось.
Натиу не любила Уатту, но лишь безумная стала бы отказываться от подобной судьбы — быть принятой в один из сильнейших Родов.
Двух сыновей родила Натиу, и оба не слишком походили на нее. Старший удался не столько даже в отца, сколько в деда, а младший чертами похож, но толку от этого мало.
А Киаль, хоть красавица, скорее напоминала не мать, а птицу-ольате.
Муж погиб много-много весен назад.
И все же Натиу могла гордиться собой даже не считая рождения таких детей — разве не она внушала верность не только воинам и стражам-синта Рода Тайау, но и простым охранникам их кварталов? Исподволь, по капельке помещала в сознание уверенность в том, что только этому Роду стоит служить, и жизнь отдать, если что.
А еще Натиу видела Сны.
Сон течет сквозь кожу, тело становится водой и течет сквозь сон. Ресницы отбрасывают лохматые тени. Ойоль, сновидица.
Давным-давно уканэ умели плавать по рекам снов, не тонуть в водопадах снов. И уже много-много весен никто этого не умеет. Редкие всплески — рыбка махнула хвостом, и вновь тишина.
Во сне опасней, чем наяву — так говорят.
Натиу любила сны. Училась быть ойоль. Не было учителя — брела сама, наощупь, по чудом увиденным записям, по собственным догадкам выстраивая дорогу.
Порой сон показывал прошлое или будущее куда четче, нежели это могло сделать видение, вызванное дымом шеили. А в древности, говорят, могли сном менять другой сон, делать реальность иной. Убивать могли, говорят. Натиу не умела. Никто сейчас не умел.
Но она научилась рисовать перед собой двери… и заходить в них. И даже касаться того, что стояло за дверью. Долго училась, не жалела ни себя, ни зелий — а дорого обходились подобные зелья ей, тогда еще совсем девчонке. Здесь, в доме Тайау, нужды в средствах уже не испытывала, и к древним табличкам и свиткам был доступ, хоть немного их самих сохранилось. Училась, даже потеряв мужа — всю себя вложила в эти занятия.
Поначалу и не нужно было ничего больше — Сила сама хлынула в пробитую щель. Но…
Уже много месяцев сны сами не приходили. Готовила травы. Немного пожелтели белки глаз, руки подрагивали — но ей уже не для кого было оставаться красивой. Къятта видел, и презрением дышала вся его фигура. Презрение вызывало страх, и мать съеживалась, когда мимо проходил старший сын — гибкий зверь скользил в травах, где рос ее сон.
Зверь этот мог вырвать травы с корнем.
Не делал этого — то ли из презрения, то ли из другого какого умысла.
Не из любви к матери.
— Я ничего не вижу, — сказала она Ахатте Тайау, уже седому, но все еще крепкому. — Али, он будто сосуд из бронзы, а я могу только ногтями царапать — ничем не поддеть крышку. И ножа у меня нет, а разбить бронзу не выйдет.
— Что ты думаешь делать?
— Отведу его в Дом Солнца.
Глава Рода смерил ее взглядом, ощутимым, будто приложил к телу настоящую портновскую мерку.
— Тамошние жрецы сильнее тебя?
— Не слабее, — призналась она с неохотой, потирая пальцы с удлиненными позолоченными ногтями. — И я сновидица, а они привыкли делать разное. И у них есть шары внушения, и еще… Если, конечно, ты не велишь полукровку убить.
— Я всегда предпочитаю дать шанс… ты же знаешь. Но главное — нам надо понять, что он такое, и не подослан ли. Идите в Дом Солнца. Только потом не жалуйся, что Къятта снова ведет себя непочтительно. Пожалуй, и я присоединюсь к вам.
— Ты мне не доверяешь? — вспыхнула Натиу.
— Ты ведь живешь в этом доме, зачем же спрашивать?
— Намекаешь, что я могу придумать историю этого найденыша? Ты ведь не тот, кто пойдет проверять.
— Иди отдохни, — сказал Ахатта почти ласково. — Ты потратила много сил.
**
Его отвели к теплому бассейну и отмыли хорошенько, срезали часть волос, которые было не расчесать. Полукровка был рад: он всегда любил воду, но даже на береговом прииске редко выпадала возможность залезть в речку, что говорить про чащу. В бассейне он просто блаженствовал; кажется, это позабавило тех, кто им занимался, и с полукровкой обращались вполне дружелюбно.
Порадовала и одежда, не из тонкого льна, как у жителей дома, а из волокна более грубого, как носили на прииске; но безрукавка и штаны чистые, хоть не новые — для него лучшая одежда в мире.
Потом ему дали большую свежую лепешку и молока. Никакого сравнения с тем, чем кормили на прииске, и он начал думать, что счастье ему улыбнулось, а всё недавнее оказалось лишь недоразумением… Если б спросили, чего еще мог пожелать, попросил бы еще одну лепешку, а так не решился, конечно. Тело после долгого пути верхом еще ныло, но уже вполне терпимо.
Солнцу предстояло еще долго карабкаться к полудню, когда полукровку вывели во двор. Он немного сник, заметив ту женщину из подвала. Рядом стоял пожилой человек с когда-то резким, но смягченным годами лицом, в темной одежде из мягкого складчатого полотна — длинной, в два или три слоя — не как у большинства виденных. Полосатый платок, искусно свернутый, завязанный на затылке, скрывал волосы. На шаг позади держался, похоже, еще один из домашних слуг — ипара охранников, равнодушных, меднокожих, с дротиками в руках.
Мальчишка склонил голову, не зная, как тут положено приветствовать старших. Покосился направо, налево — юноши по имени Кайе нигде не было. Назвал "Огоньком"…а имя его самого означает "ночь". Где же он — или нарочно отослали, чтобы без помех… сделать что?? По счастью, не было с ними и Къятты — уж его-то намерения Огонек никак не мог счесть добрыми.
Пожилой чуть кивнул женщине и указал вперед.
Огонек думал, они снова поедут на грис, но группа людей вышла за ворота и пешком направилась по светлой, ароматной от пряной зелени улочке. Навстречу мало кто попадался, и встречные были одеты в чистое и выглядели сытыми и здоровыми. Если кто-то из них нес вьюк или корзину, груз не казался тяжелым. И страха на их лицах не было, скорей любопытство.
Шли не менее получаса, прямые вроде бы улицы неожиданно изгибались — или по мостику перебегали через узкий канал.
Сейчас Огонек не мог толком разглядывать город. То и дело исподволь смотрел на идущих рядом людей — чего от них ожидать? Круглолицая женщина в накинутом на голову и плечи синем тонком шарфе — она один раз уже причинила ему боль. Высокий старик с равнодушным твердым лицом — он, наверное, очень тут уважаем… Не понять, есть ли золотой знак на плече, его закрывает широкий и длинный рукав. Но по всему ясно, этот человек никак не из слуг.
На остальных поглядывал с меньшей опаской, понимая, что решают здесь не они.
Но как бы ни тревожился, то и дело краем глаза выхватывал то мозаичный орнамент по верху невысокой стены, то разноцветные камешки, которыми был выложен центр небольшой площади, то огромного попугая с кольцом на лапе, на ветке в чьем-то саду.
И вверх, на небо с перистыми ленивыми облаками, он смотрел. И башню заметил поэтому — она стояла довольно далеко, а вокруг все еще тянулись стены домов, увитые плетями ползучих растений. Какая же громадина должна быть, чтобы хоть до половины подниматься, не заслоненной ими?!
На фоне светлого неба башня казалась темно-желтой, ее округлое тело плавно сужалось кверху, обрамленное неширокими уступами-террасами — все вместе походило на мощный ствол, обломанный сверху. Наверху, у самого края, стояло с десяток фигурок; как им не страшно подходить близко, подумал Огонек. Сам он не боялся спать и на высоких ветвях, но там легко было уцепиться, чтоб не упасть.
Рокотали барабаны, как крокодилий хор на болоте, звук хорошо разносился; Огонек уже отворачивался, когда одна из фигурок полетела вниз.
Видел ее краем глаза и в первый миг подумал — почудилось; но ту рокот оборвался, и грянул вновь — и второе тело сорвалось с края.
Невольно мальчишка вскрикнул.
Он был далеко, не мог видеть лиц, не видел, и куда упали люди, но не сомневался — разбились. Так высоко…
— Не время, — сказал старик, прищурясь и тоже глядя на башню. — И сразу двоих… будь плохое знамение, нам бы сказали. Значит, чей-то дар. Кому понадобилось, интересно.
Он отвернулся и продолжил путь, а остальные, кроме женщины, едва и взглянули вверх — да и смотреть уже было не на что, стоящие у края повернулись спиной, уходили.
Мне почудилось, пожалуйста, пусть мне почудилось, непонятно кого заклинал Огонек, не переставая дрожать.
На прииске не убивали. Могли надавать оплеух, пнуть так, что отлетишь на пару шагов, огреть плетью-стеблем лианы, но все это было терпимо, даже ребра ни разу не треснули. А среди этих людей он увидел несколько смертей за несколько дней.
Его привели не к страшной башне, а к массивному дому в четыре уступа, и каждый был из камня разного цвета, и все — оттенков солнца. Рассветный золотисто-розовый, веселый желтый, спелый оранжевый и багряный — все вместе казалось отрадным для глаз, и на миг Огонек даже замер, восхищенный, на миг забыл только что виденное. Но ощутил легкий толчок между лопаток, и снова сжался, вспомнив, где он и не зная, зачем он здесь. Десяток ступеней вели к черному провалу в стене — туда, казалось, и вовсе не проникает свет, и откуда бы, раз солнце остается снаружи?
Я оттуда не выйду, подумал полукровка, но шел покорно и с виду вполне спокойно. А за темнотой коридора оказался круглый солнечный зал — лучи лились из отверстия в потолке, отражались от полупрозрачной светлой мозаики на стенах и на полу, от бронзовых зеркал тут и там.
Кровью здесь не пахло — был запах нагретых смол, и хвои, и сладкого пряного дыма. Те, кто привел Огонька, о чем-то заговорили с двумя людьми в длинных желтых одеждах, со множеством золотых браслетов и ожерелий, украшенных камнями еще более солнечными и разноцветными, чем стены снаружи. Потом его усадили на каменную тумбу в конце зала, и все стали поодаль, кроме женщины с синим шарфом и двух местных служителей. Велели смотреть вперед. Потянуло еще более сладким дымом, дым сгустился и в нем появились глаза — хрустальные, беспощадные, они качались и приближались, грозя его проглотить. Огонек не мог шевельнуться; на миг почудилась огромная змея, ведь не бывает, не должен быть дым с глазами!
Он был, приближался, сдавливал голову, и мозг, и все тело болели от нестерпимого блеска. Потом словно в паутину уткнулся с разбегу — многослойную, плотную, а за ней… ничего.
Чья-то рука выдернула его из дымной пасти, Огонек услышал рассерженное шипение:
— Мать моя, не тронь то, что принадлежит не тебе!
— Ты мой сын, — отозвалась женщина еще властным, но поблекшим голосом. Двое служителей стояли за ней, и казались напуганными.
Кайе вскинул голову, осторожно поддерживая за плечи Огонька:
— Я твой сын. Но помни, кто ты и кто я кроме этого!
Женщина что-то сказала растерянно — тому, старику, понял Огонек. У него самого все еще мелькали пятна перед глазами, кружились, мешая как следует видеть.
— Пусть идут, — раздалось негромкое. И они ушли.
Съежившись на корточках у канала, Огонек смотрел вниз и никак не мог перестать дрожать, даже чуть не упал. То ли пережитый испуг был тому виной, то ли страшный обряд, да еще виденные чуть раньше смерти. Он бы точно свалился в почти неподвижную воду, если бы нежданный заступник не стоял за спиной в паре шагов. Этого полукровке хватило, чтобы успокоиться немного и наконец развернуться, поднять голову.
— Уже встаю, не сердись только, — пролепетал он, видя, что юноша рядом очень, очень зол — кажется, и дымную змею бы сейчас придушил. Злость эта почти ощутимо висела в воздухе, мешала дышать.
— За что, глупый? — голос Кайе тоже был мрачным. — Это она предложила, не дед. Больше она не посмеет…
— Я не хотел… не надо ссориться из-за меня, — пробормотал подросток испуганно.
— Ссориться? — Кайе обернулся на цветной солнечный дом. — Нет уж. Она моя мать, но не больше того.
— А я любил свою мать, — неожиданно для себя сказал Огонек. Кайе так и впился в него взглядом, но Огонек беспомощно покачал головой.
Шагая за старшим по золотистой дорожке, Огонек чувствовал себя листиком, подхваченным бурным течением. Вспомнил реку, в которой барахтался. Там он сдался течению, и оно пощадило мальчишку.
Поднялись в дом по ступенькам небольшой боковой террасы. Под крышей было заметно прохладней, хотя все равно душновато. По широкому сумеречному коридору миновали пару комнат, в которых явно жили — дверные пологи из плотной шерсти, с красивой вышивкой порой приоткрывались от ветра, и тогда на полу возникали светлые пятна. У белой с золотом занавеси Кайе остановился, отбросил ее привычно-хозяйским жестом, не глядя поманил за собой Огонька.
В комнатке почти не было мебели, лишь невысокая кровать, столик и сундук — а сама она оказалась большой. Тени и здесь покачивались, легкие и насмешливые. С тихим журчанием пробегала вдоль стены вода по каменной канавке — умываться и пить.
Мягкая золотистая шкура лежала на полу; еще заметил сидящую на жердочке огромную желтоглазую сову. Отшатнулся, встретив ее сумрачный сонный взгляд.
Почувствовал, что ноги подкашиваются, будто не спал суток трое, а до этого столько же бежал по лесу.
— Можно… я… — не договорил. Последнее, что почувствовал, это мягкая шкура под щекой.
Во сне за мальчиком гонялись огромные пещерные медведи. Огонек сначала кричал, а потомпритворился камнем, и медведь подошел, обнюхал его, а потом лизнул. На щеке остался прохладный след…
Огонек затаил дыхание, подождал — и открыл глаза.
Кайе развлекался в углу со своей угрюмой совой, щелкая ее по клюву. Видимо, это его пальцы коснулись щеки Огонька. Ощутив, что полукровка проснулся, мгновенно обернулся к нему. Лицо юноши было встревоженным… а глаза щурились не по-доброму, и губу он прикусывал, явно думая о чем-то неприятном.
— Поднимайся. Живой?
Огонек осторожно сел.
Голова кружилась, но в целом он чувствовал себя хорошо. Только вот непонятное выражение на лице недавнего заступника тревожило.
— Что-то случилось? — спросил он осторожно.
— Не спрашивай лучше, — он раздраженно махнул рукой. — Пока ты тут спал, дед рассказал, что было в Доме Солнца. Ты…
— Я ничего не помню, — сказал полукровка, и ощутил, что звучит это слишком поспешно, словно оправдывается.
— Они ничего не увидели! Понимаешь? До твоего прииска — ничего, словно тебя не было раньше! И чем-то запечатано сверху. Паутина туи-ши, так говорят. Так что…
— И… что это значит?
— Ничего хорошего!
Кайе оставил сову и стремительно шагнул к Огоньку.
— Просто так не запечатывают прошлое! Ударился бы головой — все бы прочли, уж поверь! А чистое полотно создавать — зачем? Это непросто. Чего ты не должен помнить, а?
Кайе говорил иначе, нежели раньше — отрывисто, с требовательным напором. Огонек чувствовал — словно язычки пламени пробегают по коже, словно слишком близко он сел к костру. Стало трудно дышать, и сердце словно чья-то ладонь сдавила.
— Чистое полотно? — выдавил полукровка, невольно отодвигаясь, почти вдавливаясь в стену.
— Идиот! — сердито отозвался юноша. Он сидел уже рядом на шкуре, сжимая плечо найденыша с силой, подходящей человеку куда старше и массивней. — Что ты должен исполнить?
— Не знаю, — задохнулся Огонек, морщась от боли — хватка у Кайе была железная. — Я не…
— Что «я»?! Что ты такое? Кто знает? Неважно, что ты ничего не помнишь. Их айо и уканэ тоже сильны. Они могли подослать тебя… скажем, убить меня, или брата. А ты и думать об этом не будешь до времени.
— Что же мне делать?! — тихо, но отчаянно воскликнул Огонек. Он не хотел думать о том, что это может быть правдой. Это не могло быть правдой! Он… да, ничего о себе не знал.
Кайе сильнее сжал плечо полукровки. Острые ногти впились в кожу.
— Скажи, зачем дарить тебе жизнь? Отравленный плод не оставляют среди прочих плодов просто так!
— Но я… — Огонек дернулся от боли и стукнулся о стену затылком. — Что же мне делать… — повторил он, и это был уже не вопрос.
— Спроси кого другого!
Хоть Огонек сидел, показалось, что пол под ним стал песком и осыпается, тащит за собой в яму. Он отчаянно глянул на Кайе: было что-то в этом лице — в изгибе губ, сдвинутых бровях… Обида? Растерянность? Надежда? Он злится, он имеет право. Но…
На прииске полукровка выучился понимать чуть ли не по шагам, чего от кого ожидать. Только вот тут не прииск. Тут смерть повсюду.
Ухватился за руку Кайе, как за последнее, до чего мог дотянуться:
— Ну поверь же мне! Кому такой мог быть нужен?! Зачем? Я ведь и не жил еще вовсе! Не отдавай меня им, пожалуйста — ведь ты можешь! Ты можешь?!
По лицу юноши словно тень пролетела:
— Я-то? — тихо спросил тот, глядя непонятно.
Он легко отнял от себя судорожно сжатые пальцы. Потянул Огонька за собой, заставляя встать. Запрокинул тому голову, пристально глядя в глаза. В его же глазах прыгали непонятные искорки, словно от костра.
— Ты тоже считаешь, что мне… нельзя верить? — спросил полукровка погасшим голосом.
— Хотелось бы, — сумрачно откликнулся Кайе, и оттолкнул Огонька, резко, почти грубо. Но чувство угрозы, исходящее от него, погасло; кажется, и не было ничего. Добавил, помолчав немного, отвечая своим мыслям:
— Но Къятта, и они все… А, ладно.
Помотал головой:
— Может, память вернется… Вдруг ты просто узнал что-то, тебе неположенное? Да нет, какое там, полукровку проще убить, — тут же сам себе возразил. Положил руку Огоньку на плечо, словно и не отшвырнул только что; проговорил иным тоном, почти веселым:
— Ну что же, пусть будет так. Какая разница!
Огонек отвернулся, пытаясь придумать что-нибудь и сказать, но слова не шли на ум. Так и не произнес ничего.
Кайе тем временем указал в округлый проем в стене. Там оказался выход на еще одну террасу — сразу будто нырнули во влажный горячий воздух; а за террасой раскинулся внутренний сад. Теперь Огонек мог осмотреться, украдкой вытирая глаза. День уже клонился к закату. Вдалеке, едва различимы в облаках, на западе поднимались вершины гор, темно-сиреневые, плывущие в дымке. А здесь, в небольшом саду, над цветниками, живыми изгородями повсюду порхали огромные бабочки — больше всего черных, отливающих разным зеленым, алым и синим, с причудливыми крыльями. Бабочки чувствовали себя здесь хозяйками — красуясь, взмахивали тонкими крыльями, перелетали с цветка на цветок, словно даря величайшую милость. И — никого из людей.
Огонек остановился на нижней ступени террасы. Его все еще потряхивало немного. Жадно смотрел — и вдаль, на горы, и перед собой. Чувствовал себя так, словно еще раз вытащили из стремнины. Сад был спокоен и тих, понемногу вливал тишину и спокойствие и в Огонька.
Если бы можно было остаться тут жить! Мирно, неторопливо, много-много дней. Как бабочка, пить нектар, умываться росой, слушать шелест ручья…
Но Кайе уже стоял на дорожке из цветных плиток, что вела куда-то вглубь сада.
— Пойдем! — скомандовал он.
Огонек поспешил к нему, но от и дело невольно останавливался, чтобы оглядеться. Он любил закаты, золотой свет, сизую дымку — предвестницу тумана. Только в лесу никогда не было тихо, как здесь. Там все пело, верещало и голосило, готовясь к ночи.
Он и не заметил, что дошел до скамьи.
— Сядь, — Кайе дернул его за штанину: сам уже сидел.
Огонек присел на краешек. Непривычная тишина вновь подсказала — это чужое место. Красивое, но, кажется, очень опасное. Нет, Кайе все же был добрым с ним… надолго ли это?
— Я тут подумал, — сказал тот, будто они продолжали недавний дружеский разговор, — Мой отец погиб в тех местах, откуда ты пришел на этот ваш прииск. Дед и другая родня уверены, его смерть не была просто случаем. Там неподалеку древние развалины, много. Все их не считал никто. Вдруг там до сих пор скрывается что-то эдакое…
Огонек не успел и рта раскрыть — между высокими кустами возник старший брат Кайе: в одежде цвета закатного солнца, будто оно само спустилось в сад, и очень злой. Братья смотрели друг на друга, как два богомола, столкнувшиеся на ветке.
— Даже с обряда вытащил это чучело?
— Я не разрешал его туда забирать!
— Можно всё, что не запрещали, да? Не перестарайся.
— Посмей только тронуть! — раздалось над ухом шипение.
— Значит, матери ты не доверяешь, а какому-то … — ровно проговорил Къятта.
— Я знаю, что делаю! Мать тебя боится, мало ли что она скажет!
Къятта смерил Огонька таким взглядом, что полукровка чуть не залез под скамью. Сказал брату:
— Очередная игрушка? Ну-ну. Опять скучно стало? Что ж, забавляйся пока! Только не рассчитывай держать при себе все время… и не строй планов, — с неожиданной, непонятной и весьма неприятной улыбкой он повернулся и исчез. Словно воздух за ним сомкнулся, и стало совсем тихо, словно даже цветы и бабочки замолчали.
Кайе сидел, опустив голову. Рука бессмысленно перебирала мелкие камешки
Огонек помолчал. Потом тихонько окликнул его.
— Да пошли они все! — неожиданно резко сказал юноша. Со злостью запустил камешки в ближайшие кусты. — Решил, наперекор ему. Скотина!
— Почему он так сказал?
— Потому что… А, помолчи! Хватит с тебя.
— Почему ты готов ссориться с родней из-за этого? — вырвалось у Огонька.
— Ты — первый, кто попросил у меня защиты, — сумрачно сказал Кайе, и неясно было, что он думает.
**
Покои Ахатты Тайау казались самыми тесными в доме — не по размеру комнат, Глава Рода мог бы занять какие угодно, только он любил все нужное держать при себе. А нужного за долгие годы накопилось много. Вот и стояли вдоль стен сундуки, столики с горами всяческих записей — от старинных глиняных табличек до вчерашних отчетов квартальных старейшин, никто сторонний не разобрался бы в этом ворохе. И массивное темное кресло — на одном и том же месте, сколько Къятта себя помнил.
Как и сестра, дед любил дымящиеся на курильнице ароматы, словно мало того, что приносит из сада. Только сестра предпочитала нежные, легкие, а здесь — пряные смолы.
— Нет, — сказал Къятта, — он стоял у окна, не глядя на своего деда, сидящего в неизменном кресле. — Я не позволю оставить эту гадость в доме.
— Не веришь, что он на самом деле просто безобидный дурачок? Кайе поверил.
— Не знаю. Мальчишка обожает риск… и развлечения находит где угодно.
— Но не сумасшедший ведь он.
— Ты же сам понимаешь, этот полукровка не может быть сыном каких-нибудь простых работников из срединных земель! Хотя бы один из его родителей…
— Не придумывай, — вздохнул Ахатта. — Так ты дойдешь до того, что он сын Лачи или его соправительницы! У тебя самого на задворках растет случайный малыш, и что? Окажись на месте его матери симпатичная девчонка из Чема, в которой больше северной крови…
— Только на моем, как ты говоришь, малыше, нет никакой паутины памяти. Кому бы ее ставить и зачем? Мне точно не сдалось.
Ахатта снова вздохнул, прикрыл глаза. В каком бы состоянии ни опускался в кресло, всегда было удобно — словно и подушки давным-давно научились принимать нужную форму, и само дерево чувствовало, как лучше для человека.
Къятта отошел от окна, за которым почти совсем смерклось, встал почти вплотную к деду, но смотрел поверх его головы, на язычок пламени в лампе:
— А ты — веришь в случайность? Да еще после Дома Солнца? Вот так, среди леса, непонятно как выживший, и так удачно подвернулся как раз на месте засады… Скажешь, и не такое случается? Да, люди теряют память, и вернуть ее не всегда можно, но тут же сторонняя сила. Знак вы видели все. Если бы этот безмозглый не вмешался в обряд…
— Нет, — сказал Ахтта, похрустывая пальцами. — Натиу со служителем все успели. Пелена на памяти либо развеется, либо будет снята чудом — в противном случае умрет вместе со своим носителем.
— Но если ему отдали приказ и подослали намеренно?
— Северяне? — поморщился Ахатта.
— Нет, разумеется. Ту крысу скорее всего просто подставили. Ты знаешь, кто наши враги, и они в соседних кварталах. Эсса в жизни не придет в голову, что Кайе способен такое вот притащить в дом.
Ахатта прижал пальцы к вискам, потер их.
— Есть резон, но… порой надо уметь ждать, а не только атаковать. Скоро привезут рабочих с того агатового прииска. Мы допросим и их. Может быть, что-то прояснится. А пока просто понаблюдаем — после такой встряски он может начать вспоминать.
— Как бы ни оказалось, что поздно. За моим братцем ведь не уследишь. Все эти годы…
— Я знаю, что ты делал все эти годы! Но не спеши, не сейчас. Кайе увлекся своей находкой. Что ему может сделать этот мальчик?
— Именно такой. Он вообще не противник. А подбросить яд или припрятать ядовитый шип может и он. Или заманить в ловушку, подать сигнал… Сродни тем древесным лягушкам — даже укусить не способны, но в коже отрава. Может сам не знать, для чего прислали сюда, пока не придет время.
— Ты переоцениваешь семейство Арайа, — улыбнулся Ахатта. — Точнее, одного из них. Ему бы понравилось, сколь ты высокого мнения об его способностях.
— Есть ли хоть одна причина, по которой я не должен свернуть шею этому рыжему прямо сейчас? — спросил Къятта, наконец в упор взглянув на дела, нагнувшись к нему. Тени и отблески от лампы шевелились на лицах обоих, разделяя и соединяя черты.
— Есть. Мы предупреждены. Мы будем очень осторожны и следить за каждым изменением в нем — Натиу сумеет. Такие печати не сходят за час и даже за день. Если его и вправду подослали, пусть враз считает, что мы доверчивы и расслабились. Иначе смогут приготовить другую ловушку…
**
11 весен назад
— Кайе, ты где? — голос молодой женщины походил на журчание. Вот и она сама появилась — черноволосая, гибкая, золотой обруч держит волосы, на обруче извивается золотая же змея с хохолком из чеканных перьев и глазами дымчатого хрусталя.
Мальчик четырех весен от роду сидел на дорожке, размазывая слезы по лицу.
— Сын…
— Уходи!! Все уходите!! — завизжал он, и мать увидела рядом с ним что-то черное, обугленное. Недавно… только что это было веселой земляной белкой.
Мать, помедлив, нагнулась, взяла малыша на руки — тот пробовал отбиваться, но в конце концов разрыдался, уткнувшись носом в ее плечо. Женщина унесла ребенка из сада.
Комната была очень просторной и светлой — две пятнистых шкуры на полу, белый камень стен, яркие глиняные игрушки грудой свалены в углу. Одна откатилась от общей кучи — голова человека с выпученными глазами, вроде свирепая, а на деле смешная. Солнечные блики резвились на шкурах — это за оконным проемом качались перистые листья, создавая игру света и тени.
Опустив мальчика на дорогое тканое покрывало, женщина отошла и кивнула немолодой няньке-служанке — мол, твой черед заниматься им.
— Возьми, — та протянула малышу сочный плод тамаль, оранжево-красный шар. Мальчишка зашипел, чуть склонив голову к плечу, дернулся в сторону от руки. Служанка судорожно сглотнула, продолжая улыбаться словно приклеенной улыбкой.
— Ала, — беспомощно оглянувшись, служанка обратилась к матери мальчика. — Может, я лучше пойду? Ты его хоть на руки можешь взять, а я… Он же только больше злится.
— Он своего зверька потерял, — вздохнула мать. — Малыш, я принесу тебе новую белку.
— Не хочу ничего! — выпалил мальчик, зло сверкнув большими глазами. Слезы его уже высохли, а пальцы комкали покрывало, словно он безотчетно старался выместить горе на чем-нибудь подходящем — так, как умел.
— Тебе нужно поесть и лечь спать, — мать, Натиу, и впрямь хотела было отослать служанку, но взглянула на нее и сына нерешительно — и велела остаться.
— Накорми и уложи его. А я… мне пора.
— Ала, я не могу, — взмолилась служанка. — Я его боюсь. Сегодня белку, завтра меня…
— Прекрати! — Натиу сдвинула высокие брови. — Ты несешь чепуху!
— Ала, ну хоть на кухню меня отправь, хоть стойла грис чистить — я не могу!
— Ты будешь наказана, Киши!
— Ала, я не могу! Ну, взгляни на него сейчас!
Натиу вздохнула:
— Я наполню курильницу дымом маковых головок, и он уснет. Позаботься об остальном.
Туман стелется над горами, сползает в долину. Именно так, не наоборот; туман — это облака или дым пробужденных вулканов. Туман окутывает Асталу плотным покрывалом, плотным, но полупрозрачным, словно паутинная ткань, та, которую делают из нитей золотых пауков. И сами эти пауки сидят на развесистом кружеве, ловят туман и выжимают из него капельки. Потом торгуются с небом и продают ему плоды труда своего; небо делает из капелек росу и драгоценные камни.
Земля тоже создает самоцветы, но непрозрачные, тяжелые на вид. А вода и огонь — не умеют. Слишком весела и непостоянна вода, слишком жаден до жизни огонь.
Сейчас, в туман, пастухи сидят у огня, земледельцы закрылись в домах, а в лесу и среди высоких трав плоскогорья воют ихи и волки-итара.
А дома в самой Астале, не на окраинах, разные. Самые богатые целиком каменные, просторные. Надежны их стены. Только некого бояться их обитателям.
Ребенок и не боится. Перекатился с боку на бок на плотной льняной простыне. Лен — дорогая ткань, много дороже, чем шерсть. Чуть застонал во сне, запрокинул подбородок — снилось неприятное.
— Тшш… — ухоженная рука провела по лбу, отгоняя тяжесть сна. Ребенок заулыбался. Округлые черты, ямочка на подбородке, ресницы короткие и очень густые. На большом пальце алеет отметинка от беличьих зубов — укусила. Не повезло зверюшке…
— Так он точно сгорит. Какая-то белка… глупо.
Слова принадлежали средних лет человеку — лицо того было узким, а взгляд колючим. Волосы покрывал полосатый платок, а на плечах и груди лежало широкое ожерелье из золотой тесьмы и разноцветных опалов.
— Жаль, но уж лучше он, а не мы все, — откликнулся совсем еще юный голос. — Он слишком для нас опасен.
— В первую очередь для себя. Ты не видел еще, как бывает — сердце становится углем. Оберегай его, Къятта — ты хорошо умеешь управлять собой, а он тебе верит.
Смуглый подросток с резкими чертами помедлил — и чуть поклонился:
— Да, дедушка. Я буду. Я люблю своего брата.
Лицо его осталось сосредоточенным и недобрым.
— Мы все — дети огня. Но он… вот уж кто заслужил это прозвище.
— Ну, почему же так? — усмехнулся подросток. — Например, «зубастик» ему тоже бы подошло.
— Прекрати! — спокойно одернул его дед. — Еще непонятно, сумеет ли он выжить, и если да, то каким вырастет. Но раз ты и сейчас можешь дрессировать диких тварей, то уж с одним малышом, наверное, сладишь. Я скоро стану стариком, а вот ты… Хотя если станет неуправляемым, или погибнешь ты сам, то и ему не жить. Ты все понял?
Къятта еще раз чуть наклонил голову — звякнули звенья подвески, украшавшей длинные волосы; потом направился к дверному проему. В коридоре едва не споткнулся о молодую йука с колокольчиком на шее — забава сестры, когда только научится следить за своим зверьем! Слуги получат свое; совсем распустились. А дед позволяет.
Отпихнул детеныша ногой, не обратив внимания на жалобное повизгивание. Вернувшись к себе, растянулся на сшитых вместе шкурах пятнистых ихи — мягкий ковер, приятно лежать на нем. С наслаждением выпил холодный чи из молока грис.
Думал о словах деда. Ахатте Тайау некогда вплотную следить за домом, и годы… получить в собственные руки зажженный факел заманчиво. У Кайе нрав не подарок, будет очень и очень тяжко, но дед сам говорит — Къятта справляется и с дикими зверями.
И все-таки, если бы жив был отец… но об этом бессмысленно думать.
А ребенок хорош — Къятта никому не признался бы, с каким удовольствием смотрит на это несносное создание. Подвижный — ни мига не посидит спокойно, даже когда спит, словно летит куда-то. И отчаянный. И глазищи огромные, дикие, а вся фигурка показывает — я центр мироздания. Вам же будет хуже, если перечить посмеете.
Къятта расхохотался, представив того, кто по неосторожности попробует снисходительно отнестись к малышу. Ах, бедняга!
И впрямь жаль, еслибратишка погибнет.
А дед прав — нельзя ему брать такой груз, будучи в преклонных годах. И прекрасно, что нельзя. Когда придет время, именно Къятта будет в расцвете сил.
«Сложно придется, но оно того стоит — велика награда. Я это сделаю».
И он честно исполнял свое обещание. Много-много лун.
Восемь весен назад
На стенах сколопендры расположились кольцом, и пауки — золотые. Между ними беспечные языки огня отплясывали так, как пляшут на грани жизни и смерти, под властью зелья. Огонь в крови у южан, а мастер передал суть этого пламени на мозаике и фресках, и даже на черно-алых масках, то мирных, то страшных — их черты казалось бархатистым углем, под которым перекатывалось пламя.
Шестнадцать весен — детство и ранняя юность ушли, утекли дождевой водой; Къятте шестнадцать весен. Он может выходить в Круг — тело достаточно сильное, чтобы выстоять. А если кто не успел стать по-настоящему взрослым, что ж, таков закон — выживают сильнейшие.
Становясь взрослыми, простые жители приносят дары в Дом Солнца; отпрыски сильнейших Родов получают браслеты из разных камней, на удачу; какой выпадет, не знают заранее, но это не так уж важно. Не предсказание, не отражение сути — почти игра.
На севере придают камням большое значение. На севере подчиняют людей и природу, используя силу кристаллов и золота. На юге — нет, южане и без того сильны. И желтый металл, столь необходимый северянам, носят лишь в качестве украшений. А браслеты… Старинная традиция, красивая, но бесполезная ныне — впрочем, так хорошо сохраненное в памяти вряд ли может быть бесполезным, говорят многие старики. Порой их стоит послушать.
В крыле Дома Звезд проходит обряд — только Сильнейшие допускаются сюда, и избранные звездами служители. А в зал Совета, который за стенами, могут входить и вовсе единицы. Говорят, там прекрасно всё — но и тут красота несказанная. Высок потолок, черен — и украшен самоцветами и слюдой. Масляные лампы искусно закреплены у основания купола-потолка; огонь бросает блики вниз и наверх, и оживает рукотворное небо, мечутся по нему тени созвездий. Вот ихи — гибкий, подвижный, злой. Вот змея-тахилика, свернулась, готовая укусить собственный хвост. Рядом птица-ольате, раскинула крылья, кончиками маховых перьев почти задевает испуганно напрягшегося олененка. Потолок и стены не давят, хоть темны и массивны. Красиво в Доме Звезд — словно сам летишь к черному небу, и небесные жители говорят с тобой.
Запахи кедровой смолы и цветов с легкой примесью дыма шеили — голова слегка кружится. Хочется выделить из остальных и без конца вдыхать терпкий холодноватый аромат, от которого сердце раскрывается, словно бутон, и все ощущения становятся четче. И дышит пол под ногами…
А всегда молчаливые служители, да и все, кто собрался в зале, не имеют значения. Только ты, небо искусственное, ожившее под руками мастеров — и блики огня.
Их трое здесь на обряде, рожденных в одном году.
Къятта протягивает ладонь, и в нее ложится браслет из обсидиана, непроницаемо-черный. Удовлетворенная улыбка. Длинная одежда без рукавов, цвета темной бронзы, подчеркивает резкость черт. Линии татуировки золотом переливаются на смуглой коже.
Рядом стоит уже получившая браслет некрасивая девушка — Имма Инау. Цепкий паук Инау шевелит лапками на ее плече.
Кому какой камень выпадет, заранее не знают. Ей надели на руку браслет из коричневого нефрита. Закрытый камень, трудно понять, что он говорит о владельце. А черный, доставшийся Къятте — цвет неудержимой страсти, цвет безмерной гордости. Хороший знак для Сильнейших. Хотя он больше любит рубины.
Мальчик семи весен от роду чуть не подпрыгивает на древнем каменном, украшенном грубой резьбой сиденьи. Сестренка рядом еле удерживает брата за локоть.
— Кайе… сиди тихо! Ты же мешаешь всем!
Но он, похожий на уголек — маленький и горячий, откидывает ее руки:
— Отстань! Не мешай сама!
Обряд завершен.
Юноша в длинной светло-алой одежде подходит к его старшему из братьев Тайау, становится на расстоянии шага.
— Видел, что тебе выпал черный камень, какой только? А… — глянул, равнодушно отвел глаза; словно дротик, бросил усмешку. — Ясно. Гордишься?
— Не твое дело.
— Обсидиан — это застывший огонь. Мертвый. Об этом не думают почему-то… Ну, носи, гордись! — подошедший рассмеялся совсем по-девичьи.
Кайе застыл, прислушиваясь. Ийа, ровесник Къятты — и главный недруг. Он тоже силен, и отчаянно завидует Роду Тайау — такое знал мальчик. Ийа тоже сегодня получил свой браслет — янтарный, творение, пламя души.
— Мертвый? — Къятта скривил губы презрительно, оглядел соперника с ног до головы. — Это мне ты говоришь?
«Ты что ли? Похожий на девчонок, что пляшут на площади в праздник?» — прозвенело невысказанное в ушах младшего. Ийа чуть склонил голову набок, равнодушно глядя из-под чуть опущенных ресниц.
— Кому же еще. Не я всю жизнь буду в отблесках чужого огня.
Къятта почему-то медлил с ответом. Зашипев от невольной злобы, Кайе услышал еще:
— Спеши жить, пока он мал, — и юноша вновь рассмеялся легко, словно о приятном говорили.
— Ийа!!! — прозвенел детский голосок… и колонна, возле которой стояли юноши, треснула и начала падать.