Глава 3
Настоящее
Зверь впился взглядом в одну точку, жесткие усы подрагивали, хвост изгибался, выдавая волнение хищника. Припав на передние лапы со втянутыми когтями, он ловил запах добычи. Некто вкусный и маленький шел сюда, аромат его был отчетливо слышен среди запаха почвы и прелой листвы, и зверь — бурый энихи — приготовился заранее. Но добыча свернула в сторону, а потом и вовсе помчалась назад, мелькая между стволов. Хищник последовал за ней, быстро, бесшумно. Он был голоден и стар, а здесь — чужая земля. Убить добычу, съесть, сколько сможет, и убраться невредимым — вот и все, о чем он мечтал бы, обладай энихи разумом.
Близ реки стена деревьев размыкалась, в ней появлялись просветы, а за ними порой — целые поляны. Красновато-бурые молодые листочки на высоких ветвях тонули в буйной массе темно-зеленой листвы различных оттенков. Птицы перекликались на разные голоса, не заботясь о том, что происходит внизу, яркие, перепархивали от одного ствола к другому, и ветви находились в беспрестанном движении — от птичьих тел, ветра и раскачивания, дрожания деревьев, которым словно наскучивало стоять на месте.
Ребенок и не подозревал, что вызвал интерес у старого хищника. Он возился в зарослях ежевики, откуда вылез, перемазанный соком, а потом принялся собирать цветы. Огромные вьюнки — с детскую ладонь величиной, розовые и синие. Скрученные стебли поддавались плохо, а мальчик не хотел нарушить их прихотливое плетение, и старался отрывать стебли как можно аккуратней.
— Мама! — крикнул он наконец, почти вспархивая с места и устремляясь к большой поляне невдалеке. Женский голос ответил ему, ветерок донес запахи человечьего жилья и металла, и разочарованный хищник понял, что упустил добычу. На сей раз.
Огонек проснулся с колотящимся сердцем, глотая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба. Опомнившись, сел, подтянув колени к груди. Жестковатая циновка показалась очень уютной. Там, во сне… нет, не вспомнить теперь, что так напугало. Ребенок остался цел… Но как все было зримо! И он сам — не понять, чьими глазами смотрел, малыша или хищника.
Постепенно Огонек успокоился. Сон не мог быть даже предостережением — облика ребенка он не запомнил, но слово бы дал, что давно не встречал таких маленьких, разве что в прошлом. А энихи и вовсе не видел, только следы пару раз. Иначе его бы уже в живых не было.
Долго сидел на циновке неподвижно, думал, пытался наяву поймать хоть малейший отклик на картины сна, но память молчала. Сон есть сон, но Астала была настоящей. Огонек был уверен, что никогда не жил в таком городе, разве что на самых-самых окраинах. Он не видел раньше, как сбрасывают людей с башни и убивают белой молнией. И он не помнил, боялся ли кого-либо — или что кто-нибудь опасался его самого.
Страх начался не на прииске, нет — он зародился где-то в прошлом. Но не перед людьми, тем более не перед лесом.
Впрочем, людей теперь он боялся тоже.
Кайе собирался все же устроить его в своих собственных комнатах, чтобы разговаривать когда вздумается, но не вышло — Огонька поселили через длинный проход, под незримым присмотром, который он ощущал кожей. А Кайе, не сумевший настоять на своем, был очень зол и даже на стены смотрел враждебно. И те несколько слуг, которых успел заметить Огонек в доме, под его взглядом пытались слиться с орнаментом и поскорее исчезнуть.
— Ты погоди, — сказал тогда Огонек, — Твои близкие скоро поймут, что я ничего не скрываю и говорю правду…
Кайе смерил его взглядом, полным сомнения — и тревоги. Впрочем, сомнения и тревога в нем не задерживались, полукровка успел это сообразить. Он, кажется, в своей жизни вообще никогда не испытывал страха или бессилия, в серьезных вещах уж точно. Даже со старшим братом преуспел — только и не вышло поселить Огонька где хотел, в остальном все по его сложилось. Эдакое солнце, которое будет двигаться своим путем, и неважно, кто там и что думает. Только у солнца путь одинаков, а с Кайе вообще все вверх днем.
В первую ночь здесь Огонек никак не мог заснуть, вспоминал — и все больше не змея туманного, не разговор в саду, а просьбу свою. И выражение лица юноши, когда Огонек попросил о защите. Странное оно было, не понять. Только вот… Кайе вытащил найденыша из реки, и из того страшного дома, загородил собой от удара, и, кажется, против родни пошел. А еще — поверил. Но… кто поручится, что Огонек не лжет, сам того не желая?
Стало невыносимо, словно близкому нес пушистого птенца показать, и вдруг споткнулся, упал на него, раздавив. Может, потому и приснилось невесть что.
Теперь Кайе пришел с рассветом, удовлетворенно отметил, что полукровка уже не спит, а сидит на полу, и закружил вдоль стен, бесцельно трогая пальцами полосу мозаичного орнамента.
— Ну вот. Значит, будешь пока тут. А ты еще интересней, чем я вчера думал. Дед сказал, что в Доме Солнца нашли слабые отсветы Силы в твоей крови. У полукровок такое бывает, но редко.
Заметив, как напряглось тело все еще сидящего Огонька, мирно добавил:
— Перестань дергаться.
Развернулся, вмиг опустился на колено и прижал полукровку к стене, удерживая ладонями плечи — не шевельнуться:
— Любой зверь почует страх и ударит. Человек тоже, хоть и сам не разберет, почему. Понимаешь это?
— Охх… — выдохнул Огонек, пытаясь унять дрожь и надеясь, что стука сердца особо не слышно. Почти как вчера, повторяется… Оказаться вот так без возможности двинуться — страшно, что ни говори.
— Я запомню.
Снова совсем рядом увидел золотистые линии на плече юноши, символ единства с миром. Непонятное изображение — наполовину цветок, наполовину луковица со вписанной в нее фигуркой человека. Безрукавка молочного цвета, скрепленная золотой застежкой на груди, подчеркивал блеск рисунка.
Кайе заметил взгляд, с улыбкой полуразвернулся к розоватому, неяркому еще свету.
— Это Солнечный камень, краска из его частиц. Мне сделали татуировку на восьмую весну жизни.
— Это теперь навсегда?
— Если кого-то лишат Рода, его знак будет срезан.
Огонька передернуло — слишком живо он представил себе. А Кайе продолжал:
— А если примут в Род — напротив, знак поставят. Если до того был другой, первый умеют сводить.
— А когда остался один из рода, картинка будет у тебя одного, — тихо сказал Огонек. — Тебе сколько весен? — спросил поспешно, заметив удивленный взгляд юноши.
— Пятнадцать уже! Не грусти, — Кайе взъерошил его шевелюру. Голос был смеющимся, но добрым.
Затем его позвал, заглянув в комнату, какой-то немолодой важного вида мужчина; голову мужчины покрывал такой же полосатый платок, как у деда Кайе, и браслеты были красивой чеканки, но юноша откликнулся на зов без особого почтения, ушел с неохотой. Огонек мысленно отметил — значит, этого человека слушаться надо, но он тут не самый главный.
Прошло не менее получаса, никто больше не появлялся.
Найденыш не знал, можно ли ему покидать комнату, но решил выйти — на прииске, если задерживался в шалаше, где спал, получал оплеуху, и ладно, если одну. Понять, как устроен дом, не успел, но прикинул, где может находиться кухня или задний двор. Ему, вероятно, туда? Давешнего чудесного садика он по дороге не встретил. Но почти сразу обнаружил низкую лестницу, которая вела наружу, на дорожку вдоль высокого фундамента. Сперва пытался сориентироваться по запаху — где кухня, где стойла, но запахи здесь были другими, легче и разнообразней, и совсем не ощущалось лесных и речных. Но вот ноздри уловили знакомый — рыбный. Пойдя на него, Огонек увидел впереди мощеную булыжниками площадку, за ним приземистое длинное здание, мимо которого шествовал недавно встреченый важный мужчина. К нему подошла дородная женщина, величаво неся на макушке огромный узел волос, ее руки тоже перехватывали золотые браслеты — и на запястье, и выше локтя, а тело грозовой тучей окутывала сизая накидка. Эти двое выглядели здесь не слугами, а хозяевами, и говорили как близкие люди — то ли муж и жена, то ли брат и сестра.
Огонек на всякий случай спрятался за толстым каменным стволом, и понял, откуда исходил рыбный запах. Неподалеку на камнях сидела еще одна женщина, ловко счищала серебристую чешую, потрошила и бросала рыбьи тушки из одной корзины в другую. Рядом с ней пристроились двое малышей, мальчики или девочки, он не видел, только одинаковые черные затылки — дети слушали сказку про девушку-зернышко, которая вышла замуж за ветер.
— И была она легкая-легкая, гнездышко, что ей свили, было сплошь из прозрачных нитей, а наряд…
— Зря ты их сюда притащила, — увлеченный, Огонек не заметил, как появилась третья женщина, крупная, в движениях резкая. Она несла на плече здоровенную корзину, полную каких-то кореньев, и с такой легкостью, что Огонек ее тут же зауважал. На прииске с ней бы считались.
— Некуда мне их девать, дочь-то болеет, а домоправительница разрешила, — ответила чистильщица рыбы, покосившись в сторону дородной женщины.
— Ей-то что, если пострадают. Не ее ж малыши.
— Да ладно тебе, давно не было ничего такого. Я больше бы полукровки этого опасалась, у них у всех глаз говорят дурной. И несчастья приносят.
— Кто их разберет… я ни одного не видела, и этого еще не успела. А в Чема или там Уми, говорят, их немало.
— Ну и толку с тех земель? Всё поэтому. И было б, на что смотреть, на пакость такую. Опять же — ведь рыжий! Сама понимаешь. Ладно, ты мне скажи…
Огонек со вздохом отступил назад; хорошо, что его не заметили. Он с радостью помог бы почистить рыбу или принести еще что-нибудь, да и сказку послушать хотелось, но раз уж считают, у него дурной глаз…
Оглядевшись, он увидел еще лестницу и проход за ней; снаружи, во дворе и в саду, мелькали люди, слышались еще голоса, а позади было тихо и сумрачно. Хоть и страшно казалось бродить по дому без дозволения, любопытство пересилило. Может, не представится больше случая, а наказание он уже в любом случае заслужил.
Проход вел через пару комнат, заставленных ларями и корзинами, затем начинался пустой коридор; свет сюда едва проникал через узенькие окошки. Огонек шел, вздрагивая от голосов и звука шагов, понимая, что здесь прятаться негде. Нырнул в первую попавшуюся комнатку, совсем темную, а за ней обнаружилась еще одна. Эта оказалась просторной и очень светлой, мальчишка прищурился в первый миг, шагнув прямо в солнечный луч. Первое, что разглядел, когда начал осматриваться — черный каменный круг на полу, шириной не менее трех шагов. Края его были серебряными, и черное поле испещряли серебряные знаки.
Огонек осторожно прошел вперед, внутрь круга, хоть страшновато было ступать на такую диковинку; остановился. С любопытством всмотрелся в серебристые значки — некоторые походили на зверей, или насекомых напоминали. Честное слово, они шевелились — словно жуки расправляли лапки и подрагивали тяжелыми крыльями. Не рискуя коснуться, повел рукой над полом возле себя, и знаки побежали по черному полю, неторопливо поплыли по гладкой поверхности, крутясь, как щепка в водовороте. Порой то один, то другой из них слегка вспыхивал.
Огонек держал руку, изумлено глядя на знаки. Молчал, боясь нарушить это неведомое ему действо, хоть голова закружилась и он чувствовал, что может упасть.
Знаки остановились. Вспыхнуло серебро, в Огонька из круга словно ударила молния. Тот испуганно вскрикнул и отшатнулся. Услышал короткий смешок. Кайе стоял в дверном, проеме, светлая фигура на фоне темного коридора; гнева или недовольства не было на лице.
— Ты чего орешь? — полюбопытствовал он.
— Мне показалось… как на переправе, — шепотом сказал Огонек.
— Чекели? Ну нет, — расхохотался Кайе. — Нет, дурачок. Как ты сюда забрел вообще?
— Я просто ходил… ты не сердишься?
— Спасибо скажи, что это я тебя нашел, — фыркнул юноша. Нет, он не сердился, ему было смешно.
— Что это за круг? — спросил Огонек виновато, понимая, что оправданий у него нет.
— Эта штука осталась от прошлого. Их всего три в Астале, и никто толком не помнит, как с ними работать всерьез. Мастера давно умерли…
— Жалко, — сказал мальчишка. — Красиво же. Неужто никто не учил других?
— Это было давно. Наши предки не сразу обосновались в Астале, когда миновали горы. Жили в других местах, других городах. Там теперь чаща… Переселяясь туда и сюда, много ли утащишь с собой? На севере, в Тейит, может и есть еще.
— Там больше ценят такие вещи?
— Там крысы норные! Их предки кинулись искать себе местечко получше и прихватили всё, что могли.
Огонек пытался разглядеть знак, который все еще светился на круге:
— А это зачем? — поежился, ощутив пробежавшие по коже мурашки.
— Знаки Неба… Штука для предсказаний и раскрытия истинной сути, так говорили. Но на самом деле просто игра, — Кайе вскинул голову, смотря на знаки чуть высокомерно: — Ну, давай попробуем. — Он шагнул в центр круга, и вновь впился взглядом в серебро символов. — Как же им показать тебя… Амаута, уже не помню ничего, давно не трогал эту штуку. Мне в детстве нравилось с ней развлекаться. И Киаль тоже.
Опустился на пол в центре, выпихнув Огонька, бормотал тихонько, порой переходя на незнакомый мальчишке язык:
— Если считать по солнцу, это будущее. Долгие дороги… чайне мена айаль… О! сошлось! Исцеление… странно для полукровки. Ланиa ата ши… Тростник. Что бы оно означало? Вообще непонятно. Амаута, — вновь явно выругался он, — Так… это.
— Довольно, — сжалился Огонек.
Кайе поднял голову:
— А знаешь, такой вот круг напророчил когда-то о полукровке — причине большой войны. И ведь некоторые верят! Я и сам в детстве… Впрочем, неважно.
— Это в любом случае не обо мне, — сказал Огонек. — Я не люблю, когда людям плохо. Но ты говорил, какой-то дар во мне все-таки есть?
— Забудь, это сказалась кровь одного из твоих родителей. Но достать этот дар — все рано что гору снести или выжать воду из камня. Никто не возьмется за это — сам пострадает, и толку? Хм. Знаешь, — Кайе встал так быстро, что Огонек не успел перевести взгляд вверх: — А на Севере, пожалуй, и не пострадали бы, хоть все равно бесполезно. Там, чтобы проявить Силу, совсем с ума сходят. Вот запрут в пещере на пару недель, и придется читать вслух какие-нибудь древние мудрости, обложившись золотом и самоцветами, не пить и не есть, — он вновь засмеялся, и Огонек не понял, всерьез он или только что придумал все это.
— Но почему полукровок так презирают? — вырвалось у Огонька. — Я слышал, что обо мне говорят здесь. Выходит, полукровки… это все равно что помесь грис и лягушки, не знаю. Ни бегать, ни плавать…
Кайе расхохотался.
— Подслушивай меньше! — сказал он затем.
— Я не хотел, — растерянно сказал Огонек, и сообразил, что ни в чем его не обвиняют. Задал вопрос о том, что давно беспокоило:
— Не раз уже слышал, у меня выговор не совсем как в Астале. Но ведь другого языка я не знаю, наверное. Хотя когда я пришел на прииск, и вовсе едва говорил, пришлось заново вспоминать все слова. Так откуда же я вообще?
— Есть же не только Астала и Тейит, — юноша примирительно подергал его за чуть вьющуюся прядь. — Есть приграничные поселения. Есть Чема, Уми — это срединные земли, куда нередко наведываются и южане, и северяне. Вероятно, там твои родители встретились. Если женщина обладает Силой, ей нет смысла рожать нежеланного ребенка, разве что потом кому-то отдать. Но скорее всего твой отец был из сильных, вроде наших синта, на севере тоже такие есть, он о тебе и не знал, а мать… может не нужен стал ей, или другим после ее смерти. Так где-то.
Мальчишка зажмурился, стараясь срочно подумать о чем-то приятном, чтобы сдержать подступившие слезы. В долгие дни без памяти, в лесу и на прииске ему порой казалось — ищет кого-то, найдет — и всё станет хорошо, а от него, вероятно, просто избавились…
Не сразу сообразил, что они куда-то идут. Снова смог улыбаться, когда вошли в длинное узкое здание, где пахло приятно и сладковато: запах ухоженных домашних животных. Со всех сторон из-за дощатых дверок к подросткам тянулись узкие морды грис.
Охранник у входа привстал, намереваясь, остановить, но увидел, кто явился к его подопечным — и молча отступил, даже вышел наружу.
— Они тебе нравятся? — спросил Кайе; мальчишка кивнул, разглядывая скакунов. Пока сюда ехали, не до того было. Ох, здоровенные… по сравнению с этими пара приисковых была облезлыми клячами.
— Кто нравится больше?
Как их было много! Пара десятков, наверное. Всех цветов, и даже пятнистые. Но одна, с кроткими глазами, показалась самой красивой. Кайе сказал:
— Это Пена. А моя — Буря, вон та.
Грис недоверчиво потянулась к Огоньку, принюхалась и фыркнула ему в ухо. Огонек протянул руку и осторожно погладил ее по морде.
— В седле ты держишься, как старый пень. Я тебя научу, — пообещал Кайе. — Сейчас и поедем. Главное, если свалишься, копыт берегись.
— Мне не хотелось бы в город, — просительно сказал Огонек.
— Да брось, что ты видел на своем прииске — грязный сарай и кучу камней?
Но, когда, получив первый урок, покинул дом вслед за старшим, Огонек не разглядел и Асталы, он вообще ничего не видел — только белую шею Пены, когда осмеливался приоткрыть глаз — и тут же снова зажмуривался. Не скорости боялся и не высоты, а врезаться в один из домов.
Все же, когда прошло время — довольно много — он осознал, что не падает, и бег у Пены достаточно ровный. Тогда осмотрелся чуть, попытался усесться удобней, заставляя шевелиться затекшее тело. Вокруг по-прежнему было множество домов и множество людей.
Встречные с опаской глядели на Кайе и старались вжаться в стены, кусты или камни площади, смотря где проезжали всадники. Примерно как сам Огонек при виде старшин прииска, только еще заметней.
Дорога оказалась долгой, порядком вымотала, но он старался держаться. Подростки успели миновать городские кварталы, предместья, но по-прежнему скакали по вымощенной белыми плитами дороге. Здешние жители не собирались отказываться от удобства и за пределами города. Невесть сколько им приходилось работать, чтобы добиться такого порядка… Огонек знал, как быстро зелень предъявляет свои права на всё. По бокам чередовались ярко-зеленые поля и рощицы садовых деревьев с аккуратными кронами. А вскоре начался лес — еще не густой, здесь подлесок боролся с полями, созданными человеком, и лишь немногие мощные стволы уцелели. Здесь уже слышались знакомые звуки — клекот, щелканье, чье-то ворчанье. Дальше темнела чаща.
— Поедем туда? — с восторгом спросил Огонек, сердце заколотилось.
— Нет, — спутник вдруг нахмурился, глянул из-под неровной челки. — Домой.
— Ты думаешь, я убегу? — быстро спросил Огонек. — Нет, обещаю, я просто…
— Мы возвращаемся!
— Но почему? Ты разве не любишь лес?
— Заткнулся бы ты, — глаза Кайе полыхнули, — С чего такой любопытный? Еще недавно зубами клацал от страха!
Пока не выехали на открытое место, задорно блестящие зеленью поля, Огонек все оглядывался — и чувствовал кожей, что Кайе невесть на что сердится. И отчего-то было трудно дышать, хотя взгляд только радовался — простор! воля! побеги свежие!
А потом уже не до радости было — опять начались предместья, а после вновь со всех сторон окружили дома. И легкий лесной запах остался разве что в шерсти грис.
Снова глиняные и каменные стены, переплетения улочек, люди, при их приближении поспешно освобождающие путь. Потом возникла небольшая задержка — толпа запрудила улочку, и, хотя они со страхом глядели на Кайе, все же не могли в один миг рассредоточиться. Вытянув шею, Огонек смотрел, что там творится.
Стражники тащили какого-то отчаянно вопящего мужчину, причем у одного был в руке полотняный мешочек.
Кайе не обратил на процессию никакого внимания и проехал бы мимо, стоило проходу очиститься — если бы не Огонек, который едва не выпал из седла, пытаясь понять, что происходит.
— Украл что-то, — равнодушно пояснил юноша. — Если хочешь посмотреть, как с ним разделаются, поедем.
— Нет, спасибо, — пробормотал Огонек, подаваясь в седле назад.
— Нормально сядь, свалишься! На вашем прииске, верно, поощряли воров? — хмыкнул спутник.
— Там… было мало народу, — не в лад пробормотал Огонек, ссутулился и ехал дальше молча, глядя только на холку грис.
**
Пять весен назад
Астала была — для Сильнейших. Астала была его. Десять весен прожил, и никто не вставал на пути. Но дома всегда тесно мальчишке, даже если дом — много-много тысяч шагов протяженностью.
Когда новый перевал открыли в горах и Къятта собрался к нему — не просился, просто сказал: я тоже поеду. Услышав «нет», отмахнулся. Как это нет? Не бывает такого слова.
— Я хочу в горы. По-настоящему. И к морю…
— Отстань.
Мальчишка разозлился, как и следовало ожидать, влез на дерево и просидел на ветке полдня — домочадцы так хорошо себя чувствовали, пока он торчал на вершине у всех на виду и далеко ото всех. Потом слез и начал собираться в дорогу. Янтарные глаза старшего наблюдали за ним, внимательно — так ястреб следит за тенями добычи в поле.
— Так просто — попроси, постарайся уговорить, разве не затем язык тебе дан? — сказала Киаль.
Не понял ее. Уговаривать — это как, и зачем? Проще бежать следом за грис, раз уж захотелось.
— Посади его под замок, — нажаловалась деду Киаль.
— Это еще к чему?
— Къятта его брать не хочет, так он все равно сбежит. Моря ему захотелось! А Къятта говорит, что не станут спускаться к морю, до перевала дойдут, и обратно, а то и меньше, если для грис тяжело подниматься.
Дед потрепал внучку по подбородку и велел быть свободной. А вечером долго смеялся — у мальчишки, похоже, было чутье на ябедников, и Киаль обнаружила здоровенную ядовитую ящерицу у себя под подушкой, со сломанными лапами, чтобы не убежала. И ведь как-то прокрался мимо служанок!
Паршивца внука ждало серьезное наказание — едва ли не впервые в жизни. Соображать надо, такую тварь подкладывать! Это у него кровь такая, что все укусы нипочем, кроме разве что особо опасных змей. А девочка могла заболеть серьезно. Ахатта задумался, что бы с ним сделать такое — боль перенесет не пикнув, ограничить его в чем — еще больше взбесится, и Киаль тогда совсем несладко придется.
В конце концов позвал к себе взъерошенное сокровище и объяснил, что оно могло лишиться сестры из-за собственной дурости. Ласково так. Чуть преувеличив, но почти незаметно — ящерицы-ядозубы и впрямь опасны, а Киаль девочка хрупкая. Сокровище кусало губы, сверкая исподлобья синими глазищами, а потом внучка нашла у себя на подушке розовую водяную лилию.
— Поедет со мной, — сказал Къятта.
— Не стоит. Словно поощрение ему, — отмахнулся дед.
— Но так будет лучше, — молодой человек смотрел на облака. Вот уж кто облик меняет, так, что постоянного нет! — Если не возьму, он тут никому жизни не даст. Нужны тебе лишние хлопоты? И ему пора ума набираться.
В путь отправились всемером. Пока ехали, Къятта рассказывал брату о землях, которыми владеют Сильнейшие Рода Асталы, и о богатствах — или скудости этих земель. У Питонов-Икуи было много меди, но не было соли, у Кауки негде сеять — сплошное болото, но они находились вблизи пары крупных дорог, караванам приходилось возить товар с осторожностью… Самыми бедными считались Анамара — некогда мощный Род, который только благодаря Шиталь и ее умению договориться удержался на плаву. Про Шиталь мальчишка слушал с удовольствием, про все остальное вполуха. Его заинтересовали только паутинные рощи Инау, золотистые нити, из которых лишь мастера этого Рода умели изготавливать ткани. Секрет оберегали пуще собственных младенцев. Но, узнав, что рощи находятся в другой стороне, Кайе и к этому потерял интерес. Предпочитал смотреть по сторонам, к тому же всадники углубились в места необжитые, никому не принадлежащие.
Перевал находился дальше других, и по дорогам к нему добираться было бы вдвое дольше. Решили напрямую проехать, благо, один из охотников эти места знал. По лесам не имело бы смысла — без дороги-то, но тут начинались травянистые равнины, сейчас изрядно пожженные солнцем; грис бежали легко, раздвигая сухие стебли. Путь, занявший около десяти дней, оказался ровным — лишь одна ночь выдалась не слишком спокойной. На ровном плато, где заночевали, были словно огромной рукой рассыпаны стоячие камни — круглые и длинные, высотой в рост человека. Может, небесный гигант ожерелье порвал.
— Камни… — протянул Нъенна, родич из младшей ветви, обозревая плато. — И движутся наверняка. Следы — заметили?
Бороздки — скорее, дорожки углубленные — были отчетливо видны, словно большая тяжелая улитка ползала туда и сюда.
— Камни… движутся? — глаза мальчишки приобрели сходство с колесами.
— Много где есть такие. Опасных — мало.
— Опасных?
— Могут убить во сне, если лечь рядом. Проедет по тебе, словно по ровному месту.
— Чушь! — покривился мальчишка. — Любой проснется!
— Отчего-то не просыпаются…
Кайе, видно, представил, как через него спящего переползает огромный валун, и движется дальше, оставляя кровавую лепешку — и мальчика передернуло. Умереть в бою, или сгореть в собственном пламени — к такому можно только стремиться, но быть раздавленным тупым камнем… это уж чересчур.
— Но как? Почему они ползают?
— А как движется статуя Грома? — Къятта ухмыльнулся, заметив, что глаза брата стали еще больше.
— Никто не помнит, изготовили ее еще по ту сторону Восточного хребта, или здесь. Видят многие… Золотая, в половинный рост человека — и человека изображает. В головном уборе древнего жреца, таком — раскрытым цветочным венчиком.
— А почему гром?
— Написано. Мастер посвятил ее Грому — верно, она в Доме Земли стояла. Старая, судя по виду — мастера сейчас работают иначе. Ее замечают разные люди то здесь, то там. И в тех местах, где ее точно быть не могло.
— Может, таскает кто! — чуть свысока сказал Кайе.
— Золотую? Тяжеловато для простой забавы.
— А почему я не знал о ней? — возмущение в голосе мешалось с обидой.
— А ты не стремишься узнать. Мог бы и старые свитки прочесть, и расспросить старших.
Мальчишка отмахнулся только, отвернулся и замотался с головой в тонкое тканое одеяло; но старший знал, видел прекрасно, что Кайе не спит. И мало того — время от времени край одеяла откидывался, открывая окошко для любопытного и настороженного глаза. В жизни не признается ведь, что не по себе…
Только когда небо стало розоветь, мальчик заснул по-настоящему, успокоенный.
К вечеру следующего дня темные сгорбленные фигурки замелькали между камней. Нечесаные, низколобые, они осторожно приближались, с каждым мигом смелея. Их было десятка четыре.
— Рууна… — презрительно сказал Къятта, пальцем погладив рукоять метательного ножа. Младший брат сразу вскинулся — как же, еще не забыл своих дикарок-близнецов.
Къятта сказал:
— Хотят напасть, дурачье. Ну, пусть пробуют…
— А огня они не боятся? — подал голос один из спутников.
— Нет.
— А если пламя направить на них?
— Не выйдет — сухая трава, сами пожар не удержим.
Дикари осторожно смыкали кольцо. Самые ближние подошли шагов на полста: слишком далеко для удара чекели, но достаточно для броска булыжника.
На лице мальчика не было и намека на страх — лишь интерес. Дикие звери хотят напасть на них. Будет здорово показать им, кто на самом деле хозяин всех этих земель!
— Держись подле меня. Не смей атаковать, — сквозь зубы сказал Къятта, видя загоревшиеся глаза ребенка.
— Почему? — обиженно вскинулся брат.
— Слишком долго потом придется лечить своих же.
— Да я..! — начал было мальчишка, но умолк, кусая нижнюю губу.
— Именно ты, — Къятта отстранил брата и помахал Нъенне.
— Надо всем двинуться к одной стороне. Так мы достанем их, а камни сзади не долетят.
Нъенна кивнул, неумело скрывая страх. Дикарей было много… а чекели бьет от силы шагов на десять. Если станет совсем плохо, Къятта может надолго закрыться от каменного града, поставив невидимый щит, но так удастся загородить самое большее двоих. И нет сомнений, кого он закроет. Если этот «кто-то» усидит на месте. А защита Нъенны и прочих куда слабее. Кусая губы, юноша смотрел на крадущихся дикарей — движения их обретали все большую уверенность.
— Они никогда не встречали людей с Силой, — сказал Хлау.
Его первым ударил камень — сзади. Южанин сдержал крик и устоял на ногах, но дикари осмелели, видя первую удачу. У некоторых оказались пращи: град камней обрушился со всех сторон. Къятта с помощью остальных пока удерживал камни, те падали рядом, не причинив вреда. Выбрав сторону, где рууна держались кучно, отделенные от остальных, Къятта обронил, словно отдавая приказ собственной грис:
— Вперед.
Южане в три прыжка преодолели расстояние, отделявшее от дикарей; сверкнули молнии чекели и дротики. Дикари на другой стороне не успели понять, что происходит, лишь двое наиболее близко стоявших кинулись напасть сзади, пока чужаки заняты.
Кайе оглянулся — и метнулся туда.
Видя несущегося на них мальчишку, двое дикарей одновременно бросили увесистые камни. Кайе легко увернулся. Дикарь, что был ближе, замахнулся дубиной. Крик Къятты и обоих рууна прозвучали одновременно. Правый упал с дротиком Къятты во лбу, левый, завывая, катался по земле, пытаясь унять боль от огромного ожога на плече.
Къятта и остальные стояли среди тел. Между ними и живыми дикарями нахохлилась мальчишечья фигурка.
— Идиот, — негромко проговорил старший из Тайау. — Даже убить врага толком не способен. Только детишек-игрушек.
Рууна молча смотрели на страшных чужаков, не решаясь вновь нападать. Потом один из них бросил камень в мальчишку. Булыжник попал по ноге, сильно; Кайе упал на одно колено — и ближайший дикарь с воплем схватился за лицо, а его волосы вспыхнули. Та же судьба постигла еще нескольких рядом.
Скоро все закончилось.
Сбежало не больше десятка дикарей, остальные лежали мертвые. Вовремя для южан: даже у Къятты уже не осталось силы на щит и чекели, а отбиваться от града камней было невозможно.
Только мальчишка, хоть и дышал прерывисто, рвался продолжить схватку. Он весь горел — дотронувшись до его руки, брат изумленно присвистнул.
Сгреб Кайе в охапку и потащил в тень валуна, не обращая внимания на попытки вырваться.
— Они еще не ушли! — отчаянно выкрикивал мальчик.
— Они не ушли, а от тебя останется одна оболочка, если не прекратишь дурить, — отрезал брат. — Сиди!
Вырвал с корнем колючий куст и сунул в руки мальчишке. Кайе взвыл, уколовшись; листья на кусте скрутились, как от близости пламени. Впившись в оставленную наиболее крупным шипом ранку, промычал что-то злобное. Къятта довольно усмехнулся, видя, что тот уже не рвется догонять дикарей.
— Я тебе не ребенок! — наконец выпалил брат.
— Уже нет, — старший по-хозяйски и одновременно успокаивающе положил руку на его плечо. — Ты был в настоящей стычке, хоть и несерьезной.
— Несерьезной?! — оскорблено надулся мальчик, демонстративно отвернувшись, и начал обламывать ветки с куста. Осторожно — это снова вызвало улыбку у старшего. Значит, остыл.
Бегло оглядев мальчишку и оценив, что серьезных ушибов нет, Къятта оставил его. У него самого на плече был заметный след от булыжника, в остальном камни его не задели. Нъенне и еще одному повезло меньше, особенно Нъенне — тот сидел, пытаясь унять льющуюся на глаза кровь.
— У меня крепкий череп, — немного неестественно рассмеялся юноша. Взгляд его не мог ни на чем сосредоточиться.
— Собираешься умирать? — Къятта присел рядом.
— Не дождешься.
Къятта оглядел остальных — они занимались своим ушибами. У второго серьезно раненого была повреждена рука и сломано ребро. Ехать верхом он бы не смог.
— Придется вам двоим побыть в одиночестве, пока мы не вернемся.
— Только не здесь. Дикари могут снова явиться.
— Тогда уж убей их сейчас, — вставил Хлау, глядя исподлобья.
— Ты и останешься с ними. Перевезем вас в укрытие и пришлем людей из ближайшей деревни.
— Тут нет деревень.
— Значит, нас подождете. Да не смотри так. Эти твари больше не сунутся.
— Собираешься ехать к перевалу втроем? — спросил Нъенна.
— Вчетвером. Уж не моего ли брата ты позабыл? — спокойно поинтересовался Къятта.
— Но он ребенок. Проще вернуться всем…
— Этот ребенок разогнал тех дикарей, что ты упустил, — ласково сказал старший из Тайау. — Уж сегодня он научился многому. И не забудет.
Мальчишка за валуном слышал все — и не мог сдержать довольной улыбки.
— Но там могут быть эсса.
— Вот и посмотрит на крыс.
Крысы оказались похожими на южан. Кайе представлял себе северян-эсса сплошь серыми и выцветшими. А встретил — людей, которых только по одежде и отличишь от уроженцев Асталы, но у некоторых — бледные волосы; чем больше Силы, тем светлее пряди, он знал. Будто седеют. И глаза у таких были блеклыми, то есть совсем обычными — не то что у хозяев Юга, Сила которых заставляла радужку сверкать самоцветами. Неинтересно… Правда, смотрели северяне так, словно право имели высоко голову задирать. За каждый такой взгляд хотелось ударить — и Къятта отослал брата подальше, на лесную опушку, пока разбирался с эсса.
Только стало известно про новый перевал, северяне подоспели. Да пусть пользуются, не жалко — тропка узкая, опасная, а сам перевал далек и от Асталы, и от Тейит. Но нельзя же спесь не сбить с них. Приятно злить, а они ведутся, вот-вот и драку начнут… Сильный соблазн, но нельзя. О младшем не беспокоился — знал, что мальчишка сумеет за себя постоять.
Кайе сейчас думал не о северянах — о движущихся камнях. Вот бы себе завести… и не один. Жаль, охотиться с их помощью неудобно — медленные, да и кому нужна добыча, которую раздавило в лепешку? Он валялся среди цветов, обламывая стебельки и высасывая сладкий сок.
— Так вот ты какой? — проговорил мужчина с волосами, стянутыми в большой узел. — Совсем малыш.
— Я не малыш.
— Считай себя взрослым, если угодно. Ты многое можешь, и все же не знаешь ничего. Тебя носят на руках одни и боятся другие.
— И что же?
Тот еще раз оглядел его — гибкого, немного растрепанного, в темно-желтых свободных штанах до колена, с ожерельем на шее — раскинувший крылья орел в окружении множества солнц. Возможно, в будущем это — самый сильный страх эсса. Что ж, бывает и так…
— Ничего больше не скажешь? И не страшно? — насмешливо вскинулся мальчик.
Мужчина лишь улыбнулся, и даже как-то до обидного не зло.
— Что ж, посмотрим, скоро я вырасту, и тогда… — запальчиво начал Кайе.
— Кем бы ты ни был, ты войну не начнешь.
— Почему?
— Сказано, что это сделает полукровка. Странное предсказание, правда? Полукровки — ничтожества. И одному из них отведена такая судьба.
— Чушь. Не суйтесь к нам, вот и все!
— Нет, малыш. Мы приходим в незанятые земли.
— И перевал ваш, да? — прищурился, сел.
— Да стоит ли он ссор, перевал этот, — устало сказал мужчина. — Все равно по ту сторону гор — море да узкая полоска земли.
— Тогда вы что там забыли?
— Вряд ли это тебе интересно, — сухо прозвучало в ответ.
— Ну вдруг, — фыркнул мальчишка.
— Когда-то на береговых склонах был город. При извержении вулкана его смыло огромной волной, или часть склона ушла под воду… Мы ищем следы прошлого. Через новый перевал можно спуститься туда, где мы еще не были. Астале это не пригодится…
— Обойдетесь, — сказал Кайе.
Серебристая грис Къятты переступала тонкими ногами, пугливая, но выносливая. Из шерсти таких, серебристых, делают красивые покрывала. Только грис больше пегие рождаются или бурые, жаль. Къятта гладил по шее свою любимицу, когда мальчишка примчался, плюхнулся на траву прямо под копыта. Сидя, смотрел на старшего, голову запрокинув. Къятта едва удержал испуганного скакуна. Мальчишка и не подумал, что острыми копытами его могут поранить.
— Этот… эсса говорил о войне, о которой сказано давным-давно. Северяне собираются ее развязать?
— Не кричи от восторга — нет пока никакой войны. Мало ли чуши написано…
— Написано? Он еще говорил что-то о полукровке…
— Вернемся, поройся в свитках в Доме Звезд. У меня нет желания рассказывать сказки.
Не забывал до самого дома, переспрашивал то и дело.
Назад повернули сразу после встречи с эсса, подниматься на сам перевал не стали: Къятта решил — нет смысла. Нъенну и остальных подобрали почти там, где оставили; дикари мелькали неподалеку, но напасть не решились.
Древние свитки Тевееррики — кажется, дунь на них, и рассыплются. Необычные письмена, грубоватые, льнут друг к другу. Древний язык — хорошо его не знает никто. Кайе с трудом разбирает тусклые коричневые знаки. Неприятно читать — как смотреть на старые пожелтевшие кости, неприятно — и в то же время затягивает.
«И будет вражда между югом и севером, но лишь полукровке будет небесами предоставлено право начать войну — кровавую бойню».
— Полукровке! Ничтожеству! — он чуть ли не отшвыривает листы.
— Ты столь хочешь войны? — спрашивает дед.
— Не знаю! Но если уж начинать, то с подачи достойных! Ненавижу эсса, но пусть лучше они, если нам не повезет ударить первыми!
И, подумав, добавляет:
— А лучше я это сделаю!