Натиу спала, раскинувшись на синем шерстяном покрывале. Из шерсти белых грис оно было, крашенное лепестками синих цветов. Дорогое — принимать дорогого гостя.
Находясь не здесь, Натиу шла по дороге, по серым камешкам, к своему сыну. Младшему.
Кайе сидел прямо на дорожке, зачерпывая камешки и высыпая их сквозь пальцы. Был он подростком уже, не малышом. Значит, доживет, подумала Натиу; потом поняла, что не помнит, а сколько ему сейчас, снится ей прошлое или будущее. Кайе поднял голову — чья-то фигура показалась рядом. Темная. Не увидеть лица. Склонилась к мальчишке, руку протянула к плечу… Натиу испуганно вздрогнула — на плече сына не было знака Рода.
А тот, темный, стал перед ней, заслонил сидящего.
Женщина досадливо топнула ногой — не пускает сон, не дает рассмотреть.
Топнула — и дорожка распалась, под ней была пропасть.
— Спит. Как… личинка в коконе, — раздался глуховатый негромкий голос.
— Разбудишь ее?
— Нет. Пусть… спит.
Къятта скользнул в дверной проем, прочь из покоев матери, еще один человек — следом. На ходу спросил нерешительно:
— Может, попробовать разбудить? А если слишком много выпила она айка и сонной травы?
— Значит, одним человеком в роде Тайау будет меньше. Не самым ценным.
Голоса разносились свободно, отражаясь от стен — говорящим нечего было скрывать. Натиу их видела.
В ее сне оба были сильно моложе. Нъенна, подросток тремя веснами младше, смуглый почти до черноты, угловатый и острый, устроился на полу. Троюродный брат Къятты, Нъенна пытался быть его точной копией, но смахивал больше на тень, повторяющую очертания искаженно.
— Тебе не жаль мать?
— Многие даже из лучших умирают, не в состоянии одолеть свой огонь. Подумаешь… Хуже другое. Каждого из Сильнейших сила ловит в капкан.
— Новость сказал! — кончик носа Нъенны дрогнул; так всегда бывало, когда подростку делалось смешно. — Все знают, что наша сила несет в себе нашу смерть.
— Разве я говорил о смерти? Умереть… не страшно. Страшно стать пленником собственной Силы. Моя мать сны предпочитает действительности. Сестра живет в своем мирке, и вряд ли это изменится. Да и в других домах…
— А ты?
— Я не позволю Силе взять верх надо мной. Человек не она, а я.
— А как же твой дед?
— И у него есть… — Къятта осекся. — Есть, уж поверь.
— А младший твой? — чуть пренебрежительно спросил Нъенна, так, как и говорят подростки, желающие показать свою зрелость.
— И он… — глаза Къятты блеснули нехорошо. — Но я его удержу. Такие рождаются раз в сотни весен… И всем законам мира они не подвластны!
Он ошибается, подумала Натиу. Я должна сказать…
Но поняла, что слушать ее не станут. Никто не слушает. Есть ли смысл просыпаться?
**
Все-таки еще пару дней воли они получили: в город пришли караваны с побережья, и Къятта с дедом разбирались с товаром и жалобами торговцев — на них по дороге напали. По счастью, напавшие ничего не похитили, только разбросали часть тюков по дороге, и никого не убили.
— Икиари тренируют молодняк, — поделился Кайе, рассказывая Огоньку новости. — С Арайа или Кауки так легко не отделались бы. Но охрану хорошо отвлекли, молодцы!
Город подростки больше не покидали¸ видно, слово главы Рода все-таки что-то значило для младшего внука; но, хоть Огоньку было по-прежнему тяжко и страшно на улочках, все-таки любопытство взяло верх, и они снова выехали из дома. Были в богатых кварталах. Кайе показал ему Дома Земли и Солнца, полноводные и чистые городские каналы, ухоженные сады и рощицы, а потом привел на улицу оружейников. Луки и копья полукровку не заинтересовали, а вот красивой резьбой и наборными рукоятями ножей он восхитился, так что Кайе отвел его и к мастерам-камнерезам, и чеканщикам заодно.
— К красильщикам не пойдем, — заявил он. — Там задохнешься возле их чанов.
Огоньку нравилось бы смотреть за работой кого угодно, и сам бы еще помог, но мешал чужой страх. Стоило им появиться, люди съеживались, будто хотели исчезнуть.
На рынке их меньше боялись, поди разбери в толпе, кто к кому подошел, но, если Кайе чувствовал здесь себя как рыба в воде, Огонек из-за людского водоворота готов был спрятаться под прилавок или попросту под разложенную на земле циновку с товаром.
И все-таки одна вещица привлекла его: бронзовая пряжка со странным чудищем, из головы которого клубились хвосты или змеи.
— Головоног, — сказал продавец, низенький, шустрый; заметив полукровку, он скривился поначалу, но быстро сообразил, с кем тот, хотя Кайе в это время рассматривал что-то неподалеку.
— Это настоящая тварь, или из сказок? — Огонек протянул — и остановил палец, не рискуя коснуться диковинного создания.
— Настоящая, такие живут в море, далеко отсюда. Хочешь, бери.
— Мне нечем…
— Бери, бери, — торговец впихнул было пряжку в руки Огонька, но охнул, пригнувшись, и простерся на земле, прижимая ладонь к скуле. Над ним возвышался один из стражников дома Тайау, Огонек его видел раньше.
— Что это значит? — спросил тот, глядя на полукровку сузившимися глазами. — Чем это вы тут обмениваетесь? И что за беседы?
— Я нечаянно, — от растерянности Огонек втянул голову в плечи, пробормотал слова, которые часто произносил на прииске — впрочем, от наказания они не спасали.
— Где ты застрял! — Кайе ухватил его за локоть и увел прочь, не обратив внимания на стражника. Что стало с торговцем, Огонек не узнал, и о пряжке его больше не спрашивали. Но из дома в следующий раз просто не выпустили, чему он скорее обрадовался. Лучше дом, чем город, если уж в лес запретили.
Следующие несколько дней точно не были скучными. Кайе сходил с ума от безделья, но не хотел оставить найденыша одного, во всяком случае днем. Что уж ему рассказали о той встрече на рынке, шпионом сочли торговца или еще кем, Огонек не знал, только на юношу это подействовало. Но одно пока оставалось прежним — непонятная благосклонность; а в стенах дома Кайе развлекался, как мог.
Он учил Огонька обращаться с грис, и не только обращаться — выделывать с несчастными скакунами и на них всяческие финты. Например, свеситься на бегу и что-нибудь поднять с земли, а то и крутануться под брюхом и вновь оказаться в седле. Весил он больше Огонька, но все же не запредельно для бедных животных. И все равно, как грис от него еще не шарахались, непонятно. От Огонька отстал, только когда тот честно едва не разбил себе голову в попытке повторить хоть самую малость — на ветке может и вышло бы что, но грис была живая и имела свое мнение, как и куда ей бежать.
Учил его ходить на руках — и тоже потерпел неудачу: Огонек был цепким и ловким, мог забраться даже на совсем гладкий столб, но тут падал все время, не мог и простоять пару мгновений.
Кайе не задавался, но веселился вовсю.
Дома он и безрукавку-то не надевал, тем более что погода с каждым днем становилась все жарче. Огонек откровенно любовался им — как блестит солнце на гладкой коже, подсвечивая мышцы, как ладно скроено и движется это тело, которое, казалось, только радость испытывает от любого движения, любого усилия, каким бы то ни было.
Немного завидовал — сам он толком не знал, как сложен, но точно видел, что слишком тощий. И сделан будто из пыльной глины. И ловкий только в лесу, а в доме торчит ни к месту, куда ни поставь, ни посади. Пугало, одним словом. Еще и рыжий.
Но Кайе было без разницы, какого цвета найденыш. Даже наоборот, необычное развлекало больше.
Таскал полукровку по дому и саду, показывая диковинки. Бабочек ловил и сажал ему на волосы, хохоча — и каких-то красивых, отливающих металлом жуков. Говорил — здорово смотрятся на рыжей гриве Огонька. Но вскоре отброшенный жук улетал в ближайшие кусты.
Порой Огоньку казалось — с ним играли так, как юные хищники играют с сухим листком или большой безобидной ящерицей, без злобы и не задумываясь, как ощущает себя игрушка.
Но знал уже — стоит кому-то бросить на полукровку косой взгляд, Кайе вмиг ощетинится.
Слуг не встречал поблизости — похоже, те старались не попадаться на глаза младшему из Рода Тайау. И казалось, что пища, одежда появляются по волшебству, порядок наводится сам собой. Сам он даже не думал, откуда берется еда или чистая одежда — еще когда возвращались из леса, все перемазанные невесть чем.
Огоньку было странно — не мог и представить, каково это, когда тебе просто нечего делать, и не в заточении, а на свободе. Когда у тебя нет никаких забот, никаких обязанностей — или ты можешь в любую минуту отмахнуться от них. На прииске полукровка об отдыхе только мечтал. В лесу было куда легче, но и там нужно было самое главное — выжить. Найти воду, еду, укрытие, позаботиться, чтобы тебя никто не сожрал и не укусил.
А Кайе…
Знал он по меркам Огонька много, соображал быстро. Реагировал еще быстрее. Играть с ним в мяч, бросать маленькие дротики в кольца, сбивать стоящие вдали чурбачки — можно было не браться, все равно не угонишься.
Его ладони никак нельзя было назвать мягкими и нежными, но не от работы — за всю свою жизнь он, верно, не поднял ни одной нагруженной корзины. Зато легко мог поднять Огонька, будто весу в том было с кролика.
А ведь они одного роста. Огонек тощий, как щепка, но все-таки…
И Кайе поражал Огонька своей беспечностью. Как-то по вечерней уже сырости нашел полукровку в саду: нес довольно большой ящик, улыбаясь со все зубы. Поравнявшись с Огоньком, бросил ящик на траву — судя по стуку, ноша была увесистой.
— Умеешь читать? — спросил без предисловий, и рванул веревку, стягивающую крышку.
Огонек подался вперед невольно: какие-то свертки… Кайе дернул за край тряпки, закрывавшей дно — на траву посыпались свитки из коры, на вид совсем ветхие.
— Это древнее письмо. Нашли в хранилище на развалинах, прислали деду в подарок.
— Ты нес ему?
— Ага. Падай рядом! Посмотрим.
Сам упал на траву, стукнул ладонью по земле рядом с собой — садись!
— Сырость им не повредит? — Огоньку было не по себе.
— Подумаешь! — рассмеялся Кайе. — В моих руках пятна от травы и росы — самое меньшее, что им грозит. Что же теперь, не касаться? Так что, можешь это прочесть?
Огонек опустился на колени, осторожно развернул ближайший свиток. Кора тонкая, верно, обработанная чем-то — не разобрать теперь, каким было дерево. Знаки оказались сильно затертыми, рыжими на серо-желтом, и понять ничего не смог.
— Так писали, когда еще Асталы не было, — снисходительно пояснил Кайе. — Если бы ты знал…
Сказал и сам задумался. Предлагал посмотреть без задней мысли — только вдруг бы полукровка и впрямь умел читать письмена невесть каких времен? И кто он тогда?
— Отнеси лучше деду, — сказал Огонек, возвращая свиток. Было жаль расставаться, из ящика просто смотрела незапамятная древность. Пусть только прикасаться, и то замирает сердце. Но если их обоих увидят вот так, среди влажной травы, среди вороха редкостей, Кайе ладно, а Огоньку влетит точно.
Но случай этот навел на мысли, и вскоре мальчишка попросил показать ему записи нынешние. В знаки всмотрелся, и холодок побежал по спине: кажется, его учили читать… Строки разбирал с некоторым усилием, но все же довольно уверенно. Разузнать про письмена эсса он не решился.
И только уверился в мысли, болезненно отдающейся в груди, всём теле, даже в зубах и желудке — он нежеланный ребенок кого-то из непростых. И, вероятно, жил с кем-то из родни в первые годы… а потом от него так или иначе избавились.
Спал Огонек по-прежнему в той маленькой комнате, но теперь на кровати: деревянный каркас, перетянутый веревками крест накрест, а сверху тканая циновка, куда новее и мягче первой. Почти как в гамаке из лиан, только оттуда точно не вывалишься, а из этой кровати…
Но привык. Только вот страшные сны посещали все чаще. Порой отпускали, а потом снова накатывали, как волна на берег. И кончались всегда одинаково — Огонек падал на землю, споткнувшись, и миг оставался, пока не набросились какие-то твари или не окружил огонь.
Я жил в лесу, один, напоминал он себе. И ничего, спал спокойно. А тут — стены в ладонь толщиной! Сперва помогало, потом стало только хуже. Тогда он стал говорить себе, что здесь, совсем рядом, есть человек, которого ничем не напугаешь. Который прогонит такую тварь из снов, если она сунется в дом.
Просыпался обычно с рассветом, сам, хотя порой его будил веселый голос — а то бывало, что Кайе попросту сдергивал Огонька с покрывала или щекотал ему нос стебельком. Раньше и ночью заглядывал, поговорить или показать что-нибудь. После того, как полукровке запретили вылазки, ночью не приходил никогда, но Огонек то и дело замечал на нем поутру новые царапины или пятна травяного сока, или сухую листву в волосах: кажется, по ночам он наверстывал то, чего не мог днем.
Впервые в "памятной" жизни Огонек чувствовал о себе заботу. Это пугало — и, пожалуй, было приятно.
Кайе нравилось возиться с волосами Огонька — перебирать, причесывать, заплетать какие-то дикие косички.
— Почему говорят, некрасиво? — рассуждал Кайе, теребя темно — рыжие пряди. — Еще бы поярче, были бы как огонь настоящий.
— У тебя и так в руках огонь, — возразил мальчик, невольно поеживаясь — он вспомнил лес и выжженный круг.
Сперва думал, рыжие все полукровки. Но знал теперь — нет, чем большей Силой обладали оба родителя, тем заметней признак. Если встретятся простые мужчина и женщина из Асталы и Тейит, их детей отличит лишь едва заметный рыжеватый отлив в волосах, да и то вряд ли… Таких не заметит никто, и презирать не будет. Обычные люди, что с них взять — но они не ущербные. Среди их потомков может родиться кто-нибудь со способностями. А не родится — невелика беда. А он вот… сразу видно, дурная кровь. Не самый яркий цвет, бывает, наверное, хуже, но и того хватает с избытком.
Значит, хотя бы один из родителей Огонька что-то из себя представлял… Какому-нибудь скромному земледельцу еще простят смешанную кровь, а иначе — позор.
Значит… Порой говорил себе — но ведь они могли и любить друг друга, мои мать и отец. И не выкинуть меня, а, скажем, потерять. Потом сам себя обрывал — смысл придумывать?
Иногда подросток видел Киаль, и каждый раз мечтал о новой встрече. Девушка всегда смеялась и просила мальчика петь. Пару раз видел, как она сама танцевала при свете дня — и звенели ее браслеты, и переливались солнечными искрами пряди волос.
Кайе тоже оказался превосходным слушателем — он даже спокойным и тихим становился, когда Огонек затягивал очередную песню, какая всплывала в памяти, северную ли, южную или вообще невесть чью — серебристым своим, легким голосом. А если песни звучали долго, то вовсе ложился на траву или на пол, и выглядел таким безобидным, и не старше самого полукровки.
Но и в лучшие дни и часы Огонек не мог избавиться от чувства, что янтарный взгляд следит за каждым его движением, пристально и спокойно: так смотрит хищник, подстерегающий добычу. Хотя самого Къятту больше ни разу не видел.
Перед глазами сплетались ветви кустарника, надежно закрывая сидящих за ним, а рядом была площадка шириной в шесть-семь шагов, выложенная привычными уже мелкими гладкими камешками.
Огонек недоумевал, зачем его сюда привели в такой тайне. Это же дом Кайе, тут он хозяин, а сам прячется по кустам. Но вскоре на поляне появились несколько девушек в простых кофточках-безрукавках до талии, широких юбках до середины икры. Они уселись полукругом и заиграли — кто на маленьком барабане, кто на длинной флейте, еще одна потряхивала трещотками, заразительно улыбаясь — и в густых сумерках был виден блеск ее зубов.
А потом появилась Киаль, выбежала на середину полянки и начала танцевать, изгибаясь, покачиваясь тростинкой, переступая на месте маленькими ступнями. Зазвенели колокольчики на ее браслетах и юбке, голосами сплетаясь с инструментами юных музыкантш. Киаль кружилась на месте, раскинув руки; вдруг фигуру ее окутало голубое пламя, и тут же стало красным.
Огонек вскрикнул, судорожно вцепившись в землю. Набросить, сбить огонь… Не успел. Пламя гасло, опадая лепестками. А он стукнулся затылком о землю, осознав, что ладонь Кайе зажимает ему рот. Вместо того, чтобы бежать на помощь сестре, он опрокинул полукровку в кусты? Киаль стояла и хмурилась, озираясь по сторонам:
— Что это было? Такой звук?
— Да птица какая-то вскрикнула, ала, — засмеялась девушка с трещоткой.
Дальнейшего Огонек услыхать не успел, Кайе чуть не за шиворот утащил его от площадки для танцев.
— Недоумок! Чуть всё не испортил! — ругался он, устроившись на земле у террасы, довольно далеко от сестры и ее девушек.
— Но… Киаль, платье вспыхнуло…
— Ей ничего не грозило!
— Но я не знал!
— Ты вообще нормальный? По-твоему, я бы просто сидел и смотрел?! Я что, по-твоему, ненавижу свою сестру? — Кайе все еще шипел на него, а не орал, как ему, похоже, хотелось, но голос то и дело повышался невольно. Сам того и гляди заполыхает. Огоньку стало тяжко дышать, сердце сдавило, но отодвигаться было некуда — за спиной камень террасы.
— Я… я же боюсь огня… — выдохнул наконец. — Не ожидал…
— Это не тот огонь, — сказал Кайе с досадой. — Какой же ты… дикий.
Отодвинулся, нахохлился, смотрел в сторону.
— Давай вернемся? — попросил полукровка. — Они снова играют…
— Опять будешь вопить, как резаный?!
— Нет…
Они вернулись к площадке, стараясь не хрустнуть некстати подвернувшимся сучком. Девушка танцевала; вокруг нее вновь загорелось пламя, затем начали виться огненные птицы, и неясно было, есть ли жар в этом пламени. С их длинных хвостов сыпались искры, и тонкие золотые браслеты звенели, сверкая, и колокольчики пели. Век бы смотрел, завороженный. Даже когда Киаль ушла, и ушли девушки, унеся инструменты, над полянкой словно еще видело зыбкое золотистое марево, и стебли вокруг посмеивались, до того хорошо им было.
Только когда все стихло и потемнело, Огонек сумел вдохнуть и выдохнуть полной грудью.
— А говорил, боишься огня, — насмешливо сказал Кайе. — Красота тоже может быть опасной, знаешь ли.
Такая, как Киаль, и сама по себе опасна, подумал мальчишка. Вот так подойдет, улыбнется… а ты можешь только хлопать глазами и рот раскрывать.
**
Этой ночью Огоньку снова приснился кошмар, который он не запомнил — просто подскочил с пересохшим горлом и колотящимся сердцем. Темно было, новолуние, и над окном нависали ветви — еле-еле что разглядишь. Еще недавно уютная комната показалась пещерой, в которой замуровали. Пусть снаружи перекликались птицы, их голоса не спасали.
Огонек встал, прижимая руку к груди. Сердце грозило выскочить прямо сквозь пальцы. Тогда решился, отодвинул тяжелый кожаный полог на дверном проеме, выглянул в коридор. Лучше бы не выглядывал — темной расщелиной он казался, местами подсвеченной лампами. От мысли, что предстоит пройти по этому коридору становилось дурно. Но возвращаться еще страшнее — в каменную могилу.
Огонек прислонился спиной к стене, попробовал успокоиться. Раньше не снилось подобного, а теперь постоянно… что, если это возвращается память?
Да в Бездну ее, такую!
Собравшись с духом, он быстро пошел вперед, стараясь по сторонам не смотреть; кое-где проходы были прикрыты пологами, а где-то зияли пастями.
Где комнаты Кайе, он давно уже выучил. Если кто встретит в пути, так и скажет, куда шел. Скорее всего, отведут куда надо, в худшем случае погонят обратно.
А сам он… скорее всего посмеется, вряд ли рассердится. Он любит, когда Огонек у него ищет помощи, а не просто сидит и дрожит.
Может, и не добрался бы, повернул назад, но вскоре до слуха начали доноситься голоса. Кто-то где-то смеялся, в сторонке явно устроилась влюбленная пара, кто-то вдали прошел с лампой. Дом задышал, перестал быть безмолвной каменной глыбой. И в коридоре посветлело немного, явственней проступили мозаичные узоры на стенах. Они тоже словно ожили, шевелились, глаза животных следили за Огоньком.
Вот уже скоро поворот, а за ним мозаика, которую полюбил.
Здоровался с ней мысленно
Таких зверей он не знал — широкие челюсти, низкий лоб, клыки, но при этом тварь казалась, не грозной, а смешной и растерянной. Как рассказали Огоньку, это был татхе, водившийся по ту сторону восточных гор. Вернее, то, как его представил художник.
Тут и света не нужно было — и так знал, где морда. Огонек мазнул по мозаичному носу пальцем, затем ускорил шаг, чуть ли не побежал.
И снова остановился — а если Кайе и вовсе нет дома?
Но он там был. Голос звучал из-за полога, негромкий и недовольный.
Огонек осторожно приблизился и заглянул в щель. Можно подать сигнал, что он здесь, или не стоит? Раз уж так далеко зашел…
Кайе Тайау стоял напротив невысокого темнокожего человека с глубоко посаженными глазами, сцепившего пальцы и склонившего голову. Стоял в темноте, а на стене возле человека висела неяркая лампа, и казалось, тот сам светится. Один из домашних синта, узнал Огонек. Человек говорил глухо и напряженно:
— Он сделал, что мог, али, но толку не было все равно. Но ты понимаешь, у него только чудом могло получиться — в ничейных кварталах я и этого-то с трудом отыскал. Хотя отзывались о его мастерстве хорошо…
— Жаль… — Кайе прошел вглубь комнаты, теперь Огонек его и вовсе не видел. — Она умерла?
— Да, — помедлив, спросил: — Думаешь, это все же не было… покушением?
— Не смеши. Может, кто-то просто хотел позабавиться. Мелочевка из Кауки, например.
— Как ты будешь все это объяснять?
— А я и не буду. Скажу — заболела. А до этого неудачника все равно никому нет дела.
— Вот, он просил передать семье.
В его руке что-то блеснуло — Огонек разглядел гематитовую подвеску.
— Иди уже. Стой. Если мой брат начнет спрашивать…
— То я ему всё расскажу, — честно ответил человек. — И Ахатте тоже. Я постарался сделать все аккуратно, и ценю твое доверие, но…
Кайе не отвечал; Огонек не видел, но прекрасно представлял, какое у него сейчас лицо — брови сдвинуты, губа прикушена, и смотрит в никуда. А вот спину человека напротив он видел, и то, как она закаменела.
— Ладно, иди, — сказал Кайе наконец. — Погоди. Если они…
Огонек, не дождавшись конца фразы, отступил на шаг, другой и кинулся бежать, стараясь ступать как можно тише.
Ночью так и не заснул, не находя себе места уже не от кошмаров, но от мыслей, что это за "она", чья смерть так расстроила Кайе, и о чем шла речь. Понял одно — история эта даже в таком непонятном виде ему совсем не понравилась.
Утром, оказавшись на том же месте, невольно огляделся — стена, занавес, пустой коридор. Только возле стены что-то блеснуло, почудилось — кусочек от той гематитовой подвески. Хотел подойти посмотреть, но Кайе звал, и не было времени.
Ахатта уехал в Дом Земли на совет квартальных старейшин, и юноша не выдержал добровольного дневного заточения в стенах дома. Обещал отвести Огонька в город, показать нечто новое.
А выглядел Кайе совершенно обычно, и мальчишка не решился спросить.
Девушка прошла мимо них, едва не коснувшись — веселая, в красном и белом, судя по богато расшитому поясу и украшениям, не из простых. Повеяло жасмином, хотя не было на улице этих цветов. Шла одна, словно пританцовывая, и словно еще не совсем проснулась. Точно не из простых, в это время женщины не гуляют, а занимаются домом.
Огонек едва шею не выкрутил, разглядывая ее.
— Она, наверное, вроде Киаль, — сказал уважительно и восхищенно. — Смотри, какая!
Кайе развеселился:
— Хочешь, я приведу ее тебе? Или другую. Или выберу из тех, кого никто не касался?
— Ты что?! Как это можно? — опешил подросток.
Спутник его согнулся от смеха.
— Еще как можно. Да же если не я… ты что, всерьез думаешь, она какая-нибудь… да она явно идет с хорошей наградой! Где-то веселилась всю ночь и не протрезвела еще. У вас там женщин что ли на прииске не было?
— Были две, но совсем не такие. Одна жена старшины, меня терпеть не могла, — Огонек пытался еще раз посмотреть на нарядную девушку, но та уже скрылась за углом.
— Ну так что?
— Не думай даже! — и ускорил шаг на всякий случай, почти побежал.
— Ты чего испугался, глупый? — Кайе поравнялся с ним.
— Того, что ты меня и слушать не будешь, — сказал Огонек. — Я правда… давай лучше в лес, как позволят.
— Скажи еще, на мою сестру не засматривался, — насмешливо сказал Кайе, и Огонек ощутил, что уши заполыхали. Хотел было сказать что-то в свое оправдание — она же красивая, и танцует лучше всех, но спутник уже забыл про девушку:
— Глянь-ка туда.
Эти шли тоже вдвоем — не старше него и Кайе, невысокие, крепкие, блестящие золотом на плече, шли так, как ходят хозяева. Примерно так двигался Къятта, а Кайе нет — он носился и вспыхивал, какими бы текучими ни оставались движения. Он забавлялся, а не показывал свою силу и власть. Огонек невольно потянулся, прикоснулся к его руке.
Нет, те двое впереди совсем ему не понравились.
Они уже развернулись так, что видно было широковатые плоские лица, и золотые серьги качались, словно солнечные блики на каменных или глиняных статуях.
— Это Род Кауки, — пояснил Кайе. — Видишь знак — цветок гибискуса? Гордятся, что верны заветам предков, а сами просто придурки, по-моему. И невесть кого принимают в Род. Правда, тебя все равно бы не взяли, им Сила нужна.
Кауки заметили подростков, остановились — неблизко, словно разделенные каналом или оврагом.
— О, смотри, обезьяна рыжая.
— Жаль без ошейника, еще полезет куда. Ведь наверняка явилась на Круг посмотреть.
Кайе они словно не замечали, только полукровку.
— Таскают в город невесть кого, — процедил сквозь зубы, тот, что сказал про ошейник.
— А потом у вас шнурки для штанов пропадают, — неожиданно для себя сказал Огонек.
— Ах ты…
Кайе положил Огоньку руку на плечи; улыбка его даже так ощущалась, словно под кожей разлитая. Злая такая улыбка.
Тот, что казался постарше, потянул за собой товарища:
— Не связывайся ты с этим…
Они ушли.
— А ты нахал, — с удовольствием отметил Кайе, присаживаясь на корточки и смотря на Огонька снизу, словно желая его всего уместить в один взгляд.
— Они так на тебя смотрели… — пробормотал Огонек. — Говорили про меня, но…
— Ты за меня что ли заступился?
Дальше они двинулись, когда спутник наконец перестал смеяться.
— С тобой не соскучишься… Я правильно тогда тебя взял.
Подростки сидели на самом верху большой, но неглубокой каменной чаши. Всего три ряда сидений: приподняты над землей, посредине — круг, засыпанный мелким золотистым песком. Удобно устроено — ежели в круг выпустить зверя и он захочет наброситься на зрителей, не допрыгнет. Да и стража помешает…
Огоньку предстояло увидеть поединок Сильнейших. Не частое зрелище, но и не редкое, если не драка всерьез. Сегодня было не всерьез. От Рода Тиахиу ушел мастер-чеканщик с семейством. Считал, ценят его невысоко… Арайа не отказали в просьбе принять под свою руку, но, как полагали все, это было лишь способом свести счеты за досадные мелочи в недавнем прошлом.
Что ж, обычное дело среди птиц и зверей — у кого танец, у кого громкий голос, у кого рога и клыки. Почему бы и людям не устраивать поединки?
— А можно ли выйти за другой Род?
— Зачем?
— Например, помочь… если ты сильнее.
— Запрещено. Слабый проигрывает.
— Но они не убьют друг друга?
— Нет… не должны, разве несчастный случай… — в голосе прозвучало сожаление. — Хотя свести счеты в круге удобно…
Одеты оба — в светло-красное, только штаны, босые. Человек из Рода Тиахиу был очень высок, с орлиным лицом; противник показался чуть не мальчишкой — тонкий, с более смуглой кожей, с волосами, убранными в косу сложного плетения. У Тиахиу простая коса была, но кожу покрывали узоры, удивившие полукровку. Заметив удивление спутника, Кайе пояснил:
— Этот Род любит себя разрисовывать. Их даже прозвали «Крашеные».
— А кто это? — шепнул Огонек, указывая на младшего. Грациозный, и, похоже, красивый — с такого расстояния разобрать было сложно. И кажется уязвимым… Огонек искренне пожелал ему победы.
— Ийа… сволочь, — Кайе выругался почти беззвучно и очень грубо.
Огонек поерзал на сидении.
— А чем он тебе так насолил?
— Тем, что живет! — отрезал юноша, и, скосив глаза на Огонька, фыркнул:
— Он ровесник Къятты, это отсюда птенчиком кажется.
— И он что-то может против твоего брата? — усомнился Огонек. И снова прилип глазами к арене:
— Что они будут делать?
— Первый круг использовать что-то кроме собственного тела запрещено. Второй — оружие, и если только до третьего дойдет… Но сейчас не дойдет, повод мелкий.
— Понятно, — вздохнул Огонек, впиваясь взглядом в противников — они начали расходиться на некоторое расстояние. Человек из Тиахиу… крупнее, и кажется таким уверенным…
Кайе угадал мысли подростка. Помотал головой:
— Он хорош, плохого бойца не выставили бы. Но змея быстрее, чем волк. Къятта лучший боец Асталы, но с Ийа и брату трудно справляться.
— А ты? Просто, без огня вашего?
— С Ийа мы не сходились, — мрачно ответил юноша. И, немного спустя, совсем угрюмо:
— Къятта пока лучше меня. Не знаю…
Отсюда, сверху, круг казался не таким уж большим; но Огонек представил себя там, в центре, под взглядами сотен глаз… и захотелось немедленно спрятаться, хоть сейчас никто на него не смотрел. Разве когда пришли, смерили оценивающими взглядами — полукровка, держится вблизи Кайе, словно смолой прилепленный (Огонек пожалел, что нет платка — закрыться), но к нему уже потеряли интерес. У каждого Рода свои развлечения, на чужое без причины не зарятся. А к зверенышу из Рода Тайау точно никто просто так не полезет.
Боевой задор Огонек растерял еще перед входом, и сейчас, впервые выведенный в столь людное место, ерзал на краешке сидения, невольно стараясь держаться поближе к старшему — и не сводил глаз с искрящегося золотого песка и фигур на нем.
Ийа не подпускал к себе «волка», как обозначил его противника Огонек. У «волка» были более длинные «лапы», достать его казалось сложновато — не подойти. Но он был обозлен, и нападал сам. Ийа только уклонялся, порой уходил легким перекатом по песку, в самом деле напоминая змею.
— Он что, ждет, пока этот выдохнется? — спросил Огонек.
— Долго ждать будет… Тиахиу все трехжильные.
Ийа прогнулся, вновь перекатом ушел от удара, за спину противника; прыгнул — тот успел обернуться, но не успел отбить атаку. Тонкая рука ухватила «волка» за горло. Тот не хотел сдаться, ударил в ответ, благо противник оказался совсем близко — коленом снизу и пальцами в глаза, но не успел — с хрипом повалился на спину. Огонек с трудом сглотнул, — ему казалось, он слышит, как хрустнул горловой хрящ.
— Чисто, — обронил Кайе. — Но не пойму — Арайа играл или и впрямь ошибся, позволив Тиахиу ударить? Мог и сам получить неслабо… Жаль, второго круга ты не увидишь.
— Он умер? — неровным голосом спросил Огонек.
— Еще чего… На кой лад Ийа будет убивать сейчас? Арайа и Тиахиу не враги. Ну, сцепились из-за семьи, поразвлекались, подумаешь!
— А вы… враги? Ваш род и их, или твой брат и он?
— Знаешь… — Кайе опустил подбородок на сцепленные пальцы, нахмурился. — Нам приходится их терпеть. Иначе бы всё по-другому было. Я тебе потом расскажу, дома. Мне тогда было семь…
**
Восемь весен назад
— Ийа!!! — прозвенел голосок, — и колонна, возле которой стояли юноши, треснула и начала падать.
— Крыло рушится! — закричал кто-то. Къятта подхватил брата и отбежал в сторону. Их не задело — только облако пыли взметнулось, оседая на парадной одежде.
— Ты…что??
Ребенка трясло, он силился глотнуть воздух открытым ртом и не мог. Старший прижал его к себе.
— Шшш…Тише, тише! Не стоит оно! Подумаешь, Ийа — ничтожество. Зачем же ты это сделал?
Кайе умоляюще взглянул на брата.
— Я…не хотел.
Из глаз брызнули крупные слезы.
— Меня больше не пустят в Дом Звезд!
— Пустят… как только восстановят его левое крыло. — Уголок рта Къятты дернулся в усмешке. — Ничего страшного. Ты научишься.
Къятта держал его на руках, чуть покачивая. Странно было видеть на этом всегда резком, надменном лице что-то очень напоминавшее нежность. Мальчик обхватил его руками за шею.
— Я могу убить его, если захочешь!
— Рановато. Зачем нам это сейчас?
Он кинул взгляд на младшего брата. Тот уже успокоился, прошла дрожь, дыхание было ровным — юноша чувствовал это даже на расстоянии, а уж сейчас — тем более.
— А ты вырасти, прежде чем расправляться с врагами тут.
— Они все будут делать, что я скажу!
— Когда… — он не договорил. Стройная женская фигура в белом появилась рядом, ребенок просиял, потянулся к ней.
— Как он?
— В порядке. Шиталь… мы уходим, — Къятта поднялся, развернулся, чтобы младший смотрел в другую сторону и быстро пошел в сторону дома. Сделал вид, что не слышит, как женщина что-то говорит вслед.
— Я люблю Шиталь, — невнятно прозвучало ему в ухо. — Она…
Ребенок уткнулся в его плечо и затих. Къятта ощущал беспокойство — не то чтобы мальчишка выглядел нездоровым, но мало ли. Таких выходок за ним еще не водилось. Не каждый камень способен противостоять огню…
Приблизились к дому. Братишка дышал ровно и, похоже, заснул. Стоило Къятте сделать шаг на первую ступень лестницы, открыл один глаз и пробормотал нечто несвязное.
— Спи, чудище, — усмехнулся Къятта. Чудище качнуло головой и окончательно провалилось в сон. И, судя по довольному лицу, во сне видело нечто чрезвычайно приятное.
Юноша отдал брата подбежавшим служанкам, яростным взглядом давая понять — посмейте только разбудить!
Сам же направился к матери.
Натиу сидела, окруженная кувшинчиками и сухими травами. Смуглые руки мелькали — щепотку сюда, каплю отвара туда… На щеках и плечах Натиу был узор из темно-зеленых и золотых стеблей — словно на праздник собралась. Девушки постарались, рисуя.
— Что случилось? — вскочила она, едва завидев сына. Тревога ворвалась в комнату вместе с Къяттой, плотное душное марево, пронизанное ледяными иглами. Слабая уже — отголосок большего.
Къятта отмахнулся:
— Да, ты же уканэ… все время забываю. Чувствуешь.
— Что с моим сыном?
Къятта уселся в плетеное кресло, из-под ресниц поглядывая на съежившихся девушек-прислужниц.
— Интересно. А я тебе кто?
Натиу сделала шаг — выйти из комнаты, но Къятта остановил ее жестом:
— Не ходи. С ним все хорошо. Спит он.
Солнечные лучи скользнули по фигуре юноши — притворно-ленивая поза, сила, спрятанная под бронзовой кожей. Женщине показалось — зверь уселся возле дверного проема, полный намерения не выпускать ее.
— Зачем ты пришел? Приятно, когда я боюсь за него?
— Дед должен увидеть его первым. А ты… я пришел, чтобы ты не волновалась, — белые зубы сверкнули. — И чтобы не натворила лишнего. Твои способности малы, но так неудобны порой…
— Выйдите вон! — приказала Натиу девушкам, опомнившись. Убедившись, что не подслушивают, продолжила гневно:
— Как ты говоришь со мной?! Словно с последней из прислужниц! Да еще в присутствии ниже стоящих!
— Тут кто-то еще был? — насмешливо спросил юноша. — Я не заметил. А ты, видно, так до конца и не сумела войти в наш Род, мать моя. Ты не любишь правды.
— Правда — то, что ты оскорбляешь меня в присутствии низших!
— Полно, когда человек идет по глине, он не думает о том, что она пристанет к ногам — смыл, и все. А хочешь, дед выслушает тебя, твою жалобу, — он уже не усмехался — смеялся открыто.
— Вся беда в том, мать моя, что ты боишься нас. Меня и деда. И Кайе тоже, хоть он и малыш. Боялась моего отца, хоть и могла им вертеть — он любил тебя. Мне было девять весен, я помню. А после его смерти… неважно. Ты до сих пор думаешь, как девчонка из бедных кварталов, которая вознеслась высоко — но чувствует страх в присутствии подлинных хозяев Асталы.
Он резко поднялся.
— После того, как дед посмотрит его, зайди к мальчишке.
Посмотрел на женщину с неожиданным сожалением:
— Если бы ты не боялась его… он любил бы тебя. Мог бы и сейчас еще… но ты себя не изменишь. За все эти годы ты даже не спросила, каково мне с ним. Твои сны тебе дороже всего и всех!
Натиу сделала протестующий жест, но Къятта не обратил на него внимания:
— Ты дала жизнь мне и ему. Этого достаточно, чтобы мы существовали, не мешая друг другу. У тебя еще есть Киаль. А он — мой.
— Он не ручной зверек, — Натиу провела рукой по лбу и щеке, позабыв про узоры: — Ахатта не позволит тебе…
Ответом ей стала качнувшаяся занавеска. Къятты в комнате уже не было.
Первым побуждением женщины было броситься проведать младшего сына, только ноги словно каменными сделались. С гневом и стыдом подумала Натиу, что Къятта прав — она боится своего старшего сына. А младшего? Нет, конечно же, нет.
Но все-таки хорошо, что есть, кому о нем позаботиться…
В это время Ахатта коснулся спящего ребенка, пытаясь почувствовать все его существо — не силой, как могли бы уканэ, а голосом родной крови.
— Спит, — чуть удивленно проговорил дед, и Къятта отметил это удивление. — И приятное видит во сне. А должен был умереть.
— Ты слишком давно не держал его подле себя, — сдерживаемый смех задрожал в голосе юноши. — Я знаю о нем куда больше. Поверь, таньи, он только сильнее стал сегодня. Он не умрет.
Мальчишка, лежащий на черно-белом полосатом покрывале, улыбнулся во сне, перевернулся на спину, раскинув руки. Пальцы его дернулись, словно ребенок пытался выпустить когти.
— Охотится, — фыркнул Къятта. Дед позволил старшему внуку ощутить свое недовольство.
— Не заставляй напоминать — это не ручная белка.
Къятта протянул руку к ребенку, взъерошил его короткие волосы. Тот досадливо отмахнулся, не просыпаясь.
Къятта в упор взглянул на деда.
— Значит, он — наше оружие? Если сам себя не убьет. С его помощью мы сможем прижать северян.
— Он еще ребенок, — слегка укоризненно откликнулся дед. — Ему нужна любовь…
Ночью налетела гроза. Черно-фиолетовое небо, прорезанное разветвленными вспышками, нависало низко — хотело обрушиться, и казалось, что от него откалываются куски и с грохотом падают.
Не один Сильнейший с восхищением ловил запахи, полные влаги, и звуки грозы.
Къятта на террасе дома вскинул руки, принимая отблески молний и редкие капли. Порывы дикого ветра ударяли полуобнаженное тело, трепали незаплетенные волосы.
Юноша смеялся, пытаясь выпить этот ветер и эту грозу, дающие силу.
Вокруг была единственная красота, которую он ценил и желал каждым биением сердца.
…Гроза только приближалась к Астале, а город и окрестности уже притихли, словно пытаясь вжаться в землю, затеряться в траве — стать незаметными. Люди — кроме Сильнейших — боялись громкого голоса стихий. И являлась во снах, жила еще память о том, как гибли древние города под дождем огня и вспышками молний.
Полулежа на плетеной кушетке, другой юноша бросал миниатюрные дротики в нарисованного на деревянном щитке татхе. Медведь или волк-итара — слишком обычно, а поохотиться на давно никем не виданного зверя казалось заманчивым. Мастер, рисовавший клыкастого хищника, и сам не был уверен, что изобразил татхе во всех подробностях.
Перевитые золотой тесьмой волосы юноши падали на спину, волнистые, сбрызнутые ароматным настоем. Беспечно вертел в пальцах очередной дротик перед тем, как отправить его точно в намеченное место. Ленивая нега в облике; но изящно вырезанные ноздри вздрагивали, чуя запах идущей грозы. Мягкий, почти мечтательный взгляд темно-ореховых глаз; точеный, с еле заметной горбинкой нос, красивый очерк тонкогубого рта.
Пресытившись забавой — настоящий татхе был бы уже убит много раз — юноша поднялся, двигаясь легко и текуче, как танцовщица. Открыл небольшой футляр, вытряхнул на ладонь сверкнувшую безделушку — стрекозу длиной в указательный палец. Подарок — стрекоза как живая, лучше живой, а на волосах Иммы будет смотреться еще нарядней.
Он бросил быстрый взгляд в сторону, где, облокотившись о подоконник, сидела девушка. Так не было видно грубоватого лица, только пышную прическу, высоко взбитые, слегка вьющиеся пряди.
Имма погружена в себя, но даже ее можно заставить рассмеяться; и подарок способен заставить ее щеки вспыхнуть темным румянцем.
Пожалуй, Ийа любил Имму Инау, подругу детства и дальнюю родственницу. Любил за непредсказуемость, за рвение, с которым она предавалась попыткам познать себя и окружающее. Ценил ее образные, порой слегка путаные речи — слывшая чудачкой, она тем не менее умела подмечать то, что другие бы упустили. Порой сам бродил с ней по бедным кварталам, помогая выискивать безвестных мастеров, видящих мир странно и тем не снискавших признания. Сам создавал для нее пауков и стрекоз из золотых нитей и тончайших листиков золота — твари живыми казались, вот-вот и взлетят, а то и укусят.
Любил, но не так, как тех, с кем желают разделить ложе. Имма была единственной, кому можно было доверять безраздельно. Она не умела выдавать тайны — слишком мало занимали ее чужие жизни. Смуглые пальцы находились в беспрестанном движении — словно на флейте играли, словно паук плел паутину. Искала частички неведомого, что могла — тянула к себе, что не могла — отмечала и шла за этим неведомым и в день, и в ночь, и в грозу, и в бешеный пыльный ветер.
Полюбовавшись стрекозой, вновь заключил ее в футляр из коры. Мастера-ювелиры Асталы были хороши, но Ийа из Рода Арайа не уступал им. Однако отдавать подарок пока рано, кое-что предстоит доделать.
Не было слышно шагов, но колыхнулась занавеска в дверном проеме. Мать заглянула в комнату, не церемонясь: знала, что Имма всего лишь подруга. Обратилась к сыну:
— Хатлахена зовет тебя. Отец уже там с утра.
— А ты?
— И меня, но я не хочу там быть. Поторопись. Ночью будет гроза!
— Она уже поет…
Едва уловимый рокот плыл над землей, пригибая траву.
Дома членов одного Рода — в одном квартале, хоть и не рядом; дом, куда предстояло явиться, находился в получасе ходьбы, за каналом. Ийа мог бы взять грис, но предпочитал передвигаться пешком, особенно перед грозой — как следует надышаться ее влажным мятным запахом. Заодно проводил Имму к границам кварталов Инау, задумчиво глянул на знак-обозначение: каменный столб с выбитым на нем пауком, золотым. Он был некрасив. Тяжелый, с мощными лапами, большими острыми жвалами — такой может сидеть в засаде, но на паутине не удержится и быструю добычу не поймает.
На веранде расположились, ожидая грозу, предвкушая ее буйство. Тучи тяжелым дыханием приминали траву, бугрились, ползли, сливались воедино, иногда в разрывах виден был розовый свет, но их быстро затягивало. Далекие вспышки молний предвещали — несладко придется Астале. Погибнут какие-нибудь одинокие пастухи — ладно, а если загорятся дома, это хуже, хотя Сильнейшие и их люди умеют не только зажигать, но и тушить огонь. А пока можно было смотреть. Черными стали края неба, а сполохи, озаряя его, не касались лиц.
Хозяин дома Хатлахена, массивный, ширококостный — среди семейства он выделялся, будто раскидистый бук среди сосен. Маата, его брат, отец Ийа, был давно нездоров, но не остался дома. И сам Ийа — несмотря на юность, его уже звали на семейные советы. Оба его старших брата сейчас отсутствовали в Астале — впрочем, они всегда были согласны с отцом. Вот и все почти, кто собрался, точнее, кому из обширного Рода доверили сегодня быть здесь.
Кроме них на веранде сидела Тайиаль — избранная подруга Хатлахены Арайа, вышедшая из рода Инау. Устроилась поуютней в плетеном кресле, что-то мурлычет себе под нос, сплетая и расплетая пальцы. Она была куда привлекательней Иммы, но семейное сходство прослеживалось — высоко поднятые маленькие уши, короткие изломанные брови… Ветер трепал бледно-голубое, потускневшее в сумерках полотно ее юбки, раскачивал серебряные цепочки серег, падающих на плечи Тайиаль, и серебро мелодично позвякивало. Хатлахена протянул руку и накрыл смуглые пальцы подруги широкой ладонью — за семь весен красота этой женщины еще не перестала волновать, Тайиаль была его тенью, его зеркалом. Ийа порой завидовал дяде — найти такую спутницу казалось делом тяжелым.
Не девчонка с бедных улиц, не танцовщица храмовая, что умирают по десять в год во время танца от темного пламени, пусть даже дочь сильного Рода, но не та, которая считает себя центром и мерилом всего — а женщина красивая, умная, молчаливая и преданная до безумия. Пусть даже слабого рода… неважно, не обязательно принимать ее детей как своих. Но Ийа еще совсем молод… конечно, такая найдется.
Служанка со свежим шрамом на щеке принесла питье, стараясь держаться как можно незаметней. Ийа случайно встретился с ней взглядом: не встречал ее раньше. Та втянула голову в плечи, растворилась в сумерках.
— Сегодня вы слишком многое натворили, — без обиняков сказал Маата, так, как мог бы распекать сопливого мальчишку. Краска выступила на лице юноши, он едва не вскочил — но собственный гнев был сладостным питьем; погас, стоило Ийа сделать глоток.
— Къятте полезно напоминать, что есть и другие, помимо его Рода.
— Дети из-за глиняных болванчиков так дерутся! — презрительно проговорил Хатлахена.
Ийа в ответ улыбнулся, и улыбка его была нежной. С такой улыбкой он едва ли не больше всех южан напоминал принявшую человечий облик тахилику. Но Хатлахена лишь отмахнулся. Он держал змей в собственном доме.
— Мальчишка, их младший, еще жив, — обратился он к брату. — Его череп должен был лопнуть, сердце стать углем — но он жив и смеется у себя в саду.
— Боишься, что скоро рухнет второе крыло? — насмешливо протянул юноша.
— Сколопендру лучше убить маленькой, не ждать, пока вырастет и укусит. Я всегда это говорил. Но после сегодняшнего кто-то еще сомневается? Нет смысла дальше ждать.
— Ах, — выдохнула Тайиаль изумленно, и это было все, что она сказала. Придерживала полотно широкой юбки и молчала. Маата же молча кивнул.
— Я по-прежнему против, — сказал юноша, — Он, конечно, существо несносное, но совсем ребенок. А вот его старшего… — он не договорил, но глаза прищурились нехорошо.
— Пока ты будешь считать его малышом, он вырастет.
— Может, и нет. Вспомни, ему было плохо после Дома Звезд, мало ли что смеется сейчас. На сей раз повезло. В другой раз — вряд ли. Лучше пусть он убьет себя сам… Если Къятты не станет, это скоро случится. Дед попросту не уследит за этим зверенышем.
На лице Хатлахены появилось неудовольствие.
— Тебе не идет жалость.
— Я и не жалею, — Ийа пожал плечами, — Но все должно быть разумно. Ты же узнавал, что думают другие. Убийства ребенка никто не одобрит. Особенно такого… ценного.
— Боишься? — массивное тело качнулось вперед, словно камень к обрыву.
— Я ничего не боюсь, — произнес это настолько презрительно, что Хатлахена опешил.
— Тогда, Бездна в тебе, что ты изображаешь из себя девицу-недотрогу?
Тайиаль фыркнула в кулачок, так сравнение позабавило.
— Недотроги часто имеют в итоге больше, дорогой дядя, — засмеялся юноша, ничуть не обиженный. — Ты не хочешь прежде посоветоваться с Главой Рода? Он так и не сказал тебе да или нет.
— Нет. Араханна пусть остается в стороне — ему хватает забот. К тому же он уже стар… Сейчас прекрасный момент, после такого выплеска Силы мальчишка какое-то время будет не в лучшей форме. Так что подумаем, как вернее посбивать золотую чеканку с великолепия рода Тайау.
— Какое там великолепие, — обронил Ийа в сторону. — Если бы не Ахатта с внуками, остальные их ветви так себе, ничего особенного…
— Ты уверен, что другие Рода нас поддержат? — усомнился Маата.
— Я говорил со многими. Тарра, конечно, безнадежен, но Кети, или Халлики с сестрой…
— Но все же опасно, — тихо произнесла Тайиаль. — Они могут и передумать…
— Я же не безумец, делать всё в открытую! Ни в чем нельзя будет нас обвинить. А после… Могут пошуметь для порядка, а на деле будут лишь благодарны, — Ийа поймал брошенный на себя косой взгляд. — Да и вряд ли что-то придумают. Разве что вызвать Къятту на поединок, — мужчины расхохотались, и Тайиаль с ними.
Раздался звон колокольчиков, и на террасу вбежало существо в огромном венке из ярко-рыжих цветов и сине-золотой накидке Тайиаль, и запищало:
— Я лесной дух!
— Алья, Алья! — женщина вскочила с места, укоризненно глядя на дочь. — Беги, играй в другом месте. Или… — она виновато оглянулась на Хатлахену, взглядом испрашивая позволения идти.
— Оставь! — Ийа потянулся к девочке, подхватил ее на руки, подбросил в воздух. Его привязанность к малышке пяти весен от роду была известна. Пожалуй, он любил ее больше, чем родной отец, у которого было трое других детей.
Алья радостно завизжала, оказавшись в воздухе, и завопила:
— Я птица, я птица!
Замахала руками:
— Я плыву по воздуху!
На Хатлахену снизошло вдохновение:
— Лодка. Мальчишка любит плавать в той глухой заводи. Если сумеем возмутить воду… Там нет людей, а мальчишка неосторожен и самоуверен, мало кто заподозрит…
— Прямо на их земле? — спросил Ийа, опуская девочку наземь.
— Пошлем туда верного человека, умеющего скрываться, — сказал Хатлахена.
— Дядя! — Ийа встал в раздражении, отстранил Алью. — Да оставь ты ребенка в покое! Как ты не понимаешь — он еще мал, его можно повести туда, куда нужно. Ты знаешь, как может быть полезен Югу…
— Скорее, вреден. Даже если забыть, что слушает он мало кого, появление отмеченных Пламенем никогда не приводило к добру. Кончалось одинаково — осознав свою силу, они становились неуправляемыми, — сказал Маата.
— Пугаться следов энихи… — пробормотал Ийа, одним длинным движением садясь на место и устраиваясь поудобней. — Я не хочу этого, — негромко проговорил затем. — Ребенок должен остаться жить.
— Твое мнение ничего не меняет, — раздраженно сказал Хатлахена, потирая кончики пальцев. — Нас больше. Твои братья дадут согласие. И Араханна согласился бы, окажись он здесь.
— Хорошо. Остается принять.
Дядя отвернулся от племянника — знал, что Ийа не пойдет против общего решения. Может, попытается спасти это малолетнее наказание? Пусть. Къятта Тайау скорее сам утопит братишку, чем позволит ему принять спасение из рук давнего недруга. Да Ийа и не рискнет подставить под удар свой Род, и ради кого?
— Остается решить, кого мы пошлем в заводь. Одного из доверенных синта, из тех, кто сумеет управиться с водой, или кого-нибудь из верных нам людей на стороне? Такого придется убрать сразу после.
— Синта, — сказал Маата. — Он, если что, сумеет сам умереть быстро и нас не выдаст.
— Лишь бы не спутал, что должен делать, — довольный, обронил Хатлахена, и его женщина улыбнулась, кивнув. Потянула дочь за собой — девочке пора спать, хотя вряд ли она угомонится в грозу. Отсутствия Тайиаль никто не заметил.
— Не стоит спешить и не стоит тянуть. Пока над мальчишкой слишком дрожат, никто не отпустит его на реку.
— Дня через два он и сам сбежит, — сказал Ийа мягко — словно совиное перо упало. Веки опущены, ресницы вздрагивают — задумался. Хатлахена не сдерживал недовольства, проступившего на лице. Племянник не пойдет против решения большинства… но он себе на уме.
О том, что произошло в заводи, как и почему едва не утонули Кайе и Къятта, стало известно быстро.
Совет собирался каждую луну — но мог быть созван и вне назначенного времени, если таково было пожелание одного из членов Совета. На сей раз глава его, Ахатта Тайау, вызвал в Дом Звезд остальных пятнадцать человек — по двое от каждого Рода; восемь Родов с тех пор, как Шиталь Анамара вернула своим право тут заседать. Совсем молодая, она всего пару лун как вошла в Совет, и произошло это после бурных споров всех остальных. Но Анамара сочли снова достойными занять каменное сиденье в Доме Звезд.
Кети Инау и Улине, мать Иммы — с грубоватыми лицами и худощавыми телами, одетые в светло-синее наперекор обычаю — будто дело не о жизни и смерти шло.
Араханна и Хатлахена Арайа — первый был немногим моложе Ахатты, но выглядел очень плохо, на последних Советах он говорил мало, словно что-то сдавливало его грудь и мешало дышать. Такой же недуг около года как поразил отца Ийа, только развивался быстрей — иначе, возможно, сегодня в Дом Звезд пришел бы он.
Потом появились двое из Рода Икиари, снова две женщины. Но если Улине пришла вместо мужа, который решал дела на побережье, эти были членами Совета постоянно. Двоюродные сестры, Халлика и Тумайни, родились в один год и в один день и походили на близнецов — настолько одинаково было выражение их лиц и манера держаться. Разве что Тумайни повыше, потоньше в кости и глаза ее отливали серебром, тогда как у сестры — медью. Сухие, жилистые, с профилями хищных птиц, сестры Икиари не разлучались и на миг. Одна начинала фразу, другая ее продолжала. Сестры напоминали собственный знак Рода — сплетенные лианы, на которых соседствовали шипы и бутоны.
Следом пришли невысокие, плосколицые, с цепким взглядом Кауки; Тиахиу; глава Роду Икуи — Тарра с родственником своим, и Шиталь, высокая, статная, с пышными волосами едва до плеч.
И еще Ахатта привел обоих своих внуков, на Совет — впервые.
Зал Совета не затронуло недавнее разрушение. На отведенном каждому каменном сиденье высечен был знак Рода — и несколько сидений пустовало, знак был с них сбит. Не всегда тот или иной Род входил в число Сильнейших, некоторые канули в безвестность или прервались.
Тишина шуршала, обвивая тихие разговоры; примолкла, когда Шиталь начала расспрашивать мальчика. Не дед, чтобы не говорили потом — мол, он своими вопросами подсказал ответы. Но из слов Кайе мало что следовало — все шло, как обычно, потом вода поднялась, закружилась, потянула на дно. Отвечал, исподлобья рассматривая всех, и ясно было, что находиться здесь он не хочет. И говорить бы не стал — неприятно ему прилюдно рассказывать, как едва не утонул.
Потом Къятта вышел на середину — в голосе, бронзово-звонком, плескалась плохо сдерживаемая злоба. Но про заводь он рассказал четко и быстро. Ни один человек не усомнился в сказанном. Но ошибиться… может любой. И воспользоваться ситуацией, чтобы свести счеты не с тем человеком — тоже.
В неярком свете покачивалось золото серег, вздрагивали блики на нем.
— Ты нашел тело, но разве там не могло быть еще одного человека? Разве не мог всё сделать другой, а на этого лишь перекинуть вину? — спросил Ахатта, громко, отчетливо. Никто не сможет обвинить его в попытке извлечь выгоду из ситуации. Он спросит то, что спросил бы противник Къятты. А уголки губ главы Рода упорно приподнимаются в улыбке, несмотря на попытку ее скрыть.
…После событий в заводе Къятта пришел к нему и рассказал о послании. Ахатта разгневался — нельзя было молчать о таком! Но после вместе с внуком задумался, кто мог предупредить. Къятта подозревал ловушку на обоих, Ахатта считал — тот ошибается. Предупредил неизвестный друг; слишком глупо было бы плести такую хлипкую паутину и рассчитывать, что Къятта не сумеет ее порвать. Так ведь и вышло — похоже, нападавший переоценил свои силы, не захотел уйти с пустыми руками. Его убило собственное перенапряжение, сразу двоих утопить попытался.
"Я расскажу на Совете об этом послании", — заявил Къятта.
"Оставь", — велел Ахатта. Если кто-то сумел подслушать, захотел помочь, не стоило подставлять этого человека. Он ведь может и еще пригодиться.
Но Совете Къятта сказал, что просто почувствовал беспокойство, вот и примчался проведать братишку. Вовремя…
— Я узнал и знак, и лицо. Это помощник старшего над синта Хатлахены. Думаете, кто-то из третьего Рода смог убить его и притащить к заводи в наших Кварталах?? И никому не попасть на глаза?
— Но ваш собственный Род мог это сделать! — заявил Хатлахена.
Кайе, сидевший тихо подле кресла Ахатты, резко вздохнул, дернулся вперед. Дед удержал его.
— Я готов отвечать за свои слова, пусть служители Дома Солнца проверят их истинность, — сказал Къятта. — Или думаете, такие планы и от меня скрыли? Рискуя убить нас обоих? — он указал на младшего брата.
— Кого ты обвиняешь? — спросила Шиталь.
— Хатлахену Арайа.
— Чушь, — отрезал тот. — Мой человек — не я сам, и не моя родня! Мало ли с кем он сговорился!
— И ты готов отправиться в Дом Солнца, доказать, что говоришь правду?
— Разумеется!
Гул пронесся по залу, отразился от стен и купола — гул сомнения. Да, Сильнейших можно принудить говорить правду, но иногда лишь прямыми вопросами, а их еще надо суметь задать. Къятта молод и вывернуться не сможет, но Хатлахена — другое дело.
— Ты сейчас боишься! — прозвенел голосок. — Это я чувствую!
Кайе стоял, сжав кулаки, и смотрел на крупного мужчину, словно мог свалить его одним толчком.
— Тут больше ни в ком нет страха, кроме тебя!
— Замолкни, малявка! Кто тебе разрешил…
— Я говорю, что есть!
Теперь гул прозвучал осуждающе.
— Все помнят ту злосчастную разрушенную колонну. Такое смог сделать вот этот малыш. В то время, как Север тянет щупальца все дальше и дальше, лишить нас такого оружия? — сказала Халлики.
— Что за речи! — не сдержался Хатлахена, встал резко — будто огромное дерево проросло из пола.
— Мне вчера пришла весточка от младшей родни, — ответила женщина голосом медовым и колючим. — Эсса договорились с Уми и разбивают поселение в Орлином ущелье, они теперь еще ближе к нам. А мы не можем и пикнуть — земля-то не наша.
— Ах ты тварь, — сказал Хатлахена.
Халлики не оскорбилась, лишь развела руки.
— Могу показать письмо. Разве я не права? Это уже вторая территория за два года. Разве Астале не нужно быть сильной?
Теперь звучал гул одобрительный.
Араханна, все это время молчавший, глянул на родича пристально — и неожиданно молодо, и еле заметно повел плечом. А потом откинулся к спинке каменного кресла и прикрыл веки. Все он понял, и намерен был выжидать, как выкрутится племянник. Сам заварил кашу, сочтя себя голосом всего Рода, сам и разбирайся.
Хатлахена поднялся — и сел, потемнев лицом. Совсем этот старый пень его не сдаст, хотя мало что может сейчас. Но сам он проиграл, это ясно заранее. Маленькая тварь указала на слабость защиты, а Халлики помахала обещанием будущего. Теперь даже бывшие союзники вцепятся и не слезут, пока не получат признания. Араханна же будет отстаивать интересы Рода целиком, а не одного человека.
— Чего ты хочешь? — спросил он Ахатту, но ответил другой.
— Не больше, чем мог потерять, — Къятта вскинул голову дерзко, и хвост-коса мелькнула в воздухе, не украшенная ничем. — Отдай свою младшую дочь, или мы отправимся в Дом Солнца сейчас, а если обнаружится ложь…
Если обнаружится ложь, или если он скажет "нет", будет война в Астале.
Алью привели люди Рода Кауки. Девочка, одетая по-домашнему, вертела головой по сторонам — в Дом Звезд ее не брали ни разу. Ийа привел — его не посмели остановить, когда незваным явился в зал, сжимая в руке ладонь своей любимицы.
— Где ее мать? — одними губами спросил Хатлахена. Алья заметила его и засмеялась.
— Осталась у себя… ее охраняют, — ответил тот из Рода Кауки, кто посылал людей.
Ийа стремительно шагнул в центр, только взлетели складки белой широкой одежды, вышитой алыми и оранжевыми узорами — длинной, для Дома Звезд.
— Ты требуешь смерти этого ребенка? — голос был певучим, как всегда, но полным запредельной ненависти, и смотрел юноша сейчас на одного человека.
— За другого ребенка.
Къятта, в черном с белой оторочкой, казался зеркальным отображением Ийа.
— Твой брат жив.
— Нам повезло.
— Если бы не…
Ийа запнулся, прикусил губу.
— Договаривай, — потребовал Къятта, но его перебили — члены Совета возмущались таким поведением вчерашнего мальчишки, только ставшего совершеннолетним. Только Хатлахена отвернулся, опустил лицо в ладони. Казалось, гул вокруг сгустился, камнем упал ему на голову и лишил способности к сопротивлению.
Ийа шагнул к Ахатте:
— А ты, Старший — тоже намерен убить девчонку, которая младше твоей собственной внучки?!
— Покинь это место. Ты сказал уже, что хотел, — холодной медью прозвучал голос.
— Ты позволишь ему?! — Ийа, вместо того, чтобы уйти, сделал еще несколько шагов к сиденью Главы Совета. Испуганная девочка побежала следом, вцепилась в его одежду.
— Пусть решит общий голос, — сурово сказал Ахатта. — Так будет справедливо. Ее отец согласен отдать дочь, но все же вина не доказана окончательно.
Лицо старшего внука Тайау потемнело, брови сдвинулись. Но Къятта все-таки промолчал. Араханна же пытался что-то сказать, но приступ кашля оборвал речь. Он безнадежно махнул рукой, словно говоря — всё против нас.
Один за другим о каменный пол стукались обсидиановые капли. Первым светлую кинул Араханна. Но большинство отказались от Арайа, хотя некоторые медлили. Только не сравнить ведь: младшая дочь, не считая еще троих детей, скорее всего способная, но пока — просто ребенок, а на другой стороне — будущее оружие Юга… если доживет. Упала последняя бусина.
Ахатта поднялся — но не успел произнести ничего.
— А ты что скажешь? — Ийа повернулся к мальчишке, который открыл рот… и закрыл, растерявшись. Только что уличил Хатлахену в страхе, а теперь не знал, что сказать.
— Не смей впутывать сюда Кайе, — Къятта загородил его. — Все, что должны были, мы сказали.
В руке Ийа появился янтарный браслет Огня, недавно полученный здесь же, за стеной — и распался, разломленный на две половинки. Тишина повисла, даже Алья приоткрыла рот и не спускала взгляд с юноши в белом. Брошенная противнику половинка означала бы смертный бой… и вряд ли только двое будут втянуты в это.
Общий вздох взлетел под купол — и оборвался.
Фигурка, сидящая подле главы Совета, вскочила, взъерошенная, готовая к прыжку. Ийа, напротив, замер — и медленно, очень плавным движением отвел руку, не сводя взгляда с давнего врага. Только один раз посмотрел на мальчишку — его младшего брата. И уже опущена голова, лишь уголки губ дрогнули, на миг сделав лицо жестокой смеющейся маской. И соединены вместе половинки браслета, будто он цел.
— Я подчинюсь любому решению Совета.
И вновь общий вздох — на сей раз облегчения — был явственно различим. Только Къятта оставался спокойным все это время, словно ничего и не произошло.
Ахатта уронил на плиты обсидиановую каплю.
Путь домой показался Кайе Тайау бесконечным. Каждая тень заставляла вновь и вновь видеть растерянное лицо Альи, когда Ийа ушел, оставив ее, а отец, которому она радостно замахала, как только заметила, отвернулся. Как испуганно-недоуменно она обернулась наконец в сторону Къятты. Самую малость испуганно — привыкла ко всеобщей любви.
(Мальчишка в очередной раз прикусил губу)
…А потом была вспышка чекели.
— Хотел бы остаться дома? — старший взял его за руку. Привычный, такой родной жест.
Мальчик молчал. На губах выступила кровь. Къятта осторожно убрал ее своими губами.
— Все справедливо. И тебе вовсе не стоит ранить себя.
Кайе не отозвался.
— Я кое-что покажу тебе… ты позабудешь про неприятные часы.
— Что? — неуверенно спросил мальчик, поднимая совсем черные глаза.
— Возьму тебя с собой за пределы города. — Он заговорщицки улыбнулся, — А там кое-кто есть.
Три дня спустя фигурка следила с холма за черными неряшливыми силуэтами, ерзая от возбуждения и любопытства. Алья была забыта — дикари оказались куда интересней.