Я доложил.
Ее взгляд...
Я рассказывал о Риме, а она глядела на меня так, словно я привидение, чудовище с хоботом и когтями, монстр, который пьет чай.
Этот взгляд я никогда не забуду.
Она не сказала ни слова...
Я снова заговорил, потому что молчать было невозможно, о смертности от укусов змей и вообще о статистике.
Ганна сидела словно глухая.
Я не смел глядеть ей в глаза - я то и дело вспоминал, правда только на секунду (дольше я был не в силах об этом думать), что я обнимал Сабет, вернее, что Ганна, которая сейчас сидит передо мной, ее мать, мать моей возлюбленной и тоже моя возлюбленная.
Не знаю, что я говорил.
Ее рука, лежавшая на столе (я теперь обращался, так сказать, только к ее руке), была какой-то особенной: маленькая, словно рука ребенка, но притом куда более старая, чем сама Ганна, нервная и все же вялая, уродливая, - собственно говоря, и не рука вовсе, а какая-то бесформенная лапка, пухлая и вместе с тем костлявая, увядшая, словно восковая, но обсыпанная мелкими веснушками; впрочем, пожалуй, и не уродливая, наоборот, даже чем-то привлекательная, но совсем чужая, что-то в ней было ужасное, печальное, незрячее; я говорил и говорил не переставая, потом умолк; я пытался представить себе руку Сабет, но безуспешно, я видел только ту, что лежала на столе рядом с пепельницей, - кусок человеческого мяса с голубыми жилками, просвечивающими сквозь кожу, похожую на измятую папиросную бумагу, столь же тоненькую и вместе с тем глянцевитую.
Я сам смертельно устал.
- Собственно, она еще ребенок, - сказала Ганна. - Или ты думаешь, что она уже была близка с кем-нибудь?
Я поглядел Ганне в глаза.
- Да я совсем не страшусь этого, - говорит Ганна, - нисколько не страшусь.
Вдруг она стала убирать со стола.
Я ей помогал.
Что же касается статистики, так Ганна и слышать о ней не хотела, потому что верит в судьбу, я это сразу заметил, хотя открыто она этого не высказывала. Все женщины имеют склонность к суеверию, но Ганна ведь широко образованный человек; поэтому я был удивлен. Она говорит о мифах, как мы, люди техники, говорим, например, о законах термодинамики, то есть о законах физики, которые постоянно подтверждаются опытом, - говорит совершенно будничным тоном, не испытывая никакого удивления. Эдип и сфинкс, по-детски наивно изображенные на черепке вазы, Эринии, или Эвмениды, или как они там еще называются, - все это для нее реальность; и ей кажется вполне уместным ссылаться на мифологию в самом серьезном разговоре. Не говоря уже о том, что я не силен в мифологии да и вообще в беллетристике, мне не хотелось с ней спорить: у нас и без того хватало насущных забот.
5/VI мне надо быть в Париже.
7/VI - в Нью-Йорке.
10/VI (как крайний срок) - в Венесуэле.
Ганна работает в институте археологии, там они все время имеют дело с богами, твердил я себе, на всех нас, инженерах, небось тоже чувствуется профессиональная деформация личности, хотя мы за собой этого не замечаем. Но я не смог сдержать смех, когда Ганна ссылалась на богов.
- Ну что ты все со своими богами!
Она тут же умолкла.
- Я никогда бы не уехал, - говорю я, - если бы не было ясно, что девочка спасена, уж можешь мне поверить.
Казалось, Ганна меня понимает; она мыла посуду, пока я вкратце рассказывал ей о моих служебных обязательствах и вытирал чашки - как двадцать лет назад, заметил я, вернее, двадцать один год.
- Ты считаешь?
- А ты нет?
Каким образом у Ганны получилось двадцать один год, а не двадцать, я не знаю, но я решил придерживаться ее числа, чтобы она меня всякий раз не поправляла.
- Уютная кухня, - говорю я.
И вдруг снова ее вопрос:
- Ты потом встречался с Иоахимом?
Когда-нибудь мне, конечно, придется сказать ей, что Иоахим ушел из жизни, но только не сегодня, думал я, не в первый же вечер.
Я заговорил о другом.
Наши ужины тогда, в ее комнатке.
- Ты помнишь фрау Оппикофер?
- Что это ты ее вспомнил? - спрашивает она.
- Да просто так, - говорю я. - Помнишь, как она стучала в стенку щеткой, когда я засиживался у тебя позже десяти...
Наша посуда была вымыта и вытерта.
- Вальтер, - спрашивает она, - хочешь кофе?
Воспоминания всегда смешны.
- Да, - говорю я, - через двадцать лет над этим можно посмеяться.
Ганна поставила кипятить воду.
- Вальтер, - повторяет она, - я тебя спрашиваю, ты будешь пить кофе?
Она не хотела вспоминать старое.
- Да, - говорю, - с удовольствием.
Не могу понять, почему она считает, что ее жизнь не удалась. Если человеку удается прожить примерно так, как он когда-то себе наметил, то, по-моему, это уже здорово. Я восхищаюсь Ганной. Я никогда не думал, честно говоря, что филология и история искусств могут прокормить человека. При этом нельзя сказать, что Ганна не женственна. Ей к лицу иметь специальность. Еще когда она была женой Иоахима, она, видимо, все время работала, занималась переводами и тому подобным, а уж в эмиграции тем более. В Париже, после разрыва с Иоахимом, она поступила в издательство. Когда пришли немцы, она бежала в Англию и там сама зарабатывала себе на жизнь и содержала своего ребенка. Иоахим был тогда военным врачом, его отправили в Россию, и он, конечно, не смог ей помогать. Ганна работала немецким диктором Би-би-си. И теперь еще она английская подданная. Господин Пипер, как мне кажется, обязан ей жизнью; Ганна вышла за него, когда он был еще в лагере (насколько я мог понять), недолго думая, руководствуясь главным образом своей давней любовью к коммунистам. Жизнь с господином Пипером принесла одни разочарования, потому что он оказался не коммунистом, а скорее оппортунистом. Как говорит Ганна, его бездумная ортодоксальность может довести его до предательства. Ганна только смеется: вот они, мужчины! Он готов следовать любой установке, лишь бы иметь возможность снимать свои фильмы. В июне 1953 года Ганна ушла от него. Он даже не замечает, что, проповедуя что-то сегодня, он отрекается от того, что говорил вчера, и наоборот: он полностью утратил непосредственное эмоциональное отношение к действительности. Ганна неохотно о нем рассказывает, но чем меньше меня это интересует, тем подробнее она почему-то говорит. Ганна находит, что та позиция, которую Пипер занял по отношению к жизни, недостойна, однако весьма типична для целой категории мужчин: они совершенно слепы, уверяет Ганна, лишены всякого контакта с миром. Прежде у него было хоть чувство юмора, теперь он способен смеяться только над Западом. Ганна его ни в чем не упрекает; собственно говоря, она просто смеется над собой - вернее, над своей любовью к мужчинам.
- Почему ты считаешь, что твоя жизнь не удалась? - говорю я. - Ты себе это просто внушаешь, Ганна.
Меня она тоже считает слепым.
- Я вижу то, что есть, - говорю я, - твою квартиру, твою научную работу, твою дочь. Ты должна за это благодарить Бога!