В тени Алтополиса - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Глава 1. Свинчатка в кармане

Алтополис называли городом тысячи небоскребов — сияющим преддверием рая на земле, и множеством, великим множеством других эпитетов, что придумал и сочинил коллективный разум рекламных агентов.

Чего только стоили туристические буклеты. Каждый их разворот буквально пестрел огнями выстроившихся в ряд витрин модных магазинов; разливался яркими красками кичащихся друг перед другом вывесок; мелькал на страницах новенькими, только что сошедшими с конвейера авто. Сочная зелень парков тысячами побегов пробивалась сквозь дорогой глянец бумаги. Укрывала от палящего солнца раскидистыми кронами дубов и дарила прохладу пруда, подернутого легкой рябью. А еще были башни, отточено острыми шпилями пронзающие небесную синеву. Это все было, как и в любом другом городе, запечатленном со специально подобранного ракурса.

Но были и неудачные кадры, без ретуши, без специально подобранных фильтров. Их не публиковали в рекламных брошюрах, не демонстрировали в рейтинге «топ 100 самых-самых». О них стыдливо замалчивали в новостях, а если и упоминали, то обыкновенно бегущей строкой внизу экрана.

Отбракованный материал… Такова была участь всех жителей Красильницкого — поселка, прилипшего к юго-восточной окраине города, что грязь к подошве ботинка. Место, о котором в приличном обществе не принято было говорить, и о существовании которого многие даже не подозревали. С высоты птичьего полета этот район больше всего походил на аппендикс — отросток, втиснутый в узкое пространство между промышленной зоной и железнодорожной веткой, ведущей в бесконечную степь. Лучшего места для отребья рода человеческого не найти. Как только не называли Красильницкое: и грязным гетто, и помойными трущобами, и выгребной ямой. Да оно таковым и было.

Своим появлением на свет поселок был обязан великому князю Даниилу Романовичу, в честь коего, собственно, и получил название. Красильницкий, считавшийся прогрессистом из наипервейших, тщательно отслеживал тенденции. Он не только одевался по последней Парижской моде, но и действовал согласно «свежей» европейской мысли. Стоило страницам таблоидов запестреть множеством статей на тему голода в Латинской Америке, и князь моментально откликнулся. Выдал из казны солидную сумму на строительство дешевого жилья неподалеку от Алтополиса, в те времена еще не столь блистательного и сияющего. Устроил в Сенате публичные дебаты, в ходе которых было принято решение о переселение двадцати тысяч семей из терпящего бедствие Пау-Бразил. Дома, а точнее, хибары возвели в кратчайшие сроки. Государственная казна расщедрилась на благородную инициативу, а потому жилой площади вышло даже больше, чем изначально планировалось. Но не беда, у нас и своих нуждающихся навалом. Их первыми и запустили обживать новые места в ожидании заокеанских соседей.

По итогам Даниил Романович получил свою порцию славы. На экранах телевизоров замелькал гордый профиль великого князя, и даже британская Daily расщедрилась, признав его персоной года. Поначалу все шло хорошо: телевиденье снимало репортажи о дружбе народов. Показывало кадры с играющими в мячик мальчишками и стариками, раскуривающими кальян за совместной партией в шахматы. Идиллия длилась ровно до тех пор, пока из казны выделялись бюджетные деньги. А когда интерес к теме иссяк, вдруг выяснилось, что прибывшие беженцы работать не собираются. Не потому, что не хотят, а потому что не могут. Кому нужны необразованные, не знающие языка иностранцы, когда и своих голодранцев в достатке. В короткий срок треть поселка превратилась в аналог латиноамериканских трущоб. Они так и назывались — Фавелами. То еще местечко… сплошной лабиринт из грязных улочек, завешанных цветастыми тряпками. В воздухе витал вечный аромат благовоний, перемешанный с кислой вонью залежалых, и потому взопревших от жары помоев. Чужака здесь запросто могли избить или того хуже, прирезать. Местные банды росли как на дрожжах: грызлись промеж собой, сбивались в стаи для захвата все новых территорий. Дабы дать отпор наглым иноземцам, местные ватажки были вынуждены забыть о былых обидах. Тяжелую ношу объединения взвалил на собственный плечи легендарный Малага, по одним источникам вор-рецидивист, по другим — казак из числа ростовских. Шашкой рубил он лихо, особо не разбирая кто свой, кто чужой. Может потому и удалось сколотить в кратчайшие сроки столь серьезную силу.

Убили Малагу на второй год войны — затыкали ножами в одном из питейных заведений, не оставив живого места на теле. Малажские за атамана отомстили, подпустив красного петуха с трех сторон. Пожар тогда занялся знатный. Пламя быстро перекинулось по крышам домов в центральные районы, а потом и на оставшуюся часть поселка. Говорили, что отблески алой зарницы были видны аж за сотни километров окрест. Целый месяц над трущобами стоял вой и плач. Целый месяц разгребали завалы, находя скрюченные и обгорелые до неузнаваемости тела. Люди молились и проклинали друг друга на разных языках, а потом сели за один стол и договорились разделить поселок на три части.

Западные районы отходили Малажской ватаге, вместе с промышленной зоной, давно заброшенной и потому заросшей сорняком. В бывших производственных корпусах расположились мастерские, готовые выполнить любой заказ в наикратчайшие сроки: от ремонта стиральных машинок до разбора на запчасти угнанного авто. Единственное, чем не занимались на западе — это наркотой.

Торговля дурью считалась прерогативой иноземцев, застолбивших за собой восточную часть поселка и обширный пустырь, простиравшийся с юга. Ценность последнего заключалась в обводной дороге, усеянной заправками и сомнительного рода забегаловками, что уличный пес блохами. А еще наркотрафике, протянувшемся с афганских полей аж до Лиссабонского порта. Контролировали поток ребята серьезные, но кое-какие крохи перепадали и местным голодранцам, готовым участвовать в любых, даже самых грязных делах. За что, собственно, и ценились.

Между малажской западной частью города и латиноамериканской восточной пролегала серая зона — граница, отделявшая одну противоборствующую сторону от другой. Смесь языков, религий и крови — это все, что осталось от старого Красильницкого. Разбитые вдребезги мечты о дружбе народов. Кучка людей, пытающихся выжить в условиях полунищенского существования, в тени прекрасного и могучего Алтополиса, преддверия небесного рая на земле. Место, где я имел несчастье появиться на свет.…

Я плохо помнил своих родителей. Отца не знал вовсе, а от матери остался лишь едкий, щекочущий ноздри запах краски. Она много лет проработала на ткацкой фабрике, а после ее закрытия довольствовалась подработкой: прачкой, поломойкой — кем придется. Тех малых крох, что она приносила домой, едва хватало на еду. Сам я этого не помнил за малостью лет, но дед Пахом рассказывал. Он же и сжалился над матерью, взяв в качестве помощницы в лавку.

Старик торговал всякими безделушками вроде расчесок и зеркалец. Но особое место на прилавках магазинчика занимала жидкость для окраски волос. Созданная на основе натуральных компонентов, она пользовалась большой популярностью, особенно среди жителей Фавел.

Утро каждого воскресенья начиналось с треска дешевеньких мопедов под окном. Бразилы приезжали целыми караванами, весело гомоня и давя на клаксоны. Занимали всю улицу перед лавкой и принимались грузить товар в притороченные к багажнику плетеные корзины. Болтали на горячительной смеси русского с португальским, щедро одаривая прохожих белозубыми улыбками.

Дед Пахом говорил, что радушие их насквозь фальшиво, что сказанные ими слова не стоят и ломаного гроша. Старик не любил латинян, но продолжал следовать непреложному правилу торговли: барыш превыше всего. По-другому в трущобах не выжить.

Мать умерла, когда мне не было и шести. Я плохо запомнил тот день. В памяти отпечатались лишь серые тучи, нависшие на размокшей от бесконечных дождей землей. Было холодно и промозгло. Морщинистые руки бабки Лизаветы постоянно кутали меня в толстые слои одежды, словно это могло унять дрожь. Я не мерз, мне было страшно… Раньше целый мир заключался в одном единственном человеке, в её заботливых руках и ласковом взгляде. И вдруг она ушла, оставив меня одного. Стоящего в продуваемом всеми ветрами поле, возле разверзшегося чрева могилы. Спасибо старикам, не бросившим сироту на произвол судьбы. Взвалившим на плечи тяготы и заботы, связанные с моим воспитанием.

Бабушка Лизавета и дед Пахом… Руки последнего, морщинистые — больше похожие на кору старого дуба, пахли табаком. Вечерами тот любил усаживать меня на колени и рассказывать сказки о добрых и могучих героях, побеждавших коварное зло. Истории про турецкую войну он тоже любил, но рассказывал крайне редко. Может потому, что оставил на дне Босфорского залива левый глаз, а может опасался бабки.

— Ух, старый! — ворчала она, шутливо замахиваясь полотенцем. — Все никак не уймешься? Ты зачем ребятенка нехристью проклятущей пугаешь? И без того погляди — глазища большие. Снова всю ночь вертеться будет.

Вертелся я не от историй про зловредную турку, а от постельных клопов, ставших настоящим бедствием для поселка. Мелкие насекомые грызли всех подряд не разбирая, кто с какого края живет, и каким богам молится.

— А клопам чего? Има все равно, чью кровь сосать: православну или латинянскую. Они и козу дойную загрызут вусмерть, — любил повторять дед Пахом, хотя сам давно укусов не чувствовал. И даже позволял щипать, демонстрируя стойкость. На вопросы, отчего же так вышло, старик хитро́ отвечал:

— А чего моей коже станется? Огрубевшей от морской воды, выдубленной под горячим солнцем, да выдержанной на семи ветрах.

— Деда, так ты закаленный? — переспрашивал я от удивления.

— А то, — не моргнув единственный глазом, подтверждал старик. — Как настоящий былинный богатырь. Только Илья Муромец закалялся в бочке с парным молоком, а я под османским небом.

— Закаленный… вишь, че выдумал, — ворчала бабка в ответ. — Чурка ты бесчувственная, потому и не кусают. Каковым с молоду был, таковым и остался.

Дед Пахом ушел первым. Просто не проснулся в один день и все… Лежал и улыбался в пропахшие густым запахом табака усы. Бабушка Лизавета не проронила по супругу ни единой слезинки. Она не завывала, как это было принято в Фавелах, не причитала, как малажские бабы, а почернев лицом, ушла вслед за мужем на четвертый день.

Тут-то и выяснилось, что у деда Пахома есть наследники. Откуда не возьмись нарисовался двоюродный племянник по отцовской линии. Он быстро прибрал хозяйство в свои руки, поставив во главе магазина жену — высохшую от злобы женщину. Будучи не способной зачать ребенка, та ненавидела всех вокруг, в особенности же детей.

С первого дня она принялась изводить меня. Ругала на чем свет стоит, лишая еды за малейшую провинность. Приходилось ложиться спать с мечтой о горбушке хрустящего хлеба, с ней же и вставать, воображая о том, как вцеплюсь в неё зубами, как стану грызть, жадно вдыхая аромат свежей выпечки.

Бурчащий желудок — это еще полбеды. Настоящие проблемы начались после того, как хозяйка принялась распускать руки. Пару раз отбив ладонь о костлявый затылок, она взялась за чурбачок. Деревяшка била не в пример больнее, оставляя на теле синяки и кровоподтеки. Хозяин знал об этом… не мог не знать, но предпочитал закрывать глаза на происходящие события. А вот я терпеть не стал. В один вечер собрал нехитрые пожитки и вычистив хозяйскую кубышку до дна, пустился в бега. Благо трущобы походили на муравейник с бесконечным числом ходов — огромный мир для двенадцатилетнего пацаненка.

«Деньги — это всё», — столь простую истину я постиг быстро, стоило закончиться украденным монетам. Уже через месяц начал попрошайничать на рынке и тогда же пришел к очередной истине: «протянутая рука — тоже бизнес». Пришлого пацана отвели в закоулок и повалив на землю, принялись обучать основам коммерции. Били несильно, больше для порядка, ровно такие же салаги, как и я сам. Руководил процессом старшак: длинный дылда с изъеденными оспинами лицом, следивший, чтобы посторонние из числа сердобольных не вмешивались в курсы повышения квалификации.

— Понял, за что? — спросил он в самом конце, и удовлетворенный ответом потрепал по плечу. Мол, ничего, со всяким случается.

Целый день я отлеживался, сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы. И только под вечер, гонимый голодом, отважился выбраться наружу. Зашел на местный развоз и стащил ватрушку с края прилавка. После я воровал много раз: убегал, попадался и воровал снова. Меня лупили кулаками, охаживали плетьми, но ни разу ни били смертным боем. Даже не знаю, с чем это было связано: юным возрастом или с тем, что хватал всякую мелочь вроде посыпанных сахаром булочек. Я никогда не крал денег или драгоценностей, а съестного брал ровно столько, чтобы угомонить ноющий от голода живот.

Днем гулял по улицам, присматриваясь к разложенным на прилавках товарам, а вечером забирался на крышу, любоваться горящими огнем небоскребами. Это стало своего рода традицией, ежедневным ритуалом. Мне и в голову не могло прийти, что в этих огромных сооружениях живут и работают люди. Они казались мне чем-то фантастическим, сотканным из потоков воды и сияния полуденного солнца. Во истину диковинное зрелище и единственное из доступных.

Когда наступил сезон дождей, я соорудил лежанку на крыше пекарни. Натаскал картону и постелил прямо под бортик, надежно скрывавший от любопытствующих глаз. Последнее было важно, потому как в трущобах хватало любителей лазать по крышам. Сотни мальчишек из одного лишь озорства забирались на верхотуру. Швыряли в прохожих мелкими камешками или просто дрыгали босыми ногами. Взрослых, в особенности владельцев домов подобное безобразие раздражало. При малейшем подозрении, они вооружались длинными палками и сгоняли непрошенных гостей обратно на землю. Потому приходилось действовать осторожно, дабы сохранить место ночевки в секрете. Лишний раз не шуметь, и до захода солнца на месте не появляться. Выбирать разные маршруты подходов и постоянно осматриваться — не наблюдает ли кто?

Для навеса я отыскал серую пленку, как раз подходящую под цвет крыши. Закрепил на колышках, низко-низко, чтобы хватило пространства залезть. Настелил вместо матраса тряпья, прямо поверх толстого слоя картона и красота — спальня готова! Впервые за долгие месяцы появилось место, которое я мог бы назвать своим домом. Укрытое от чужих глаз, а главное — теплое, с ароматом свежеиспеченных булочек поутру.

Я ни разу не воровал здесь, хотя возможности таковые имелись. Один раз Севастьян — сын владельца пекарни, закрутился по работе и оставил выпечку без пригляда на целых пять минут. Ох и велико же было искушение… Румяные, с пылу с жару, пирожки дразнили одним своим видом, не говоря уже про аромат. Времени бы хватило с избытком, чтобы стащить целый поднос, а после кормиться от пуза на протяжение нескольких дней, но я не смог…

Убеждал сам себя, что дело в осторожности, что нельзя воровать в месте, подарившем приют. Я постоянно повторял это, в глубине души понимая, что это не так. Не совсем так… Была еще одна веская причина, по которой не смог этого сделать.

Трудно было жить одному. Это святой человек может закрыться в келье и довольствоваться беседами с Богом. Я же был самым обыкновенным мальчишкой. Может потому и прикипел к семье пекаря, считая их если и не за родных, то за людей очень близких.

Место возле теплой трубы обладало удивительным свойством доносить голоса. Особенно по утрам, когда поселок спал и любой, даже малейший шорох становился достоянием моих ушей. Я слышал, как первой вставала мать, сгоняла со стола обнаглевшего котяру и принималась возиться на кухне. Как отец проверял тесто, успело ли подняться за ночь? А после шел будить любившего подремать сына, чтобы тот подготовил печь, не забыв натереть маслом противни.

Вечерами я сидел с ними за одним столом, слушая последние новости о зарядившем дожде и о лавке конкурентов, что открылась намедни на соседней улице. Хлеб у них, конечно, редкая дрянь — рожь, перемешанная с овсом, но зато цены на двадцать процентов ниже. А народу что — многого не надо, он и старый сапог готов жевать, лишь бы дешевле вышло.

Конкуренция сильно ударила по доходам пекарни. Пришлось занимать у соседей и брать ссуду в банке под грабительские проценты. Но судьбе словно и этого было мало. Громом среди ясного неба прозвучало известие — Севастьян влюбился. И ладно бы девушку выбрал достойную, веры нашенской. Так нет же, отыскал полукровку — плод греха падшей женщины и грязного латинянина из Фавел. Девица как на грех уродилась красивой, с оливковым цветом кожи и статью, достойной античных статуй.

— До чего же бесстыжая твоя Тайка, — распекала мать сына, сидя за одним столом. — Вечно подле нее мужики толпятся, а та и рада хвостом крутить — один наряд хлеще другого: то грудь на показ, то ноги голые. Сраму-то, сраму… Ходит важной павлинихой, распустив перья. Глазки всем строит.

— Мама, тебе-то откуда знать?

— Знаю и все тут!

— Опять твои кумушки сплетни разводят? Ты сама её видела?

— А мне и видеть не надо. Как в народе говорят, яблоко от яблоньки не далеко падает. Мать была шлюхой известной и дочь уродилась такой же.

— Ну знаешь…

По скрипу отодвигаемого стула понимаю, что Севастьян встает из-за стола. Слышу, как мать кричит вслед:

— Думаешь, ты один такой выискался? Лучше спроси, откуда у нее деньги на новые украшения взялись. Чего молчишь… не знаешь? А я тебе скажу: привадила она одного клерка из числа городских. Весь из себя деловой в костюмчике. Прямо-таки зачастил в последнее время, что ни день то с подарками: или колечко золотое вручит, или сережки — всё нечета твоим конфетам.

Слышно как громко хлопает дверь, но мать еще долго не может успокоиться. Все распекает непутевого сына, ни в грош ни ставящего мнение родителей. Отец молчит… Он поговорит с Севастьяном позже — на следующий день, когда кроме них двоих в доме никого не останется.

— Может погодишь чутка? Пройдет время, мать успокоится, тогда и вернемся к разговору о свадьбе.

Севастьян мигом вспыхивает:

— Сколько можно ждать?! Я и так последние полгода кормлю обещаниями: «Тая обожди, обожди еще, совсем чутка…». А Тая не дурочка — она понимает к чему дело идет, потому и предупредила: если до весны вопрос не решится, выйдет за другого. Ты же сам видел, какая она… У нее этих женихов, один с верхнего города приезжал свататься.

— Так уж и с верхнего?

— Да, отец, представь себе! Среди них есть даже чиновник из мэрии. Кто я по сравнению с ним — нищий пекарь из трущоб?

— Но выбрала-то она тебя.

— На сегодня, отец… А что будет завтра? Ты можешь с уверенностью сказать, что в будущем ничего не изменится? Или думаешь, добросердечные кумушки не донесли, какого мнения свекровь о будущей невестке. Мать же нисколько не стесняется соседей. Она словно специально вытаскивает грязное белье на улицу и полощет-полощет.

— Я поговорю с ней, обещаю.

Во дворе воцаряется тишина. Мне очень захотелось перегнуться через бортик и посмотреть, что эти двое делают. Я бы непременно так поступил, но страх потерять теплую крышу куда сильнее. Поэтому лишь сильнее вжимаюсь в мокрую после дождя поверхность.

— Поздно, отец… Пошли, еще нужно успеть замесить тесто на ночь.

Дверь хлопает, а я остаюсь лежать, пялясь в клубы пара над головой. Они вырываются из приоткрытого рта и поднимаются вверх, истаивая призрачной дымкой. Красивое и одновременно завораживающее зрелище. Я продолжаю смотреть, а из головы не выходит брошенная в сердцах фраза:

«Поздно, отец».

И столько горечи в ней прозвучало, столько боли, что сдается мне — тесто здесь ни причем.

Следующее утро выдалось туманным — привычное дело для здешней зимы. Это тысячу лет назад стояли морозы, из-за которых у мужиков усы покрывались инеем, а у деревьев трескалась кора. Потому и называли их трескучими. Нынче же времена были другие.

Снег больше не укутывал землю белым покрывалом. Он ложился рваными клочками, чтобы к обеду окончательно растаять, превратив окружающий мир в непроходимую грязь. Серость была везде: и над головой, и под ногами, а с небес бесконечно сыпало ледяное крошево вперемешку с дождем.

Бабушка Лизавета утверждала, что скоро на землю опустится ад. Спалит всех грешников в гиене огненной, а людей набожных и богобоязненных пощадит. Ибо всякому известно, что пекло адское ничто против человека, почитающего Святые Писания.

Мне однажды довелось увидеть картины судного дня. У старушки целая книга имелась со столь подробными иллюстрациями, что от разглядывания их становилось не по себе. Куда там деду Пахому с его рассказами про турецкую войну.

Несчастные грешники пытались выбраться из объятий огненной лавы, сплошным потоком стекающей с черной горы. Открывали рты в беззвучном крике, тянули руки к небесам, а хвостатые бесы тыкали в них вилами, заставляя вернуться обратно. Страшные картинки, пугающие до жути… Именно потому я и читал каждое утро «Отче наш», а вечером просил Пресвятую Богородицу присмотреть за мамой. Бабушка Лизавета говорила, что хорошие люди непременно окажутся на небесах, потому не стоит за них беспокоиться. Но все же, как она там одна?

После молитвы я имел обыкновение смотреть на башни. Опирался спиной о теплую трубу и любовался огнями зеркальных исполинов, устремленных в небесную высь. Увы, но сегодня они оказались затянуты плотной пеленой тумана: ни света далеких огней, ни шума городских улиц. Лишь влажный воздух, пробирающий только что проснувшееся тело до костей.

Я привычно огляделся и не обнаружив ничего подозрительного, пустился в путь. Перебрался на соседнюю крышу дома, оттуда на следующую, еще на одну. Это было не сложно, учитывая скученность строений. Я путал следы, словно заяц-русак из рассказанных дедом сказок. Тот тоже по прямой не ходил, все норовя свернуть с тропинки, чтобы хитрая лиса лежку не выследила. Вновь осмотрелся и только уверившись в отсутствии зрителей, спрыгнул на землю.

Обыкновенно высота зданий в трущобах не превышала два этажа. Нижний строился из дешевых газобетонных блоков, а верхний кроили из всего, что под руку подвернется: камней, досок, картона или плотной клеенки, натянутой на каркас. Часто встречались этажи, целиком сколоченные из обломков рекламных щитов, пестревших афишами старых фильмов или заборов, некогда ограждавших промышленную зону. Шутники даже вешали на фасад таблички: «вход воспрещен» или «опасно, высокое напряжение».

Забавно, что последнее висело в борделе. Один из посетителей решил поразвлечься, приколотив знак прямо над входом. Надпись настолько понравилась мадам Камилле, что с тех пор потертая от времени табличка встречала каждого переступившего порог.

Квартал Желтых Фонарей — место порока и разврата, место погибели невинных душ. Я любил туда захаживать, но совсем по иной причине, нежели остальные. Сначала мне нравилась мигающая в окнах иллюминация — этакая красота и каждый вечер забесплатно. А потом на меня обратили внимание местные жрицы, наряженные в яркие одежды, будто на дворе стоял канун Нового Года.

Оказавшиеся здесь мужчины искали порочные удовольствия, а я лишь радовался праздничной атмосфере, царящей в мрачных, покрытых серостью трущобах.

Мое знакомство с борделем случилось весной, на следующий день после того, как сбежал от новой хозяйки лавки. В карманах еще водилась деньга из украденной кубышки, а в голове царил бардак и хаос. Я толком не понимал, чего делать и куда идти, потому и замер перед витриной с горящими лампочками.

— Посмотри, какой глазастенький, — первой обратила на меня внимание блондинка. От нее пахло весенними цветами и карамелью. Длинные ресницы подмигнули, а покрытые блестками губы прошептали: — надо же, какой взрослый. Неужели и деньги есть?

— Конечно есть — карманные… Ему на конфеты дали, а он сразу сюда побежал, за сладостями особого рода, — улыбнулась темненькая, та что была с мушкой над губой. Облокотившись о дверной косяк, она принялась разглядывать меня. Непривычный к подобного рода вниманию, я порядком оробел. Щеки запылали алым цветом, вызвав очередной приступ веселья у девиц.

— Какая прелесть, — вновь прошептала блондиночка, — такой сурьезный и такой стеснительный молодой человек. Не боишься, что мамка заругает, если узнает за какими-такими леденцами её сынуля повадился ходить?

Я тогда не выдержал насмешек и сбежал. Целую неделю не показывался в квартале, но бесконечный дождь все лил и лил. От царящей серости становилось тошно на душе. Хотелось света, куда больше того, что могли дать исполинские башни. Хотелось праздничной атмосферы: смеха, разудалого веселья и музыки. Взгляд то и дело обращался в сторону борделя, перемигивающегося разноцветными огоньками. И я пошел, словно наивный мальчишка, влекомый звуками волшебной дудочки. В сказке злой колдун заманивал ребятню игрой на флейте, а в реальности хватило пары гирлянд.

Местные жрицы встретили мое появление шутками.

— Мари, глянь, опять твой кавалер заявился. Не иначе, карманы полные леденцов… Будь поосторожнее, я таких как он знаю — вечно орут, сиську просят.

Они обступали меня — смеялись, но больше прочих смеялась блондинка Мари. Та самая, что заговорила со мной первой. Она никогда не упускала случая подмигнуть мне длинными ресницами. Или окликнуть на улице:

— Эй, красавчик, куда спешишь?

Первый раз я долго крутил головой, пытаясь отыскать в толпе знакомое лицо. И сильно удивился, обнаружив вместо яркой ночной бабочки серую мышку. Исчезли длинные ресницы, придававшие загадочности взгляду. Под смытыми румянами обнаружились впалые щеки, да и сама она стала заметно тоньше и меньше. Взрослая уверенная женщина превратилась в шкодливую девчонку, так и норовившую потрепать по голове или угостить вкусняшкой.

Я умел использовать взрослых. Знал, как изобразить слезливое личико, чтобы вызвать жалость у почтенных матрон или каким голосом следует кричать, чтобы меньше лупили за украденный пряник. Но только не в случае с Мари. Я и про сироту ляпнул случайно.

Достали подшучивать — все про мамку да про мамку, дескать заругает неслуха. А вот и не заругает! Некому меня было ругать… Точнее ругали многие, но чтобы как мамка… Я человек самостоятельный — сам решаю, где гулять и во сколько спать ложиться. Свободой своей дорожил превыше всего, потому как окромя нее ничего не осталось. Вот и тыкал при случае весомым аргументом. Того же Гриньку с Корчажного переулка много о себе возомнившего. Дескать, у него и родители есть, и лошадь деревянная на колесиках. Подумаешь, лошадь… Зато меня не заставляли часами корпеть над прописью и… и много чего другого, о чем Гриньке, как мальчишке прилежному, приходилось только мечтать.

К примеру, он давно хотел ножик — острый и опасный, как у ватажников с Малажской стороны. Все уши прожужжал своими просьбами: достань мол, и достань. Складной, выкидной, самопальный — любой. Главное, чтоб походил на бандитский нож, а не на здоровенный тесак, спертый с кухни. Гринька настолько болел своей фантазией, что готов был расстаться с девятью копейками — всей карманной наличностью, что успел за лето скопить.

Этого было больше, чем достаточно, но если улицы чему и научили меня, так это торговаться. Сделав кислое выражение, я с безразличным видом протянул.

— Не-а.

Гринька зачесал затылок, пытаясь собрать разрозненные мысли в кучу.

— Могу обувь подогнать — старые ботинки с меховой опушкой.

— А чего сам не носишь?

— У них подошва треснула малясь, а так ничего — тепло, если по лужам не бегать, то и нормально.

Вскоре выяснилось, что ботинки принадлежали сестре, и вид имели соответствующий: с розовым мехом и цветочным орнаментом поверх.

— Ты совсем с дуба рухнул? Как я в бабском прикиде на людях покажусь?

— А ты гуляй, когда стемнеет.

— Вот сам и гуляй, — обиделся я на подобное предложение. — Поди еще и детский размер втюхать хочешь?

Так оно и оказалось — сестра была младшей.

— Пальцы подожмешь, — неуверенно произнес Гринька. Он понимал, что убедить меня не получится, поэтому наморщил лоб, пытаясь найти выход.

На ум ничего не приходило и тогда я предложил фант — услугу, которую он будет обязан будет оказать, когда придет время. Гринька долго сомневался, чуя подвох. Пытался спорить, выдвигая кучу условий, но в конце концов вынужден был согласится. Уж слишком сильно хотелось ножик.

Две недели я трудился. Доводил до ума обломок проржавевшего лезвия, найденного в куче мусора. Шлифовал, придавал остроту и форму, благо в заброшенном цеху имелся верстак. Обмотал шероховатую деревяшку черной изолентой — получилась пристойного вида рукоять. Выдолбил углубление и насадил лезвие на эпоксидный клей, позаимствованный еще в прошлом месяце в кожевенной мастерской.

Две недели упорной работы и нож готов. Вчера я озвучил эту новость Гриньке, заодно напомнив про фант. Услыхав просьбу, приятель долго кривился, словно проглотил дольку лимона. Пытался отнекиваться, но в конце концов желание получить заветный нож перебороло страх.

— Ладно, помогу тебе… Но сначала нож.

Именно поэтому я вскочил ни свет ни заря, и теперь бежал по улицам спящего поселка. Звуки шагов гулким эхом отдавались от стен прижатых друг к другу домов. Утренний туман стелился, полз клочьями, пытаясь скрыть облик трущоб. Но даже сквозь пелену проступали уродливые очертания поселка, отраженные в грязных окнах, покрытые трещинами серых стен и выплеснутые на улицу помоями.

Спрятанный под рубаху нож, отдавался болезненными тычками. Я несколько раз останавливался, чтобы поправить его, но сверток продолжал упорно сползать, упираясь рукоятью под ребра. Он словно торопился попасть к новому хозяину, а поэтому всячески напоминал о себе. Ничего с Гринькой не случится: ждал пару недель, подождет и еще.

Вместо того чтобы бежать к приятелю напрямки, я свернул налево. Нырнул под арку и оказался в квартале Желтых Фонарей.

То, что ночью вызывало восхищенный вздох, под утро выглядело жалким подобием: начиная от облезших фасадов и заканчивая «девочками» мадам Камиллы.

Я был шокирован, когда впервые увидел закулисье борделя, пропитанное дымом сигарет и ароматами дешевых духов. После бурной ночи к ним примешивался едкий запах пота, блевотины и человеческих испражнений. Некоторые из посетителей напивались до такой степени, что гадили прямо в портки.

Мари не любила, когда я видел её в таком состоянии. Яркие ночные бабочки под утро выглядели жалко — потрепанные и опухшие, со следами потекшей краски на лице. Словно подвергнувшиеся жестокой игре куклы. Она запрещала являться в ранние часы, но я все равно приходил.

Работницы борделя подкармливали меня, оставляя еду у дежурившего вышибалы — все недоеденное и не проглоченное после бурной ночи. Мадам Камилла терпеть не могла благотворительности, а потому сильно разозлилась, прознав про подачки. Велела выгнать оборванца взашей и больше не пускать. Девушки просили за меня, но хозяйка была неумолима. И только спустя месяц, она передумала. Дело было вовсе не в жалости или внезапно проснувшемся человеколюбии. Мадам Камилла руководствовалась иными мотивами. Она умела извлекать выгоду из вещей, казалось бы, незначительных на первый взгляд, как то взять мелкого проныру в оборот. С тех пор я выполнял мелкие поручения из разряда «подай-принеси». Был мальчиком на побегушках у местных жриц, у подзадержавшихся клиентов, а иногда и у самой мадам Камиллы. Работал за еду и был вполне счастлив.

Утренние часы — время получки. Живот давно привык к распорядку дня, поэтому начал бурлить, стоило свернуть под арку. Серая масса борделя, лишенная разноцветных огней, неторопливо выплыла из тумана. Проступила табличка с ярко-красной надписью: «опасно, высокое напряжение». Стучаться в главные двери борделя с утра считалось за моветон. Этому меня научили местные работницы, как и тому, с какой стороны обойти, чтобы обнаружить черный вход, и с какой очередностью постучать, чтобы тебе открыли.

Распахнув калитку, я оказался в заставленном ящиками внутреннем дворе. Иногда за ними лежали кучи дерьма и прочие радости жизни, поэтому приходилось ступать аккуратно, чтобы не поскользнуться на блевотине или не проколоть потертую подошву о случайный осколок. Наконец добравшись до заднего крыльца, я отбил положенный ритм и принялся ждать.

Дверь открыл хмурый верзила — один из трех вышибал, работающих на мадам Камиллу. В борделе было принято давать иностранные имена, поэтому здоровяка величали Густавом. В миру же Гриша Рябой, известный на всю округу физической силой и нелюдимым характером. Не то чтобы он не любил людей, просто не желал с ними общаться.

Вот и сейчас вместо приветствия он протянул мне промасленный пакет. Буркнул «работы нет», и не дожидаясь ответа, захлопнул дверь.

Ноздри защекотал мясной запах. До того вкусный, что я не выдержал и распаковал посылку. Внутри оказался кусок бутерброда с тонко нарезанными ломтиками колбасы. Это она мутила мой рассудок, заставляя то и дело сглатывать слюну. А еще здесь были заветренные дольки яблока, ветка винограда и обрезанная пополам булочка, покрытая подсохшей, а потому потемневшей корочкой грибного паштета. Вкуснотища!

Я не стал присаживаться на крыльцо. Проглотил все на ходу, и вытерев жирные пальцы об остатки бумаги, побежал дальше, к ожидавшему меня Гриньки.

Дом приятеля находился в конце Корчажного переулка. В два этажа, с кирпичными стенами и двускатной крышей из профнастила. Со стороны он мог показаться настоящим исполином в окружении неказистых соседей, сбитых из не пойми чего. Однако стоило заглянуть внутрь, и иллюзия величия моментально рассеивалась.

Маленькие комнаты, заваленные старой мебелью, в проходах вечно натянутые веревки с мокрым бельем, и горы — горы коробок, за неимением свободного места, составленные вдоль стены. Народу внутри ютилось столько, что приходилось спать на полу, в том числе и Гриньке. А все потому, что под одной крышей умудрялось сосуществовать четыре семейства.

Приятель как-то попытался объяснить, кто кому приходился дядей, а кто тетей, но я быстро запутался в родственных хитросплетениях. По мне так все Гринькины братья выглядели на один манер: огненно-рыжие, конопатые и невыносимо наглые. И сестры были не лучше. Вечно дразнили псом подзаборным и показывали языки. Эх, если бы не Гринька, надергал бы вредин за косички…

Подобрав лежащие камешки, я принялся швыряться в окно детской спальни на втором этаже. Можно было бы постучать в дверь, как все нормальные люди, но тут возникала одна проблема. Дело в том, что родители Гриньки меня не жаловали: не хотели, чтобы их сын общался с уличной шпаной. А дядька его — здоровяк с рыжими усищами так и вовсе грозился спустить с крыльца, если покажусь снова. Вот и приходилось изгаляться, придумывая разные способы.

После очередного камешка в окне замельтешила тень. Показалась голова с косичками, потом вторая, принявшаяся ковыряться в носу и строить обидные рожицы. А потом появился Гринька, отогнал надоедливых сестер и указал жестами, что скоро будет.

Собрался приятель за пару минут. Вылетел из-за угла дома в пальто нараспашку и фуражке, сбитой набок в залихватской манере. Последней он гордился особенно: с кожаным ремешком на тулье, и металлическими клепками по бокам. Ровно такую же носили «стригуны» или «стриги», представители главенствующей банды в серой зоне. Или как они сами себя величали — артель. Дескать есть артели плотников и маляров, а мы чем хуже? Тоже трудимся на благо общества, запугивая мирных жителей и собирая дань с хозяйств.

Почему именно стриги, трудно сказать. Может причина заключалась в выбритых наголо баках, а может в способности «стричь деньгу». Уж что-что, а обдирать до нитки эти ребята умели. Особенно строптивых торговцев, устраивающих беспошлинную торговлю на подвластной им территории.

Гринька стригами восхищался. Бывало, с открытым ртом следил, как те в вальяжной манере прогуливались по улице, засунув большие пальцы за ремень. Как взглядом хозяина оценивали разложенные на прилавках товары и прелести проходящих мимо девиц. Гринька мечтал иметь столь же непоколебимую силу. Он даже выпросил у родителей купить картуз с вплетенным ремешком. Для полного сходства не хватало лишь ножа, непременного атрибута каждого уважающего себя стриги.

— Ну же, не томи, — вырвалось у него изо рта вместе с паром.

Пришлось лезть за пазуху, доставать сверток. Гринька увидав нож, аж замер с открытым ртом. Ну все, сейчас ругаться начнет… Нож и вправду вышел неказистым, ну то есть немного… совсем чуть-чуть, если не приглядываться.

Выхватив из рук самоделку, приятель принялся размахивать ею на манер клинка. Поворот вокруг оси, атака с наскоком, уход в защиту и резкий контрвыпад. С грозным криком «опа» Гринька пронзает невидимого противника, после чего останавливается и с видом знатока проводит пальцем по лезвию.

— Вещь!

Я едва смог сдержать вздох облегчения. До конца не верилось, что собранная из мусора поделка заинтересует приятеля.

— Девять копеек, как и договаривались, — произнес он торжественно, протянув ладонь с мелочью.

Я столь же торжественно их принял. Обыкновенно со мной расплачивались едой, а тут заработанные честным трудом деньги. Ни с чем несравнимое чувство гордости охватило грудь. Эх, видел бы меня сейчас дед Пахом… Он бы точно похвалил, потрепав волосы мозолистой пятерней.

Целых девять копеек — это же настоящее богатство! Наконец-то куплю себе курник — горячий, с хрустящей корочкой и сочным мясом внутри. А на сдачу возьму два… нет — три брикета сливочного мороженого. Залезу на крышу и буду объедаться, любуясь гигантскими небоскребами. Разве может быть день лучше?

Пока я фантазировал на тему ближайшего будущего, Гриня пытался пристроить нож. В итоге не придумал ничего лучше, чем засунуть во внутренний карман.

— Позже чехол куплю, — сообщил он мне, пребывая в приподнятом настроении. Все лето приятель грезил о собственном ноже и вот сбылось — лезвие лежало под сердцем. От осознания сего факта Гринька аж приосанился. Не иначе, возомнил себя стригуном — хозяином здешних улиц. Осталось лишь выбрить виски и получить полновесных люлей от бати. Родители знали об увлечении сына бандитской романтикой, но ничего поделать не могли. Трудно спорить, когда живой пример перед глазами: вечно сытый, наглый, в окружении красивых женщин. Стригуны умели жить ярко, не горбатясь сутками напролет и не заботясь о лишних копейках.

Про себя Гриня давно решил: как только стукнет семнадцать лет, непременно вступит в ряды артели. Выдержит испытательный срок, пройдет посвящение и набьет на плече татуху — непременный атрибут каждого стриги. Тонкое лезвие кинжала, обвитое лозой. Чем больше шипов на растении было, тем более уважаемым считался бандит. У самых авторитетных витки лозы обвивали запястье, скользили вверх по плечу и расползались по спине многочисленными побегами.

Гриня утверждал, что это красиво. То же мне, нашел картину в художественной галерее… Разве может вызвать восхищение трава, похожая на колючую проволоку? Другое дело банды из Фавел. На их спинах красовались разноцветные волки и тигры, летающие драконы, хищные рыси. Вот где настоящее искусство! Жаль, что в сезон дождей их скрывала одежда.

Малажские ватажники были единственными, кто избегал отметок на теле. Легендарный атаман Малага называл подобное украшательство бесчестием для православного человека. Сам наколок не имел и того же требовал от других. Ходили слухи, что однажды рассвирепевший атаман срезал лоскут кожи с плеча подчиненного. Схватил нож и полоснул прямо на живую, отодрав вместе с изрядным куском плоти. Что и говорить, лютым зверем был Малага. Ушел рано, но память о себе оставил крепкую…

Гринька словно прочитав мои мысли задрал рукав — залюбовался предплечьем, таким же худым и мосластым, как и он сам. Видимо воображал, как будут смотреться колючки лозы на его коже. Пришлось нарушить его мечтания.

— Про фант помнишь?

Лицо приятеля приобрело капризное выражение. Ух, как оно меня раздражало. Недовольный Гриня вечно оттопыривал нижнюю губу, становясь похожим на ребенка. Но он-то не ребенок — взрослый пацан!

— Сегодня не могу, у меня до обеда чистопись.

— Ты обещал!

— Да говорю же — не могу! С утра занятия, а после отец просил помочь.

— Значит слова своего не держишь.

— Да причем здесь это, — затараторил Гриня. Он набрал было в грудь воздуха, собираясь привести кучу доводов в собственную защиту, но я слушать не стал. Бросив в лицо обидное «трепло», зашагал прочь по улице.

По поводу случившегося не переживал, потому как знал Гриньку. Погруженный в уголовную романтику, он обязательно передумает. Насмотрелся боевиков о благородных бандитах и вообразил, что в реальной жизни также. Что стригуны следуют непреложному кодексу правил и нет для них худшего зашквара, чем считаться треплом.

Гринька догнал меня спустя три дома. Пришлось приложить немало усилий, чтобы сдержать смех. Видок у приятеля был еще тот: весь взъерошенный, с алыми пятнами, особенно ярко выделявшимися на белой, покрытой веснушками коже.

Эх, Гринька-Гринька! Не удивительно, что рыжие сестрицы из тебя веревки вьют, хоть ты и старше их по возрасту.

— Фиг с тобой, пошли! — пробормотал он, и первым зашагал по улице.

Сегодняшний день был для меня особым. Все началось неделю назад, когда впервые наткнулся на расклеенные по трущобам объявления:

«К сведенью жителей поселка Красильницкое. С 17 января сего года будет проводится медицинский осмотр всех желающих на наличие маркера «АДЗ-12». Мобильная лаборатория центральной клинической больницы города Алтополис будет работать на центральной площади, с 8 утра до 12 по полудни. Акция проходит под патронажем его сиятельства князя Одоевского А. Н.»

Слово то какое придумали — маркеры. Никто толком не знал, что оно означает. Какие-то цепочки в ДНК, позволяющие развивать способности: бегать быстрее гончих, видеть дальше сокола и запоминать целые абзацы текста, разок взглянув на страницу. Имеющийся талант мало было обнаружить, его еще нужно было развить с помощью курса химиотерапии и под наблюдением специалистов. Набожные прихожане вроде деда Пахома считали сие открытие злом — печатью диавола на теле рода людского, а атеисты вроде Гриньки, наоборот, верили в силу прогресса.

— Если бы не наука, где бы мы сейчас жили? В каменных пещерах подобно диким зверям, не имеющим ни свету, ни холодильника? — закипал мой товарищ, стоило начать с ним спорить. Пару раз доходило даже до драки. Гринька хоть и был старшим по возрасту, толком махаться не умел. Поэтому всякий раз получив тумаков, убегал обиженным домой. Не выходил на улицу и даже не откликался на постукивающие по стеклу камушки. Обиды хватало ровно на два дня, а потом ничего — мирились.

В глубине души Гринька понимал, что можно прожить и без холодильника, и без крыши над головой. Я был тому ярким примером. Да, в сезон дождей приходилось туго, особенно перед рассветом, когда колючий мороз пробирал до костей. Не спасала ни куртка, ни теплая труба под боком. Приходилось вставать пораньше и караулить первые открывшиеся магазинчики, в коих можно было пересидеть, а при наличии мелочи в кармане согреться горячим чаем.

У бездомных не возникало моральных дилемм о печати диавола. Они не спорили, что есть маркер: проявление зла или подарок эволюции. Достаточно было знать, что с каждым везунчиком подписывался многолетний контракт с положенными на содержание выплатами. Большими или маленькими — другой вопрос. Тут все зависело от покровителя, к которому попадешь. Обыкновенно в их качестве выступали потомственные аристократы: люди княжеского рода, чуть реже баронского. Были и представители крупных корпорации, вроде алюминиевого гиганта «Алко» или производителя телевизионных панелей «Сотос». И никогда людей высокого достатка. Только наивысочайшего — миллионеров или тех, кто был в состоянии выбить крупные суммы под залог.

Почему так? Все дело в затратах… Начинался процесс с мучительного поиска кандидатов. Я не знал точной статистики, но слышал, что вещь это крайне редкая. Проще монетку сыскать на улице, чем наткнуться на человека с маркером.

Забор материала производился с помощью самой обыкновенной иглы, воткнутой в вену. А вот для дальнейшего исследования требовалось дорогостоящее оборудование — центрифуги, хранящие в специальных камерах реагенты, и как венец всего — электронные вычислительные машины. Лишь очень богатые люди могли позволить себе подобные траты. Те, кто рассчитывал получить финансовый результат не прямо сейчас или через год, а в отдаленном будущем. Или не получить вовсе. Уж слишком много рисков возникало походу. Тут тебе и сложный процесс химиотерапии, и время, требующееся для раскрытия таланта. Один год, проведенный в стенах Академии, обходился в сотни тысяч рублей. Денег, потраченных в слепую — на кота в мешке. Сами по себе маркеры не гарантировали ничего. Они лишь свидетельствовали о наличии неких скрытых талантов, которые только предстояло найти.

Для этого носителей помещали в специализированные учебные заведения, носящие бесконечно длинные названия, вроде Поволжской Гуманитарной Академии имени Его Императорского Величества и чего-то там кого-то там еще. В народе же говорили просто — Академка, и всем сразу становилось понятно. Место, где росли и обучались будущие таланты. Одни выбивались в люди и становились великими врачами, спортсменами или военными, другие исчезали, канув в небытие.

В трущобах всякое болтали про Академку. Рассказывали, что местные доктора ставили чудовищные эксперименты над учащимися, что каждый второй умирал или становился безумцем. Что подписанные с покровителем контракты это ничто иное как кабала, вырваться из которой не получится до конца жизни. Пускай так, я был согласен. О свободе хорошо складывать песни или хвастаться перед приятелями. Ей приятно гордиться, но жить, когда окромя ее треклятой и нет ничего — невыносимо. Поэтому каждый пытался продать свою шкуру подороже: одни шли служить к атаману Малажскому, другие работали на мадам Камиллу, третьи вроде отца Гриньки горбатились в мастерских, чтобы хоть как-то обеспечить многочисленное семейство. Все продавались, и я был бы рад это сделать, вот только кому? Особых вариантов трущобы не предлагали. В подмастерья не возьмут, у рабочих своих отпрысков хватает. В стригуны идти не хотелось, вся эта бандитская романтика была поперек горла. И что оставалось? Ловить призрачный шанс, любую возможность вырваться за пределы гноящегося аппендикса трущоб.

Едва услыхав про тестирование, я загорелся этой идеей. Настолько, что уже мнилась мне теплая постель в стенах Академии и подносы полные еды. А вдруг повезет, а вдруг выпадет счастливый билетик и в моей крови обнаружится тот самый маркер. Оставалось лишь уговорить Гриньку…

— Нет! — отрезал тот категорически, стоило лишь открыть рот.

— Но…

— Нет.

— Ты даже не выслушал.

— Нет, нет и еще раз нет. Трехкратное нет — пятикратное!

И если бы не фант, хрен бы мне удалось подбить Гриньку. Он однажды проходил тестирование, в годков семь или восемь, и единственное что запомнил — это причинившую боль иглу.

— Гриня, я не прошу сдавать тесты! Колоть будут меня, а ты постоишь рядом, — убеждал я приятеля.

— Вот и иди, я здесь причем?

— Посмотри на меня.

— Ну?

— Что ты видишь, только честно?

Никто не любил грязных оборванцев: их сторонились, от них отворачивались, морща носы и брезгливо поджимая губы. Особенно этим славились городские барышни, неведомо каким ветром занесенные в трущобы. Они реагировали на меня как на облезлую крысу, выбравшуюся из подворотни. Понятно, что одежда моя имела неприятный запах и физиономия чумазая, сколько не драй. Это было понятно, но все равно обидно.

Работающие в мобильных лабораториях аспирантки мало чем отличались от городских. Собственно, они ими и были, занесенные в трущобы по воли случая и распоряжению декана. Они могли запросто отказать в процедуре тестирования. И тут сколько не возмущайся, правды не найдешь. Не было ее, не существовало для босяков с улицы. А местная охранка еще и пинка даст для профилактики, чтобы не вздумал возвращаться. Именно поэтому мне и понадобился Гринька. Опрятно одетый сопровождающий мог самым благоприятным образом повлиять на окружающих. Глядишь и не выпрут.

Сколько сил мне потребовалось, чтобы убедить рыжего. Одного фанта ему было мало, пришлось пообещать, что покажу хазу стригунов. Место, где собираются расписные офицеры с колючей лозой, доходящей до самого пупа. Не знаю, чего Гринька ожидал там увидеть, но глаза загорелись жадным огнем, а сам он после недолгих раздумий согласился выступить в качестве сопровождающего на тесты. Правда, не обошлось без условий. Их Гринька выдвинул целых три: первое — никому не говорить о месте куда идем, второе — в кресло он не сядет ни при каких условиях, и третье — хаза должна быть показана в тот же день. Лучше вечером, потому как утром у него чистопись, а после обеда работа в отцовской мастерской.

— Не понимаю, и чего ты так трусишь, — докапывался я до приятеля, пока мы петляли по лабиринту трущоб. — Сделают укольчик и все.

— Ага, укольчик…Ты эту иглу видел — длиннющая! — Гринька развел руками, явно преувеличивая размеры угрозы. — Один раз ошибутся и руку насквозь проткнут.

— Брехня, — не поверил я. — Это же с какой силой надо давить, чтобы игла кость пробила?

— Да с самой обыкновенной. Ты кончик вблизи видел? Он такой тонкий, что железный лист прошьет, не говоря уж про человеческое тело.

— Брехня, — повторил я снова, — иначе почему об этом молчат?

Гринька огляделся и с самым таинственным видом произнес:

— Заговор фармакологических компаний… Все обо всем молчат, чтобы народ не волновался и стачки не организовывал. К примеру, ты знаешь, как новые лекарства испытываются?

— Обыкновенно, на мышах.

А вот нифига. Они привозят таблетки в бедные районы вроде нашего поселка и раздают под видом гуманитарной помощи. А потом специально обученные люди наблюдают за побочными эффектами — проявятся те или нет. Вот так и работает современная медицина. Испытывать на людях — это гораздо дешевле и нагляднее, чем на мышах.

Тут я спорить не стал. Сам неоднократно слыхал от деда Пахома, что трущобы вроде испытательного полигона для властьимущих. Их потому и не сносят, что экспериментируют всякое. И не только в плане медицины, ну и других наук.

Вот только зачем руку протыкать, Гринька так и не объяснил.

Через десять минут мы вышли к указанному в объявлении месту — небольшому пятачку, гордо величаемому площадью. Здесь даже плитка имелась, потрескавшаяся и побитая от времени, и единственный на весь поселок неработающий фонтан. Закрыли его по причине возникших финансовых трудностей. Администрация поселка латала дыры в бюджете, поэтому экономила на всем на чем только могла, в том числе и на счетах за воду. Деньги в конце концов нашлись, но вот беда за время простоя многие детали проржавели. Теперь для запуска требовался дорогущий ремонт плюс новый насос взамен украденного. Так и стояла никому ненужная бетонная чаша, медленно ветшая и приходя в негодность. Летом по ней лазили дети, а в сезон дождей хранили арбузы и дыни. Они и сейчас там плавали, под строгим присмотром бородатого охранника.

— Эх и нифига народу, — присвистнул Гринька, увидав длинную очередь, что начиналась за бакалейной лавкой, огибала фонтан и уходила вдаль аж до самых мясных рядов, едва различимых в густом тумана.

Над площадью стоял гул рассерженного улья, столь привычного для большого скопления людей. Одни продрогли и устали, другие ворчали, поминая нехорошими словами организаторов сего действа, заставивших спозаранку выбраться из теплой постели. Нет, чтобы после обеда устроить.

Кого здесь только не было: и стар, и млад, со всех районов, различных конфессий. Особняком держались смуглолицые жители Фавел. Они явно чувствовали себя не в своей тарелки, нервничая и оглядываясь в поисках возможных угроз. Зря, потому как люди князя Одоевского позаботились о безопасности, поручив охрану мероприятия стригунам. То там, то здесь мелькали знакомые кепки, да бритые виски. Наметанный взгляд уличного бандита определял угрозу лучше всяких детекторов.

Три года назад религиозные фанатики устроили погром. Напали с палками на людей, требуя отменить бесовские эксперименты. Заодно перевернули мобильную лабораторию, разломав и разбив оборудование на полмиллиона рублей. Неслыханная по меркам трущоб сумма. С тех самых пор на охране не экономили.

Гринька аж замер от благоговения, увидав выбритые виски. Пришлось схватить приятеля и потащить силой.

— Это Сеня, — с придыханием сообщил он, когда мы заняли положенное место в очереди. — Это же Сеня-Кастет! Знаешь почему так прозвали?

— Потому что носит кастет? — предположил я.

— Ага… Не самодельный кусок свинца, а настоящий фабричный, отлитый из чистого серебра, — добавил Гриня, как будто это что-то меняло. Запоминать погоняла бандитов было столь же бесполезным занятием, как и вести учет песчинок на пляже. Одни уходили: зарезанные и забитые, упившиеся вусмерть, пустившие химозу по вене, задержанные жандармерией и просто растворившиеся в небытие. На смену им приходили другие Толстяки, Бураны, Быки, Кастеты. Их было десятки — сотни, похожих один на другого словно братья-близнецы. Но Гринька их помнил, словно набожная старушка имена всех святых.

Пока мы стояли в очереди, он все уши прожужжал о драке, случившейся на днях возле китайского ресторанчика. Рассказывал с придыханием, словно это было Смоленское побоище с ханом Атыбаем, а не обыкновенная бандитская разборка.

— Бразила ножом тычет, а у Сиплого под рукой ничего нет окромя стула. Ну он его схватил и р-раз с замаха по башке. Прикинь?! Мебель в щепки, а бразила на пол мешком валится. И тут второй прыг из окна с мачете. Рожа страшная — обожженная, что у беса из преисподней, а на спине морской дракон. Главный их значит… Размахнулся и-и-и как рубанул, только лезвие в воздухе мелькнуло. Сиплый наклонился, и мачете над макушкой просвистело, угодив прямиком в деревянный столб. Бразила дерг на себя, а то ни в какую не поддается — крепко застряло. Он снова дерг, а Сиплый — молоток, не растерялся. Видит, что корпус открыт и прямым ударом в печень — хья-я!

— Какой Сиплый? — не понял я.

— Ну Сиплый, здоровенный такой.

— С Вербной улицы?

— Да нет же… Сиплого с Вербной еще в прошлом месяце в околодок свезли. А это другой, ростом повыше и родимым пятном аккурат на шее.

— Который Федя? Сапрыкина сын?

Гринька аж расстроился от подобного невежества. Всплеснул руками, словно старая бабка на лавочке, услыхавшая плохую весть.

— Никогда Сапрыкины в артели не состояли. Дружбу водить — водили, но чтобы на верность присягать — не было такого. И родимого пятна на Фединой шее отродясь не водилось, только след от лишая.

— Кто же тогда Сиплый?

— Живешь на Центровой и не знаешь Сиплого… ну ты даешь. Он год назад в шестерках у Бурана бегал, а после приключившейся заварушки на заброшенке малясь приподнялся. Теперь валетом ходит.

Спросить бы кто такой Буран, но я решил не расстраивать Гриньку. И без того народ в очереди оглядывался, пытаясь определить, кто там такой шумный. Могут и попереть.

Время тянулось медленно, как это обычно бывает, когда чего-то очень ждешь. Притомившийся Гринька вскоре умолк и принялся хлюпать простуженным носом. Поднявшееся солнце разогнало остатки тумана, и с неба заморосил мелкий дождик. Он всё норовил попасть за шиворот — пришлось накинуть капюшон, слишком большой для мелкого пацана. Шнурки были обрезаны прежним хозяином, поэтому порывы ветра легко скидывали его с головы. Приходилось то и дело придерживать за края, неохотно вынимая руки из теплых карманов.

— До обеда проторчим, — пожаловался стоявший впереди дядька и оказался не прав. В какой-то момент очередь сдвинулась с места. По толпе пронеслись довольные шепотки и уже через час мы стояли под стенами лаборатории. Это был настоящий дом на колесах — длинный, размером с холодильную фуру, и такой же серебристый. На борту красовался синий крест с надписью «мобильная Л.А. второй клинической». Через затененную полоску окна ничего было не разглядеть, разве что отражение нахмурившегося неба.

К заветной двери вела откидная металлическая лесенка. И чем ближе она становилась, тем заметнее нервничал приятель. Бледное лицо приобрело страдальческое выражение, словно от невыносимой зубной боли. Один раз Гринька даже дернулся, готовый сорваться с места. Пришлось схватить бедолагу за руку.

— Не дрейфь.

Гринька пробормотал нечто невразумительное о том, что нифига он не струсил и мне все померещилось. Ага, как же… а самого аж трясет.

Когда пришла наша очередь, я решил подстраховаться: первым затолкнул приятеля и только потом вошел сам, перекрыв единственный путь к отступлению. Перепуганный Гринька было заметался, однако увидав медсестру притих и вжался в угол, превратившись в мебель.

Внутри лаборатории оказалось просторно, а еще на удивление чисто, так что я остановился, памятуя о кусках грязи, прилипших к подошве ботинок. От стойкого запаха лекарств закружилась голова.

— Берем бахилы, — послышался монотонный женский голос. — Верхнюю одежду оставляем на вешалке, головные уборы снимаем… Подходим к столу и передаем документы.

Вот тут я признаться растерялся. В объявлении было четко сказано, что тесты может пройти любой желающий. Про паспорт не было написано ни слова.

— Какие-то проблемы? — девушка оторвала голову от монитора и впервые посмотрела на меня. Гладкая кожа без единой морщинки, тонкие дуги подведенных бровей — она выглядела словно манекен с витрины магазина. Даже голос её звучал механически, словно пропущенная через динамики запись: «добро пожаловать, проходим, передаем».

Наши взгляды встретились и на лице девушки промелькнуло удивление. Нет, это точно живой человек, манекены так не умеют.

— Сколько вам лет? — произнесла она, чуть изогнув одну бровь.

— Разве это имеет значение?

— Разумеется. Дети до пятнадцати лет не имеют право на заключение контракта. От их имени должны выступать родители или опекуны.

— Какого контракту? — не понял я.

— В случае обнаружения в ДНК последовательности нуклеотидов формы «АДЗ-12», испытуемому будет предложено подписать стандартную форму на обучение под покровительством княжеского рода Одоевских. С дальнейшей перспективой службы в доме Его Светлости.

Из сказанного я мало что понял, потому растерянно уставился на Гриньку. Увы, но рассчитывать на дружескую поддержку не приходилось. Приятель застыл у стенки с перекошенным от страха лицом.

— Ваш брат? — поинтересовалась девушка.

— Просто сопровождающий.

— Понятно, — легкая улыбка промелькнула на ее губах, — в любом случае потребуется кто-то постарше. Тот, кто сможет принимать решение от вашего имени.

И до того мне стало обидно. Как еду искать, чтобы не сдохнуть от голода, или теплое местечко переночевать — всем плевать. Только взгляд в сторону отводят, и носики морщат от неприятного запаха. Мол, не приставай к взрослым — нищета подзаборная, твои проблемы. А как бумажку подписать, так сразу старшего подавай. Где справедливость, милая барышня?

Я не стал пытаться давить на жалость. Всякому известно, что сердца служивых людей закованы в крепкую броню из нормативов и актов, такую уговорами не пробьешь. Но и уходить с пустыми руками не хотелось, потому немного поразмыслив, заявил:

— В вашем объявлении сказано, что любой желающий может пройти тестирование. Вот я и хочу. А думать, кто бумажки будет подписывать, это уже опосля, по результатам. Может статься, что и нет у меня никакого маркера. Каковы шансы, что в крови окажется лишняя хромосома? Один к ста? Один к тысячи?

Губы девушки дрогнули и она вдруг расхохоталась. Засмеялась и её коллега, укрытая от глаз высокой перегородкой. Одному Гриньки было не до смеха. Приятель во все глаза таращился на стенд, где помимо пробирок хранились шприцы.

Девушка справилась с приступом веселья и уже куда менее строго произнесла:

— Надеюсь, у тебя нет лишней хромосомы. Трисомия — очень серьезное генетическое заболевание, не поддающееся лечению. Мы же ищем определенную последовательность нуклеотидов. Производим оценку полиморфизма длин рестрикционных фрагментов с целью…

Чем больше она говорила, тем меньше я понимал. Вся эта рыбонуклеиновая кислота и прочая ерундистика звучала неведомой тарабарщиной для моих ушей. Вскоре до девушки это дошло.

— Ну хорошо-хорошо, ты прав, — произнесла она, резко оборвав занудную лекцию. — Тестирование можно сделать и без старших… Назови свою фамилию, имя, адрес постоянного проживания.

— Это обязательно?

— А ты сам как думаешь? Система не позволит занести данные, если в профайле испытуемого будет стоять прочерк.

— Лешка я… Алексей Чижов. А по местожительству ничего сказать не могу.

Девушка вопросительно уставилась на меня. Что за глупая барышня попалась, неужели не понимает?

— Бездомный я.

— Не понимаю.

— Да чего уж тут непонятного — на улице живу.

— Но там же холодно, а ты… такой маленький, — в глазах девушки появилась растерянность.

— Маленькое тело легче согреть.

Собеседница шутку не оценила. На идеального гладкой поверхности кожи появились морщинки: совсем мелкие, едва видимые глазу.

— Проходи за перегородку, — произнесла она вдруг ставшим сухим тоном. Тонкие пальцы забегали по клавиатуре, наполнив пространство вокруг легким шелестом.

Процедура тестирования не заняла больше пяти минут. Спрашивается, и чего Гринька распереживался? Я даже боли почувствовать не успел. Пока головой вертел, меня укололи, приложив к ранке ватку.

— А что с результатами?

— Будут готовы после обеда, — проговорила похожая на манекен девушка, все так же не отрывая головы от монитора.

Задерживаться дольше не имело смысла. Мы вышли на улицу и захлюпали по образовавшейся вокруг колес грязи. Судя по забрызганному кузову, транспорт пробирался по южной обводной дороге, имевшей обыкновение превращаться в топь. Особенно в сезон дождей, когда солнца не видно месяцами.

Люди местные про это знали, в отличии от городских мажоров. Сколько же их позастревало в свое время, любителей качественной дури из Фавелл. Особенно страдали модные спорткары, умудрявшиеся закапываться в грязь по самый капот. Мотор ревел, колеса бешено крутились, а местная пацанва рассевшаяся на пригорке, с интересом наблюдала. Меньше, чем за трешку те и пальцем не готовы была пошевелить. Или плати или жди эвакуатор, который еще неизвестно, когда приедет.

Я бы тоже дежурил с остальными, но вот беда — чужаков к бизнесу не подпускали. Если ты не живешь в Фавелах, не имеешь смуглой кожи и не говоришь по-португальски, на южную обводную лучше не соваться. Накостыляют так, что мама не горюй.

Мы покинули площадь и зашагали к дому Гриньки. Приятель до сей поры молчавший, вдруг наклонился к самому уху и зашептал.

— Она положила бумажку в карман.

— Кто?

— Ну медичка эта, что за столом. Пока ты за перегородкой сидел она к вешалке подошла и сделала вид что в окно смотрит. А сама рукой повела, вроде как незаметно… но я-то видел.

Я опустил ладонь и замер, нащупав тонкую хрустящую бумажку. Это была красная банкнота с профилем всемилостивейшего государя Михаила Александровича — здоровенного дядьки с бакенбардами и густой бородой. Раньше не доводилось видеть подобного богатства, не то что в руках держать. Уж слишком велик был номинал. В трущобах и за меньшее убивали, а тут цельный имперский полтинник (примечание автора — «полтинником» в просторечье называли монету в пятьдесят копеек. Имперской же считалась купюра наивысшего достоинства в пятьдесят рублей).

Обалдел не только я, но и Гриня. Он аж присвистнул от удивления.

— Вот это я понимаю — свезло так свезло! Походу, сегодня твой день.

Приятель ошибался. Удача отвернулась от меня тем же вечером, стоило вернуться в лабораторию за результатами:

«Искомых маркеров в последовательности ДНК не обнаружено», — таков был вердикт.

Не услышали небеса мою молитву. Оно и немудрено, в этаком-то гомоне. Люди постоянно обращались за помощью к высшим силам, просили о новеньком велосипеде или кукле, об успехе в делах или исцелении от приставучей болезни. Как чуял, нужно было ночью молиться, когда большинство народу спит. Тогда бы точно слова не перепутали и дали вместо имперского полтинника контракт.

Не то чтобы я жаловался. Грешно попрекать небеса, вот только мне что с того подарка? Где суметь разменять банкноту? В местном магазинчике? Продавцы в лучшем случае кликнут жандармов, а в худшем отнимут и надают по шеям. Поди потом объясняй, откуда завелась столь крупная купюра.

Гринька моих забот не оценил. Назвал дураком, коли не понимаю свалившего счастья. И тут же потребовал выполнить свою часть уговора.

— Cдалась тебе эта хаза, — не выдержал я, — нет там ничего интересного. Обыкновенный бандитский притон.

— Для тебя может и обыкновенный, а я хочу одним глазком глянуть, как фартовые живут… Не мелкие шестерки, что по улицам ходят, а настоящие тузы.

— Ладно, пошли, — вздохнул я.

Но Гринька против ожидания остался стоять на месте.

— Ты чего?

— А сам чего? — на лице приятеля появилось выражение обиды. — За дурочка держишь или решил в легкую с темы соскочить?

— Да объясни ты толком, что не так?

— Сколько сейчас времени?

Я посмотрел на горящие огоньки окон, на рабочий люд, идущий сплошной волной со стороны железнодорожной станции.

— Начало девятого.

— А авторитетные на хазе когда появляются?

— Ближе к ночи.

— Во-от, — протянул Гринька, — значит после захода и пойдем.

— А мамка-то отпустит? — не удержался я от подначки.

Приятель мигом насупился.

— Твое дело прийти после двенадцати, а вопрос с матерью как-нибудь решу.

Прошлый раз, когда Гринька сбежал из дома, случился скандал. Отец выпорол провинившегося отпрыска сапожным ремнем, да так сильно, что бедолага пару дней спокойно сидеть не мог. Все стонал и охал, поправляя портки, из-под которых несло аптекарской мазью.

Интересно, что приключится на сей раз: отцовский ремень или Гринькина удача?

В положенный срок я явился под окна и принялся швыряться камешками. Через полминуты деревянная рама заскрипела и в темном проеме показался Гринька. Ох, до чего же неловок он был. Вроде этаж невысокий, и делов-то — повиснуть на карнизе, да спрыгнуть вниз. Но приятель даже здесь умудрился нашуметь. Зацепился полой пальто за ручку и едва не разбил стекло. Потом принялся хвататься за проржавевший от времени подоконник. Железяка дребезжала, словно по ней колотило градом, а Гринька все медлил.

И тут в проеме показалась копна рыжих волос.

— Куда собрался? — веселым голосом поинтересовалась она. — Немедленно возвращайся, иначе тятю позову.

Кажется, это была Олька… а может Катька. Для меня все они были на одно лицо: рыжие, конопатые, с неизменно шкодливым выражением. Готовые на любую пакость — нет, не из вредности, а из одного лишь им известного веселья.

Я это понимал, понимал и Гринька, отчаянно вцепившийся в подоконник. Короткие ноги приятеля болтались в воздухе, пытаясь нащупать твердую почву, до которой еще лететь и лететь, почитай, весь первый этаж.

— Я леденец куплю, — просипел он напряжения.

— И мне, и мне, — в открытом окне появилась вторая мордашка.

— А мне заколку, — возразила первая.

— И мне, и мне… Я тоже хочу заколку.

— Куплю, — просипел бедный Гринька.

— Обещаешь?

Гринька не успел ответить. Пальцы разжались, и он кулем рухнул вниз, так что даже у меня в сердце екнуло. А неугомонные сестрицы продолжали тарахтеть:

— И без заколки не возвращайся, иначе все матери расскажем… И без леденцов тоже.

Тень поднялась с раскисшей от бесконечных дождей почвы и захромала в мою сторону. Приятель выглядел не лучшим образом, весь перепачканный и поникший. При падении он умудрился впечататься лицом в грязь и теперь выглядел чумазым, как настоящая негра из Фавел.

— Может ну его? — предложил я.

Но приятель лишь покачал головой. Обтер рукавом грязь и упрямо заявил:

— Веди.

И я повел.

Многие считали время после заката самым опасным. Как будто днем убивали меньше… Нет, если шляться по отстойникам в поисках приключений, то можно и нарваться. Особенно нацепив наряд побогаче, демонстрировать всем желающим кошель с деньгой.

Мы с Гринькой по местным меркам не котировались. Считались обсосами — уличной шпаной, с которой и взять-то нечего окромя вшей. Чего нам опасаться, если только окосевших в конец пьянчуг, способных зашибить любого в хмельном угаре.

Днем вся трущобная грязь выставлялась наружу — без стеснения и прикрас. Не нужно было обладать острым зрением, чтобы разглядеть валяющийся под ногами мусор, покрытые слоем жира окна, потрескавшиеся стены домов. Угрюмые лица прохожих источали глухое равнодушие и усталость, а порою раздражение и злость. Но то днем… С заходом солнца картина мира преображалась. Ночной полог окутывал поселок, что хиджаб изрытое язвами лицо. Исчезала грязь, а следом за ней обыватели. На смену дневной суете приходила тишина, перемежаемая далеким собачим лаем.

Темнота в этом месте никогда не бывала абсолютной. Свет лился из окон сгрудившихся домов. Моргал и потрескивал в чудом уцелевших плафонах. Множество луж отражало звезды и серебристую плошку луны. А когда небо затягивало тучами, на выручку приходил город. Гигантский мегаполис излучал такое количество света, что полыхающие отсветы были видны на многие километры вокруг. Дед Пахом называл их еще зарницами.

Порою казалось, что до ушей доносился шум далеких улиц, проносящихся мимо машин и поющих рекламных стендов. И тогда я не выдерживал — забирался на крышу, чтобы полюбоваться горящими небоскребами. Посмотреть на перемигивающиеся огоньками шпили, на блуждающие в ночи лучи прожекторов. Я бы и сегодня так сделал, но из-за неугомонного Гриньки был вынужден поменять планы. Пришлось тащиться через три улицы в сторону Токарного переулка. К большому дому с черепичной крышей, от которого знающие люди старались держаться подальше.

Стригуны любили проводить здесь свободное время: пили водку, играли в бильярд, лапали женщин. И что самое удивительное, вели себя скромно: по соседним окнам не шмаляли, бутылками не кидались, хотя могли…

Я однажды подглядывал за ними, притаившись на крыше напротив. Обыкновенные бухающие мужики. И чего такого особенного хотел узреть Гриня? Красивую картинку из сериала про благородных бандитов? Я еще понимаю, когда в эту ерунду верят городские барышни, но Гриня-то местный? Он же видел расписных каждый день. О да, иногда те могли поиграть в благородство. Помочь отстроить жилье после пожара, докупить парты в местную школу или прилюдно наказать педофила, да так что от последнего мокрого места не останется. Стригуны любили устраивать публичные акции. А еще они обирали до нитки простых обывателей. Калечили должников, запугивали строптивых торговцев и учили уму разуму особо борзых, ну или тех, кто просто не понравился.

«Учиняют беспредел, но в рамках», — однажды изрек дед Пахом, и я был с ним полностью согласен.

Первую часть пути мы проплутали по закоулкам, а потом поднялись наверх. Дома в трущобах прижимались друг к другу тесно, поэтому оставшуюся часть пути можно было проделать по крышам. Тут главное ногу не подвернуть и не сверзиться вниз, приняв черноту за черепицу.

Когда до места назначения оставалось пару домов, я велел приятелю не шуметь. Перелез через бортик и принялся красться вперед: шаг за шагом, вглядываясь в мелькающие впереди тени. Прошлый раз стригуны разместили капканы и выставили посты охраны, так что я чудом избежал проблем. Не хотелось снова испытывать удачу, особенно имея за спиной неуклюжего товарища.

Я проверял каждый шаг, а последние метры и вовсе прополз на пузе. Уткнулся в пахнущий сыростью бортик и затих, вслушиваясь в окружающие звуки. Рядом засопел недовольный Гринька. Он уже успел пожаловаться на лужи, и что мамка непременно заругает за грязные разводы на куртке. А я предупреждал… нечего было наряжаться.

Секунды медленно бежали в тишине. До ушей долетели глухие удары бильярдных шаров… взрыв женского смеха.

— Ну чего там? — не выдержал Гринька.

Я прицыкнул на неугомонного товарища и осторожно поднял голову. Ровно настолько, чтобы оглядеться вокруг.

В доме с красной крышей горели окна. Редкие фонари освещали парковку, заставленную машинами. Их оказалось слишком много, а значит у стригунов сегодня гости. Важного статуса, если озаботились заказать девочек из Желтых Фонарей. Я увидел Яго — молчаливого вышибалу мадам Камиллы. Это был раздувшийся от мышц мулат, рожденный на задворках Фавел. Обыкновенно он сопровождал девочек на выезд, следя за тем, чтобы охваченный возбуждением клиент не попортил товар. Вот и сейчас Яго дежурил, прислонившись к кузову машины. Интересно, если одному из стригунов вздумается тушить окурки о нежную кожу девиц, он вмешается?

От одной только этой мысли неприятно кольнуло в груди. Может и Мари здесь? Не то чтобы я не понимал, чем занимается жизнерадостная блондинка. Просто представить ее наедине с одним из этих уродов. Как он хватает ее своими руками, как начинает мять грудь… Мари понимала мои чувства, поэтому просила не приходить ночью в квартал Желтых Фонарей. Словно стеснялась, что я увижу ее в непотребном виде, в окружении этих…

Другие девчонки подшучивали, мол завела кавалера. Теперь ждет, когда тот подрастет, чтобы выскочить замуж и укатить прочь. Я бы с радостью… нет, не жениться, а увезти Мари подальше отсюда. Ведь именно она уговорила мадам Камиллу — прижимистую хозяйку борделя, разрешить подкармливать сироту. Одним небесам ведомо, чего ей это стоило. Про характер вредной старушенции ходили легенды. Говорили, что у неё в сытый год хлебной корочкой не допросишься, самой что ни на есть залежалой, успевшей покрыться плесенью.

— Помни, оборвыш, кому сытой жизнью обязан, — заявила однажды старуха.

И я был благодарен, только не ей, а Мари. За те крохи еды, что выдавали по утрам, за задорный смех и то, как она кладет ладонь на мою голову. Треплет отросшие космы, а в глазах пляшут веселые огоньки. За улыбку — великую роскошь в наполненных серостью трущобах

Я любил ее как старшую сестру, которой никогда не было, как единственного человека, способного крепко обнять. Прижать к щекочущим шею волосам — пушистым и пахнущим цветочным шампунем.

«Только бы не она… Только бы ее там не оказалось», — твердил сам себе, но неугомонное сердце вещало беду.

Я никогда не спрашивал Мари о работе. Это было негласным табу в наших с ней взаимоотношениях. Она не говорила о делах, а я не задавал лишних вопросов. Некоторые вещи лучше не знать, даже если они касаются близкого тебе человека… В особенности, если они касаются близкого.

— Глянь, кто идет, — зашептал Гринька. Все это время он лежал рядом, затаив дыхание и вдруг оживился. — Это же Кича… тот самый Кича! Ну я тебе о нем рассказывал.

Приятель любил поболтать о великих свершениях стригунов и их геройских драках. Он знал о каждом связанном с ними происшествии, собирая сплетни по углам, словно старая бабка. И чем более невероятными, чем более бредовыми они казались, тем охотнее верил в них Гринька.

Мосол, Кича, Череп — были для приятеля рыцарями лихой удачи. Может потому, что не гулял по опасным районам, и не сжимался в комок от страха, едва завидев развязную походку. Зато он наизусть мог пересказать содержание «Черной грозы» — сериала о благородных бандитах.

— Я тебе точно говорю — это Кича. Посмотри на левую руку.

Возле входа стояло два человека: крепыш с толстой бычьей шеей и казавшийся на его фоне худым франт. Почему именно франт? Да уж больно неподходящая для трущоб одежда была на нем: модное пальто с широким воротом, шляпа вместо надвинутой на глаза кепки. Левый рукав беспомощной тряпкой болтался на ветру.

Значит это и есть Кича? Я ни разу не видел его на улицах. Поговаривали, что тот состоял в артели на особых правах. Кем-то вроде официального представителя банды в мегаполисе, решающего вопросы юридического порядка. Трудно поверить, что сей господин считался матерым уголовником. Он столь ловко орудовал пером, что мог запросто одолеть нескольких противников. Так утверждала народная молва и притихший по соседству Гринька. Приятель во все глаза смотрел на стоящую у крыльца легенду и, кажется, забыл дышать. По крайней мере его сопения я больше не слышал.

Тем временем мужчина у крыльца докурил сигарету. Выпустив напоследок тонкую струйку дыма, запульнул окурком в темноту. Постоял пару секунд, наблюдая за скрывшимся в ночи огоньком, и только после этого поднялся по ступенькам. Крепыш неотступно следовал за ним.

— Это Шыша, евойный телохранитель, — вновь ожил Гриня. — Прошлой весною на стрелке двух бразил завалил. Помнишь, я рассказывал?

Я не помнил, да и не пытался этого сделать. Кто кого завалил, зачем и почему — слишком много пустого трепа о никчемных вещах. Гринька продолжал болтать, а я наблюдал за окнами первого этажа. На моей памяти они всегда были зашторены и не важно день стоял на дворе или ночь. Складки тяжелой ткань с трудом пропускали свет, отражая мелькающие внутри тени. Их было ровне две: мужская и женская. Силуэты двигались в хаотичном танце: то сближаясь в порыве страсти, то отстраняясь и расходясь по разным углам. Замирали и вновь неслись в бешенном ритме. Вдруг одна из теней дернулась, словно от полученного удара. Покачнулась и в мгновенье пропала. Может отступила вглубь комнаты?

До ушей долетел женский вскрик, едва различимый на фоне общего шума. Гринька так и вовсе ничего не услышал, увлеченный собственной болтовней. От плохого предчувствия похолодело внутри. Я с самого начала знал, чем все закончится, стоило вспомнить о Мари. Права была бабушка Лизавета, когда говорила, что дурные мысли нужно гнать поганой метлой. Не лелеять внутри черноту, а осенить тело крестным знамением и трижды прочитать «Отче наш». Потому как всякому известно, что подобное тянется к подобному.

Ладонь нырнула в карман, нащупав холодную поверхность свинчатки. Я отыскал ее в прошлом году, когда рылся в оставшемся после привоза мусоре. Круглые навершия с двух сторон делали находку похожей на самодельную гантелью. Слишком маленькую для взрослого мужчины и слишком большую для пацана. Сжать в ладони с грехом пополам получалось, но вот бить выходило неудобно. Я постоянно таскал ее в кармане, готовый в любой момент пустить в ход. Даже перочинный нож не дарил такого спокойствия. А все из-за негласных правил, царящих в муравейнике трущоб: если показал лезвие, будь готов убить или быть убитым. Это как непременная угроза жизни, тут парой синяков не отделаешься. А за свинчатку что — только поколотят малясь.

Не успел я изготовиться, как окружающую темноту прорезала полоска света. Наружу вырвались звуки музыки, а следом на пороге показалась девичья фигурка. Она бросилась бежать в ночь, но не сумев преодолеть и десяти метров, упала на землю. Сорочка оказалась единственной из имеющейся на ней одежде. И без того короткая, она бесстыдно задралась, обнажив белую кожу. Волосы сплошным веером взметнулись в небо и тут же опали, прикрыв лицо. Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять, кто это. Знакомая точеная фигурка, светлые волосы — Мари! Я знал это с самого начала, предчувствовал. Запрятанный в глубину страх вдруг выплеснулся наружу.

Я не понял, как оказался внизу, как бросился бежать к лежащей на земле девушке. Мари беспомощно барахталась в грязи, раз за разом пытаясь подняться. Неловкие движения человека, испуганного и отчаявшегося. Со стороны могло показаться, что сама тьма пытается поглотить жертву. Словно черные щупальца обхватили тело девушки и теперь медленно всасывали в разверзшуюся пасть.

Ноги сами собой заплелись, и я упал в жидкое месиво. Выронил из ослабевших пальцев свинчатку, но тут же нащупал и подобрал. Ладонь с чавканьем вырвалась из болотной грязи. Я встал на одно колено и, подняв голову, увидел новое действующее лицо. Это был незнакомый мне мужик — абсолютно голый, если не считать полоски трусов, прикрывающих причинное место. Он замер на пороге света, пьяно пошатываясь и вглядываясь в темноту. Под чистой, лишенной татуировок кожей бугрились мышцы.

Узрев копошащуюся на земле жертву, мужик издал победный крик, больше похожий на вопль козла. Коренастые ноги на удивление уверенно зашлепали по грязи. Их обладателя постоянно шатало, но ни разу не бросило вниз. Он все шел и шел, загребая густую жижу, а в горле не переставая булькал смех. Радость от вида беспомощной жертвы переполняла его.

Первый удар пришелся в живот. Мужик сходу пнул барахтающуюся девушку. Выдал несвязную речь в духе «получай, сука» и пнул снова. Снизу послышались жалобные звуки, похожие на мольбу. Я не разобрал ни слова из того, что пыталась сказать Мари… Точно, Мари!

По телу моему словно пропустили разряд тока. Пальцы стиснули свинцовую гантелью, а ноги понесли вперед. Я видел, как мужчина наклонился над распростертым телом девушки. Как намотал белокурые волосы на ладонь. Мягкие и шелковистые, пахнущие ароматами луговых цветов. Как оторвал лицо Мари от земли, настолько перепачканное грязью, что оно представляло собой сплошную черную маску. Как замахнулся и… я успел первым.

Зажатая в кулаке свинчатка, описав круг опустилась на затылок бандита. Тот против ожидания не упал, лишь закачался, издав протяжный стон. И тогда я ударил второй раз, третий. Остановился только, когда тело завалилось на землю. Не рухнуло беспомощным кулем, а странным образом перекувыркнулось на бок. Незнакомец попытался исполнить красивый кульбит, но оказался лежащим на спине. Из-под кустистых бровей показался на удивление трезвый взгляд. Колючий и цепкий, он словно пытался запомнить каждую черточку на моем лице.

— Гаденыш!

И тогда я ударил в четвертый раз. Бандит попытался прикрыться рукой, но не успел. Удар пришелся ровнехонько по центру лба, раскроив кожу и пустив кровь. Пока противник чертыхался, барахтаясь в грязи, я обернулся. Протянул руку девушке и обмер. Эта была не Мари… Да, светлые пряди волос, доходящие до самых плеч. Точеная фигурка и высокая грудь, столь ценимая клиентами мадам Камиллы. Но все же это была не Мари, а очень похожая на нее девушка.

Я замер с протянутой рукой, будучи не в силах понять, что же теперь делать. Соображалка и до того работала плохо, а теперь и вовсе одна мысль колотилась внутри — не Мари… это не Мари. И девушка удивилась не меньше моего, открыв рот и распахнув ресницы.

Из оцепенения вывел крик о помощи. Что удивительно, орал избитый бандит. Он заголосил так, что услышали в доме: захлопали двери, донесся топот множества ног. Не став дожидаться прибытия подкрепления, я рванул в спасительную темноту. Хвала небесам, ни разу не поскользнувшись и не упав.

Лабиринт знакомых улиц замелькал перед глазами. Бежалось легко и свободно, и только оказавшись в безопасном месте, я понял причину. Мое единственное оружие — тяжеленая свинчатка осталась валяться в грязи, у порога самого опасного на районе дома. Вот ведь раззява…

Все что оставалось — это глубоко вздохнуть и развести пустыми руками.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• »