В тени Алтополиса - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

Глава 2. Чижик и медведи

Два дня я отсиживался на крыше, спускаясь вниз лишь по крайней нужде. Доедал остатки провизии и смотрел на величественные небоскребы. На горящие огнем столпы, подпирающие свинцовые тучи. По утрам же любовался сизой дымкой. Она была особенно заметна в безветренные дни, когда до ушей долетал шум городских улиц, а имперское полотнище на флагштоке болталось безвольной тряпкой. Если подняться на самое высокое здание в поселке, то можно разглядеть, как дымка тянется с южных равнин, застилая бескрайнее пространство до самого горизонта.

Никто толком не знал, откуда она берется. Одни говорили про следы далеких степных пожаров. Только какие пожары в сезон дождей? Из-за скопившейся в воздухе сырости спичку трудно было поджечь, не то что траву. Другие утверждали, что загадочная дымка — это городской смог. Дескать, слишком много автомобилей скопилось на улицах Алтополиса, ежедневно коптящих небеса в многокилометровых пробках. Что ж, звучало правдоподобно, вот только одна маленькая деталь нарушала логическую стройность данной версии: на юге не было ничего, то есть абсолютно. Ни автомобильных заторов, ни заводов и фабрик, лишь одна бесконечная степь и лента убегающей вдаль железной дороги. Так откуда взять смогу? Колдовство, не иначе… Да оно таким и выглядело: белесое покрывало — клубящееся, словно пар от горячей воды.

Многих подобное зрелище отпугивало, меня же наоборот — завораживало и одновременно скоблило душу, напоминая о прежних временах. Дед Пахом любил охотиться на сусликов. Случалось это крайне редко — старика мучали боли в коленях, и бабушка Лизавета ворчала, когда супруг надолго отлучался из дома, да еще и мальца брал с собой. Все говорила, что времена нынче неспокойные, развелось отбросов в степи. Как будто в трущобах их было меньше.

Дед ставил силки, а сам садился на траву. Медленно раскуривал трубку, набитую крепким табачком. Щурил подслеповатые глаза и смотрел в бескрайнюю даль, покрытую той самой дымкой. Степной ковыль колыхался, ходил волнами под порывами теплого ветра. Высоко в небе парил одинокий орел, а под ногами прыгали кузнечики. Я умудрялся наловить их целый коробок, после чего хвастался перед дедом.

— Экий добытчик растет! — качал тот седой головой. — Ну теперича будет, что на ужин поесть.

— Деда, а разве их едят?

Старик молча усмехался в усы. И только гораздо позже я узнал, что в китайском квартале продавали жареных кузнечиков, пользующихся популярностью у охочих до всякой экзотики горожан. Сами местные этакую пакость не ели.

Дед мог часами сидеть, любуясь степными просторами. И я, набегавшись до усталости, падал рядом. Прижимался к теплому боку и смотрел на гуляющую волнами траву, на круг закатного солнца, медленно опускающегося за горизонт.

Много времени прошло с тех пор. Но всякий раз, забравшись на крышу, я смотрел в сторону степи и вспоминал деда. Ноздри улавливали терпкий аромат табака, которого может и не существовало в реальности. Ничего не существовало: ни Пахома, ни Лизаветы, ни дома, в котором мы жили. Все что осталось — воспоминания, столь же зыбкие и непостоянные, как сизая дымка по утру.

На третий день чувство голода пересилило страх, и я вынужден был спуститься вниз. Для вида поплутал по округе, продолжающей спать в столь ранние часы. Заодно убедился в отсутствии зрителей. Нырнул в ближайший закоулок и побежал напрямки в бордель, рассчитывая разжиться остатками вчерашней еды.

Глупо было надеяться, что обо мне забудут. Огреть свинчаткой стригуна? За подобные выходки наказывали по всей строгости уличных законов. Без адвокатов и присяжных, без оглядки на возраст и причину, побудившую совершить сие злодеяние, считавшееся самым тяжким на районе, контролируемом артелью. Тут фразой «дяденьки, простите», не отделаешься. Изобьют той же свинчаткой и бросят подыхать на улице в качестве наглядного примера.

Я бы давно подался в бега, но мешала холодная погода. Это летом можно было не беспокоится о ночлеге: любое место под открытым небом твое. В сезон дождей дела обстояли иначе. Все чаще и чаще сухостой покрывался белым налетом инея, а лужи прихватывало тонким ледком. Пару раз темная туша неба разрождалась колючим снегом. Тот по утру ложился лоскутным одеялом, чтобы к полудню растаять без следа. Если бы не теплая крыша пекарни, я бы точно дал дуба. Где еще такую найдешь — в Фавелах? На востоке почитай самые жестокие детские банды. Они друг друга бьют не жалея, а что сделают со светлокожим чужаком, и думать не хотелось. На западе? У малажских только на словах царила казацкая вольница, а на деле армейская дисциплина. Сирот отлавливали на улицах и свозили в казарму — большой дом на окраине поселка. Пацаны говорили, что место это хуже тюрьмы, с решетками на окнах и жизнью по распорядку. За высоким забором обучали бойцов, готовых беспрекословно подчиняться приказам атамана. Вколачивали понятия о дисциплине с помощью кнутов и палок. Отрабатывали приемы до поломанных ребер и выбитых зубов, а на экзаменах заставляли драться промеж собой на ножах… Нет уж, лучше здесь со стригунами.

На что я рассчитывал, надумав остаться? Да на обычное русское авось. Мало ли чумазой шпаны околачивается окрест, в великих не по размеру куртках и свинчаткой в кармане. Может на сей раз свезёт?

Не свезло… Дверь на условный стук открыли, но вместо ожидаемого свертка с объедками скрутили, словно мелкого кутенка. Против здоровяка Густава не всякий взрослый устоит, так чего уж говорить обо мне. Схватили за шиворот и, не обращая внимания на скулёж, потащили по коридору. Встревоженные лица выглядывали из щелей: одни охали и спешили закрыть дверь, другие с любопытством наблюдали, но никто — ни одна из девочек мадам Камиллы ни рискнула заступиться.

Один раз я таки извернулся, цапнув держащую за шиворот волосатую руку. Почувствовал во рту тяжелый привкус крови, густой и вязкой словно сироп. Против ожидания вышибала хватки не ослабил. Он даже не остановился, отвесив на ходу легкий подзатыльник. В голове моей помутилось, и остаток пути запомнился плохо: сплошная череда комнат и перепуганных лиц.

Очнулся я в темном чулане. Тут же забился в угол и сжался в комок, ожидая побоев. Но время шло, а расправа все не наступала. Сквозь закрытую дверь пробивалась узкая полоска света. До ушей долетали женские голоса. Один раз мимо пробежали, спотыкаясь и цокая каблучками. Неизвестная девушка торопилась, боясь задержаться возле чулана с запертым пленником. Трусиха! Они все трусихи!!! Сразу вспомнились их перепуганные лица.

По щекам потекли горькие слезы обиды. До чего же фальшиво… Все эти ласковые улыбки не стоят и ломанного гроша, когда приходит настоящая беда. Никто из них не заступился, ни один человек, и что горше всего — Мари.

Первое время я ждал, когда с той стороны послышится знакомый голос. Скажет, что все хорошо и плакать не стоит. Щелкнет засовом, а после крепко обняв, поможет выбраться на свободу. Но время шло, а спасительница все не являлась. Может Мари заболела и не вышла на работу? Я утешался этой мыслью, хотя в глубине души понимал, что это не так. Она была среди стада запуганных овец, не смеющих и проблеять без дозволения пастуха. Шлюхи! Да, настоящие шлюхи! Раньше и в мыслях не допускал подобного обращения, а теперь понимал — правы были окружающие. Тот же Гринька, называвший их людьми второго сорта. Что еще можно ожидать от человека, готового продать тело за пару звонких монет. Вот и меня продали, наплевав, что спас одну из них… Уж лучше бы я тогда не ошибся. Уж лучше бы позволил забить до смерти похожую на Мари девушку. Тогда бы здесь сейчас не сидел.

На смену обиде пришла холодная злость. Именно она дала силы продержаться до прихода гостей. Я не размяк, не превратился в жалкое подобие дрожащего слизняка, только и знающего, что ползать на коленях, да умолять о пощаде. Пальцы сами собой сжались в кулак, готовые к драке. Пускай и последней в моей жизни.

Дверной замок щелкнул и на пороге появилась фигура широкоплечего мужчины. Выглядывающая из-под ворота татуировка не дарила ни малейших иллюзий по поводу пожаловавшего в гости.

— Этот что ли? — кивнул стригун в мою сторону.

— Этот… этот, других прикормышей не держим.

— Уж больно на затравленного хорька похож.

— А ты поживи с его на улице, — пробурчал хмурый Густав.

Стригун снял с пояса пластиковые стяжки и уже обращаясь ко мне, процедил:

— Говорят, ты шустрый малый: умудрился охраннику руку прокусить, едва не сбежал… Мне стоит переживать по данному поводу?

— Нет.

— Чего нет?

— Я не сбегу.

Стрига сощурился, словно пытался понять, стоит ли верить данному слову. В итоге решил, что не стоит.

— Встал! Лицом к стене — руки за спину. За спину, я сказал!

Острые края пластиковых ремешков врезались в запястья. Выкрученные до предела суставы пронзила жгучая боль, но стригуну и этого показалось мало — прописанный в целях профилактики тычок, опрокинул меня на пол. Я моментально сжался в комок, ожидая череды ударов.

— Встать! — проорали сверху.

Подняться во второй раз оказалось не в пример сложнее: мешали связанные за спиной руки, да еще и голова кружилась после падения.

— Звать на помощь станешь?

— Нет.

— Чего?! Не слышу!

Это была очередная уловка. Стоило открыть рот и в него тут же запихнули кляп. Причем давили с такой силой, что из глаз брызнули слезы. От вони грязной тряпки принялось мутить. Спасибо пустому желудку, иначе захлебнулся в собственной рвоте.

— Двигай, щенок! — толчок в спину придал ускорения.

На сей раз в коридорах оказалось пусто, ни единой живой души до самого выхода. А на улице нас уже ждала машина — Руссо-Балт с обрезанной мордой и хромированной окантовкой дверей. Модель шестой серии пользовалась особой популярностью среди местных бандитов. Вещь статусная, но абсолютно непрактичная в лабиринтах узких улиц. Другое дело мотоциклы или мопеды, тарахтящие на три района окрест.

Я давно мечтал прокатится в автомобиле, развалившись в кожаном кресле, с опущенными стеклами и ветром на перегонки. Кто же знал, что первый раз выйдет таким… Большую часть пути я провалялся на заднем сиденье, созерцая катающуюся по коврику бутылку. Туда-сюда, туда-сюда — бултыхалась внутри прозрачная жидкость. Пришлось закрыть глаза, чтобы сдержать подступающие рвотные позывы.

Мы ехали долго — гораздо дольше ожидаемого. Салон постоянно трясло, а меня бросало из стороны в сторону, словно мешок картошки. Связанный за спиной руки отдавались острой болью, но я терпел. Знал, что сидящего рядом стригуна жалостливыми стонами не проймешь. Наоборот, ему только дай повод — мигом бока намнет.

Один раз наша машина застряла. Мотор натужно взревел, пытаясь вытащить из грязи бешено крутящиеся колеса. Зад повело, приложив с силой о невидимую преграду. Послышался противный скрежещущий звук, перемежаемый бранью водителя. Но мы все же выбрались. Рванули с места так, что вдавило в спинку сиденья.

И снова виляние по узким улочкам поселка: бесконечные повороты, тряска по колдобинам. В голову стали закрадываться нехорошие мысли: а что, если свезут в степь? Бескрайние просторы давно превратились в подобие местного кладбища, не имеющего ни крестов, ни памятных табличек. И даже закапывать здесь было необязательно. Местная живность прекрасно справлялась с обязанностями могильщика, объедая тела и растаскивая кости. Обычное дело, наткнуться на череп за железнодорожной насыпью. Мамочки, до чего же страшно…

Мотор вскоре затих и меня вытащили наружу. Толкнули прямиком к высившемуся впереди забору.

Почуяв посторонних, за оградой оживился пес. Принялся бегать по двору позвякивая цепью, а услыхав звонок и вовсе зашелся в заливистом лае. Тут меня по-настоящему и скрутило. Липкий ужас оплел ноги своими щупальцами, и пополз вверх, к бешено колотящемуся сердцу. Я бы непременно упал навзничь, если бы чужая рука не схватила за капюшон.

— Без шуток, пацан, — донесся из-за спины голос.

Да какие уж тут шутки. Я буквально видел, как громадный Алабай тащит мое тело по саду. Как разрывает на части, словно безвольную тряпичную куклу. Только вылетают наружу не клочки ваты, а кишки… Мои кишки!

Слова всех молитв стерлись из памяти. И только одна фраза звучала в голове отчаянным набатом: «мамочка, помоги»!

Я настолько перепугался, что не заметил смену конвойного. Место сопровождавшего меня стригуна занял другой человек: в старом кителе нараспашку, с казачьей нашивкой на рукаве.

— Ну, чего замер — ступай.

Впереди лежал сад — исключительная редкость для поселка, втиснутого в узкое пространство и потому испытывающего крайнюю нужду в свободной земле. Тут не то, что клумбу разбить — жить было негде, и вдруг этакое чудо. Дорожка вела мимо фруктовых деревьев прямиком к небольшому дому с фасадом в два окна. Сбоку притулилась поленница и, о ужас, огромная собачья будка. Самого пса не было видно, но я знал, что он там. Об этом свидетельствовала цепь, тяжелыми полукружьями лежащая на земле. Это же какого зверюгу она держит?

— Трезора испугался? — хохотнул стоящий рядом казак. — Не боись, он свою службу знает. Это если бы без приглашения сиганул через забор, тогда да — прихватил за задницу, а на гостей в сопровождении не кидается — умный пёс… Ну-ка, повернись.

Я дернулся, заметив взметнувшуюся тень руки, но против ожидания казак бить не стал. Вместо этого помог избавиться от кляпа. Потом вытащил нож и одним движением перерезал стяжки.

Я попытался приподнять онемевшие руки, но суставы отозвались незамедлительной болью, а пальцы не шевелились, застыв скрюченными отростками.

— До свадьбы отойдет, — пошутил казак, и этак по-свойски подмигнул, — пошли, малой.

— К-куда?

— У тебя что, полно вариантов? Видишь крыльцо впереди — туда и ступай.

Крыльцо я и вправду увидел. Когда-то давно оно было выкрашено в синий цвет с резными перилами. Нынче же краска облезла, древесина иссохлась и потрескалась, а на перилах подобно морскому слизню раскисла старая тряпка.

Пока я шел, всем своим нутром ощущал настороженный взгляд. Громадный пес следил за мною из черноты будки. А ну как сорвется и кинется?

Обошлось… До крыльца мы добрались без происшествий. Поднялись по поскрипывающим ступенькам, а стоило открыться двери и ноздри тут же защекотали запахи: кисло-сладкие — мясных щей, и свежие, бодрящие — ржаного хлеба. Последний я бы учуял за сотню километров. Не зря столько дней провел на крыше пекарни.

В пустом желудке требовательно заурчало. Голова закружилась, и я словно околдованный шагнул в сени.

— Куда?! — раздался окрик. — Куда попер в грязной обуви? Вона, оботри об коврик.

С трудом отыскав в темноте тряпку, я пошаркал подошвой.

— Как в гостях вести себя, знаешь?

— Ага.

— Ну гляди у меня, — незлобиво пообещал казак и подтолкнул вперед.

За следующей дверью находилась гостиная. Первое что бросилось в глаза — это богато накрытый стол, роскошеством своим не уступавший купеческому. Получается, не обманул меня нюх. По центру возвышалась кастрюля, исходящая ароматом густых щей. Рядом лежала разломанная краюха хлеба, усыпанная кориандром и тмином. Дольки чеснока, разбросанные повсюду, и розовое в прожилках сало, нарезанное аккурат тонкими слоями. От увиденного забылось про страх. Он исчез, испарился вытесненный видом разложенных передо мной вкусностей. Тут даже сметанка имелась, плавающая в тарелках белоснежными облаками.

— А вот и Федя мальца привел, — провозгласил сидящий по центру мужчина в расстегнутой до пупа рубахе. Он был здесь за главного, а вот трое других… Я вздрогнул, узнав одного: с перебинтованной головой и злым цепким взглядом. И он меня узнал, потому как ощерился в довольной улыбке.

— Что скажешь, Михась — он это?

— Он, атаман.

— Уверен? Не слишком ли мал для проделок?

— Я хорошо разглядел эту чумазую рожу… Сучье отродье!

И тут до меня дошло — то, до чего не смог додуматься все последние дни. Напавший на белокурую шлюху был не из числа стригунов. Истина столь же очевидная, как серое небо над головой. Не было на его теле татуировок: ни шипов, ни колючек, а значит бояться следовало других. К примеру, малажских ватажников.

Сказано было атаман… Неужели сам Малага сидел напротив? Не первый легендарный, что сумел объединить народ против Фавел. Того давно убили, как и второго, и третьего. Они менялись, что погода в период межсезонья, только успевай загибать пальцы: Малага Лысый, Малага Буйный, Малага Справедливый… кажется, этого в народе прозвали Хитрым. По лицу так и не скажешь — простое, открытое.

— А ну-ка, малой, скинь куртёху, — произнес атаман, внимательно оглядев меня. — Да не боись, никому твои шмотки не понадобятся… размер не тот.

Сидящие за столом рассмеялись — все, кроме озлобленного Михася.

Я схватился онемевшими пальцами за края одёжки. Запоздало вспомнил про застегнутый до горла замок. Нащупал под горлом собачку и потянул вниз. Великая не по размеру куртка тяжело упала на пол. Под ней имелся шерстяной свитер — память от бабушки Лизаветы, а под ним футболка, а под футболкой майка. Я был одет, как тот сеньор луковица из старой итальянской сказки, во сто одёжек. По-другому не скажешь.

В комнате воцарилась тишина…

— Сколько же тебе лет, пацан? — задумчиво произнес казак, сидевший по правую руку от атамана.

— Тринадцать.

— А по виду не больше одиннадцати. Худее моего Трезорки будешь.

— Так ты чем своего пса кормишь? — влез в разговор другой казак, тот что сидел в пол-оборота. — Свежей свининой, да волчатиной, которую с охоты принес? А этот доходяга окромя картофельных очисток не ел ничего.

Хотел я сказать, что сроду отходами не питался, даже в самые суровые времена. Хотел… но вместе с курткой ушла и смелость. Я словно лишился последней защиты, оказавшийся голым перед врагом. Тело вдруг зазнобило и затрясло.

Разгладив усы, атаман протянул задумчивое «м-да».

— Может я чего не понимаю… Объясни, Михась, как так получилось, что этакий задохлик смог уложить моего лучшего бойца.

— Я же говорю, внезапно вышло. Выскочил чертом из табакерки и принялся свинчаткой махать.

— Внезапно, это как? Из-за угла подкараулил или с крыши упал?

— Темень на дворе стояла, не разглядел.

— А может дело не в ночи, а в том, что ты в стельку пьяным был? — предположил сидевший в пол-оборота казак. Михась моментально окрысился.

— Ты чего, Тимоха, в словах моих сомневаешься? Хочешь во всех смертных грехах обвинить?

— Почему же во всех… Только в провале переговоров.

Вены на шее Михася вздулись толстыми канатами, а сам он, внезапно побагровев, заорал:

— Ах ты ж щукин сын… вздумал перед атаманом в наихудшем свете выставить?! Лавры Михася Черного покоя не дают?! На мое место метишь?

Брызги слюны фонтаном разлетелись в разные стороны, но Тимофей и бровью не повел. Захрустел взятым со стола огурчиком, после чего предположил:

— Вот ты говоришь, на твое место мечу… А где оно, твое место? За столом с честным народом или в грязи рядом со шлюхами?

— Ах ты ж…, - разгневанный Михась вскочил с места. Ладонь заместо ножа ухватилась за ложку, однако это не показалось чем-то смешным или забавный. Ровно, как и перекошенное от гнева лицо. Колюще-режущих предметов на столе имелось в достатке, поэтому случившееся недоразумение легко можно было исправить. Понимал это я, понимали и остальные.

От расслабленной позы Тимофея не осталось и следа. Секунду назад он похрустывал огурчиком и вот уже рука тянется к висевшему на поясе ножу.

— Сидеть! — рявкнул вдруг атаман. И так приложился кулаком по столу, что из ближайшей тарелки плеснули щи. Михась был вынужден вернутся на место, а Тимофей вновь взялся за огурец. Насадил маринад на вилку и как ни в чем не бывало принялся хрустеть.

— Значит так, казачки… говорить буду я, а вы сидите и слушаете, — атаман обвел взглядом присутствующих и остановился на охочем до шуток казаке. — Начнем с тебя… Давно ли заслужил право сидеть с атаманом за одним столом? Или забыл, как в урядниках бегал, звался Тимохою и к девкам беспутным лазил через забор? Так я быстро напомню… Как говорится в священном писании: одной рукой милости раздаю, другой забираю. Запомни это крепко-накрепко и не забывай… Теперь что касаемо тебя, — тяжелый взгляд опустился на Михася. — Потрудись-ка объяснить, зачем я тебя на встречу отправлял? С какой целью к стригунам поехал?

— Атаман, может не следует при посторонних? — Михась покосился в мою сторону.

— Говори, дозволяю.

— Беспошлинная торговля на центральной площади, — пробубнил казак себе под нос. Встречаться взглядом с атаманом он отчего-то не решался, хотя тот и был сейчас похож на заботливого отца.

— Продолжай.

— Да чего там продолжать. Овощные лавки на южном выходе не должны облагаться налогом, взамен этого мы обязуемся поставлять табаку с накруткой не более трех процентов от первоначальной цены.

— И каков результат?

— Я начал торговаться с семи, как и было велено. Они сбили до пяти, но взамен особо обговорили выходные дни. Дескать народу в воскресенье много, торговля идет бойко, без уплаты за место никак нельзя. Я опустился до четырех, но их и это не устроило. Ты же знаешь Кичу — он свой барыш никогда не упустит.

— И каков конечный результат? — перебил атаман.

— Ну это…, - Михась замялся, пытаясь собраться с мыслями. Губы зашлепали по воздуху, словно у карася, выкинутого на берег.

— И? — продолжил давить Малага.

— Атаман, я уже базарил за их позицию.

— Базарить будешь на рынке, а перед командиром доклад держать. Где результат, Мишаня? Я тебя зачем туда посылал, а? Чтобы ты пьяный за шлюхами бегал и в грязи валялся распоследней свиньей? Что за херня творится, Миша?! Или забыл, как фуфел тебе чистил? Видать не пошла впрок наука, раз за прежнее взялся.

— Атаман, там этой водки было пару бутылок.

— А тебе, Мишенька большего и не надо, чтобы перед уважаемыми людьми лицом в грязь упасть. Причем натуральным образом.

— Все было на мази, атаман! Богом клянусь… Этот гаденыш все испортил, если бы не он…, - в горле говорившего забулькало от злости. Он зашарил по комнате выпученными глазами, пытаясь отыскать главного виновника всех бед. А я вот он — стою прямо по центру. Рад-радёшенек убежать, да только куда? Во двор, где караулит цепной пес?

— Ты на пацаненка напраслину не возводи. В том его вины нет, что ты стаканами водку глушил и по улице в одних трусах бегал. А раз так, то и ответ держать не ему. Коллектив за тебя поручился, доверил высокую должность, а ты на коллектив хер положил? Так получается?

— Атаман, я…

— Подвел ты меня, Мишаня… ох как подвел. Не справился с ролью ближника, потому возвращайся-ка откуда пришел. Будешь местную гопоту по подворотням гонять, оброк с торговых лавок собирать и за порядком следить. Уж на это занятие твоих мозгов хватит? Не всё чай пропил?

— Я порешу вопрос, атаман. Дай только сроку, всё будет… Я из кожи вылезу, но результата добьюсь — богом клянусь! — затараторил казак.

— Ты Мишенька, Всевышнего не приплетай. Он к случившемуся никаким боком не причастен.

— Да я клянусь, атаман! Чем хочешь, клянусь… Этот крысеныш — шпингалет уличный, если бы не он…, - зарычал Михась.

От представившегося зрелища стало не по себе. Уж больно страшен был казак, на манер хищника оскаливший зубы. Я попытался отступить, но уперся в стоящего позади Федора.

— Иди-ка ты прогуляйся, Миша. Охолонись на свежем воздухе, — вступил в разговор еще один из сидевших за столом — здоровенный дядька с круглой словно яйцо головой. Он до поры до времени отмалчивался, предпочитая крутить в пальцах незажжённую сигарету. Постукивал ею по краю стола, то и дело подносил к испещренному прожилками носу.

Михась оглядел присутствующих в поисках поддержки. Не забыл и про Федю, стоящего за моей спиной. Ответом было молчание.

— Ладно, — произнес он наконец. Отбросил ложку, и та с жалобным звяканьем покатилась по столу.

— Ладно, — повторил он снова. Опершись о край стола, тяжело поднялся. Бросил на меня многообещающий взгляд, и зашагал к выходу. Не забыл про лежащую на полу куртку — пнул с яростью, словно мешающегося под ногами пса и только после этого вышел наружу.

Присутствующие как ни в чем не бывало, взялись за еду. Комнату наполнил перестук ложек, да звуки смачного прихлёбывания.

Первым обо мне вспомнил острый на язык казак. Тот самый Тимофей, что хрустел огурчиками и поддразнивал Михася. Обернувшись, он уставился на меня удивленным взглядом.

— А ты чего на пороге застыл? Щи сами себя не нальют.

Я сделал первый шаг и остановился. От осознания того, что передо мною сидит сам Малага с ближниками, становилось боязненно.

— Робкий он какой-то, — заметил яйцеголовый казак.

— Будет тебе, Дыня. Или беспризорников никогда не встречал? У них на всех один взгляд, будто у загнанных в угол волчат.

— Да видел я… видел, — согласно вздохнул Дыня, — только этот совсем уж затравленный.

Стоящий рядом Федя подтолкнул меня, мол иди давай, коли зовут. И я, набравшись смелости шагнул, прямиком к исходящей паром тарелке.

За столом о делах не говорили. Если и открывались рты, то для поднесенной ложки или упоминания вещей будничных, вроде погоды на дворе.

Так я узнал, что у яйцеголового казака по прозвищу Дыня ожеребилась лошадь, и он теперь ломал голову, когда поставить любимицу под седло. По всему выходило, что на четвертую неделю.

А у острого на язык Тимофея приключилась очередная любовь, о чем он со смехом и поведал, не забыв живописать филейные прелести барышни.

Сидевший подле атамана Василий, все больше отмалчивался, лишь изредка вставляя слова. Оживился он лишь однажды, когда речь зашла о Кабульском теракте. На прошлой неделе террорист-смертник подорвался на рынке, забрав жизни двух десятков людей. Среди них был и спецпредставитель князя Шаховского, известного своими ближневосточными связями.

Дыня и Тимофей сошлись на том, что произошедшее носило случайный характер. Оказался дипломат не в то время, не в том месте, вот и поплатился. Василий же напротив узрел в случившемся руку заморских врагов, ну или какое другое причинное место… Так и сказал: «англичанка гадит».

Единственным, кто за все время не проронил ни слова, был атаман. Пару раз он поднимался из-за стола, и принимался мерить шагами комнату. Подходил к окну, бросая задумчивые взгляды на сгустившиеся во дворе сумерки. И снова возвращался.

Росту атаман был обычного, телосложения среднего без перекатывающихся бурунами мышц. Косая сажень в плечах тоже отсутствовала, а вот подишь ты — внушал… Сияла вокруг него особая аура, присущая человеку властному. Посмотришь на такого и сразу становится ясно, кто здесь главный, а кто так — погулять вышел.

Я нутром чуял, что за стол меня посадили неспроста, имелась у Малаги задумка… Вот только бы понять какая. Убивать не станут — это точно, иначе какой резон кормить. Тогда что? Что может понадобиться от безродной шпаны, у которой из всех богатств — ветер в карманах.

Спустя полчаса казаки разошлись: Тимофей с шутками и прибаутками, Дыня — выпросив рюмочку на посошок, а Василий степенно — перекрестившись на образ Спасителя в углу и поблагодарив хозяйку за угощение.

Да, в доме имелась и женщина — незаметное существо, прислуживающее за столом. Я все пытался определить её возраст: двадцать лет, а может сорок. Виной всему был платок, столь плотно укутавший голову, что оставались видны лишь глаза и остро торчащий нос. Хозяйка убрала грязную посуду со стола и принесла чайник. Вслед за чашками на скатерти появилась вазочка яблочного варенья и корзинка, полная разноцветных конфет.

Дверь хлопнула, и мы остались вдвоем. Малага первым пригубил чаю, довольно причмокнув губами.

— Чувствуешь вкус — настоящий кубанский. Не та купеческая поделка, что с дорожной пылью мешают, в пакетики фасуют, да за копейку продают. Московские шаромыжники, чтоб им пусто было… Ты пей-пей, не тушуйся.

Легко сказать, не боись. Это он здесь главный, а я навроде пленника, ожидающего своей участи.

Чашка в руках заходила ходуном. Поначалу клацнул зубами о фарфоровый край и только потом сумел справиться, отхлебнув ароматную, пахнущую разноцветьем трав жидкость. Действительно вкусно.

Пока пытался совладать с нервами, Малага откинулся на спинку стула и с хитрым прищуром уставился на меня.

— Всё голову ломаешь, зачем тебя оставил? Почему конфеты отсыпал вместо плетей? Так?

Я поспешно кивнул.

— Это вопрос правильный. Ты на человека моего напал… Не важно плохой он или хороший — он мой! И если сегодня на случившееся закрою глаза, завтра вся шелупонь подзаборная задираться начнет, малажских казаков ни во что не ставить. Понимаешь, к чему я клоню? Территория, люди, золото — это расходный материал, который при должном умении легко возместить, а вот с авторитетом дела обстоят иначе. Стоит один раз дать повод и при каждом удобном случае тебя задирать начнут, а ну как еще слабина проявится… Нет, в нашем деле без уважения никак нельзя.

— И что со мною будет? — спросил я дрожащим от страха голосом. До того испугался, что плеснул чаем на стол. Тут же отставил чашку в сторону и принялся вытирать образовавшуюся лужицу рукавом.

— Выпороть бы тебя по-хорошему, только пользы от того не будет: ни моим казачкам, ни твоей заднице, — задумчиво произнес Малага. — Так где говоришь, живешь?

Ничего подобного я не говорил, поэтому сразу напрягся. Мысли бешенным вихрем закрутились в голове, пытаясь отыскать правильный вариант ответа. Назвать адрес пекарни было плохим решением. Тогда что остается?

Немного помявшись, я все же нашелся:

— На крыше.

— Меня не интересуют подробности, — атаман недовольно поморщился, — что за район?

— Ну так это… недалеко от центральной площади. В десяти минутах ходьбы от квартала Желтых Фонарей.

— Сермяжка?

— Можно и так сказать.

— Так можно или сказать?

Малага начал злиться, и я поспешил объясниться:

— Среди местных принято говорить «центровая», а «сермяжкой» нас обыкновенно чужаки кличут.

— Вроде меня?

— Вроде вас или городских богатеев.

Щека атамана дрогнула, словно в нервном тике. Ну все, сейчас точно прибьет. Я вжал голову в плечи, ожидая удара. Но щека атамана вновь дрогнула, за ней другая и Малага зашелся в каркающем смехе. Странно это было, потому как я ни разу не шутил.

— Ну ты даешь, парень. Ставить атамана малажского вровень с городскими мажорами? Всякое в жизни случалось, но такого….

Смех оборвался столь же неожиданно, как и начался.

— И часто в ваши края наведываются богатеи? — спросил он уже серьезно.

Пришлось рассказать про дорогие автомобили на улицах Сермяжки. Городские приезжали в трущобы не красотами любоваться. Подобного чуда у нас отродясь не водилось, зато была дурь, кокс, хмурый и прочие радости жизни. Наркотой барыжили в Фавелах, имеющих на то монопольное право. Бизнес хоть и процветал, однако имел ряд существенных недостатков, самым главным из которых были сами Фавелы — их не любили, их ненавидели, их боялись.

Восточная часть поселка больше напоминала цыганский табор, но не тот ухоженный и красивый из фильмов, а настоящий с грязный фасадом, завешанным цветастыми тряпками. Здесь говорили на горячительной смеси трех языков, называли первого встречного братом и тут же норовили забраться в карман. Тюфяков местные разводили по полной программе: обворовывая и норовя всучить совершенно ненужный товар. Случалось, что люди приезжали за фарами от старенького Студебекера, а уезжали с пузырьком чудодейственного лекарства. И даже в толк взять не могли, к чему им это и главное, когда успели купить? Бывало, что товар демонстрировали один, а упаковывали другой, производя подмену с ловкостью карточного шулера. А уж сколько карманных краж совершалось каждый день. Жандармерия отказывалась принимать заявления, на все жалобы отвечая одно: «а что же вы хотели, голубчик? Знали, куда ехали».

Фавелы заслужили свою дурную славу, оттого и редко принимали гостей. Городские норовили выбрать место потише, да понадежнее. Вот тут и всплывала серая зона, среди прочих известная как Сермяжная или Сермяжка. Она предлагала тот же перечень товаров, что и Фавелы, но без навязчивого испано-португальского колорита. Тут тебе и запчасти с угнанных авто, и контрафактная продукция всех видов, и наркота в изобилии… Только наивные полагали, что здесь не обсчитают, и не подсунут пакетик сушенного чертополоха вместо травки. Всякое случалось, но с размахом куда меньшим и сервисом, более привычным для русского человека.

Забавляли эксперты из числа городских, на полном серьезе рассуждающие о том, где качественнее дурь в Фавелах или Сермяжке, не понимая, что всей наркотой в трущобах заправляют одни люди, попросту сменившие вывеску и нанявшие барыг из числа славян. Говоря языком дельцов — открыли филиал, самый известный из которых находился у Южных ворот.

Еще одна точка была на рынке, прямо за прилавком, торгующим овощами. Другая в Корчажном переулке, недалеко от Гринькиного дома. Была и четвертая, в облезлом киоске с надписью «починка обуви». Но в начале осени что-то пошло не так и ларек спалили вместе с продавцом.

Атаман слушал меня не перебивая, а в самом конце спросил:

— Теперь понимаешь, что я от тебя хочу?

— До чего тут непонятного, — пробубнил я, — стукачом сделать хотите.

— Ты не прав… Мне нужен не стукач, а свои глаза и уши.

— Но это и есть стукачество.

Атаман повертел в руках пустую чашку, но чая наливать не стал. Вместо этого окинул меня долгим внимательным взглядом. Дед Пахом имел такое обыкновение, когда занимались грамотой. Но то дед Пахом, он малолетнего пацаненка наукам учил, а этот чего изобразить пытается?

— Знаешь, кто такой Одзаки? — спросил наконец Малага, отставив в сторону бесполезную чашку.

Я удивился подобному вопросу. Каждому мальчишке было известно, что Одзаки настоящий герой. Про него даже крутой боевик сняли — «Рассвет на Цусимой» называется, с Юзефом Савицким в главной роли. Я три раза ходил на него в кинотеатр, когда были живы старики. Деду Пахому, правда, не понравилось. Он долго плевался, а на вопрос что не так, ответил коротко: «чепуха». Меня же наоборот захватили многочисленные сцены погони, взрывы и эпичная драка в финале на самурайских мечах.

— Одзаки известный разведчик. Он в русско-японскую войну на наших работал. Важные сведения о перемещениях противника передавал, а япошки его за это казнили.

Собеседник согласно кивнул.

— Для нас он герой, а для противника?

Я всё не мог взять в толк, к чему он ведет. Уж слишком витиевато атаман мыслил, перескакивая с одной темы на другую. Стоп, а не хочет ли он сказать…

— Одзаки не стукач! — выпалил я одним махом.

Малага улыбнулся.

— Я этого не говорил.

— Но вы же сами…

— Я лишь спросил, кем он считался для противоположной стороны. Сам посуди, Одзаки родился в префектуре Нагано, закончил Токийский университет, там же работал в качестве преподавателя. Всё ближайшее окружение состояло сплошь из японцев — коллеги, друзья, жена. Доверяющие ему, а он использовал их связи, врал и обманывал, манипулировал. Как таких людей принято называть?

Я насупился, не желая произносить обидного слова. Не мог честный и справедливый герой быть предателем. Не мог и все тут… И жену свою он любил, и в детях души не чаял. А атаман специально запутать пытается, наводит тень на плетень. Видали мы таких умников… на рыночной площади каждый второй такой, а в воскресный день и вовсе каждый первый.

— Ты пойми, терминология здесь не важна, — продолжил рассуждать атаман, — стукач Одзаки или предатель — не имеет значения. Важна лишь точка зрения — та сторона, на которой будешь стоять при вынесении окончательного приговора.

— Одзаки герой! — повторил я упорно, и тут же втянул голову, ожидая удара кулаком по столу. Однако вспышки гнева не последовало.

— Герой он… герой, — атаман устало махнул рукой, — можешь успокоится, никто на честь Одзаки не покушается. Как бы тебе объяснить… Вот представь, ежели у ворот моего дома будет пойман чужак, что я с ним сделаю?

— Голову отрежете? — предположил я. А что, в прошлом месяце малажские ватажники так и поступили. Отчекрыжили башку одному дерзкому латинянину, отправив обратно бандеролью.

Я был уверен в правильности ответа, но атаман снова удивил.

— Экий ты резкий, — проговорил он задумчиво. — Убить человека — последнее дело. Для начала мои казачки с ним потолкуют. Выяснят, какого рода информацию удалось узнать и сколько предложат в обмен на его шкуру. Если цена будет соизмерима с потерями, я отпущу его. Но если на шпионаже попался свой…, - атаман не договорил фразы, однако и без того было понятно — ничего хорошего бедолагу не ждет. Уж больно мрачным сделался малажский предводитель. — Понимаешь, в чем разница, парень? Со своего спрос всегда больше. А теперь ответь на вопрос, что для тебя Центровая: родина или место, в котором вынужден жить? И кто ты для неё: свой или чужой? Остались ли дорогие сердцу люди?

Я крепко задумался. Была мама, был дед Пахом и бабушка Лизавета, но они именно что были, а из живых… Вспомнилась улыбающаяся Мари с копной пушистых волос.

— Про бордель думаешь?

Я вздрогнул от неожиданности, а атаман весело рассмеялся:

— Одна пташка нашептала о твоих особых отношениях с девицами мадам Камиллы. Нашел кому доверится — шлюхам. Они же первыми тебя и сдали.

Неприятные воспоминания нахлынули с новой силой: пустой коридор, выглядывающие из щелей перепуганные лица … Образ улыбающейся Мари померк сам собою.

— Стукачом становятся среди своих, а для тебя в Центровой своих нет, — сказал атаман, как отрезал. — Разумеется, ты волен фантазировать сколь душе угодно про заботливых шлюх, но поверь — они считают иначе. Посмотрись в зеркало — кто ты для них? Грязный оборванец с улицы?

— У меня есть настоящий друг, — произнес я, вспомнив рыжего Гриньку.

— Настоящий это как? Вроде девочек мадам Камиллы, до первой беды?

— Он настоящий, — повторил я, не желая сдаваться, и атаман отступил.

— Ладно… хрен с ним, с твоим другом. Меня мало интересует, чем занимается малолетняя шпана. В районе Центровой водится рыбка покрупнее — вот за ней и нужен пригляд: кто во сколько пришел, кто ушел, машины с какими номерами паркуются по указанному адресу. Ну чего глаза вылупил. Я же не удавку на шею накидываю, а настоящую работу предлагаю.

— И платить будете?

— Экий ты шустрый, — рассмеялся атаман, — едва предложение успел сделать, а он уже о деньгах интересуется. Или забыл, как моего человека свинчаткой огрел? То-то же… Первый год поработаешь бесплатно — будем считать это вирой за нанесенный ущерб, а дальше посмотрим… Да не куксись так! Крышей над головой обеспечу и едой в достатке. Станешь нормальным ремнем подпоясываться вместо веревки. Что скажешь?

К чему лишние слова, когда и так все было понятно: закончилась уличная свобода Лешки Чижика. Свобода, не стоившая ни жалости, ни слез, чтобы о ней плакать.

Масленица в этом году отмечалась с размахом. В кои-то веки поселковая управа не поскупилась, выделив дополнительные средства на праздник. Центральную площадь облагородили, украсив гирляндами, а на фонарных столбах появились разноцветные флажки и фигурки ангелов из бумажной гофры. Получилось красиво! Последний раз подобное чудо случилось аж на тридцатилетие государя-императора. Тогда тоже нагнали уборочной техники, выскоблив плитку от грязи.

Впервые за долгие месяцы я смог увидеть рисунок, выложенной вокруг бетонной чаши. Про сам фонтан тоже не забыли: почистили камень, заодно избавившись от главной достопримечательности рынка — плавающих внутри арбузов. Говорят, купец Файзулаев возмутился принятым решением. Ходил жаловаться в поселковую управу и даже грозился прекратить поставки бахчевых. В итоге стороны пришли к компромиссному решению, переместив злосчастные арбузы на соседнюю улицу.

Не всем так повезло, как господину Файзулаеву. Большинство купцов лишилось торговых мест, и что самое обидное на Масленицу — один из самых доходных дней в году. Зато была довольна детвора, ведь вместо привычных палаток появились привозные аттракционы: карусели со скачущими по кругу лошадками, лодки-качели, комнаты смеха и тир. По всему периметру площади курсировал паровоз с пристежными вагонами. А еще каждому ребенку до восьми лет обещали бесплатное угощение — свежеиспеченные блины, политые медом и вареньем.

Единственное, против чего выступила администрация — это сожжение соломенного чучела. Уж слишком непростыми сложились отношения у Красильницкого с огнем. Сколько людей погорело, особенно в сезон дождей, когда температура опускалась ниже ноля и обитателям трущоб приходилось согреваться чем попало. Много раз я видел черные столбы дыма, поднимающиеся то в одной части поселка, то в другой. Администрация боролась с подобной беспечностью: устраивала рейды по торговым рядам, реализующим дешевые вьетнамские печки, штрафовала, грозила выселить — все бесполезно. Народ в большинстве своем был бедный, потому и изыскивал альтернативные способы добычи тепла, зачастую рискованные и опасные, вроде вышеупомянутых печей. Тонкий металл часто худился, вываливая наружу содержимое вместе с пламенем. И ладно, если бы это были обычные дрова. Древесина и уголь в наших краях стоили немногим дешевле соляры, потому и топили всяким барахлом, вроде горючих брикетов. Содержащаяся в них химия обладала уникальными свойствами: при обычных температурах сохраняла твердость, а при высоких начинала обильно сочиться и капать, словно свежеизвлечённые медовые соты. Стоило подобной жиже очутиться на полу, как она заполняла собою все полости и щели, проникая глубоко внутрь. Ведром воды тут не обойдешься — приходилось вскрывать настил, чтобы добраться до источника тления.

Сколько людей погорело из-за дешевых брикетов, а сколько спаслось холодными зимними ночами. Потому и не спешили запрещать опасную химию, прекрасно осознавая, что иных вариантов у людей нет. Перекрой поставки и на замену придут газовые баллоны, имеющие обыкновение взрываться, снося целые здания и хороня под обломками десятки людей.

Пламя и трущобы… трущобы и пламя — затянувшаяся эпопея поселка Красильницкое. Споры по поводу установки соломенного чучела не затихали неделю. Управа твердила о нормах пожарной безопасности, а люди отстаивали свое право на праздник. В итоге сошлись на компромиссном решении — соломенной Маслёне быть, но за поселковой чертой. На той самой границе, где заканчивались трущобы и начиналась бескрайняя степь.

Народ по такому поводу обрадовался, отмахав рекордную за все время существования Красильницкого куклу. А что, ограничений в размерах не последовало, вот душа и развернулась. Теперь гигантскую Маслену можно было наблюдать с высоты любого здания в поселке. И с крыши пекарни, где я раньше жил и с крыши нового обиталища. Атаман сдержал обещание, обеспечив меня жильем. Пускай и не лучшим в городе, но много ли беспризорнику надо?

Дом бобыля Луки находился в конце улицы — небольшое одноэтажное здание, скрытое в тени автомастерской. Если специально не приглядываться, то можно и не заметить. Серые стены сливались с окружающим ландшафтом, заваленным ржавыми запчастями. Попадались и кузова, и пирамиды из старых шин. Покрытая грязью земля была густо усеяна всевозможной мелочью, вроде винтиков, металлических обломков и осколков стекла. Это было первое, о чем предупредил меня Лука, чтобы не вздумалось гулять босиком по здешним местам. А на второе велел не прикасаться к имеющемуся в доме оружию.

— Знаешь, что это такое? — спросил он, сняв ружье со стены. Взялся за цевьё и принялся нежно баюкать, словно завернутого в пеленки кроху-младенца.

— Ствол.

— Ствол, — передразнил он. — Ствол у дерева в лесу, а это немецкий «Зимсон» семьдесят третьего года выпуска. Внешний вид может и не такой изящный, как у дорогих англицких ружей, зато работу свою знает. Я с этой бабой почитай двадцать лет живу, и никакого износу.

Хотел я сказать, что нормальному мужику следует с женщиной жить, а не с этакой дурындой… Хотел, но промолчал. Не имел привычки спорить со старшими. Да и кто я такой, чтобы взрослого дядьку жизни учить? Ну нравиться ему с ружьем тетешкаться, пускай… Не самая худшая из человеческих причуд.

Лука не только жил возле мастерской, но и работал при ней вроде охранника. Днем отсыпался, а ночью брался за ружье и уходил на обход территории. С виду дикарь дикарем — весь заросший и нелюдимый, в застиранной до бесцветья одежде. Такого в лесу встретишь — за лешего примешь, а на городских улицах за двинувшегося рассудком чудака.

Вот только Лука чудаком не был. В первый же день к нему в гости пожаловал Василий, тот самый молчаливый казак, что сидел по правую руку атамана Малажского. Меня выставили во двор, а сами принялись шептаться. Говорили долго, я успел до рынка сбегать туда и обратно, прикупив заказанного молока. Потом были еще люди, приходившие большею частью скрытно, через заднюю дверь мастерской. Вроде как приехали масло в машине заменить, а сами нырк и к Луке.

Странным тот был человеком, неопределенного социального статуса. Со стороны глянешь — обыкновенный житель трущоб, перебивающийся с хлеба на воду. А поживешь пару недель рядом и понимаешь — непростой он. Работники величали бобыля уважительно по имени отчеству — Лука Лукич, а начальник мастерской не считал зазорным при встрече руку пожать. Даже Василий, на что ранг имел высокий в Малажской ватаге, и тот общался на равных.

Жил Лука не то чтобы бедно, скорее скромно. Из домашней обстановки имелось лишь самое необходимое: кровать, стол, парочка стульев. Даже ради нового жильца он не стал делать исключения, выделив в качестве спального места раскладушку. Я не жаловался — все мягче, чем на картоне.

Еда тоже не баловала разнообразием, никаких тебе разносолов или заморских фруктов. Единственное в чем не мог отказать себе Лукич был чай. Каких только сортов не хранилось в запасниках: и дешевых краснодарских, и популярных крымских, и дорогих индийских со слоником. Был и совсем уж экзотический, привезенный с берегов Южной Африки под названием «ханибуш». Пил я его однажды — обыкновенная горечь, как и в любом другом чае, заваренном Лукичем.

Каждый вечер тот принимал отчеты. Заливал три ложки крутым кипятком, садился напротив, на поскрипывающий от времени табурет и слушал. Перебивал редко, еще реже задавал вопросы, лишь кивая головой в самом конце: мол, информацию к сведенью принял — свободен.

Докладывал я на свое усмотрение: все интересное, что мог услышать за время шнырянья по поселку. Говорили на улицах много, нужно было лишь знать места, да не выделяться посреди толпы.

Лукич однажды так и сказал:

— Талант у тебя, парень… Умеешь не мозолить глаза.

А по мне так не в таланте дело. Успел примелькаться на районе, вот и не вызывал подозрений, как не вызывает подозрения пес, каждый день дрыхнущий у забора.

Лукич редко ставил конкретные цели, обычно самому дозволяя решать, куда пойти и что слушать. Меня подобная свобода действий устраивала, впрочем, как и самого Лукича. Бобыль не любил лишние хлопоты окромя вошедших в привычку. Он и меня-то замечал, только когда наталкивался в коридоре или наступала пора очередного отчета. Гораздо позже я узнал, что в науке подобное существование называлось синойкия — это когда одно живое существо обитало в норе другого, не доставляя особых хлопот. Вот и в нашем случае была эта самая синойкия.

Я вдоволь ел, имел крышу над головой и был счастлив ровно до тех пор, пока не пришла Масленица. Сколько планов имелось на праздник — громадье! Мне наконец удалось разменять имперский полтинник, а значит получится вдоволь покататься на аттракционах, полакомится мочеными яблоками в карамели и горячими, только что со сковородки блинами. Но сначала фотография с потешной обезьянкой и пять минут верхом на пони — цветом белым, словно выпавший снег, и гривой, заплетенной во множество косичек. Это не деревянная игрушка, которой любил похвастаться Гринька: с колесиками вместо копыт и мочалкой вместо гривы. Нет, это была настоящая живая лошадь, пускай и маленькая. Я уже предвкушал поездку, как вдруг…

— Чижик, подь сюды! — махнул Лукич, подзывая к столу. Дождался, когда я обращусь в слух, после чего продолжил: — сегодня пойдешь в район «Трех медведей». Знаешь такой бар? Вот и ладушки… Примечай любую мелочь, которая покажется странной: номера люксовых авто, людей с охраной, в общем всё как обычно.

Предвкушение праздника, повисшее на тонкой ниточке струны, вдруг звонко лопнуло и ухнуло вниз.

— До скольких дежурить? — произнес я севшим от плохого предчувствия голосом. И не ошибся. Дежурить предстояло с открытия бара и до самого конца. А это значит большую часть праздничных мероприятий придется пропустить. Нет, блинчиков поесть я успею, но чтобы выстоять долгую очередь на карусель или покататься на пони?

Схватив куртку, я опрометью кинулся на улицу. Понесся по дорожной слякоти, разбрызгивая лужи и отпугивая редких прохожих.

«Как же так», — колотилась полная обиды мысль. — «Почему в такой день, когда все кругом отдыхают, я вынужден буду работать. Крутиться возле этого треклятого бара?!»

До открытия «Трех медведей» оставалось три часа. За это время нужно было успеть многое: вдоволь накататься, наесться и повеселиться. Три жалких часа на всё про всё.

Как и опасался, центр поселка оказался забит людьми, словно все Красильницкое решило собраться в одном месте. Разодетая толпа шумела множеством голосов: кто-то надрывно кричал, затерявшись в живом потоке, другие смеялись и веселились, третьи яростно торговались, пытаясь сбить цену.

— А я вам говорю — не гоже девушке в открытом платье по людному месту гулять, — гундел над головой старческий голос. — Ни одна авраамическая религия подобного бесстыдства не допускает.

— И что же прикажете, Иван Денисович, теперь дома сидеть, — пытался возразить юный девичий голос. Дребезжащий от возмущения, он готов был сорваться в любой момент, однако невидимый Иван Денисович словно не замечал этого.

— Хоть бы и дома. Нет ничего плохого в том, чтобы большую часть времени находится под присмотром родителей.

Что ответила старику взвинченная барышня, не узнал. Толпа внезапно подалась вперед и меня потащило в сторону бетонной чаши фонтана. Оставалось лишь быстро перебирать ногами, чтобы не упасть и не оказаться в луже грязи. Многочисленные спины непроходимой стеной окружили меня, не давая возможности оглядеться. До чего же тяжело быть ребенком в мире взрослых. Я даже подпрыгнуть не сумел, будучи зажатым со всех сторон.

Масленица обещала стать лучшим днем в году. Самым праздничным и самым веселым, а что по итогу? Уперли физиономией в чью-то мокрую дубленку? Слезы обиды горькой пеленой застили глаза. Захотелось завыть от накатывающей волны отчаянья. Ну почему жизнь так несправедлива? Захотелось стиснуть кулаки и затарабанить по спине впереди стоящего. Я понимал, что дядька в дубленке не виноват, что никто не виноват, но разве от этого легче?

Единственно, что оставалось — это молиться. Голова сама собой запрокинулась к серым тучам, которую неделю скрывавшим синее небо. Ссохшиеся губы разлепились, готовые пробормотать зазубренный до автоматизма «Отче наш», и вдруг случилось чудо. Уж не знаю, что послужило тому причиной: милость ангелов или открытие вторых врат, но людская стена вдруг расступилась, дав возможность спокойно вздохнуть. Я снова свободен!

До ушей донеслись голоса, зазывающие прокатиться на карусели и отведать сладких блинчиков с ванилью. О да, я этого хотел! Я хотел всего и сразу! Услыхав манящую музыку аттракциона, бросился в одну сторону и тут же уперся в длинную очередь.

— Куды п-прешь, мелюзга!? Не вишь, з-здеся люди стаять, — дыхнула перегаром раскрасневшаяся морда.

Цепочка людей вытянулась аж до самого конца торгового ряда. Минут тридцать придется отстоять, не меньше.

Попрыгав на месте от волнения, я рванул в сторону лязгающих от попадания пулек мишеней, но и тут ждало разочарование. Из-за столпившихся к тиру было не подступиться. И что самое обидно, большинство из них — обычные зеваки, пришедшие поглазеть, да отпустить пару острот по поводу меткости соискателей главного приза.

Я попытался протиснуться, но чужая рука сильным толчком отправила обратно. Пришлось быстро засеменить, чтобы не упасть на задницу. Ах ты ж, козлина такая! Думаешь, здоровенным вымахал, значит все можно?! Взгляд отыскал валяющийся под ногами камешек. Я уже собирался подобрать его, когда разглядел выбритые баки обидчика. Это был стригун — наглый и уверенный в собственной силе, с торчащим огрызком зубочистки в зубах. Он отмахнулся от меня не глядя, словно от надоедливой мухи. И от того становилось только обиднее. Я ничего не мог поделать: ни со стригой, ни с толпой, веселым хохотом встречающей каждый неудачный выстрел. Даже метнуть комок грязи в спину и тот не мог. Уж слишком много народа собралось вокруг — не сбежать.

Развернувшись, я побрел в противоположную сторону, откуда доносился ароматный запах блинов. Ну хоть здесь повезло. Правда, ради этого пришлось потолкаться, оттоптав чужие ботинки, а у самого прилавка поднырнуть подмышку упитанного дядьки. Зато в награду мне достался блин с начинкой из курицы и стаканчик вишневого компоту. Перекусив на скорую руку, я бросился на звук гудящего паровозика, тянущего вагончики с детворой. И как только он маневрирует, в этакой-то толчее?

Ноги несли вперед, вслед за громыхающим составом. Я бы обязательно его нагнал, но тут дорогу перегородил киоск с пирожками. Разве можно отказаться от лоснящихся беляшей? Пока капал жиром на штаны, пока вытирал перепачканные руки о деревянную стойку — паровозик укатил. И что дальше?

Я занял очередь на качели, но казавшаяся небольшой очередь за пару минут увеличилась в разы. Стоявший впереди студент занял место для целой компании, а к девушке по соседству примкнули знакомые и знакомые знакомых.

Время неумолимо бежало и в итоге единственным местом, куда успел попасть, оказалась комната смеха. Была ли в том ирония судьбы? Я бродил от одного кривого зеркала к другому, но так и не смог улыбнуться.

«Это должен был стать самый счастливый день в году», — думалось мне, когда разглядывал постную физиономию в отражении. Тоскливая мысль крутилась и крутилась в голове заезженной пластинкой. Я попытался было избавиться от нее, но увы… проще выиграть в лотерею, чем перестать думать о празднике, находясь в его эпицентре. Никакого катания на пони, никакой карусели и веселого паровозика. А что хуже всего, не увижу полыхающую пламенем Матрену. Сколько раз представлялось, как будет гореть гигантская соломенная кукла, и на тебе…

Лукич словно специально выдумал занятие на Масленицу. Две недели ничего не поручал и вдруг аккурат в разгар самого праздник. Иди-ка ты покрутись возле «Трех медведей», пока другие будут гулять и веселится.

А может схитрить? Сказать, что до ночи дежурил у бара, а самому остаться здесь? Искушение было велико, но я не хотел рисковать новой жизнью. Не в тот момент, когда впервые за долгое время обрел дом и похлебку к обеду. А еще я дал слово… Дед Пахом учил, что договоренности нарушать нельзя, если только не хочешь, чтобы относились к тебе как к обыкновенному пустобреху. И не важно, с кем ударил по рукам: с торговцем с соседней улицы или с самим атаманом малажским. Вон Малага обещал обеспечить крышей над головой, и обещание свое сдержал, а я чем хуже? Тем более что требовалось от меня немного — всего лишь приглядеть за одним баром. А Маслена? А что Маслена? Эка невидаль — соломенное чучело, которое каждый год сжигают. Чай доведется еще увидеть.

Я тяжело вздохнул и зашагал в сторону выхода.

Покинуть площадь оказалось сложнее, чем думалось. Ручейки народа стекались к центру поселка, постепенно превращаясь в бурный поток. Да сколько же здесь людей? Мне приходилось постоянно маневрировать, прыгать из стороны в сторону, чтобы не оказаться сбитым толпой.

Я уже почти выбрался, когда чужие пальцы схватили за рукав.

— Куда собрался, кавалер?

Это была Мари… Подняв глаза, я увидел чуть насмешливую улыбку девушки и прядь светлых волос, выбившихся из-под платка.

Мы не виделись два месяца. Ровно с тех самых пор, когда вышибала мадам Камиллы скрутил меня, бросив в чулан. Чувство обиды накатывало всякий раз, стоило вспомнить перепуганные лица работниц борделя. Какие же трусихи! Я не испугался встать на защиту одной из них, а они меня сдали — все они… и великан Густав, и мадам Камилла, и её девочки. Ни одна из них не заступилась. И что горше всего, Мари.

Рука дернулась, но девичьи пальцы крепко держали рукав.

— Пусти, — процедил я сквозь стиснутые зубы, — иначе…

— Иначе что?

— Закричу.

— И что же ты будешь кричать? — насмешливо поинтересовалась она. — Помогите, люди добрые, меня девушка обижает?

— Другое.

— Что другое?

— Что шлюха пристает!

Не хотел я этого говорить, полные обиды слова сами вырвались наружу. Но Мари против ожидания не обиделась, лишь протянула задумчиво:

— Даже так.

— Пусти, кому сказано.

— Отпущу, если пообещаешь заглянуть в квартал.

— Обойдешься, — я снова рванулся и тут случилось неожиданное. Вместо того, чтобы продолжать борьбу, девушка обняла меня. Присела на корточки и обхватив обеими руками, крепко-накрепко прижала к себе.

Я дернулся пару раз и затих, чувствуя, как в груди бешено колотится сердце. Как запах выбившейся пряди волос лишает последних сил к сопротивлению.

— Прости, что не защитили, — прошептала она, обжигая горячим дыханием, — мы очень хотели, но не смогли…

За прошедшие месяцы накопилось много злых слов. Я заботливо собирал их в копилку, чтобы когда придет время, с яростью бросить в лицо. И вот время пришло — глиняная свинья разлетелась на сотни черепков, а внутри ни единой монетки. Лелеемая обида оказалась пустышкой, стоило появиться Мари.

На глаза навернулись слезы, но теперь не от злости — от облегчения, словно тяжелый камень свалился с души.

— Ты приходи, ладно? — проговорила она, разорвав объятья. Тонкий пальчик коснулся моей щеки, вытерев мокрую дорожку. — Придешь?

— Сёдня не могу, — пробормотал я, отвернувшись. Даже не знаю, чего больше стыдился: выступивших слез или сказанного ранее обидного слова.

— А завтра?

— Попробую…

— Ты уж попробуй, кавалер, — Мари щелкнула меня по носу. Вскочила на ноги и быстрой походкой направилась вниз по улице. Девушка не шла — она парила над землей, настолько легкими и невесомыми казались её движения. Ветер колыхнул полы юбки, демонстрируя миру на удивление чистые сапожки.

— Мы будем ждать тебя, — крикнула она на прощанье и скрылась в толпе.

«Три медведя» считался самым дорогим баром на районе. Да чего уж там скромничать — во всем поселке. Даже городские мажоры не брезговали посидеть в уютной обстановке, выпив кружечку другую настоящего неразбавленного «Вакано».

По причине малолетства в баре я не бывал: ни в этом, ни в каком-либо другом, однако всезнающий Гринька поведал, что диваны в «Медведях» выполнены из натуральной кожи, а над стойкой висит настоящая кабанья голова. Посетителей обслуживали девицы фривольные, за хорошие чаевые позволяющие недопустимо многое. И что удивительнее всего, по пятницам они работали в передничках. Ну то есть совсем в одних, без ничего.

Врал поди, с Гриньки станется. Кто же ходит в бар на голых женщин посмотреть? Для этого существуют специальные заведения, вроде стрипклуба или квартала Желтых Фонарей. А бар на то и бар, чтобы пивом заливаться под подходящую закуску, ну или чем покрепче.

«Три медведя» располагался на улице адмирала Калюжного — самого респектабельного места в поселке. Здесь и дома были покрасивее, и люди жили побогаче прочих. А еще здесь были целыми фонари. Настоящее чудо для Красильницкого, не признающего такого понятия, как общественное добро. Лампочки на многих улицах давно украли, а что не украли — побили, поломали или погнули. Да чего уж говорить, если металлические насадки с фонтана и те умудрились свинтить, которые ни к чему не сгодятся.

Дед Пахом называл это дурной лихостью, и я был полностью с ним согласен. Зачем ломать то, что приносит красоту? В мир, где её почти не бывает? Сидючи на крыше приходилось наблюдать за тем, как загорается цепочка фонарей. Как выхватывает из темноты блестящие капоты припаркованных автомобилей. Как бежит светлой дорожкой от городской черты, теряясь в чреве трущоб. И сразу становилось хорошо и уютно, даже на продуваемой ветрами крыше.

Казалось бы, чего удивительного — обычные фонари. Ну горят себе и горят, а вот поди ж ты, завораживало…

Я настолько увлекся этим зрелищем, что едва не позабыл об основных обязанностях. Ровно в шесть двери бара открылись, и первые посетители потянулись внутрь заведения. За пару часов наблюдения сумел насчитать не более дюжины клиентов. Оно и понятно, на дворе Масленица. Кому захочется сидеть в душном помещении, когда столько развлечений вокруг.

Со стороны площади доносился шум… Гул толпы и музыка аттракционов, смех и выкрики зазывал — всё это смешалось в одну сплошную какофонию, а потом вдалеке полыхнула зарница, и вечерний воздух наполнился восторженным ревом тысячи глоток. Горела Маслена, а вместе с ней сгорала куча ненужного хлама, скопившегося за долгую зиму: будь то злость или обиды, терзавшие душу последние дни. Все сгорело дотла…

Я поуютнее закутался в куртку и, накинув капюшон, продолжил наблюдение. Швейцар в красной ливрее явно скучал. Сначала он пытался держать форму — стоял оловянным болванчиком, готовым принять гостей. Потом расслабился, и сняв белоснежную перчатку, принялся ковыряться в носу.

Пару раз к нему присоединялись официантки. Вполне прилично одетые, а не в неглиже или одних передничках, как утверждал фантазер Гринька. Курили, обменивались с дежурившим швейцаром шутками и вновь возвращались к работе. Скучно…

Я записал два номера в книжку. Один из них принадлежал старенькому Бьюику, приехавшему со стороны города, другой — Руссо-Балту из числа местных. Как я это понял? Да по брызгам на капоте и окнам, настолько заляпанным грязью, что с трудом угадывался салон. В Алтополисе за подобное штрафовали, а у нас ничего — катайся на здоровье.

Другой номер принадлежал черному автомобилю неизвестной марки. Выпустил наружу двух поддатых господ и укатил дальше. Его данные я тоже записал — больше чтобы размять замерзшие пальцы, чем из необходимости.

А потом подъехало такси. И вот здесь я напрягся, потому как вышедший из салона пассажир принадлежал к числу респектабельных — либо дворянин, либо служивый высокого ранга. Иначе с чего водителю спешить открыть дверь? Обыкновенно эту братию пинком не поднимешь, а тут пулей выскочил, только что не расшаркавшись.

Господин поднялся по ступенькам, и не глядя в сторону согнувшегося в поклоне швейцара, вошел внутрь. Так и запишем: «неизвестный У — номер такси такой-то, время прибытия 18–49». Буква «У» обозначала «уважаемый». Я специально выдумал шифр, чтобы при докладе ничего не забыть. Была еще и «Б» — бандит, и «Ч» — чиновник, и «С» — служивый, и «А» — аристократ. Зашедший в бар господин тянул сразу на несколько категорий, потому и отметил расплывчатой буквой.

Что же ты забыл в этаком месте, уважаемый? Я еще понимаю залетных мажоров, шныряющих по трущобам в поисках острых ощущений или простых горожан, не готовых переплачивать за дорогой сервис в верхнем городе. Но ты же явно не из таких будешь? И осанку привык держать, и гнущую спину челядь воспринимаешь за должное.

Не успел спрятать блокнот, как на улице показались три фигуры. Кепки скрывали лица, но я сумел опознать их — стригуны это, больше некому. И дело вовсе не в выбритых висках. Вернее, не только в них… Развязность движений выдавала бандитов с головой. Они даже когда спешили, умудрялись сохранять фирменную походочку на шарнирах: по-особому согнув ноги и засунув руки в карманы. А еще манера оглядывать улицу — нагловато так, по-хозяйски. Мол, только попробуй засомневаться в нашем праве.

Стригуны быстром шагом приблизились к «Трем медведям», но вместо того чтобы подняться по ступенькам, юркнули в темный проулок, заваленный коробками и прочим хламом. Если пройти по нему до самого конца, то можно оказаться с обратной стороны здания: в небольшом тупичке, где располагался черный вход. А это значит…

Догадка острой иглой кольнула сознание. Еще ничего не произошло, но я уже связал эту троицу с респектабельным господином, поднявшемся по крыльцу двумя минутами ранее. Не было никаких фактов, одна лишь интуиция.

Я продолжил наблюдать, рассчитывая найти подтверждение своим догадкам. То и дело к крыльцу подъезжали машины, клиенты заходили и выходили. А вскоре на улицах стало шумно — люди сплошной гомонящей толпой хлынули с праздничных гуляний. Накатывали волна за волной, оседая в баре, и занимая располагавшиеся по соседству лавочки — то еще удовольствие с учетом холодной погоды. Они допивали то, что не успели допить, закусывали на ходу, бросая бутылки и прочий мусор прямо под ноги. Один накушался до такой степени, что улетел под скамейку, откуда принялся горланить похабные песни. Орал до тех самых пор, пока пьяное тело не обнаружили приятели, не подняли и не потащили вниз по улице.

Один раз в людской поток въехало такси. Водитель мигал фарами, яростно сигналил, пытаясь развернуться на узкой улочке. А потом решил взять толпу на слабо, пару раз дернувшись в её сторону. Зря он это сделал… Живое море колыхнулось навстречу и в автомобиль полетели бутылки, свернутые пакеты, камни. Это таксисту еще повезло, что удалось вырваться невредимым: царапины и пара вмятин на капоте не в счет. Могли и перевернуть, поселковые — они такие.

Я отвлекся на пару минут, а когда повернул голову — увидел выскочившую из проулка троицу стригунов. Те были взвинчены до предела, и уже даже не шли — бежали. Рванули через улицу, отталкивая попавшихся навстречу людей. И вскоре скрылись за углом соседнего здания. Но где же респектабельный господин «У»?

Время шло, минуты тикали. Поток людей схлынул и с парковки один за другим стали разъезжаться автомобили. Последние посетители выходили из бара, но среди них не было того самого в дорогом пальто. Неужели просмотрел?

Я наблюдал до тех самых пор, пока усталый швейцар не повесил табличку «закрыто». Свет окон на первом этаже погас, погрузив крыльцо в густую тень. Дело сделано, теперь можно уходить. Спрятав блокнот с пометками в карман, я поднялся. Пробрался к противоположному краю крыши, и цепляясь за выступы принялся спускаться. Из-за ночного холода пальцы плохо слушались, то и дело норовя соскользнуть. Хвала небесам, земля оказалась близко.

Спрыгнув на твердую поверхность, я по привычке осмотрелся. В дальнем проулке мелькнула тень — слишком маленькая для кошки и вполне подходящая для евражки. Степные грызуны давно облюбовали городские помойки, копошась в мусоре наравне с крысами. Они даже в спячку не впадали, нарушая заложенный природой цикл. Дед Пахом утверждал, что мясо в городских сусликах порченное, потому и ловить их нельзя, если только не хочешь промаяться с животом или того хуже, подцепить какую-нибудь заразу. Другое дело их дикий собрат, живущий в степи и питающийся чистым зерном.

Хлюпая грязью, я выбрался на улицу адмирала. Света кругом хватало, как и причудливых теней. Они двигались — плясали, словно отыгрывая роли в неведомом спектакле. Вон та напоминала безголового великана, другая — дракона или птицу с уродливо раздувшейся головой, а вон те три — стриг, спешащих вниз по улице.

Я стоял и разглядывал трепещущие тени, не в силах заставить себя пошевелиться. Казалось, что может быть проще — вернуться в тепло, набить пузо и улечься спать на поскрипывающую раскладушку. Но я не мог… я чувствовал, что здесь что-то не так.

В памяти всплыл образ поднимающегося по ступенькам крыльца респектабельного господина. Неужели он незаметно покинул заведение и отправился гулять по округе? С какой целью? Наслаждаться красотами трущоб будучи одетым в дорогое пальто? Сильно сомневаюсь… Про таких обычно говорят: на такси приехал — на такси и уехал. Но в том-то и дело, что никакого такси не было. Номера подъезжавших к бару машин я фиксировал, и не в одну из них господин «У» не садился. Тогда что остается?

Темный закоулок подсказывал один из вариантов ответа. Что-то нехорошее там случилось… Чуйка буквально вопила об этом, но я всё же решился: пересек улицу и нырнул в пахнущую сыростью темноту.

Проход между домами оказался слишком узким даже для ребенка. Куртка шуршала, то и дело касаясь стен, но я шел и шел, до тех самых пор, пока не уперся в забор. Проволочная сетка лязгнула под весом тела — прогнулась, но дальше не пустила. Неужели тупик? Тогда что все это время здесь делали стриги? Стояли рядком, прижавшись друг к дружке? Сильно сомневаюсь…

Присев на корточки, я принялся шарить в темноте. Сослепу напоролся на конец торчащей проволоки. Ойкнул больше от неожиданности, чем от боли. Поднес саднящую ладонь ко рту, почувствовав тяжелый привкус крови. Пустяки — всего лишь царапина. Куда больше меня заинтересовала дыра, проделанная в заборе. Острые края сетки торчали в разные стороны, открывая приличных размеров лаз. Здесь и взрослый легко проберется, чего уж говорить про пацана. Недолго думая, я пригнулся и оказался по ту сторону забора — на небольшом пяточке, окруженном сплошными стенами.

Над дверью с надписью «вход для персонала», мигала тусклая лампочка. Она была здесь единственным источником света, вполне достаточным, чтобы разглядеть усыпанную бычками землю, груду деревянных ящиков, и остроносые ботинки. Я не сразу сообразил, что торчавшая из мусора обувь валялась не сама по себе. Она… она была…

В дрожащем полусумраке удалось разглядеть силуэт человека. Полы дорогого пальто были распахнуты, демонстрируя пиджак с золотистыми пуговицами и выбившийся наружу красный галстук. Мне пришлось сделать шаг в сторону, чтобы разглядеть бледное лицо человека. Это был он — бесследно испарившийся господин «У», столь важно вышедший из такси, а нынче валяющийся в грязи наравне с мусором. Он был один, такой беспомощный и безмолвный.

— Эй, как вы там? — прошептал я в полной уверенности, что не услышу ответа. Потому сильно удивился, разобрав едва слышный стон. — В-вы живы?

Вместо ответа господин дернул прижатой к боку ладонью. На некогда белоснежной рубашке проступило чернильное пятно. Незнакомец словно стеснялся этого беспорядка, пытался прикрыть рукой, цепляясь скрюченными пальцами за ткань.

— Вы ранены?

Я сделал шаг и вздрогнул от неожиданности. Чужой взгляд был направлен в мою сторону. На удивление ясный для лежащего на заднем дворе человека, да еще и с дыркой в боку.

— Помоги.

Он мог бы выбрать тысячу других слов, включающих мольбу, посулы или даже проклятия. Но именно это единственное подействовало на меня сильнее всего. Простая просьба попавшего в беду человека. От былых сомнений не осталось и следа.

— Я сейчас, я мигом… Бар рядом — я сбегаю.

— Не нужно в бар, — остановил он меня. — Позвони по номеру: восемьдесят семь — восемьсот — двести двенадцать… Назови адрес и скажи… Ортега в беде.

Лицо незнакомца исказила гримаса боли. Говорил он тихо — почти шепотом, но я смог разобрать каждое слово. Может дело в ночи, а может в четырех стенах, окруживших узкое пространство на манер колодца.

Губы мои зашевелились, повторяя услышанную комбинацию.

— Ты сделаешь это?

— Не извольте беспокоится, я мигом.

— Позвони по телефону… скажи…

Мужчина продолжал бормотать, но я уже не слушал его. Развернулся и нырнул обратно в пропахший сыростью проулок.

Этому Ортеге сказочно повезло. Улица адмирала Калюжного была центром сосредоточения государственных учреждений, включая отделение почты, банка и единственного на весь поселок телеграфа. Всего-то и требовалось, что пробежать четыре дома, оказавшись перед зданием, похожим на дворец. Величественного блеска зданию придавала мраморная лестница вместе с высоченными колоннами и башенками шпилями, расставленными по периметру.

Исходящий из больших окон свет заливал улицу. Он был настолько ярким, что я сослепу споткнулся об бордюр. Упал на землю, но тут же вскочил. Вихрем взлетел на крыльцо и толкнув тяжеленую дверь, оказался внутри.

Мрамора и гранита здесь было не меньше. Помнится в прошлый раз на полу лежала дорожка: жалкая и грязная от тысячи ног, что ежедневно топтались по ней. Может потому и убрали… А вот охранник остался, такой же круглолицый с толстым пузом, свисающим на манер бурдюка. Он оказался куда проворнее, чем показалось на первый взгляд. Вытянул руку и таки схватил меня за капюшон.

— Куда!

Ворот сдавил горло, поэтому вместо слов наружу вырвался сип.

— Снова по зданию шастать, тля беспризорная? А ну пшла отседова.

Я забился пойманной рыбой, но охранник был неумолим: покрепче перехватив, потащил прямо к выходу. Эх было бы за что зацепиться, но увы — подошвы ботинок беспомощно заскользили по гладкому полу.

— Николай Семенович, что случилось?

Дорогу нам перегородила барышня в фирменной блузке телеграфисток: голубого цвета с воздушным жабо, клубящемся на шее на манер пушистых облаков.

— Да вот, Алевтина Андреевна, очередного бродяжку поймал. Только отвернешься, а они шасть и внутрь — приличную публику своим видом распугивать.

— И вы даже не поинтересовались, что ему нужно?

— Так знамо чего — погреться. На улице морозец прихватил, вот они и лезут со всех щелей в тепло. Хуже крыс, честное слово.

— И не стыдно вам, Николай Семенович, детей с грызунами сравнивать? — возмутилась барышня. — У вас самого сын подрастает.

— Так-то сын, а это не пойми чего — отребье рода человеческого. Одни пакости на уме. Может он бомбист треклятый. А что, социалисты любят уличную шпану для грязных дел нанимать.

Давление на шею ослабло, и мне наконец удалось выдавить:

— Позвонить…

— Вот видите, Николай Семенович, — обрадовалась барышня, — мальчику просто нужно позвонить, а вы в террористы его записали.

Но Николай Семенович с занятых позиций отступать не намеревался. Стиснув мой ворот покрепче, чтобы не вздумалось чего еще ляпнуть, он заявил:

— Вы на физиономию его посмотрите. Откуда у чумазика деньги? Знавал я подобных ловкачей по прошлой работе. Им не то что на звонки, на еду монет не хватает. А тут ну-ты гнуты — аж цельные телефонные переговоры. Пропустите и распишетесь… Ты кому звонить собрался, доходно́й?

Вместо ответа я высунул из кармана горсть монет. Несколько копеек упало и со звоном покатилось по плитке пола.

Озадаченный охранник умолк, а барышня напротив, сделалась суровой. Свела брови к переносице и решительным тоном заявила:

— Отпустите мальчика.

— Но…

— Под мою ответственность. И если вы запамятовали, то хочу напомнить — в Российской Империи не существует сегрегации ни по одному из имеющихся признаков, а это значит любой желающий может воспользоваться услугами телеграфа. Или вам что-то не нравится, Николай Семенович?

Я почувствовал, как чужие пальцы отпустили край воротника.

— Благодарю вас, — произнесла телеграфистка столь ледяным тоном, что находись рядом окна, непременно бы покрылись инеем. — Прошу за мной.

Последняя фраза предназначалась мне, но прежде, чем принять приглашение, я быстренько подобрал монеты. Как известно, деньги на полу не валяются, им там последнее место.

Приемная стойка располагалась в дальнем конце зала. Обыкновенно за ней сидела дюжина телеграфисток, пытающихся справиться с наплывом желающих позвонить или отправить срочную телеграмму. Ночью клиентов было в разы меньше, потому и дежурило всего два человека: вышеназванная Алевтина Андреевна и сидящая по соседству молодая девушка.

— Снова за прежнее? — прошептала она, косясь в сторону охранника. — А я говорила, нельзя бывшим жандармским в общественных местах работать. Только и знают, что людей палками колотить.

Алевтина Андреевна сделала вид, что не услышала сказанного. Улыбнувшись мне, спросила:

— Какого рода звонок изволите совершить: междугородний или местный?

Заезженная до оскомины фраза прозвучала неожиданно тепло.

Я понятия не имел, где находится абонент, а потому назвал первые цифры.

— Звонок местный, — констатировала женщина. — Сколько будете брать минут?

Мне больше одной и не требовалось, но вот беда — расценки на телеграфе начинались от пяти. И стоило это счастье три копейки — целое богатство по меркам улицы.

Делать нечего — обменяв деньги на жетон, я поспешил в ближайшую кабинку. Привстав на цыпочки, дотянулся до трубки и принялся нажимать положенные кнопки.

После третьего гудка в динамике щелкнуло.

— Кафе Вилсон, чем могу быть полезен? — послышался мужской голос.

— Здравствуйте! Я хочу сказать… точнее, меня просили передать — Ортега в беде. Он находится в закоулке за баром «Три Медведя».

— Три медведя? — переспросили удивленно.

— Да-да, это бар такой на Калюжке, — затараторил я, опасаясь, как бы абонент на том конце провода не счел звонок за дурацкий розыгрыш и не повесил трубку.

— Что за Калюжка?

— Ну Калюжный! Улица адмирала Калюжного: находится в трущобах, на самой границе с городом. Если свернуть с основного шоссе на юг…

— Я знаю, где располагается данная улица, — перебил меня голос, — что-то еще?

— Нет… точнее да… Поторопитесь, Ортеге совсем плохо, он…, - я умолк, вдруг встретившись взглядом с бывшим жандармом. Все это время пузан наблюдал за мною, прислонившись к стене. Взгляд его, тяжелый и цепкий, как у любого представителя силовых ведомств, словно говорил «только попробуй что-нибудь сотворить, гаденыш».

Я поневоле вжался в угол, пытаясь спрятаться. Вот только трудно отыскать укромный уголок за прозрачной дверцей кабинке. Охранник ухмыльнулся, довольный произведенным эффектом.

Из прислоненного к груди динамика послышался сухой треск. Запоздало вспомнив о собеседнике, я поднял трубку, но услышал лишь короткие гудки — соединение прервано. Оно и не удивительно, сначала беспокоят посреди ночи странными сообщениями, потом молчат.

Стараясь сохранять спокойствие, я вышел из кабинки. Засунул руки в карманы и с самым независимым видом прошествовал мимо охранника. На пухлом лице последнего играла довольная ухмылка. Щерься-щерься, жандармская морда. Барышня-телефонистка один раз на место поставила, а будет нужно и другой раз укажет. Она здесь главная — не ты.

Толкнув плечом дверь, я вышел в промозглую ночь. Тут же накинул капюшон, и спрятал пальцы в безразмерных карманах куртки. Можно было возвращаться в дом Лукича, но что-то внутри не отпускало, держало на привязи, словно ошейник дворового пса.

Почему незнакомец попросил позвонить в кафе? Чем они ему помогут — привезут пирожные с горячим кофе? Не проще ли было набрать номер больницы или жандармерии? И что за странное имя — Ортега? Больше походило на позывной, как у социалистов — те вечно играли в конспирацию, используя иностранные фамилии, или того хуже бомбистов, готовых подорвать любого ради воплощения в жизнь собственных идеалов.

Нужно было бежать прочь — сверкая пятками, но вместо этого я вернулся. Занял позицию в проулке напротив бара и принялся ждать.

Где-то там на заднем дворе умирал человек, а может статься, уже умер. Доводилось слышать о том, что колотые раны в живот самые мучительные. От них долго умирают, испытывая невыносимые страдания. Куда более сильные, чем обычные колики в животе. Поди страшно ему, лежать одному в холодной ночи и надеяться на скорую помощь. Раз за разом перебирать в голове мысли, гадая: поможет неизвестный пацан — позвонит по указанному номеру или сбежит.

А я вот он, никуда не сбежал. Отплясывал чечетку из-за подступившего холода. Прятал онемевшие пальцы в карман и думал всяком разном: о спасении души, о грехах человеческих. Бабушка Лизавета учила, что помочь угодившему в беду первое дело. И если я хочу попасть на небеса, то должен поступать сообразно христианским заповедям. На словах то красиво звучало — заслушаешься, в особенности, на полный желудок. А что делать, если других вариантов не осталось и воровство — единственный шанс не помереть с голоду? Неужели нельзя было придумать сноску к восьмой заповеди: не укради, но ежели остался сиротой, то немного можно. Совсем чуть-чуть, маленечко, не больше двух раз в день. Но нет же, сказано — не кради и всё тут. Из-за подобной категоричности чаша грехов моих переполнилась, и потребуется приложить немало усилий, чтобы уравновесить весы. Хотелось надеяться, что ангелы сейчас наблюдают за мной, строго фиксируя все произошедшее в отдельную папочку добрых дел. Иначе вариться Лешке Чижову в адском котле до скончания века.

Сколько раз доводилось видеть картинки судного дня: яркие языки пламени, облизывающие тела скрючившихся грешников. Тогда это казалось страшным, а сейчас только и думалось о том, как бы согреться.

Я подпрыгивал на месте, ходил туда-сюда, поджимая замерзшие пальцы в ботинках. И до того увлекся, что едва не пропустил важного момента, ради которого, собственно, и остался. Сначала послышался шум рокочущих моторов. Он нарастал с каждой секундой, до тех самых пор, пока полосы яркого света не выхватили из темноты заваленный мусором закоулок. У входа в бар остановилось три Студебекера. Захлопали дверцы, выпуская наружу людей. Двое бросились к крыльцу и принялись тарабанить в дверь. Двое других нырнули в щель меж домами, ведущую во внутренний дворик. Еще один побежал вверх по улице — в сторону, где располагался телеграф. И вот это мне не понравилось. Еще не хватало, чтобы они до Лешки-Чижика добрались. Объясняй потом, кто кого и за что прирезал.

Я осторожно отступил назад. Завернул за угол ближайшего дома и понесся во всю прыть. До того лихо, что встречный ветер скинул с головы капюшон. Пересек небольшой дворик, заросший бельевыми веревками, что паутиной. Выскочил на соседнюю улицу и снова во двор. Натолкнулся на пьяного мужика, пытающегося сообразить, куда же он прудит: на стенку, на ботинки или же в собственные штаны. Нырнул под арку и уже оттуда напрямки до дома бобыля.

Всё бежал, а в голове колотилась мысль. Если важного господина спасут, сколько грехов спишется небесной канцелярией? Достаточно будет этого количества, чтобы попасть в рай? В то самое место, где ждали дед Пахом и бабушка Лизавета… В место, где была мама.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• »