Лука Лукич редко демонстрировал эмоции. Казалось, в высушенном жизнью бобыле не осталось ничего человеческого, способного радоваться, горевать или удивляться. Единственной вещью, вызывающей в нем хоть какие-то чувства, было старое немецкое ружье. То самое, что каждый вечер брал с собой на обход.
Мне строго-настрого запрещалось дышать рядом с ним, не то, что трогать руками, но я все же не вытерпел — нарушил запрет. Дождался, когда бобыль отлучится по делам и прокрался к висящему на стене оружию. Разглядел на массивном ложе клеймо в виде гор с латинской буквой S. Колодка оказалась покрыта вязью рисунка с изображением птиц, выпорхнувших из кустов и охотничьих псов, вставших в стойку. Вышло красиво, прям как в книжке… Механизм ружья выглядел громоздким и устаревшим, но в нем по-прежнему чувствовалась сила — та самая огневая мощь. В каждом болтике, в каждом винтике… Не то что в современных поделках, слепленных из пластика и прессованных металлических опилок. А еще от него веяло покрытой мхом древностью, тем прежним временем, когда благородство было в чести и дворянский род славился не только страстью к кутежам, но и поступками.
Немецкий «Зимсон» семьдесят третьего года выпуска… Что и говорить, дорогое ружье, обласканное вниманием и заботой.
Когда я вернулся с улицы, Лукич как раз заканчивал очередную чистку. В воздухе стоял тяжелый аромат оружейного масла, от которого моментально запершило в горле. На газетном листе была разложена мелочевка вроде щеточек и пуховки. И конечно же на углу стоял стакан остывшего чая.
— Есть что по делу? — спросил Лукич, не отрывая взгляд от ствола.
Как он догадался? Неужели звериное чутье? Говорят, у некоторых людей оно вырабатывается с годами, особенно у тех, кто живет в постоянной опасности. Жизнь Лукича казалась размеренной и спокойной, но это сейчас — кто знает, чем он занимался пару лет назад. Опять же ружье… Не станет нормальный человек столько времени с железякой возиться. Пускай и очень красивой.
— Давай, выкладывай, — приказал бобыль.
Я сел и рассказал имеющуюся информацию про красный внедорожник — всё что удалось узнать от Тоши. Описал чудаковатого хозяина, упомянул про местные номера и время приезда — хаотичное, не имеющее никакого порядка.
Лукич внимательно слушал, отложив дела в сторону. Изредка тарабанил пальцами, черными и блестящими от оружейной смазки.
— У меня всё, — закончил я свой доклад. Ожидал хоть какой-нибудь реакции, но Лукич своим привычкам не изменил. Кивнул — мол, информация принята к сведенью и вновь взялся за чистку. Обидно… Столько времени было затрачено, столько сил, а он даже спасибо не соизволил сказать. Что взять с человека, живущего с ружьем. Бобыль, он и есть бобыль.
Я вернулся в коридор и принялся готовиться ко сну: разложил поскрипывающее от времени раскладушку, вытащил из шкафа теплое одеяло. После новостей о Гриньке настроение окончательно испортилось. Даже не знаю, что было хуже: неосуществимость планов мести, что вынашивал и лелеял последние дни или удачливость гаденыша. Получается, ты у нас теперь особенный, Гриня? Скоро станешь бегать быстрее ветра и по две страницы текста запоминать? Ну ничего-ничего, когда в следующий раз увидимся, тебе это не поможет, Трусом родился, трусом и умрешь. И ни одна молекула, ни один маркер в мире не способны этого изменить.
На следующее утро подоспела новость — латиняне порезали двух казачков. Казалось бы, привычное дело для поселка, живущего в условиях постоянных разборок. В ответ казачки должны были посадить на ножи двух бразил, исходя из принципа: око за око, зуб за зуб. Но все пошло наперекосяк…
Громом среди ясного неба прозвучало известие о разбойном налете на лавку благовоний, принадлежащую Диего Косте — известному генералу из Фавел. К армии тот не имел ни малейшего отношения, а назывался так из-за иерархии, выстроенной в бразильских трущобах на армейский манер.
Всего генералов было двенадцать — ровно столько же, сколько и учеников у Христа, но в отличии от апостолов эти персонажи ничем хорошим не прославились. Торговля наркотой, грабежи, убийства — вот лишь малый перечень преступлений, совершенных по их прямому приказу. Фавельские генералы не брезговали ничем, даже работорговлей. Ходили слухи, что они переправляли живой товар через Среднюю Азию в Эмираты. Взрослых не трогали, а вот дети ценились, в особенности белокурые девочки, не достигшие половой зрелости — ходовой товар среди арабских шейхов.
Генералов ненавидели и одновременно боялись, пуще стригунов и малажских ватажников, потому последние хоть и зло, но зло известное, взращенное на местной почве. А чего ждать от заокеанских головорезов? Вроде Христа почитают, но как-то не так, не по-человечески. И праздники с нашенскими не совпадают, и крестятся шиворот-навыворот — латиняне, одним словом.
Поэтому, когда малажские грабанули лавку благовоний, народ поначалу обрадовался, а после призадумался. Не слишком ли крутым получился ответ? Нельзя за вырванный клок волос лишать пальцев, а за пару избитых шестерок выносить магазин, еще и принадлежавший столь одиозному генералу.
Плохо, очень плохо… Но что хуже всего, нападение было совершено в серой зоне, служащей своеобразным буфером для противоборствующих сторон. В Сермяжке, где умудрялись договариваться на разных языках, где дети от межрасовых браков считались за норму, и на прилавках рядом с пестреющей тканью латинян соседствовали поделки малажских мастеров. Все вокруг говорили о нейтралитете, забывая, что в случае войны усидеть на двух стульях не получится. Ты или с нами, или против нас — другого не дано. Трудный выбор, в особенности, когда торговля налажена, сын на знойной бразильянке женат, а сосед Луише каждый праздник с bolo de fubá (примечание от автора: кукурузный пирог-кекс) в гости приходит.
Забурлил разнородный котел Сермяжки. Повылазило всякое дерьмо наружу, требуя пустить пришлых на колбасу. Пришлые таковыми себя не считали, поэтому принялись сбиваться в кучи и готовить дома к осаде: обзаводиться оружием и съестными припасами.
— Только бы обошлось без погромов, — вздыхал хозяин пекарни, укладывая в пакет чесночные булочки — все что осталось от утренней выпечки. Нынче хлеб на прилавках не залеживался. Народ в ожидании войны сметал все. Дошло до того, что спичек в магазинах не осталось, а у ворот церкви появилась надпись «свечки не продаем».
Кипел котел, постукивал крышкой… На улицах поселка появились самозванные пророки, пугающие охочий до всяких страстей народ. Дескать и иконы в храме замироточили и безголовую черную курицу на окраине видели — верный знак приближающейся беды, а люди стояли и слушали пооткрывав рты. Когда еще доведётся этакое представление услышать.
Кликуш на рыночной площади хватало с достатком, но хуже всего были агенты-провокаторы от социалистов. Те пользовались любой возможностью, чтобы расшатать и укрепить недоверие к власти среди народных масс. Их изгоняли, их били, но они лезли и лезли, как тараканы на белый свет, требуя революции и свержения царя.
Ой что будет, что будет… Лука Лукич только на первый взгляд казался отшельником, далеким от настоящей жизни. Когда дошло до дела, он первым сообразил, к чему все идет: велел собирать манатки, да переселяться в автомастерскую. Я долго пытался понять, о каких вещах идет речь. Окромя одежды, которую носил, и не было ничего. Как говорится, нищему собраться — только подпоясаться.
— А спать на полу будешь? — поинтересовался бобыль, увидав недоуменное выражение на моем лице. — Или думаешь, отдельный диван выделят?
Я ничего такого не думал, поэтому схватил тяжеленую раскладушку и потащил верхом на спине. Благо тащить было недалеко — дом бобыля вплотную примыкал к зданию автомастерской. Оставалось лишь пересечь двор и зайти с черного хода.
Внутри царило непривычное оживление. Большинство мастеровых решило переждать неспокойные времена на работе. Кто привел семью, кто друзей и знакомых. Спальни оборудовались в машинах, а кому не хватило места — прямо на полу. У ворот организовали постоянное дежурство, а меня, как самого глазастого, отправили на крышу — дозорным.
Работа оказалась легкой, знай себе — сиди и смотри. Мне даже настоящий армейский бинокль выделили. С ним и развлекался, осматривая ближайшие окрестности. Жаль только, с высоты третьего этажа многого не увидишь: лишь окрестные улицы, да крыши соседних домов. Ну еще зеркальные столпы вавилонских многоэтажек, ставших особенно заметными на фоне закатного неба. Интересно, находящиеся внутри небожители знают о том, что творится внизу или опомнятся только, когда поселок полыхнет, затянув верхний город невыносимой гарью?
Среди ночи ко мне заглянул сменщик — вихрастый парень по имени Еремей.
— Чего там? — без особого интереса спросил он. Долго зевал, кутаясь в теплую куртку. Ворчал на плохую погоду, от которой вечно в носу свербит. Я уже думал он обратно уйдет, досыпать остаток ночи. Но тут на крышу заглянул Лука, и парень был вынужден заступить на службу. Взяв протянутый бинокль, нехотя произнес:
— Вали уже.
Я сбежал вниз по лестнице и нырнул в тепло ждущей меня раскладушки — хорошо! А на утро спящее здание автомастерской разбудили истошные вопли. Тут же заплакал младенец на первом этаже, заволновались встревоженные женщины. Вскочив на ноги, я принялся метаться в поисках укромного уголкп, думая, что вот оно — началось. Но по итогу это оказались не погромщики, а мой горе-сменщик, которого в ходе проверки обнаружили спящим на посту. За что и наградили тумаками.
Еремей заметно прихрамывал, когда спускался вниз, а под глазом ярким цветом наливался фингал.
— Где бинокль? — спросил я о насущном.
Еремей лишь зло зыркнул в ответ — мол, а не пойти ли тебе… Я бы пошел, но без оптики путешествие не выглядело таким уж заманчивым. Скучно целый день на крыше торчать.
Бинокль нашелся рядом со спальным местом Еремея. Парень оборудовал его прямо у карниза, натащив толстую стопку картона и одеяло. Дурак-человек, зачем столь явно нарушать дисциплину? Он бы еще подушку приволок вместе с матрасом.
До полудня ничего интересного не происходило. Поселок привычно дремал, а до ушей долетал лишь гул далеких улиц города. Над степью белым маревом стелилась загадочная дымка, напоминая о былых временах, когда жив был дед Пахом. На востоке туман ложился плотнее — сплошным покрывалом, а на западе шел рваными клочками, оставляя большие просветы, сквозь которые проступали комья бурой, не успевшей зацвести земли. Ну ничего, недолго до весны осталось. Пройдет неделя и наполнится воздух ароматами степного разнотравья. Потянуться к солнцу стебли, пойдет гулять ковыль беспокойными волнами под порывами ветра. Застрекочут потревоженные кузнечики, запоют цикады свою песню, столь же вечную, как и сам мир. Уж нет деда Пахома, так любившего слушать их хор по утрам, и бабушки Лизаветы, а они все поют и поют…
Несколько раз на крышу поднимался дядька Степан — старик с густыми усищами, закрученными на гусарский манер. Он считался главным среди мастеровых, поэтому всеми командовал, если не брать в расчет Лукича, и тетку Сафиру — на редкость вредную, и злую повариху. Той сам черт был не указ: вечно со всеми цапалась и ругалась. Мне чуть по шеям не надавала, дармоедом обозвала, стоило попросить лишний кусок ржаного к похлебке. Обидно, честное слово… Какой же я дармоед, ежели занят общественно полезным делом? Службу свою несу исправно, за подходами наблюдаю и в отличии от некоторых на посту не сплю.
После обеда мне дали время на отдых, а к вечеру вновь отправили на крышу.
— Не нравиться мне это затишье, — пробормотал дядька Степан, оглядывая окрестности. Чем ближе становилась ночь, тем чаще он появлялся. И то ему не нравилось и это… Начальник все чаще говорил про плохое предчувствие, ну и накликал беду.
Не успело солнце закатиться за горизонт, как над поселком поднялся столб дыма. Смолянисто-черный у самой земли, он постепенно развеивался, превращаясь в клубящийся хвост неведомого чудовища. Сквозь серую завесу проступали огни небоскребов. Что им очередной пожар в Красильницком? Пусть бы и весь сгорел, горевать точно не станут. В газетах трущобы называли рассадником наркотиков, проституции и контрафакта, а еще раковой опухолью, охватившей здоровый организм Алтополиса. Может кто-то даже обрадуется, наблюдая с высоты птичьего полета за разгорающимся внизу пламенем.
В воздухе отчетливо завоняло гарью — той самой, с примесью пластика, от которой в горле начинало першить и хотелось кашлять. Вдалеке завыли пожарные сирены.
Я схватился за рацию, а спустя полминуты на крышу примчался дядька Степан в сопровождении смурного Лукича. Они тут же отобрали у меня бинокль и принялись попеременно вглядываться в клубящийся дым.
— Овощную запалили? — предположил мастеровой, имея ввиду склады в северной части города. Раньше там располагалась овощная база, но после того как поставщик разорился, пустующие площади захватили малажские.
— Не-а, овощная западнее находится, — возразил я, — а ежели смотреть на флюгер вон той зеленой крыши, то будет Никитинский спуск — самое его начало, а чуть севернее находится сквер царя-императора и хоральная синагога.
Лукич и дядька Степан молча переглянулись. Я же вдохновленный вниманием старших, продолжил:
— Чуть выше стоит общажка… ну, бывшее общежитие текстильного техникума, которое пару лет назад расселили, открыв лавку стройматериалов. Может оно горит? Там почитай, одних лакокрасочных изделий на тонну будет, потому и жирный дым валит.
— Не-е, парень… не общежитие это, — покачал головой мастеровой.
— Да как не общежитие? В той стороне и нет ничего, окромя сквера и синагоги.
— Вот она самая и горит.
— Синагога? — не поверил я. — А евреи-то здесь причем?
— Они всегда причем.
Мастеровой как в воду глядел. Воспользовавшись сумятицей, неизвестные подожгли здание единственной на весь поселок синагоги. Огонь перекинулся на соседнее здание, но дальше не пошел. Подоспевшие на выручку соседи успели сбить языки разгорающегося пламени.
До утра на улицах хлопали выстрелы. Вернувшийся подмастерье сообщил, что в районе рынка случилась потасовка. Кто с кем дрался — не разберешь, но народу с обеих сторон собралось много.
Пока подмастерье живописал ночные приключения, я места себе не находил. Арина… к своему стыду только сейчас вспомнил о девушке, у которой в поселке и нет никого: ни родни, ни молодого человека, способного защитить. Я должен был первым делом все бросить и бежать на выручку, а вместо этого любовался окрестностями через бинокль. Дурак! Ведь всякому известно, что вовремя волнений нужно прятать золото и баб, в особенности молодых девчонок, потому как охочих до женских прелестей хватает и в мирное время, а уж в лихое. У некоторых позыв плоти затмевает все остальное, в том числе инстинкты самосохранения. Я единожды видел такого… Поймали насильника в районе промзоны, прямо за этим самым делом. Принялись охаживать палками, а тот рычит — оторваться от паскудного занятия не может. Так верхом на бабе и забили. Ей-ей, одержимый.
Я бросился к Лукичу с просьбой отпустить в поселок, но бобыль страха моего не разделил.
— Нет, — сказал он, как отрезал.
— А ежели убьют?
— Не убьют… Мадам Камилла сумеет позаботиться о своих работницах. А ты вместо того, чтобы голову всякими глупостями забивать, бери бинокль и дуй наверх, — и чуть подумав, добавил, — на сменщика твоего никакой надежды.
Вместо провинившегося Еремея дали в напарники неказистого мужичка: рассеянного до жути, вечно щурившего глаза. Ровно дед Пахом, читающий газету. Как можно подслеповатого человека определять в дозорные? Понятно, что народа нехватка и выбирать особо не приходится, но есть же глазастые девчонки. Все лучше, чем этакое чудо на посту. Мало того, что нихрена не видит, так еще и собственные порядки принялся наводить. Взял и разобрал мою лежку, которую с таким трудом сооружал. Частью переволок вещи на другую сторону, частью растерял.
Ух, до чего я разозлился — аж крошка на зубах заскрипела, а мужичок вместо того, чтобы прислушаться к справедливо сделанным замечаниям, принялся учить жизни. Оказывается, я и место выбрал неудачно, и смотрю в другую сторону и вообще, сопля зеленая по сравнению с ним — умудренным жизненным опытом человеком. Что же ты, такой умудренный, занял восточную сторону? Чтобы солнышко в глаза меньше светило и телу твоему лежать было удобнее? Да со двора разве что псы бродячие полезут в атаку или крысы. Зато улица Блинчикова осталась в слепой зоне — та самая основная дорога, что вела к мастерской. Её потому и прозвали «Автомастерской на Блинчикова», что иными путями не подберёшься.
Спорить с «познавшим мудрости жизни» мужичком было бессмысленно. Я лишь махнул рукой и принялся заново оборудовать лежанку. За этим занятием меня и застал Еремей.
Парень чувствовал за собой вину и теперь всячески пытался её загладить. Таскал кастрюли на кухне, помогал забаррикадировать ворота, а под вечер поднялся на крышу, хотя об этом его никто не просил. Уселся рядом и, отсвечивая свежим фингалом, принялся травить байки: про то, как отличить заводскую форсунку от поддельной, и как правильно закручивать колеса, чтобы не срывало болты. А мне что — мне так даже интереснее, словно радио на фоне работает.
Пока Еремей говорил про автомобили, я его внимательно слушал, но стоило зайти речи о делах известных, и я не выдержал. Терпеть не могу, когда люди всякую чепуху мелят, создавая видимость понимания. Если уж Всевышний не наградил великим умом — помалкивай в тряпочку, и не разглагольствуй о вещах, в которых ничего не смыслишь. Вона, лучше гайки крути.
Началось все со стригунов. Еремей пересказал последние слухи, что дескать расписные испарились с поселковых улиц. Заперлись у себя на хазе и теперь сидят, боясь казать нос наружу.
— То же мне, хозяева, — расхрабрился парень. Он разглагольствовал на манер рыночных горлодеров, собиравших толпы народу в воскресный день. Те тоже любили доносить правду с помощью луженой глотки, а для пущей убедительности рвали ворот рубахи и стучали кулаками в грудь. Еремею рубахи было жалко, чай не казенная — своя, поэтому всю имеющуюся ярость он спустил в слова. — Псы они трусливые — вот кто! Спрятались, поджав хвосты, пока чужаки по их территории шастают… Ну ничего, не долго осталось. После сегодняшних событий погонят стригунов взашей, а Центровую малажские держать станут или местные сами порешат.
— И как же они порешат? — полюбопытствовал я.
— Слыхал про вече в древнем Новгороде? Вот и наши организуют сходку, выберут старшин от каждого района. Назначат ответственных за безопасность, а те в свою очередь создадут народные дружины — по человеку с каждого дома, а ежели дом многоквартирный, тогда с подъезда.
— Красиво придумано.
— А то, — Еремей расплылся в самодовольной улыбке. Он так и не сумел распознать иронии в моих словах, потому с жаром продолжил расписывать прелести придуманной им системы. Фантазировал на тему, как заживет Центровая, когда люди сами себя научатся защищать и сами себе станут хозяевами.
Первые минут десять было забавно, но Еремей все говорил и говорил, не останавливаясь. И тогда я не выдержал:
— Вот ты твердишь, что хватит стригунам налоги платить… Мол, Центровая организуются в единую общину и станет сама себя защищать, так?
— Так.
— А что же им раньше мешало?
Еремей хохотнул:
— Вот же ж ты дурень, малой… Стриги и мешали.
— Серьезно? Ты же говорил, что они псы трусливые. Говорил?
— Ну…, - замялся Еремей. Одно дело в запале хвастаться, и другое, когда тебя за твои же слова тянут, словно глупого евражку, угодившего в ловчую петлю.
— Если стригуны такие никчемные, тогда почему до сих пор район держат? — продолжил давить я. — Почему не пришли другие и не отбили?
— Просто повезло, — пробубнил парень.
— Сколько лет они хозяйничают в Центровой — двадцать, тридцать? Не слишком ли крутое везение для трусливых собак?
— Чё ты начинаешь? — насупился Еремей и даже в сторону отвернулся. Тоже мне, пацан… Не пацан, а девка красная. Думает, если обиду свою покажет, я его жалеть стану и добрые слова говорить? А вот и нет! Красильницкое — это тебе не институт благородных девиц, а выгребная яма, переполненная кусачими крысами. Таковой была, таковой и останется, пока не спалят дотла.
— Зря ты, Ерёма, разоткровенничался. Я бы на твоем месте поосторожней был.
— И чё ты сделаешь?
— Я-то ничего, а стриги в ближайшее время никуда не денутся, могут и за базар предъявить.
— А чего это? — продолжил храбриться парень, даже плечи расправил, вот только дрожащий голос испортил общее впечатление. — Чего, а? Побежишь стучать на меня?
— Я-то нет, а вот на счет других не уверен. Ты же многим успел растрепать про трусливых собак?
Еремей аж с лица сбледнул: принялся суетиться, ходить туда-сюда. В конечном итоге не выдержал и сбежал с крыши. Сразу видать, что дурачок. Кому он сдался со своим гнилым базаром — стригунам? Так у тех своих забот навалом. Не зря всем кудлом на хазе спрятались… ох, не зря. Действуют согласно китайской пословице: пока в долине тигры дерутся, мудрая обезьяна на дереве сидит.
Ведь кто есть по сути малажские — отставные военные, не сумевшие найти себя в мирной жизни. Они и ватагу выстроили на армейский манер, привив порядки уральских казаков. И кулачному бою молодняк выучили, и драке на ножах, и ведению боевых действий в условиях городской застройки. Не удивлюсь, если сыщется в казацких схронах огнестрел, припрятанный до особых времен.
Уральскому тигру противостоял южноамериканский ягуар, не менее свирепый и опасный. Когда светлейший князь Даниил Романович, занялся переселением нуждающихся из Латинской Америки, то и представить не мог, чем обернется сия благородная инициатива. А ежели бы озаботился, проникся местными реалиями, то узнал, что в Паул-Бразил и в Гранадской Конфедерации на пару с официальными властями правили картели. И еще не известно у кого власти было больше, у президента или наркобаронов, опирающихся на своих lugartenientes. Это здесь их переиначили на местный манер, повысив аж до генералов, а промеж себя они звались лейтенантами. Каждый из них отвечал за конкретную территорию, за отдельную цепочку бизнеса. Управлял отрядом боевиков — sicarios и следил за ситуацией с помощью соколов — halcones. В роли последних обычно выступали уличные мальчишки. Они были глазами и ушами картеля, докладывающими обо всем, что творится на улицах. Были кем-то вроде меня…
Отработанный столетиями механизм прижился и на русской земле. Чужеземцы легко вписались в местную структуру наркоторговли, переключившись с перемолотых листьев коки на героин. Ходили слухи, что под их зону ответственности выделили целый участок «Шелкового пути» (примечание автора: маршрут наркотрафика, пролегающий через Среднюю Азию и Поволжье вплоть до северных портов, следующий морским путем до Европы). Когда требовалось решить вопрос силой, обученные боевики картеля зачастую привлекались в качестве наемников. За полвека сикарио много где успели побывать: в Центральной Азии, в горах Афганистана, и даже в Иране о них было известно.
Вот такие хищники затаились по обе стороны поселка, а между ними пролегала ничейная земля. Захват её означал бы нарушение имеющегося баланса с последующим кровопролитием и привлечением особого внимания ставленника Императора. Кому это надо? Кому хочется лишаться гарантированных доходов? Прошлый раз в запале борьбы тигр с ягуаром едва весь поселок не спалили, вот и получается, что никому. Нейтральный статус Сермяжки всех устраивал, как и стригуны в качестве смотрящих за территорией. Хитрая обезьяна резвилась в долине, пока дозволялось хищниками, а стоило тем показаться и…
Большой войны не случилось. Ближе к вечеру в Красильницкое были введены силы отдельного жандармского корпуса. Массивные туши броневиков застыли на улицах, перекрыв все въезды и выезды. Несколько машин попытались добраться до центральной площади, но застряв в узких проходах и покрошив стены и без того хлипких домов, были вынуждены вернуться.
Из динамиков громкоговорителя звучал строгий голос, требующий от жителей поселка немедленно разойтись по домам. С десяти вечера до восьми утра вводился комендантский час. Каждый, кто посмеет нарушить его, будет подлежать немедленному аресту. Я бы еще добавил — лупцеванию.
С крыши мастерской было видно, как перемещались по городу отряды спецкорпуса, вооруженные щитами и дубинками. Сверху они казались похожими на рыцарей: в шлемах со стеклянным забралом, одетые в бронепластины вместо лат. Вот только действия их были далеки от рыцарских. Они выволакивали сопротивляющихся людей на улицы, били до бессознательного состояния и складывали рядком. Не жалели никого: ни мужчин, ни кричащих в ужасе женщин.
Иногда до ушей долетали хлопки светошумовых гранат, сухо трещали выстрелы. То тут, то там срабатывала автомобильная сигнализация, протяжным воем пугая притихшие улицы. Операцию начали с центральных улиц — всю ночь зачищали рынок и прилегающие к нему районы, а под утро пришли к нам.
Ввалившийся внутрь жандармы первым делом спросили, кто здесь главный. Повязали дядьку Степана и уволокли за порог. Остальных принялись шмонать самым бесцеремонным образом и не важно парень ты или молодая девка. Лапали даже замужних женщин, наплевав на гневные взоры супругов. Мне свезло больше остальных. Усатого дядьку аж перекосило от запахов, едва подошел. Вишь неженка… Велел для начала скинуть куртку, потом вывернуть карманы. Похлопал для проформы по бокам и отправил к остальным.
Лукича отвели в отдельную комнатку и долго о чем-то беседовали. Я уже думал всё — повяжут бобыля, но тот умудрился отбрехаться. Вышел обратно смурной, что грозовая туча над степью. Уселся рядом со мной, и на вопрос плачущей женщины: «когда же это закончится», ответил:
— Скоро.
Так оно и случилось. Жандармский корпус свернулся и ушел, оставив после себя разгром. Все шкафы были перерыты, полки вместе с содержимым валялись на полу. Листы бумаги и выпотрошенные папки, инструменты и запчасти — все это превратилось в сплошной кавардак. Весеннюю грязь жандармские ботинки растащили по этажам, а один особенно ловкий умудрился оставить отпечаток на стене — аккурат возле двери в начальственный кабинет. А потом удивляются, почему их в народе не любят. Да потому что ведут себя как свиньи. Зачем нужно было заламывать дядьку Степана, так что тот застонал от боли? У него же руки золотые — почитай, первый автомеханик на Центровой. А Валерку зачем били? Парень плачущую жену пытался успокоить. Вскочил с отведенного места и получил дубинкой по хребту. Теперь скрюченным на полу лежит, а над ним бабы хлопочут.
Пока народ приходили в себя, я попытался выскользнуть наружу. Вдоль стеночки добрался до двери, но на самом пороге оказался остановлен бдительным Лукичем.
— Ты куда это собрался, пацан?
— Проведать нужно одного человечка.
— Ты же в курсе, что на улицах бардак?
— Я по-быстрому, туда и обратно.
Бобыль грозно промолчал.
— Лука Лукич, вы же меня знаете, я шустрый. Если кипишь случится, переулками от погони уйду или по крышам. Отпустите пожалуйста… очень надо.
Брови Бобыля дрогнули, но не от злости, скорее от удивления.
— А кто тебя держит? Ты мне не сын, а я не родитель, чтобы мозги вправлять. Вали давай.
— Спасибо!
Не успел я выскочить наружу, как раздался окрик:
— Погоди-ка, мелкий! А ну поди сюда… Да поди-поди, не бойся… На-ка возьми, — в мозолистой ладони Лукича лежал перочинный ножик с ручкой, сделанной из разноцветной пластмассы. Мастеровые пользовались такими, когда требовалось срезать тонкую стружку с шины или проковырять дырку. Дешевыми они были, потому и ломались через раз. У дядьки Степана, имевшего дурную привычку ничего не выбрасывать, подобным хламом был целый ящик забит.
Хотел я отказаться от подарка, уж больно стрёмным тот выглядел, но бобыль глянул и пришлось взять. Не тот человек Лукич, чтобы долго с протянутой рукой стоять.
Схватив нож, я вылетел наружу. Спрыгнул со ступенек и побежал по улицам очнувшегося после ночного кошмара поселка.
До Тополиной добирался битый час, а виной всему многочисленные блокпосты жандармского спецкорпуса. Эти ребята шутить не намеревались — хватали любого, кто покажется хоть сколько-нибудь подозрительным. Возле Южных ворот выстроилась длинная цепочка груженых автозаков. В зарешеченных окошках маячили бледные лица задержанных — не повезло бедолагам. Старшаки любили травить байки про жандармский беспредел и про то, как на безвинных людей дела вешают, чтобы повысить раскрываемость. Не понравится следователю твоя рожа и всё — пиши пропало. Будут мутузить до тех пор, пока «сознанку» не подпишешь или не окочуришься от очередного удара в печень.
Мне подобная участь не грозила по причине малолетства, но имелись заведения и похуже околотка. К примеру, сиротские дома матушки-императрицы. Это на бумаге они выглядели чинно и благородно, а по факту являлись теми же тюрьмами с высоким забором по периметру и решетками на окнах. Дисциплину внутри поддерживали с помощью палок и карцера, наказывая за малейшую провинность. Живи по распорядку как все, а не нравится — получай тумаков от надзирателей, да местных сидельцев. От последних было хуже всего. Ведь каждому известно, что порядок в коллективе поддерживается изнутри, а не извне. Если нет авторитетного старшака, то малолетки сбиваются в стаи и начинают творить беспредел. Такой, что взрослым тюрьмам и не снился. Плохо там было, ой как плохо, в особенности для новичков.
Жандармские несколько раз ловили меня, но всегда отпускали. От определения в сиротские дома Лешку Чижика спасала бюрократия — уж слишком много возни предстояло при оформлении малолетки. Этим и пользовался, а еще давил на жалость, делая круглыми от страха глаза. Но то, что прокатывало сто раз, могло не прокатить в сто первый, поэтому на всякий случай обходил блокпосты стороной.
Петлял по узким улочкам, укрытый в тенях. Где нужно — поднимался на крышу, полз на пузе, спускался и снова петлял. Нырял в подъезды, стоило заслышать тяжелые шаги патруля или таился за кучей мусора, благо последнего в поселке хватало.
Ощущал себя героем шпионского боевика, как в фильме «Рассвет над Цусимой», когда главный герой, накинув на голову капюшон, бежал по ночным улицам Токио, в надежде избавится от слежки. Вот только трущобы ни разу ни столица Японии. Та хоть и считалась одним из беднейших городов Азии, но выглядела не в пример богаче нашего поселка. И темных проходов в ней было куда меньше. Может потому и выследили Одзаки?
Добравшись до дома Арины, я огляделся и, не обнаружив ничего подозрительного, прошмыгнул внутрь. Вихрем поднялся на второй этаж, принялся колотить в дверь.
Стучал долго, до тех пор, пока за спиной не послышался скрипучий голос:
— Нетути её — нету… чего шумишь? Третий день, как ушла.
Я обернулся и увидал сморщенное лицо соседки, высунувшееся из двери напротив. Экая страхолюдина. На такую ночью наткнешься — в портки напрудишь, да и днем видок не лучше. Левый глаз горел злобой, другой же оказался подернут мутной пленкой, так что зрачка толком не разглядеть. Нечёсаные космы волос свисали с головы грязной паклей. Нижняя челюсть по причине нехватки зубов ушла далеко назад, придавая старушке уродливый вид сказочного персонажа — этакой Бабы Яги. Не хватало лишь крючковатого носа с бородавкой.
— К-куда ушла? — заикаясь, спросил я.
— А мне чего, больше всех надо? Мне не докладают, когда приходют — когда уходют. На работу они, видите-ли… Токма что это за работа такая по ночам, а? Днем спят, а как стемнеет — шлындают?
Я не стал выслушивать бред выжившей из ума старухи. Спустился с лестницы и хлопнув дверью, выбежал во двор.
Три дня… три дня — это слишком много для одинокой девушки в трущобах. Сразу вспомнились наполненные горечью слова:
«… у сильного всегда бессильный виноват. Знаешь, сколько девчонок исчезло в неизвестном направлении?»
Нехорошее предчувствие зашевелилось внутри — липкое, мерзкое, словно напитавшийся влагой слизень. Я попытался избавится от него, но куда там — сотни маленьких ножек-присосок вцепились в душу и принялись выворачивать её наизнанку. В сознании рисовалась одна картина хуже другой. Арина только на первый взгляд казалась взрослой и независимой, а сколько ей на самом деле годков — девятнадцать? Немногим старше меня, а навыков выживания куда меньше. Девчонка, что с неё возьмешь. Вернее, взять-то есть что. Охочих до юного девичьего тела всегда было в достатке, как и желающих получить оное силой. Особенно в непростые времена, когда на улице чёрт-те что творится, и до криков одинокой жертвы никому нет дела. Тут самому бы спастись.
Оставалась надежда на бордель. Лукич утверждал, что мадам Камилла сумеет позаботиться о своих, да и сама Арина о чем-то подобном упоминала. Только я этой старушенции не верил ни на грош. Сквалыжница она великая, когда будет выгодно любого продаст: и своего человека, и случайного. Такие как мадам заботятся исключительно о нуждах собственного кармана.
Может сбегать проверить? Я помнил наш последний разговор, как помнил и обещание спустить шкуру, ежели осмелюсь переступить порог. А ежели не переступать? Глянуть одним глазком — удостовериться, что с девушкой полный порядок и назад. Чай не поколотят.
Раздумывал я недолго. И сам заметить не успел, как зашагал в нужном направлении.
Патрулей на улицах поселка становилось все меньше, а простых жителей все больше и больше. Основная работа по наведению порядка закончилась и силы жандармского корпуса покидали Красильницкое. Это заметно облегчило дорогу. Я уже не чувствовал себя героем шпионского боевика, вынужденным прятаться по углам и даже скинул капюшон. Ветер моментально взъерошил мокрые волосы. Заставил поежиться, охладив вспотевшую под курткой шею. Наступило самое паршивое время года, когда зима закончилась, а весна толком не началась. Вот и думай в чем ходить, особенно если выбор невелик: то ли теплый дутыш, то ли футболка с коротким рукавом. Имелся еще свитер до того драный, что стрёмно было показаться на улице даже бродяге вроде меня.
Громада борделя встретила тишиной. До полной веселья ночи было еще далеко, да и будет ли она после всего случившегося? Остановившись в паре десятков метров, я начал вглядываться в окна, пытаясь увидеть знакомые лица. Ага, а вот и мама Рози! Силуэт обладательницы монументального бюста темнел на втором этаже. Такую не перепутаешь ни с кем.
Я принялся прыгать на месте, махать руками, пытаясь привлечь внимание. Тень за окном колыхнулась. Рози навалилась на стекло необъятной грудью — заулыбалась, признав. Прокричала в коридор и следом в окнах начали показываться девчонки, одна за другой: вон жизнерадостная Хейла с вытянутым словно у кобылы лицом, а это чернявая цыганочка — Ясмин, несбывшаяся фантазия Тоши.
Арина появилась одной из последних. В отличии от остальных она не обрадовалась моему приходу — напротив, выглядела встревоженной, даже злой. Встретившись со мною взглядом, погрозила пальчиком, мол кому было велено — не появляться.
Я лишь махнул рукой, плавали — знаем. Лешку Чижова пустыми угрозами не проймешь. И не такие пугали, что мне какая-то мадам.
Арина продолжала отчаянно жестикулировать, когда входная дверь открылась и на пороге появился заспанный Густав. Недовольный тем, что пришлось выбраться из тепла наружу, он раздраженно пробубнил:
— Сказано же было — не приходить. Чего хулиганишь?
— Я не хулиганю. Я девчонок проведать пришел.
— Девчонок он проведать, — вышибала сладко зевнул, демонстрируя на удивление полный набор зубов. — Вишь, проверяльщик выискался… Нормально всё с девчонками, третий день на осадном положении сидят — с ума сходят от безделья. Жрут как не в себя, последние запасы подъедают. Мадам Камилла шибко ругается, и на тебя будет ругаться, ежели увидит. Вали давай!
— А когда…
— Вали, кому сказано! — рыкнул вышибала
И я рванул прочь по успевшему подсохнуть асфальту. Полы расстёгнутой куртки принялись развиваться крыльями. Встречный ветер обдувал лицо, проникая под драный свитер — холодил кожу. На душе было легко и приятно. И пускай Арина ругалась, пыталась изобразить злой взгляд, но я-то знал, что она тоже рада. Сложись обстоятельства иначе, она бы непременно меня обняла, а потом в любимой манере взъерошила волосы.
Эх, мечтать вредно… Нет, сидя в тепле или лежа на раскладушке можно придаваться фантазиям сколько душе угодно, а вот на улицах поселка не моги. Не то это место — трущобы, чтобы хлопать ушами. Стоило на мгновенье утратить концентрацию, и я тут же влетел в спину шедшего впереди здоровяка. Тот сделал несколько неловких движений, пытаясь удержаться на ногах. Обернулся, в попытке увидеть врезавшегося в него наглеца. Не сразу сообразил, кто это и только когда опустил взгляд, смог разглядеть виновника происшествия.
Потерпевший был не один, а в окружении хмурых мужиков. Один из них и признал меня:
— Ба! Знакомые все лица!
Я расплылся в ответной улыбке и улыбался как дурачок, пока не понял с кем имею дело. Это был Михась… Тот самый Михась, получивший свинчаткой по голове. Тот самый Михась, разжалованный атаманом малажским. Тот самый Михась, у которого имелось с десяток причин для ненависти, а вот для радости…
Да и не улыбка это была — звериный оскал. Торжество хищника, сумевшего загнать свою жертву. Запертую в темном переулке в окружении стаи. Пространство для маневра не оставалось, если не считать небольшой зазор между двумя стоявшими сбоку мужиками — туда и рванул. Был бы взрослым — хрен бы проскочил, а мелким просочился, словно вода сквозь сито. Чужие пальцы попытались ухватиться за развивающийся капюшон, но какой там. Я уже летел вперед, не жалея сил.
— Лови крысеныша! — заорал Михась.
Перед глазами замелькали узкие переходы, удивленные лица встречных прохожих. Я рассчитывал оторваться на следующей улице, но то ли отъелся на дармовых харчах, то ли подрастерял навыки за зиму — погоня всё не отставала.
Очередной закуток, впереди мелькнула тень испуганной собаки. Я споткнулся, едва не грохнувшись наземь. Что за странная привычка у животных убегать поперек дороги? Вот и эта псина шарахнулся прямо под ноги. Не знаю, каким чудом удалось увернуться. Все же краем ботинка заехал по впалому боку. Взвизгнувшая от боли собака осталась позади, а я продолжил забег.
На узких улочках было не разбежаться. Постоянно мешали люди, попадался мусор, выброшенный ленивыми жильцами прямо на улицу. Приходилось то и дело маневрировать, сбрасывая и без того невеликую скорость.
Поворот налево, снова поворот — напрямки через дворик, украшенный деревянным заборчиком. Детвора ковырялась в слежавшемся за зиму песке, древние старушки грелись на лавочке. Привычная картина мира, словно и не было трех дней осады.
Я сбавил обороты и тут же услышал сопение за спиной. Как же они меня достали. И что дальше, куда бежать? Арка слева вела в тупик — это я точно помнил, там еще наливайка находилась с вечно обоссанными стенами. Прямо по курсу шел очередной зигзагообразный закоулок, а вот направо… Я нырнул в пространство меж домами и оказался на Первозванной — широченной улице, отделявшей западную часть поселка от восточной. Ну здесь-то мне никто не помешает: ни собаки, ни валяющийся под ногами мусор.
Рванул вперед что было мочи, чувствуя, как легкие обжигает огнем, как наливаются усталостью ноги и тяжелый молот сердца бухает в груди. Несколько раз оглянулся, чтобы убедиться — преследователи отстают. И если в самом начале их было трое, то под конец остался один Михась. Этот будет бежать до последнего, словно одержимый бешенством пес, пока не падёт от усталости и злобы.
Я рассчитывал попасть на другой конец улицы, где стояли дома со сквозными подъездами, но тут впереди замаячил блокпост. Жандармский корпус успел частью сняться и уйти из поселка, однако самые важные артерии по-прежнему оставались под его контролем. Так случилось и с Первозванной.
Плохо, ой как плохо. Этим ребяткам было плевать: кто и зачем бежит. Промурыжат в камере до выяснения обстоятельств, а потом и в сиротский приют сошлют.
Не готов я был расстаться со свободой, потому свернул в ближайший закуток, пропахший сыростью и гнилыми овощами. Под ногами мерзко захлюпала грязь, не видевшая свет долгие годы. Пятна влаги покрывали нависшие над головой стены. Штукатурка местами потрескалась, местами осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Крупные куски болтались в воздухе, повиснув на длинных волокнах утеплителя. Об них и шоркал курткой, оставляя на ткани белые следы.
«Пожалуйста отстань! Ну пожалуйста!» — колотилась в голове беззвучная мысль. Я твердил её словно мантру и о чудо, она сработала — шум погони стал отдаляться. Неужели Михась выдохся? Не успел я обрадоваться, как ворота впереди распахнулись и из проема показалась тяжело груженая тележка. Скрипя колесами, она съехала с пандуса и встала ровнёхонько поперек прохода, перегородив единственный путь. Я смог бы перепрыгнуть препятствие, не будь гора мешков выше моего росту. Снизу тоже не поднырнешь, уж слишком узким оказался просвет между землей и днищем тележке. И что делать — что делать-то?!
Решение пришло само собой, стоило бросить взгляд на распахнутые створки. Многочисленные запоры создавали подобие лесенки, по ним я и принялся карабкаться. Холодный металл обжигал ладони, налипшая на ботинки грязь скользила, норовя скинуть вниз. А потом ступеньки закончились… Подпрыгнув, я зацепился за край и принялся подтягиваться, закинув сначала одно плечо, потом другое. Створка под моим весом даже не шелохнулась, а вот от удара подлетевшего Михася вздрогнула, будто напуганное животное. Казак подпрыгнул, но вместо моей лодыжки ухватился за воздух. Снова подпрыгнул и снова с прежним результатом. От досады ударил по металлу и тот отозвался жалобным гулом.
— Не балуй, — послышался голос грузчика. Сам он находился внутри склада и поэтому не мог видеть всей картины происходящего.
— Я те покажу, не балуй! — взревел казак раненным вепрем. — А ну убирай свою колымагу!
Мужичок опешил от такого напора. Он то наблюдал сидящего на воротах мальчишку и не ожидал, что откликнется кто-то еще — разгневанный и потому опасный.
А в Михася словно бесы вселились. Казак принялся пинать и лупцевать дверь кулаками, рыча на разные лады. Ворота гудели, качались под моими ногами, грозя сбросить обратно в грязь. Пришлось прыгнуть на мешки, наваленные горой на тележку, а уже оттуда на стену соседнего дома.
Идея забраться на крышу показалась заманчивой: никаких тебе препятствий в виде патрулей, да и Михась наверняка отстанет. Не станет же он карабкаться следом.
Как же я ошибался, недооценил силу злобы, охватившую казака. Пока я отлеживался, перевалившись через бортик, — тот лез. Хватался за выступающие кирпичи и медленно поднимался.
В другой раз я бы непременно его услышал, но не в то время, когда в ушах шумело от долгого бега. Опершись на локти, попытался сплюнуть нитку слюны. Мамочка дорогая, до чего же хреново…
Звук громкого шлепка заставил встревожиться. Словно уронили в грязь что-то тяжелое, вроде кирпича. Я подполз к краю и перегнувшись через бортик, вздрогнул от неожиданности. Лицо Михася оказалось близко — на расстоянии вытянутой руки. Увидев меня, казак злобно ощерился. Попытался схватить за ворот куртки, но я вовремя дернулся. Шлепнулся на пятую точку, и словно в замедленной съемки принялся наблюдать, как чужая пятерня легла на бортик, как пальцы вцепились в зернистое покрытие крыши.
— Сука, — прошипели снизу.
Бежать не было ни сил, ни желания. Вместо этого я засунул руку в карман и нащупал перочинный ножик. Вот и пригодилась дешевая поделка азиатских мастеров, выданная Лукичем. Я с щелчком извлек лезвие и, не раздумывая, засадил его прямиком в чужую конечность. Нож насквозь пробил ладонь и лист рубероида, упершись острием в бетон.
Михась отреагировал с большим запозданием. Видать, сказалась лихорадка погони. Заорал он, только когда кровь обильными ручейками потекла из раны. Выдернул руку вместе с ножом и, не удержавшись, полетел вниз. Плюхнулся мешком, подняв брызги густой грязи. Другой бы на его месте принялся стонать от боли, а этот…
— Убью, щенок!
Тело в жиже зашевелилось, пытаясь подняться. И это после падения с трехметровой высоты? Бессмертный он что ли? Я не стал дожидаться, пока Михась оклемается. С казака станется и без одной руки забраться — вона сколько злости внутри сидит. А может он и не человек вовсе? Дед Пахом рассказывал про берсерков на поле боя, готовых на амбразуры ДЗОТа лезть без оружия. Одержимые они… допускают в душу бесов, а те ими командуют. Захватывают погрузившиеся в тьму отчаянья души.
— С-сука! — пролетел истошный вопль над крышами. Но я уже настолько далеко отошел от места происшествия, что могло и померещится. Ноги заплетались, будучи не в силах бежать. Внутри все кололо и болело, а еще хотелось выхаркать горящие огнем легкие. Насколько же было паршиво…
До автомастерской добрался затемно. Зашел внутрь и удивился царящей кругом тишине: ни стариков, ни женщин, ни детей. Убрали лежащие вдоль стены матрасы, смотали натянутые веревки с сохнущим бельем. Остался разве что запах сырости, перемешанный с едкими ароматами чистящего порошка.
— Чижик, какими судьбами? — заметил меня один из мастеровых.
— Так это… дежурить.
Мастеровой обернулся к остальным и едва сдерживая смех, сообщил:
— Слышь, мужики, а малой-то на пост собрался… Всё, паря, закончилось твое дежурство — отсмотрел своё. Теперича острый взгляд нам ни к чему. Ну ежели ключом поработать надумал, тогда милости просим. Крепкие руки завсегда нужны.
Я молча кивнул и побрел дальше.
Толком и не помню, как добрался до дома Лукича. Осушил забытый на столе стакан чаю — невыносимо горького. Взялся за чайник — приложился пересохшими губами к горлышку и пил до тех пор, пока пузо не раздуло от жидкости. После добрался до дивана и завалился спать.
Проснулся от звука тяжелых шагов. Лукич вернулся с обхода, и теперь громыхал посудой на кухне, как имел обыкновение делать по утрам. Ружья на стене не висело, а значит в гостиную он еще не заходил.
Мысли с трудом ворочались в голове. Может вчерашний забег по улицам всего лишь сон? Дурацкий кошмар, приснившимся под самое утро? Как и перекошенная от злобы физиономия Михася и полные злобы крики.
Было бы хорошо… Но отчего тогда ломит каждый сустав? Я перевернулся на бок и уперся взглядом в выцветшее покрывало. Это чего, это я где? Помнится вчера вечером не хватило сил достать раскладушку. Решил прикорнуть пять минут, да видать отрубился на ЕГО ДИВАНЕ!!! Вот же ж нечистая… Лукич был крайне щепетилен в вопросах использования личных вещей. Кружку его трогать не моги, тарелку с ложкой тоже. Имелись у бобыля в этом плане заскоки. Он даже сидеть на диване запрещал. Грозился шкуру спустить если грязь или крошки обнаружит на покрывале. И тут такое.
Я незаметно прошмыгнул в ванную. Растер щеки ледяной водой, сгоняя остатки сна, и только после этого осмелился зайти на кухню.
Лукич сидел в привычной позе, закинув ногу на ногу. В одной руке держал дымящуюся кружку чаю, в другой — газету. Любил бобыль после обхода почитать свежую прессу. В особенности пухлые Ведомости со сканвордом на последних страницах.
— Рано ты сегодня, — отметил он мое появление. Сделал это за между прочим, не отрываясь от своего основного занятия.
— Не спится чего-то.
— Плохо, если не спится… Я в твоем возрасте голову до подушки не успевал донести.
Обычно из Лукича слова клещами не вытянешь, а тут болтает и болтает. Хорошо, что про диван не спросил. Может не заметил?
Я подошел к стоящему на плите чайнику. На всякий случай проверил пальцем, не остыл ли. Наполнил граненый стакан кипятком и принялся сыпать заварку — половину чайной ложки. Подкрасить водицу сойдет, а вкус мне был глубоко безразличен. Не понимал я прелести подобных напитков, в особенности, когда пьют на пустую: без сахара или конфет. Что может понравиться в горечи? Вот ежели бы со сгущенкой вприкуску.
— Как вчерашняя прогулка прошла? — раздался за спиной голос Лукича.
Держащая стакан рука дрогнула, но я быстро справился с волнением и произнес:
— Нормально всё.
— Это хорошо, что нормально… Ну-ка, подай ложку.
Странный Лукич сегодня. Говорит без меры, еще и чистую ложку к пустому чаю попросил. Что он с ней делать собрался — облизать? Ну ежели очень хочется.
Достав требуемое с полки, я шагнул к столу и… резкий удар отбросил в сторону. Не знаю, сколько пролетел — может один шаг, а может все пять.
Огненная боль разрывала грудь. Я словно окунь, выброшенный на берег, принялся пучить глаза. Очень хотелось вдохнуть, но вместо этого получалось лишь хлопать губами. Мамочки мои, до чего же больно… Я ни о чем другом подумать не мог, только как наполнить легкие кислородом. Хотя бы чуть-чуть, хотя бы капелюшечку — не получалось. Паника начала захватывать разум. Я засипел, перевернувшись на бок. Принялся хвататься руками за доски грязного пола, словно это могло чем-то помочь. Куда-то пополз…
Неведомая сила схватила меня за шиворот и приподняла. Кажется, стало чутка легче. Первая порция драгоценного воздуха поступила в легкие и я с шумом выдохнул. А потом еще раз и еще, преодолевая огненную преграду в груди.
— Понял, за что? — поинтересовался Лукич. Он приобнял меня за плечи, словно заботливый папаша непутевого сынка. Вот только в глазах его не было ничего, окромя холодного равнодушия.
— Диван… я больше не буду.
— Какой диван? — искренне удивился бобыль. — Речь о твоих вчерашних похождениях. Ты почему про Михася ничего не сказал? Про беготню, что устроил на улицах поселка?
— Жаловаться не привык.
— Вона оно как, — хмыкнул Лукич, — значит, чижик у нас птица важная, раз самостоятельно решает, о чем нужно докладывать, а о чем стоит умолчать. Гонором обзавелся, так получается?
— Нет.
— Как же нет, когда да. Не привык он… засунь свои привычки знаешь куда, а лучше сразу забудь, потому как в следующий раз получится разговор коротким. Ты теперь не уличная шавка, гуляющая сама по себе, ты — глаза и уши атамана Малажского и докладывать должен по факту: обо всем, что видишь и слышишь. Уразумел?
Я согласно просипел.
— Это хорошо, что такой понятливый. Понятливые люди дольше живут, — Лукич на секунду задумался, — теперь вот что… без нужды в поселок не выходи. Пока вопрос с Михасем не решится, на улице тебе делать нечего. Можешь дома сидеть, можешь во дворе гулять, но чтобы дальше мастерской не совался. Это понятно?
Бобыль не стал дожидаться ответа, поднял упавшую газету и вернулся за стол. Я же остался сидеть на полу, потирая ноющую от удара грудь. На коже фиолетовым пятном расплывался синяк. Это еще хорошо, что про диван не узнал, иначе бы точно зашиб.
Два дня прошло без происшествий. Я, как и велено было, никуда не ходил. Разве что в мастерскую заглядывал по соседству. В четырех стенах от безделья с ума сойти можно, а тут какая-никакая работа. Вернувшийся из околотка дядька Степан взял надо мною шефство. Сначала пристроил помощником к мужикам в шиномонтажку, а после к черным трансплантологам — так в шутку назывались мастеровые, разбирающие на запчасти ворованные авто.
Работать у последних было интересно. Каждый день случалось что-то новенькое: то немецкий седан с натуральным кожаным салоном, то иранский пикап с персидской вязью на стойках. А однажды довелось увидеть внутренности старенькой Alfa Romeo. Итальянская красавица без одежки смотрелась грудой железа, покрытая нагаром, жиром и копотью. И чем здесь восхищаться?
— Не туда смотришь, — один из мастеровых постучал черной от масла ладонью по коробке. — Знаешь, что это такое?
— Двигатель.
— Не просто двигатель, а оборотистая шестицилиндровая лошадка, способная разогнать агрегат до двухсот километров в час. Внушает? Вот и я о том же. Про Студебекер Галактис слыхал? Тот новомодный, что в кино любят показывать? У него во внутренностях ровно такой же монстр стоит. А уж как сладко поет — заслушаешься.
Шум работающего двигателя меньше всего напоминал песню, скорее уж рык дикого зверя, изготовившегося к атаке. Провозились с ним долго: несколько дней прошло, а мастеровые всё винтики скручивали, да резинки отсоединяли.
Моя задача была простой — оттереть указанные детали от ржавчины или налета, промаслить в специальных ванночках, ну и подать-принести, куда без этого. За труды мне дозволялось кормиться в столовой.
Сама столовая, или на местном жаргоне — едальня, находилась на втором этаже. На открытой площадке с решетчатым полом, огороженная с одной стороны перилами, с другой — кирпичными стенами кухни. Вид отсюда открывался обширный: на рабочую зону, и на тех, кто вздумал филонить. Стоило начальству подняться наверх, как прятавшиеся за полуразобранным кузовом мужички бросали играть в карты, а читавший газету Мартьян, старший среди трансплантологов, принимался с деловым видом работать напильником.
Не то чтобы народ в мастерской был ленивым. Просто тяжело выстоять десятичасовую смену без перерывов, вот мужики и изыскивали способы. Начальство об этом факте знало и мирилось, и подчиненные догадывались, что начальство знает, поэтому старались особо не наглеть. Хотя попадались отдельные персонажи, вроде того же Еремея. Стоило появиться в гараже симпатичной клиентке, и он тут как тут — весь из себя чистенький в выглаженной униформе, только что туалетной водой не благоухает. Вроде как по работе болтает, а глядишь — уже в столовой с клиенткой за одним столом сидит, пирожками угощает. Да еще и уголок такой выберет, что снизу не видно.
Что и говорить, умел Еремей подобрать ключи к женскому сердцу. Вот и к сердцу местной поварихи — на редкость злой и своенравной женщине, отыскал один. Она ему завсегда двойную порцию макарон выдавала и котлету лишнюю норовила всучить. Зато остальных чихвостила и в хвост и в гриву. Особенно же невзлюбила меня. Однажды с такой злобой работала половником, что разбила тарелку. И тут же вызверилась, лишив положенного куска хлеба. А кто виноват? Я виноват? Я лишь сказал, что мясо через раз подгоревшим выходит и гречневая каша раскисшая, и макароны слипшееся комом. Если уж взялась кормить людей, так будь добра — соответствуй статусу, а не пользуйся тем, что дальний родственник в начальстве сидит. Кого другого давно бы поганой метлой прогнали, а эта продолжает «кошеварить».
В мастерской поговаривали, что причиной всему личная жизнь. Нет у Сафиры нормального мужика, способного приголубить и одинокими вечерами тоску женского сердца унять, потому и срывается. Особенно на детях, которых Бог не дал.
Обидно, честное слово… Нет, не из-за того, что повариха каждый раз, когда видит, готова половником убить, а из-за того, что окружающие до сих пор дитем кличут. Я-то старался трудиться с остальными наравне. Не чурался самой грязной работы и даже испытывал гордость, когда уставший и взмокший заканчивал смену. Засовывал за пояс перчатки и шел вместе с остальными в душевую смывать накопившуюся грязь.
Впервые в жизни я чувствовал себя частью команды. Здоровался с мужиками на равных и мог запросто завести разговор. Меня не шугали, не дразнили псом подзаборным или бродяжкой. Все чаще интересовались делами, делились новостями из дома, а однажды позвали играть в карты.
Старший Мартьян так и вовсе величал по имени отчеству. Отца своего я не знал, поэтому механик его просто выдумал.
— Батька у тебя был?
— Был.
— Вот и будешь Батьковичем.
И остальные мужики повадились:
— Алексей Батькович, как жизнь молодая?
— Жениться не надумали, Алексей Батькович? А то у меня дома вона какая невеста подрастает: и умница, и красавица, и к хозяйству способная.
— Алексей Батькович, не соизволите ли глянуть отвертку? Опять треклятая под пресс закатилась.
Приходилось лезть в узкое пыльное пространство, зажав в зубах цилиндр фонарика. Назад было не развернуться, поэтому после радостного крика «нашел», обратно меня вытаскивали за ноги. Хвалили, хлопали по плечу. Столько всего терялось в мастерской, начиная от мелких винтиков и заканчивая компрессором. И как раньше без Алексея Батьковича обходились?
Еремей оказался единственным, кто был недоволен новичком. Затаил обиду после того разговора на крыше, когда припугнули возможными последствиями за длинный язык. Показал Ерёма свой страх, и ладно бы перед взрослым мужиком. Так нет же, перед сопливым малолеткой, младше лет на пять. Теперь злился, не зная как отомстить. Пакостил по мелочам: в спину тряпкой кидал или мусор в карманы запихивал, пока я в душевой мылся. Кличку придумал — «чумазик», только не прижилась она в коллективе.
— Ты бы отстал от парня, Ерёмушка, — с пугающей лаской в голосе сказал один из мастеровых. Тот самый, что сватал к своей дочери. — Он чумазый, и я чумазый, и остальные чумазые — один ты у нас красивым да чистеньким ходишь, потому что ни хрена не делаешь. Целыми днями штаны в столовой просиживаешь и клиенткам глазки строишь.
— Ничё я не строю.
— А если ничё, где двухсот пятнадцатые? Прошлые выходные кто обещался сделать? Или у нас без пиздюлей как без пряников?
— Сделаю, раз обещал.
— Ты уж сделай, Ерёмушка — расстарайся… Если к завтрашнему утру колес не будет, сам с Никанорычем будешь разговор держать и объясняться, почему товар к сроку не готов.
До чего же приятно было наблюдать, как чистенький Еремей возился со станком и тягал тяжеленые шины — в одиночку, потому как остальные не спешили на выручку, а самому позвать гордость не позволяла.
Близилось лето и работы в мастерской заметно прибавилось. Машины не помещались в боксах, поэтому их были вынуждены оставлять во внутреннем дворике под присмотром Лукича. Про игру в карты сразу забылось — народ спал на рабочих местах, получая двойную зарплату, а меня наконец-то допустили до серьезной работы, позволив компоновать мелкие детали.
— Когда аврал схлынет, займусь твоим обучением, — пообещал Мартьян. — Парень ты вроде рукастый, начнешь фары собирать и проводку по схеме тянуть, а дальше посмотрим.
Увы, планам механика не суждено было сбыться. На следующий день про меня вспомнил Лукич. Сказал, чтобы больше фигней не страдал, и возвращался к основной работе.
Получается, следить и собирать сплетни — это нормально, а возиться с гаечным ключом — фигня? От подобной несправедливости стало обидно. Да и не хотел я возвращаться к прежнему занятию, особенно когда появилась хорошая работа.
За помощью решил обратиться к дядьке Степану, которого теперь величал по-взрослому Степан Никанорычем. Тот сидел в своем кабинете, привычно обложившись бумажками. В углу стола стоял забытый чай, а по тарелке с печеньем ползала муха.
— А-а… Алексей Батькович, — протянул он, оторвав голову от бумаг. Смахнул надоедливое насекомое и уставился на меня красными от недосыпа глазами. — С чем пожаловали?
— Проситься хочу к вам на постоянку.
Степан Никанорович просьбе не удивился. Он словно ожидал подобного развития событий, поэтому закивал головой. Дескать, понимаю вас, понимаю, но увы, ничем помочь не могу.
— Возьмете? — повторил я дрогнувшим голосом.
— Эх, будь моя воля, давно бы в зарплатной ведомости прописал.
— Так в чем дело? Вы же здесь главный?
— И поглавнее найдутся, — дядька Степан невесело усмехнулся. — Или думаешь, я сам себя в кресло усадил? Или наш директор, который только и знает, что бумажки подписывает? Не-е, парень… и ты, и я, и даже Лукич — все мы люди подневольные. Куда пошлют, там и работаем. Я вот всю жизнь сельским хозяйством занимался. Тонны урожая по осени собирал, половину губернии зерном обеспечивал, и что теперь?
Степану Никаноровичу стоило больших усилий, чтобы сдержаться и не выпустить на волю пару крепких ругательств. Он это мог — и в хвост, и в гриву, и поперек, но вместо этого вытянул руки.
— Видишь мозоли? Я сызмальства к труду привычный — заснуть не могу, ежели не поработаю. Нормально так, по-мужицки, а не эти чертовы бумажки перебирать, — ладони тяжело опустились, из-за чего оставленная в стакане ложка жалобно звякнула. — Иди уже парень — занимайся, чем поручено.
Не ожидал я от Степана Никаноровича подобной исповеди. Видать и вправду допекло, раз взялся откровенничать. А может в жаре дело? С приходом июня духота в автомастерской стала невыносимой. Кондиционеры не справлялись, гоняя теплый воздух по трубам. Покрытый липким потом народ злился, собачился по пустякам. И клиент нервный пошел — каждому требовалось посмотреть, да починить срочно. А как чинить, когда на улице жара, в помещении жара, а от раскаленного капота автомобиля и вовсе веет адским пеклом.
Я спустился вниз и привычным маршрутом направился в сторону раздевалки. Мастерская жила несмотря на кажущееся безлюдье. Постукивала и жужжала на разные голоса. За четыре месяца я настолько проникся местным бытом, что теперь с уверенностью мог сказать, кто и где находится, и чьи это ноги из-под кузова торчат.
Прошел мимо подъемника, который поручили отдраить в первый же день работы. Грязь настолько плотно въелась в поверхность, что пришлось оттирать с помощью едкой химии. Этот запах потом еще долго мерещился.
Ага, а вот и любимец всей мастерской — красный Родстер, пригнанный аж с берегов Туманного Альбиона. Одноглазый, правда… На прошлой неделе я поставил ему левую фару, а сладить правую не успел. Теперь черный провал таращился в осуждении. Ну прости приятель, не моя вина.
Возле красных ящиков, прозванных «Бермудами», свернул направо. Почему Бермуды? Да потому что вечно возле них все терялось. Сколько болтов, сколько винтиков и гаек удалось извлечь из-под днища вместе с кучей мусора и остатками паутины. Даже кусок заплесневелого бутерброда нашелся.
С каждым уголком мастерской была связана своя история, и теперь я прощался… Постоял пару минут, вглядываясь в знакомый до боли ландшафт. Вздохнул и толкнул дверь раздевалки, пропахшей крепким мужским потом. Вдоль стены выстроились узкие шкафчики. Я подошел к своему и в последний раз открыл дверцу. Аккуратной стопкой сложил одежду. Помнится, долго Алексею Батьковичу подбирали рабочий комбинезон. В итоге нашли пошитый на какого-то коротышку: низенького, но чрезмерно широкого. Одежда болталась на мне, что автомобильный чехол. Пришлось местной мастерице заниматься ушивкой.
Ладонь помимо воли прошлась по складкам грубой ткани. Хороший материал — крепкий, не порвался ни разу. Мне обещали сделать нашивку с фамилией на правую сторону груди, чтобы было как у остальных. Да чего уж теперь…
Мартьяна я нашел на выходе. Тот разложил на столе недавно поступивший товар и теперь сверялся с накладной, всё-ли по списку. Заметив меня, отложил в сторону бумажки и молча принял протянутые ключи. Он не стал интересоваться, чем закончился разговор с начальником: может знал заранее, а может прочитал ответ на моем лице.
— Комбинезон постирал, в шкафчике оставил и это… я там отражатель почистил. Осталось только прокладку ободка заменить и можно собирать корпус.
— Принято, — Мартьян протянул руку и крепко пожал мою ладонь. — Будь здоров, Алексей Батькович, и не печалься понапрасну. Ты к нам еще вернешься.
— Степан Никонорыч так сказал? — спросил я с внезапно вспыхнувшей надеждой.
— Нет, моя чуйка — надежная, как немецкий подшипник.
Увы, подшипники фирмы Отто, хоть и отличались повышенной надежность, но все же иногда ломались. В мастерскую я больше не вернулся: ни в этом году, ни в следующем, ни в каком-либо другом.