Он - поводырь, он - толкователь, он - законоучитель.
И он обычно довольствуется ролью культурного инкогнито.
Однако не всегда. Бездумные потомки порой преисполняются благодарности и причисляют переводчиков к лику святых или блаженных - блаженный Иероним, святые Кирилл и Мефодий.
Если Библия - код европейской культуры, то Иеронимова Вульгата или переведенное для славян Кириллом и Мефодием Евангелие безусловно стали культурно-стилеобразующим кодом на территориях своего воздействия. А если в начале было Слово, то Слово сказанных текстов стало началом почти всему, что именуется европейской культурной традицией.
Великие толмачи эти, найдя достойную и единственно пригодную лексику (хотя авторские пристрастия и тут неизбежны), стали еще и творцами стиля, а стиль создается на века, и всякий, взявшийся потом за перо, окажется перед дилеммой - быть или его последователем, или в пику создать новую стилистическую стихию. Причинная связь налицо, при том что изначальный повод с ходом времен покрывается патиной и обретает статус безупречности, абсолютной и недостижимой.
Гусиное перо, некогда умокнутое в монастырскую чернильницу и, возможно даже, посадившее кляксу, впредь и навсегда одухотворило народы, а умокнувший не отводил при этом глаз от пергамента, на котором чужое, но понятное ему перо, являло иную, неуловимую, не дающуюся в руки чужую духовность.
Так бывало, если городу и миру повезет, если посредником оказывался подвижник, дарование и трудолюбие которого соответствовали намерению.
Все ли переводчики - поводыри, толкователи и законоучители?
Нет. Если говорить о субъектах дельных, а о других - не стоит, то промах в выборе, мера таланта, вкус и ученость, отсутствие традиции, затрудненный доступ к источникам и словарям (или полное их отсутствие) - все это сделает работу сомнительной, и читатель, а в его лице культура пойдут по ложному следу, получат неточный импульс, обретут недостоверный репортаж из другой духовности.
Такое случается столь часто, и так мало не то что подвижников, но просто профессионалов, что словесность одного народа приходит к другому в виде безликом и бесплодном. Контрапункт чужой культуры, историко-литературный опыт, национальный колорит, контекст веков ускользают от человека некомпетентного, даже если добросовестность его очевидна.
И всё же любые успехи на этом поприще драгоценны.
Не забудем, что макавшие в монастырскую чернильницу сподобились святости.
ЗНАЮ И СКАЖУ
От нахватанности телевизионных всезнаек, горячечного румянца "умников и умниц" и апломба викторинщиков я обычно падаю духом, но тут приуныл из-за киноведов и журналистов, именующих фестивальный город Каннами. Этих явно сбивают с толку школьные познания насчет битвы при Каннах (Cannae), античном апулийском городке, где Ганнибал разбил римлян, ибо французское Cannes произносится Канн - и только так.
Мой школьный друг после седьмого класса пошел в техникум, а оттуда - в армию. Пока я набирался институтских впечатлений и разного веселого молодого опыта, он жил по заветам старшины, а вернувшись, радостно объявил: "Я вчера "Зулейку-ханум" достал!" - пластинку, вожделенную до его ухода служить. Так что "фестиваль в Каннах" сочтем "Зулейкой-ханум" киноведов.
Еще унываю я, поскольку Те у Кого Эрудиция на Кончиках Пальцев от нас ушли. Вот, скажем, польский поэт Ярослав Ивашкевич. Переводя его 12 (двенадцать!) строк, я, чтобы не опростоволоситься, вынужден был перечитать "Войну и мир", тургеневскую "Первую любовь", "Воспитание чувств" Флобера, библейскую Книгу Товита и "Братьев Карамазовых". Например, строка "Алеша Карамазов в серой шляпе". В шляпе? Как это? Так это! Причем на оба тома всего-навсего две фразы. "Я хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа..." - говорит Lise, когда послушник Алеша сообщает ей, что старец Зосима посылает его в мир. А потом (перед посещением Илюшечки): "Алеша очень изменился... он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко обстриженные волосы".
Пока был жив Сергей Ошеров, человек невероятных знаний и перелагатель среди прочего Вергилиевой "Энеиды", было у кого спросить. Переводя Сенкевича, я озадачился фразой "будь мне Пандаром"(герой "Огнем и мечом" говорит это слуге, носившему любовные послания). Какой такой Пандар? Поэт Пиндар? Ящик Пандоры? Звоню Ошерову. "Может, Пиндар? - делает он ложный шаг, но спохватывается. - Погодите-ка! Это же шекспировский Пандар из "Троила и Крессиды"! Крессидин дядя. Добрый вестник..."
Незабвенные наши учителя, Шервинский, Тарковский, Левик, помнили всякую строчку всякого поэта. Изобретать велосипед при таких наставниках не стоило. Однажды Аркадий Штейнберг разрешил мою мороку по случаю не приходившего в голову, но по ощущению вроде бы имевшегося в языке эпитета. "У вас тут места только для односложного прилагательного, а оно всего одно - "злой". И не ломайте голову".
...В свое время я зачастил в Ленинград, для чего использовал нововведенный тогда сидячий поезд, ехавший шесть с чем-то часов и обходившийся в семь с чем-то рублей. Знакомые пересылали со мной сахарин для диабетиков, обувь и дрожжи. Как-то всю дорогу я продержал на коленях фикус. Как-то присматривал за мальчиком, отправляемым в Москву без взрослых; вагон еще, помню, по путейской нелепости был задом наперед, отчего из-под него всю дорогу выпрастывалось пространство, представляясь нелепо и навсегда упущенным. Мальчик дышал, желая общения. Через проход ехали простые люди с четырьмя ребятенками - те сразу стали ныть и не даваться вытирать сопли.
Первым делом порученный мальчик поинтересовался моей профессией, но не поверил. "А вот Вильгельма Левика знаете? А вот что он переводил?" Потом стал проверять меня на сорок восемь американских штатов (их тогда было столько). Я не сплоховал. Потом перешел на девяносто французских департаментов... Вскоре ситуация, говоря по-нынешнему, напоминала бой Каспарова с компьютером, где я хоть и был Каспаров, зато он просчитывал пять миллиардов позиций в минуту. Когда заиграли в "города", я, дабы его обезвредить, подло заподставлял топонимы с окончанием на "а", отчего со стыда глядел в окно. И вдруг услыхал "погодите-ка!", причем натиск вроде бы ослаб. Я повернулся. Ребятенок в косынке и с неподхваченной соплей протягивал ему базарную деревянную пушечку об одном колесе, из дула которой на шнурке свисало деревянное же ядро.
Мой супостат, забыв себя, заворожено глядел на игрушку.
ЧТО В ИМЕНИ
Арсений Александрович Тарковский, как всегда трогательно хлопотливый и чуточку экзальтированный, протягивая Библию, подбивал изумиться: "Вот! Первый Паралипоменон, глава седьмая, стих двадцать третий..."
На странице стояло: "Потом он вошел к жене своей, и она зачала и родила сына, и он нарек ему имя: Берия, потому что несчастие постигло дом его".
Что это? Великая ли Книга, прорекающая судьбы мира, так предсказала нашу с вами мелкую судьбу, или же русский язык схоже записал мингрельские и древнееврейские имена? Удовлетворить нашу любознательность сейчас вряд ли получится, но заклятье именем, обликом или образом - само по себе факт бесспорный и повелительно определяет наше с вами отношение к заклинаемому.
Не оттого ли приятельство Фета и Толстого подготовлено в нас предощущением, что "Фет" можно перевести с немецкого как "толстый" и опять же - на обе великие фамилии целых три созвучных "т"? Не эти ли "т" заодно с "ф" настолько слепили того же Фета еще и с Ф. Тютчевым, что школьной науке можно было не натаскивать нас по поводу чуждой, а также идеологической общности поэтов? Чьи тут игры - восприятия, родимого литературоведения или предопределения?
На моих глазах гримируемый семь часов подряд актер преобразился в Ленина и, когда, просушенный лигнином, встал идти в павильон, всех взяла оторопь. Кинувшиеся было к нему потрепаться как-то застеснялись и оробели...
А вот, скажем, генерал с нашей военной кафедры, спокойно выбивавший из пистолета тремя патронами тридцать из тридцати, купаясь во время летних лагерей в укромном месте и сняв по очереди мундир, рубаху и длинные советские трусы, претерпел в нашем мнении полную дегенерализацию, ибо стыдная нагота и опасливое трогание воды пяткой не есть знак и суть златоблещущего полководца.
Всё это облики заложенного в нас природой алгоритма преображения. Добавим сюда же - карнавалы и псевдонимы, и кота, превращающегося в ламповый ежик перед большой собакой, и утрату родового имени барышней, меняющей в замужестве фамилию...
Правда, вряд ли, будучи уважающим себя писателем, вы наречете какого-нибудь мерзкого персонажа своим именем. Тогда почему Федор Михайлович Достоевский гнуснейшего из своих созданий - Карамазова-отца назвал Федором? Заодно возьмем и безвозмездно обрадуем доброй вестью пастернаковедов, ибо Спекторский (фамилия героя одноименной поэмы) - чуть ли не полная анаграмма к фамилии Пастернак. Намеренно это или случайность, заклятье ли тут именем (о "спектре" всех смысловых и образных нюансов хитрой фамилии здесь не расскажешь), но поэт явно связал себя со своим героем еще и фонетической пуповиной.
А вообще, дабы избежать ненужных смещений и непредвзято оценить кого-либо, люди предпочитают словцо "имярек", не то может произойти, что произошло, когда мы с коллегой стояли в фойе Дома литераторов, огорченные невозможностью организовать выступление невероятной польской певицы Эвы Демарчик. Нам пообещали предоставить зал, если не приедет (а такое ожидалось) сговоренная заранее одесская эстрада. И вот мы видим, как в сторону ресторана направляются тогдашний директор ЦДЛ с неким кинорежиссером, а меж них - низкорослая брюнетка с громадной (отчего брюнетка получается еще коренастей) прической, с пластмассовыми, в натуральную величину, зелеными и красными перцами на шее и почему-то в бурке. "Ну, всё! Одесская эстрада!" - потрясенно ахнули мы и неуместно засмеялись, так что директор даже покосился в нашу сторону...
"Видали, кто в ресторане?" - спустя минуту оповестила нас одна знакомая. И сказала - кто. И мы бросились туда...
Коронованная идиотской прической, с навешанными в виде бус пластиковыми овощами, но не перцами, как представлялось в фойе, а красными помидорами и темно-зелеными неведомыми тогда никому авокадо, в нелепой, однако бесценной бурке, ибо составленной из черных птичьих перышек, за столиком сидела осмеянная нами чернавка. Это была Джина Лоллобриджида.
ФАКТ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
У моего товарища вышла книга. Мне уже приходилось начинать с этих слов отклик на появление важных публикаций моих друзей, и вот снова, дивясь факту итога и факту успеха, я вкладываю в них всю свою радость.
Кроме же дружеской этой радости и читательского удовольствия, возникла возможность рассмотреть событие в полезном отдалении и в сравнении с другими, не всегда столь же радостными (чаще удручающими) обстоятельствами нашей культурной истории.
Итак, "Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича" Москва, ОАО Издательство "Радуга" 2000. Тридцать четыре поэта с тринадцатого по девятнадцатый век и тридцать пять века двадцатого. Всего около трехсот стихотворений. Среди авзонийских стихотворцев Данте, Петрарка, Макиавелли, Лоренцо Медичи, Микеланджело Буонаротти, Джузеппе Джоакино Белли, Габриэле Д'Аннунцио, Умберто Саба, Унгаретти, Монтале, Сальваторе Квазимодо.
Издано все это богатство при содействии Итальянского института культуры в Москве, за что ему особое огромное спасибо.
Однако, прежде чем говорить о самой книге, чье появление - событие позначительней появления многих других, тоже немаловажных книг, хочу напомнить себе и вряд ли осведомленному читателю угловатые факты нашей с вами недавней, и в то же время теперь такой далекой (похоже, бесповоротно канувшей в тартарары) литературной жизни.
При советской власти Московская писательская организация подразделялась (и, кажется, все еще подразделяется) на так называемые Творческие объединения. Вступать в Союз писателей следовало через объединение, соответствующее жанру, в каком подвизался вступающий, чтобы лет через пятнадцать, если наконец примут, именоваться соответственно объединению поэтом или прозаиком, переводчиком или драматургом, детским писателем или критиком. Причем до гробовой доски.
К примеру, Арсений Тарковский ходил в переводчиках, пишущих заодно хорошие стихи. И считалось так не только потому, что замечательный поэт невероятно много переводил ("Ах восточные переводы, как болит от вас голова!"), но из-за его формальной принадлежности к объединению художественного перевода, где, я полагаю, ему было удобнее и приятнее состоять по многим причинам, как творческим, так и цеховым.
Кстати, от жанровой бирки было не трудно избавиться, переместив путем соответствующего заявления свое личное дело в другое объединение, и тогда, оставаясь де факто, допустим прозаиком, вы начинали считаться поэтом (если перебазировались к поэтам) не только де юре, но также и среди коллег, то есть обретали новое тавро.
Между тем объединение художественного перевода, включая в себя солидные литераторские силы, было, я полагаю, и самым интеллигентным, а поскольку, не покладая рук и не дожидаясь вдохновения, занималось освоением и присвоением для русской культуры достижений культуры мировой - непрерывно и напряженно творческим. За это и за кое-что другое (скажем, за непринадлежность многих моих коллег к титульной нации) переводчиков здорово недолюбливали, то и дело ополчаясь против них, грозясь упразднить, реорганизовать, разогнать и существование объединения все время висело на волоске, поскольку коллеги из других подотрядов Союза, ошалев от ощущения собственного величия, не полагали нас полноценными литераторами, и существование наше не давало им покоя, ибо, по мнению этих ревнивцев, мы были еще и ненасытными поедателями литфондовского пирога
Само собой получалось также, что всеми способами отъединяя читателя от мировой литературы, власть сама создавала все условия для попадания ее к читателю (если такое случалось) в наилучшем виде, ибо сообщество перелагателей состояло из даровитейших и увлеченных людей, которым в советской литературе по тем или иным причинам никуда больше дороги не было, либо они сами, не желая работать в железном ее потоке, упасались в чистом и творческом деле художественного перевода.
Не унимавшиеся коллеги, между тем, упорно полагали в переводческом труде всего лишь ремесло, всего лишь набитость руки и, чванясь собственной оригинальностью и неповторимостью (оглянемтесь назад, где они эти спесивцы и кто целует их творческие пальцы?!), то и дело заваривали бессмысленные дискуссии по поводу творческой состоятельности переводческого труда. Переводчики отбивались пушкинской цитатой насчет почтовых лошадей цивилизации, однако угомону на гонителей не было.
На съезды писателей мы попадали в виде одного делегата, гостевые билеты выдавались еще десятку, а все остальные тревожно ждали, что именно основополагающего будет сказано в основном докладе о нашей работе. Какой намек и на что. И обнаруживали скудный отчетный десятистрочечный абзац.
Итак, коллеги-литераторы не дремали, то и дело публикуя опасные по своим последствиям, хотя вроде бы тяготеющие к густым мыслям статьи. Кто-то, а кто уже не помню, придумал даже термины: небрежительное "языконосец" - то есть ремесленник-переводчик, знающий язык оригинала, и противопоставленное таковому гордое "языкотворец", который, пусть неуч, что бы и с какого языка не переводил, создает нечто вдохновенное, именуемое впредь "фактом русской поэзии".
Под этими знаменами в советское время переводили все, кто не числился в картотеке Объединения художественного перевода. Числившиеся, но переводившие по подстрочникам, тоже.
Словцо же "языкотворец" позаимствовано было у Маяковского, хотя цитата оказалась передернута. Ибо у Маяковского "языкотворцем" наречен не член творческого объединения поэтов, а сам "народ", поэт же (возможно даже и член творческого объединения поэтов) всего лишь "звонкий забулдыга подмастерье". При этом Маяковский имел ввиду конкретного Есенина. И однако не все забулдыги - поэты, хотя не все поэты - забулдыги. Но все забулдыги "языконосцев", как правило, не выносят.