А это - чушь и демагогический рэкет. Может, тоньше, а может, нет. И кто определяет, когда случился "факт", а когда он не случился? Где они эти "факты", и где они, определяющие факторы?
А вот считать, что литератор, лежащий в картотеке объединения художественного перевода, сотворяет нечто безликое и нетворческое (он же ни на что другое не способен!) - это напраслина и шельмование.
Теперь о кормильце и поильце нашем - подстрочнике. Что он вообще такое? Какая ему цена, и какова его ценность?
Подстрочник есть запись того, как понял и бессвязно отпечатал на машинке стихотворный (или прозаический) текст некий человек, худо-бедно знающий язык стихотворения (или прозы). И, хотя подстрочники бывали и бывают хорошие и плохие - все подстрочники плохи. Не только потому, что изготавливали их люди ради скромного заработка (10 копеек строчка европейские языки и 20 коп. - восточные или еще какие-нибудь экзотические), но и потому что всякий подстрочник обязательно есть некое субъективное толкование оригинала, Между прочим, у каждого из нас есть свой "подстрочник" любого русского стихотворения. То есть, читая стихи на родном языке, мы поневоле создаем свое собственное толкование этого стихотворения.
Посему хотелось бы увидеть, скажем, подстрочник "Грифельной оды" или "Колокольчиков моих..."! То есть в одном случае произведения малопостижимого и герметического, а во втором - простейшего и бесхитростного. При том что те и те стихи - прекрасны. Хотелось бы узнать, что нужного и важного сообщат подстрочники некоему иноязычному перелагателю этих шедевров, совершенно неосведомленному ни в русской культуре, ни в поэзии. Что важного и необходимого сможет растолковать ему любой из нас, если чужеземец этот к нам обратиться?
Ну да, - случается! - на основе подстрочника сотворяется весьма гармоничное и яркое творение, хотя при хорошо темперированном родимом стихослагательском навыке да еще с учетом богатства русского стиха совершить такое не столь уж трудно. Не знаю факт ли, но артефакт русской поэзии получался обязательно.
Но разве особенности текста только в его смыслах? Или в его образах? Или в метре и ритме? Или в фонетике? Или в оттенках и нюансах лексики? Или в перекличке с другими произведениями национальной литературы и культуры? Безусловно во всем этом, но сведенном (и это самое главное!) - в некую доминанту, то есть в сплав перечисленного и многого еще, чего не перечислишь, о чем переводящий по подстрочнику не знает ничего, а переводящий Языконосец - знает всё, причем сотворить русскую стихотворную материю умеет не хуже, если не лучше любого другого, ибо Языкотворец играет в стиховом театре свою роль (если его деятельности слово "роль" соответствует), а Языконосец - все роли, ибо знает и переиграл (или переиграет) весь репертуар.
Так что, если что-то и следует перевести (передать) так эту самую вышеозначенную доминанту. Касательно же остальных причуд поэтики текста, они более или менее могут быть удачно повторены.
Стихов за советские годы - и по подстрочникам и без таковых - было переведено несметно. Среди этого множества имеются безусловные шедевры (навеки, увы, погребенные в этих неисчислимых ворохах, ибо кто станет разыскивать их и постигать?!), иначе говоря факты русской поэзии, оцениваемые так по самой требовательной шкале. Но что-то мешает нам обращаться к ним за душевной радостью и читательским наслаждением, за возвышенным настроением и жаждой прекрасного, как к стихам русским. Это ощущение неподлинности сродни чувству при покупке японского, скажем, компьютера, собранного, допустим, в Малайзии. И компьютер великолепный, и собран безупречно, и дешевле стоит, но... желтая сборка!
И, буквально, получается - ничего не поделаешь! - что переводчики искуснейшие мастера это самой желтой сборки...
Но оно опять-таки не совсем так. Ибо дела куда сложнее.
Сидит, скажем, неотрывно этакий Е. С и гравирует искуснейшие офорты с авзонийской живописи. Пересочиняет, пересоздает, переиначивает, перевоплощает многоразличные ее доминанты. А граверное дело из вспомогательного ремесла, возникшего некогда для тиражирования неповторимых полотен, давным давно превратилось в самодостаточное драгоценное искусство. В удивительное творчество.
Вот он и сидит, и создает по своему разумению и умению убедительный отголосок, чем-то по необходимости жертвуя, что-то самое необходимое добавляя, что-то присочиняя, а что-то прямо-таки клонируя, потому что только он и может учесть и уловить все, что учитываемо и что уловимо. И что неуловимо - тоже.
Делает он это самозабвенно. Делает он это тщательно. Ибо работает с оглядкой на автора, на сам текст, на коллег и специалистов, на поэтический опыт своей страны и языка и т. д., и т. п. Делает он это всю жизнь.
Каков же результат? Случился ли факт русской поэзии? Кто б сомневался! Все звучно, складно, гармонично и запоминается. А что случилось еще? А еще случается факт русской культуры, ибо с максимальной достоверностью (для нас ведь несомненна солидность и репутация имени "Евгений Солонович") мы узнаем невероятно много. Иногда даже больше, чем знал о нем сам автор. А если произойдет сверхдогадка, то при затраченной сверхработе, нам наверняка повезет уловить щемящее отзвучье оригинала.
А то что переводчик не боится представить свое изделие рядом с авторским - есть лучшее доказательство его нерукотворной хотя и рукодельной правоты.
Потому что билингва - единоборство с открытым забралом, то есть поединок честный и благородный.
А еще билингва - документ со всеми надлежащими документу особенностями. А еще билингва - подтверждение, что комплекс переводческой неполноценности выдумка, и ужасно охота, поглядеть на билингвы моих сокамерников по Союзу писателей, перепиравших бесконечные строки по подстрочникам. Тут уж, - я абсолютно уверен! - сопоставляя первоисточник с оригиналом, мы окажемся потрясены апофеозом отсебятины, небрежности, профессионального высокомерия, иначе говоря, увидим мы культурную панаму.
Но Бог с этим со всем!
Ибо перед нами не только тот самый заветный факт русской поэзии, но факт жизни и работы Евгения Солоновича - абсолютная и чистая победа над вполне нечестивой демагогией разного рода спесивых метроманов, а также богато одаренных или просто даровитых мегаломанов-современников.
ЭПИТАФИЯ АНДРЕЮ СЕРГЕЕВУ
Его с нами больше нет - современника и соучастника нашей запутанной, небезопасной и традиционно исполненной неотчетливых надежд жизни.
Тютчевское "блажен, кто посетил сей мир..." - всего-навсего, как мы уже неоднократно убеждались, красивая неправда, совокупность великолепных строк и напрасных выводов, хотя для мироздания, где в ходу понятия "блаженство", "всеблагие", "собеседник", "пир", это истина безусловная.
Есть еще самый первый стих самого первого псалма "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе".
И получается очень непросто: "блажен, кто посетил", но при этом "не иде" на собрание нечестивых, а "иде" на пир к "всеблагим".
Именно так, пребывая в миропорядке тютчевских, но никак не агитпроповских категорий, Андрей Сергеев и прожил свою жизнь.
Конечно, говорить о непричастности кого-либо из нас определенному периоду родимой истории значит основательно лукавить: в конце концов, все учились в средней школе и сдавали экзамен по Конституции СССР, все присутствовали на разного рода митингах, все конспектировали лекции по марксизму-ленинизму, а значит, утверждать, что в этом или в чем-то подобном Андрею Сергееву удалось не поучаствовать, было бы неправдой.
И тем не менее совершенно очевидно, что он на удивление упорно сторонился всей этой обязаловки, игнорируя соблазнительные привады и не прельщаясь тоталитарными дарами. Постыдному времени не удалось вовлечь его в подельники, ибо Андрею Сергееву заблагорассудилось заниматься словесностью, не обслуживавшей выморочную государственную культуру, а наоборот, как мы теперь убедились, достойно и спокойно свидетельствовать о ней и о времени.
Делал он это с прирожденной методичностью, используя и упражняя свою безупречную память, и - бесстрашно.
Бесстрашно ли? Несомненно. Хотя жил не безмятежно. Опаска и тревога, как мне в свое время казалось, не оставляли его. Иногда я этому удивлялся, не зная, что причины замкнуться, окуклиться и отъединиться, оказывается, были. Те Кому Надо уже интересовались им, уже некоторых его единомышленников из бытованья изъяли и, можно предположить, прицеливались пресечь его безусловную неблагонадежность тоже.
А он знал цену себе и знал цену им, ибо понял, что к чему, очень рано во всяком случае, намного раньше других. И эта внутренняя, почти врожденная правота, с молодых лет нажитая мудрость помогли ему продержаться (употребим это слово вместо героического "противоборствовать") и устоять (а это вместо героического "выстоять").
В своем большинстве наше общество - люди с бессмысленным, ибо безмысленным прошлым, с весьма бестолковым и неотчетливым настоящим и совершенно непредусмотренным будущим.
У него в отличие от этого большинства наличествует всё: настоящее Прошлое и настоящее Настоящее. А теперь уже и настоящее Будущее.
Достаточно прочесть одно из последних эссе "Вариации на тему анкеты "ИЛ"", где он очерчивает круг своего детского и юношеского чтения, а также дальнейших читательских и профессиональных пристрастий, чтобы убедиться, насколько ушедший в себя, малодоступный постороннему влиянию и постороннему любопытству мальчик, юноша, молодой человек не давал сбить себя с толку.
Скептик станет утверждать, что это, мол, нынешние - вдогонку детским впечатлениям - формулировки. Совсем нет. Невозможно же, чтобы ради рутинной публикации кто-то пишущий о читательском опыте всей своей жизни перечитал все сначала для сегодняшних зрелых выводов. Доказательством пусть послужит и следующее частное свидетельство его рано сложившегося вкуса и эстетических ориентиров.
Вот лет сорок назад, когда вовсю внедрялись хрущевские мутанты сталинской архитектуры вкупе с разными пятиэтажными фанзами, я, несогласный со всем этим и многим прочим студент, насмотревшись во внезапно появившемся в библиотеке нашего института французском архитектурном журнале "L'architecture d'aujourd'hui" фотографий новой архитектуры - ошеломительных чудес модерна, в каком-то разговоре восхищенно рассказываю о них Андрею. "А мне, - замечает он, - нравится вот такой московский классицизм" и указует на какое-то совершенно, по моему тогдашнему мнению, непрезентабельное строеньице в арбатском переулке...
Как получаются такие молодые люди? Ведь он уже и тогда если утверждал что-то - то интенсивно и бескомпромиссно. И настолько безапелляционно, что это кого-то могло даже не устроить, кого-то обескуражить, а кого-то, быть может, и позабавить. Но, если с ним бывало трудно согласиться, куда труднее было ему возразить, ибо в подкрепление своего суда и мнения он обязательно располагал аргументами, против которых было нечего сказать.
За это - в лучшем случае - ворчание одна знакомая прозвала его Собакевичем, и прозвище могло быть сочтено безошибочным, если бы наш Собакевич не относился с деятельной добротой и энтузиазмом ко всему и всем, в чем и в ком находил вкус и талант. Он всегда ободрял и поддерживал тех, кого полагал одаренными людьми, помогал им, не уставал пропагандировать их творчество. Благодаря Андрею я, например, узнал отменных Александра Левина и Владимира Строчкова. А как мгновенно и обеспокоенно он отреагировал на замечательного "Карамзина" Людмилы Петрушевской, невесть за что поруганного критиками, с какой апологетической настойчивостью он свидетельствовал о поэтах круга своей молодости, как последовательно утверждал их место и авторитет в теперь наконец-то явной истории нашей литературы! Он и дружил с достойнейшими из достойных, пользуясь их ответной взаимностью, доверием и уважением.
Еще было творчество. Всегда было. Городу и миру - переводы, для себя стихи и проза. Переводы - это и по любви, и потому, почему в нашей недавней империи странная эта деятельность, эти гравюры от изящной словесности привлекали и отвлекали от собственного творчества многих и многих. Речь тут не о "панаме" стихотворства по подстрочникам, а о некоем заповедном убежище для адептов подлинного культурного процесса.
Потом пришло новое время. Бесцензурное и неподцензурное. Начинает появляться то, что долгие годы создавалось подспудно и потаенно. Андрей замечательно открывается. Проза, поэзия, эссеистика, литературные портреты, новые замечательные переводы. Выходит уникальный "Альбом для марок". Потом лавры Букера. Он веселеет, охотно дает интервью, делясь с нами тем, чего не мог долгое время сказать, появляется на людях и не торопится домой со всяческих литературных праздников, вернисажей и прочих сходбищ, при том что его присутствие каким-то неуловимым образом явно облагораживает и легализует причину, ранг и атмосферу всякого собрания.
Теперь необыкновенного этого человека больше нет.
Теперь он в Будущем, которого мало кто удостаивается. В Настоящем Будущем, ради которого не следовало проматывать Прошлое, как бы оно ни складывалось, и проживаться в Настоящем, какое оно ни есть.
IV
ПРОСОЗИДАВШИЕСЯ
На некоем съезде полонистов в пряничном и готическом Торуне во времена почти уже не застойные я в качестве новинки родимой мысли и образной речи позволил себе неофициально исполнить частушку (разумеется, в полном ее оригинальном варианте):
Пароход стоит на мели,
Капитан кричит: "Вперед!"
Как такому (допустим... раздолбаю)
Доверяют пароход?